Ряженые. Сказание о вождях

Глава 12 «Не убий» Ицхака Рабина

… Юра вскачь слетел по крутой бетонной лестнице на улицу, торопился, не замечая лужи на каменистой мостовой, к Яффским воротам, мучительно думая свое: «А Бенджамин… уступил ряженым?..

На стенах Старого города появились новые плакаты. Еще более радикальные. Точь-в-точь такие же, которые поднимали над своими головами фанатики Эль Фрата: Ицхак Рабин уж не в арабской куфие, а в заломленной фуражке с высокой тульей гитлеровского офицера СС.

Юра замер, постоял возле фотомонтажа. Прямо по Константину Симонову, подумал: «Сколько раз увидишь его, столько убей…» Но там была война…

На Яффских воротах клеили увеличенные фотографом строки из газеты: «ЦАХАЛ выводят из Хеврона». Возле него пристраивали старый плакат, известный еще в послевоенном мире: еврейский мальчик из Варшавского гетто, в кепочке, с поднятыми вверх руками. Вокруг мальчика офицеры СС с оружием… На плакате — от руки, крупно: «Неужели это повторится?»

«Накал нарастает…» — мельком подумал Юра:

Тут же, на другом углу, огромная газетная «шапка»: «Рабин отказался встретиться с семьей убитого поселенца…»

В те дни все вокруг становилось отзвуком мучительных сомнений Юры.

Раввин из Кирьят-Арбы заявил журналистам: «На войне как на войне… Можно убивать и женщин и детей, швыряющих камни…»

«Это — раввин? Это — ряженый!»

Раввин Рабинович из соседнего поселения, великий, видно, теоретик, высказал новое слово в иудаике: отдача территорий — акция антигалахическая. Чтоб предотвратить разрушение еврейских поселений, следует разбросать вокруг них мины.

«Крыша поехала?».

Пожалуй, лишь о единственном событии, всколыхнувшем весь Израиль, ни Юра, ни кто другой не могли бы сказать, что участники его «ряженые». Она ни во что не рядилась, крикливая, наглая, точно сорвавшаяся с цепи толпа, которая, что называется, в гробу видела и Рабина с Пересом и их политику замирения с арабами. И гроб этот несла вживе, над своими головами, грубо сколоченный, из неоструганных сырых досок, тяжелый, хотя пока что пустой. На нем было намалевано большими буквами, черной краской, РАБИН. «Рабин» плыл над шумной театрализованной похоронной процессией, организованной партией, которую сторонник Рабина израильский писатель Амос Оз неизменно сравнивал с «Хамасом». Во главе столпотворения гордо шествовал моложавый, напряженно улыбающийся Беньямин Натаньяху, американской выучки еврей, которого его сторонники ласково называли «Биби».

«Все сошли с ума?!»

Спустя неделю газеты сообщили о необычном скандале у Стены Плача. Школяр из израильского «ешибота» швырнул «дайперс» с дерьмом, под одобрительные клики своих приятелей… в реформистских раввинов из Америки, пытавшихся молиться у Стены Плача.

Эта новость сразила Юру. Через три-четыре года и его Игорек швырнет «дайперс» с дерьмом, на кого укажет улица… а там и Осенька подтянется… для того же?!. Ну, нет!.. Так что?! — Гортанный, с истеринкой, голос Марийки: «Уедем! Уедем!», который вот уже несколько дней звучал в его ушах тревогой, возник вдруг так явственно, что Юра огляделся, где Марийка?.. — И ведь от этого здесь как уйти?.. «СИНАТ-ХИНАМ, — вспомнилось ему. Ненависть через край… Есть что делать на Святой Земле…

В Эль Фрате назначался митинг в поддержку многообещающего Биби Натаньяху. Выступали так же Сулико и Шушана. Юра на митинг пойти не мог. Да и не хотел. Предстояло везти Ахаву и Осеньку к врачу, на очередной осмотр. Заодно и Игорька. Да и Марийке пора доктору показаться…

Как только Ксения прикатила свою белую «Вольво», он посадил рядом с собой Марийку с Ахавой, а сзади бабушку с Игорьком, — подальше от кнопок и рычажков, которые тот норовил все время вертеть и нажимать. Устроился и сам поудобнее, получая удовольствие от пружинящего дивана, запахов дорогой кожаной обивки, от руля в мягком стеганом чехле, что в раскаленные дни немаловажно. Игорек помахал бабе Ксении, которая незаметно оглядевшись, перекрестила свое семейство «на дорожку».

И тут из машины выскочил Юра, крикнув: «Я сейчас!» Вернулся с давно забытым им автоматом, держа его, как базарную кошелку, за брезентовый ремень.

На второй петле «серпантина» звякнул о «Вольву» камень, разбил, судя по стеклянному звону, фару машины. Юра добавил газу, рванул по «серпантину» со скоростью, которую никогда себе не позволял, и все же от засады не ушел. На дне «вади» машину ждала, прячась за валунами, целая группа великовозрастных юнцов. Застучало вдруг по крыше камнепадом. Один из камней разбил боковое стекло. Осколки осыпали детей. Игорек закричал, стекляшка впилась ему в щечку. Юра круто затормозил, выскочил из машины с автоматом в руках и принялся стрелять в воздух. Нажимал гашетку до тех пор, пока бежавшая к машине засада с камнями в руках не бросилась наутек…

Вырвались, наконец, на «пограничное» шоссе, задержались у первого же патруля. Молодые парни с новенькими автоматами Калашникова. Палестинская полиция в черных робах. Юра сказал им о нападении, вызвав в ответ неприкрытую усмешку.

В госпитале «Хадасса» Игорьку сделали укол от столбняка и перевязали. Марийка к своему врачу уж не поехала. Вернулись в Эль Фрат засветло.

И тут же позвонил Сулико.

— Юрочка, убили пастуха, сторожившего в нашем «вади» овец. Палестинская полиция, записавшая номер «Вольво», сказала… убил ты. Сказала-мазала, кто им поверит?! Но… наша территория входит в группу «Си», охрана смешанная. И от Арафата люди, и от Рабина. Двойной дозор, так его и этак. На улицу не выглядывай. Поставим у твоего дома охрану с телефоном.

На другое утро в Эль Фрат въехало сразу два джипа. На одном израильский офицер полиции и десантники ЦАХАЛА. На другом — палестинцы. Израильтяне составили протокол: Юрий Аксельрод стрелял в воздух. Самооборона от терроризма. Палестинцы не согласились со словом «самооборона». Квалифицировали иначе: непредумышленное убийство. Решит суд, сказали…

Кто знает, когда бы израильский суд назначил рассмотрение столь обычного ныне дела, но вспыхнул вдруг скандал, попавший в газеты: в Хевроне, как известно, еще полгода назад убили камнем раввина, отца восьмерых детей, Арафат все эти полгода «искал» убийц, и Ицхак Рабин, на одной из своих пресс-конференций, гневно напомнил ему об этом. Тот в ответ вскричал, отыщи лучше своих убийц. Застрелили невинного старого араба — пастуха… Убийца наказан?!

Рабин поинтересовался, в чем дело? Полиция прислала объяснения. «Убил поселенец, русский…»

«Ах, русский! — воскликнул Рабин. — Кстати, в списках «русских мафиозо» его нет?.. Почему медлят с судом?

Поселение Эль Фрат наняло двух защитников. Марийка настояла, чтоб Юра позвонил в Париж — адвокату, который был в Израиле туристом и обещал, если понадобиться, взять симпатичного ему гида под защиту. К удивлению Юры, парижанин прилетел. И зажег зал страстной речью, напечатанной всеми газетами страны. И документы, и свидетели, и справки из госпиталя о ранении ребенка были предоставлены, и даже пухлая щечка Игорька, на которой, правда, и следа от пореза почти не осталось, демонстрировалась. И судья — грустная пожилая женщина в черной накидке — взглянула на интеллигентного большеглазого ответчика материнским взглядом, все говорило о том, каков будет приговор.

«Бог не выдаст, свинья не съест», — обнадеженно шепнула Ксения Ивановна Марийке.

Небольшой зал, до отказа забитый поселенцами, прикатившими даже из далекой Кирьят-Арбы, почти ликовал.

Но сколько может заседать суд? Час-два, но не пять же часов? Первым заволновался адвокат-парижанин, которому давно уж было пора улетать, а он остался…

— Судя по моему опыту, вмешалась политика, — наконец, произнес он.

Это зал понимал и без него…

— Хавейрим! — дико вскричали из дальнего ряда. — Они его засудят.

Пожилой американец из Эль Фрата шагнул, прихрамывая, к столику секретаря, оглянулся на зал.

«Хавейрим» осталось не очень много. Большинство выскочило из душного зала ранее: дома дети, заботы, дела. Но упорно досидевшие до конца вскочили на ноги, — американец грохнул по столу секретарши суда тростью.

Началось светопреставление, — свист по-российски, в два пальца, вой, мяуканье. Немыслимый галдеж продолжался до тех пор, пока не выскочила судья. Морщинистое лицо правосудия горело праведным гневом.

— За неуважение к суду — шесть суток ареста! — крикнуло правосудие. Всем!

Юра вскочил со скамьи, всплеснув руками:

— Это несправедливо!

Судья оглянулась взбешенно:

— Двадцать суток, как зачинщику!

Не успел еще Юра осознать смысла пронзительного женского голоса, как на его руках и ногах были защелкнуты железные «браслеты». Увидев на взметнувшихся руках Юры наручники, зал снова вскричал, но — запоздало и вразнобой. Двое огромных полицейских-марокканцев уже вынесли приговоренного под локти в заднюю дверь, водворили его в тюремный «воронок», который немедленно двинулся…

Давненько Юру не тряс по пригородным ухабам «черный ворон». Пока тряслись, обступили его воспоминания из жизни, которая, казалось, ушла безвозвратно. Нары, параша, вонь переполненных «транзиток», в которых оголодавший вор оглядывает тебя с головы до ног. Болело плечо, так торопливо у здания суда подсаживали в машину.

Никаких транзиток не было: страна невелика. Сразу доставили в стационар — тюрьму Бет Лид. Так же, как и в России, охрана груба и злобна. Только рычали почему-то на священном языке Торы. И десяти минут не задержали в канцелярии по бумажным делам. Вывернули карманы, отняли ремень и отдали коридорным. Те подняли на второй этаж, проскрипели замком и — запихнули в общую камеру. Грязь, вонь, полумрак, ну, совершенно, по сравнению с Россией, ничего нового. Народу — не сосчитаешь…

С верхних нар сполз на животе кто-то, видно, самый любопытный. Оказался заросшим верзилой в мятых и рваных штанах. Шагнул к Юре и с изумлением вскричал:

Ашкеназ! Ашкеназ!!

Юра огляделся. В самом деле, вдоль сыроватых стен на каменном полу и на нарах сидела Африка. Смуглая, черная. Марокканцы, йеменцы. Похоже, впервые закинули к ним белого человека.

Сидельцы подняли заинтересованно головы: в самом деле, новичок — белый, как смерть. Ашкеназ! Что творится?!.

«За травку? — прохрипел старик в арабских штанах с мотней до колен. И тихо, на своем французском, верзиле, топтавшемуся возле Юры. Юра уловил краем уха старческий хрип: «Пощупай ашкеназа…» Тот одной рукой похлопал покровительственно новичка по спине, вторую протянул к оттопыренным карманам его, ашкеназа, брезентового комбинезона.

Тюремная наука, оказывается, не забывается. Юра отвел плечо, чтоб бить не кулаком, а всем корпусом. Марокканец отлетел в сторону, ударившись головой о железную дверь.

— Эй, ашкеназ! — послышался с верхних нар клокочущий голос. — Ты и здесь садишься нам на шею? Ты откуда, прыткий?.. Из России? — Витиевато грохнул русской матерщиной. — Поговори, мать твою… русский, со мной… — И прыгнул на Юру прямо с нар.

Юра вывернулся, тот шмякнулся о каменный пол, поднялся разъяренный. Резким ударом, тычком, разбил Юре лицо. Кровь залила глаза. Юра понял, изувечат до полусмерти. И никуда не денешься! Вспомнился старый зековский прием «вилку в штепсель», освоенный еще в иркутской «крытке»: резко, двумя пальцами, ткнул знатока русского мата в вытаращенные от ярости глаза. Тот завизжал от боли. Стал кататься по полу.

Старик в арабских штанах, сидевший у стены, вскочил всполошенно на ноги, принялся барабанить по железной двери обеими кулаками, повторяя в ужасе:.

— Русский всех убивает! Русский всех убивает!

Тут же появился надзиратель в черной униформе. Разбираться не стал. Бросил новичку по английски: «Оut! Take your pack!» (На выход! Возьми свой мешок!). Молча провел Юру вдоль всего коридора, открыл дверь в камеру одиночку.

На нарах сидели двое. Камера мрачноватая: узкое, как бойница, оконце в крупной решетке, под самым потолком, сырым, с водяными разводами. Юра всмотрелся в одного из сидельцев, мужчину крупного, грудь мускулистая, лицо красное, точно обоженное огнем. Глазам своим не поверил: это был его сокамерник. Дружок по иркутскому Централу, таджикский еврей Гури, боевик из Душанбе, ушедший из-под расстрела. Казалось, тот остался на другом континенте. В другой эпохе. И вот тебе!

Кинулись друг к другу Юра и Гури-сокамерник, минуту-другую стояли, обнявшись.

— Гури, что стряслось? Почему?..

— Чепуха! Три месяца для оздоровления нервной системы. — Гури и его сосед по камере засмеялись. — Иван, точнее, Жак, — Гури показал в сторону соседа, — пригласил меня на демонстрацию бывших «Черных пантер». Я нес их старый, чуть подновленный плакат: «Ицхак Рабин, научи нас идишу!». Полицейский врезал Жаку палкой по голове, я, естественно, полицейскому — в зубы… Ладно, какая сука тебя от детишек оторвала?

— Позже, Гури, дай оклематься.

— Ладно, Юрка, познакомься пока с Жаком, любопытной жизни человек.

И в самом деле, куда как любопытной… Главный раввин французского города Страссбурга отправил своего сына Жака в иерусалимскую ешиву набираться ума-разума. Сын, парижский студент, был взглядов левых. Защищал права человека, невзирая на то, каков человек… И в Иерусалиме себе не изменил — стал бороться за права палестинцев. Женился на красавице с адвокатским дипломом, которая спасала от расправы арабов. Писал об изгнанниках-палестинцах в газетах всего мира — в тюрьму Бет Лид попал в третий раз…

Юра всего этого еще не знал, понял лишь, что Жак — человек недюжинный: лоб Сократа, серые глаза в пол-лица, взгляд глубокий, обжигающий.

Жак спросил новичка, — что на воле?..

Юра рассказал, как молодцы Натаньяху, вместе с раввинами ста израильских городов, нагнетают ненависть к Ицхаку Рабину.

— …Раньше предполагал, идет к перевороту. А сейчас… как бы не убили…

— Обязательно убьют, — убежденно произнес Жак.

— Обязательно? — в тревожном недоумении воскликнул Юра. — Это ничего не даст… Почему «обязательно»?

— Коли за дело взялись совместно и быдло, живущее не умом, а страстями, и хитроумные… — принялся объяснять Гури.

— Солнце, мой друг, восходит вовсе не потому, что аятоллы прокукарекали, — перебил его Жак, — причины тут иные, кардинальные.

Юра поглядел на умолкшего разом Гури, присел рядом с ним на нары. Жак поднялся с нар, маленький, большеголовый, с пробивающейся лысиной, принялся ходить по камере. Четыре шага туда, четыре обратно. Говорил четко, не говорил, а рубил:

— Политика? Религия? Они тут — фиговый листок, прикрытие. Если угодно, маскировочная сеть, накинутая профессионалами, которые ничего иного делать не умеют. Строительство поселений — это для израильского истеблишмента Клондайк… Судите сами, как вас?.. Юрий? Израильскому каблану предписано: «Строй в поселениях! На арабских «штахим»!! Ни на что не оглядываясь… Все, что не сумеешь продать рядовому покупателю, у тебя тут же приобретет государство. По рыночной цене. И так идет сколько лет?!. При любой власти… А строительные расходы в поселениях в пять раз меньше, чем в самом Израиле. — И Жак принялся загибать пальцы: — Кабланы за землю не платят раз! Материалы на арабской стороне втрое дешевле. Как и рабочие, которых не надо привозить из Газы, давать взятки на границе… — два. Налоги за патриотическое строительство кабланы, естественно, не платят… — три. За каждый дом каблан получает от государства чистоганом сто тысяч американских долларов, как минимум — это четыре. А затраты в поселениях на строительство — двадцать-тридцать тысяч, — знаю точно, по финансовым документам, коих у моей жены-адвоката целый шкаф, — пять. Разницу каблан делит с государственным мужами. — И он поднял над головой руку, зажатую в кулак. — Клондайк или не Клондайк?..

Правые криком кричат: «Не отдавать территории, там люди живут!» Половина поселенцев имеют квартиры в городах, сдают их бездомным «русским» 500–1000 долларов в месяц, — хороший «навар». Для большинства фантастический источник дохода… Потому государственные мисрады всей душой с крайними. Черные шляпы, и не всегда из крайних, кричат свое: «Не отдавать — еврейская земля, святые могилы!» Корысть и «святость» идут рука об руку… Так вот, друзья, будут петь петухи или не будут, не в них дело, на худой конец, израильский чиновник сварит себе из них свой некошерный суп… Отдадут они свой Клондайк?.. Вы что, не видите, Юрий, в стране может меняться экономика, этнический состав. Но никогда — бюрократия, заматерелая в корысти и беспардонной израильской хуцпе… Как в семидесятых крали и глумились над людьми, так и в девяностых. Отдадут они свой Клондайк?!.

Юра посерьезнел, вспомнил:

— Рабин сказал, хоть крутись поселенцы пропеллером…

— Убьют! — убежденно повторил Жак. — Отравят или пристрелят, как бешеную собаку.

Всю ночь не спал. «Что же это? Всем миром правят ряженые? Похоже, все от российских Крысоловов ленинского причастия до израильских «гуманистов» ряженые!.»

Мелькнувшее словечко «крысолов» вызвало вдруг в его душе давнее и брезгливое воспоминание. Лубянка. Главный Крысолов, в кабинете своего подчиненного, следователя с комсомольским румянцем, спрашивает его: верит ли он, Юрий Аксельрод, в Бога? А затем бросает с нескрываемой издевкой: «Где был ваш Бог во время катастрофы?» Не так точно спросил, но как-то похоже… Где был?!

Не ему спрашивать, Крысолову!

Время дало, увы-увы! точный и страшный ответ: XX век, раскочегаривший в своих адских топках «мирный атом»; видевший на экранах своих телевизоров и серо-черную лунную пыль под ногами человека, и кроваво-красный Марс, именно он, XX век, отвернулся в гордыне своей от Бога.

И в Москве атеизм был знаменем.

В Германии… тут и говорить нечего…

Даже Англия Черчилля повернулась спиной к Богу; уж точно в тот час, когда правительство Ее Величества официально, на своем заседании, отвергло просьбы и заклинания тысяч и тысяч людей, в том числе, и гениального рабби Вейсменделя, бомбить железнодорожные мосты, ведущие к Освенциму. В печах Освенцима за сутки сжигали по двенадцать тысяч мужчин, женщин, детей, а английский командующий авиацией тех лет маршал сэр Артур Гаррис, по его признанию, никогда и не слышал о такой необычной просьбе… Позднее английский кабинет, в оправдание себе, лепетал о «технических трудностях» бомбежки…

Бен Гурион с его соратниками — не в той же колонне? И это, Господи, Господи! кажется, никогда здесь не кончится…

Никаких сомнений нет, прежде всего, тем и войдет в Историю XX век. Он отвернулся… от Бога Единого. И потому перестал относиться к человеку, к живой душе, как к Творению Божьему, а только как к сухой цифири из статистических бюро.

…Утром передали записку от Марийки: «Береги себя, Юрочка. За тебя поднялись поселения. И на севере, и в пустыне Негев… Перекрывают дороги…»

Юра усмехнулся наивности любимой Марийки: «За тебя…»

Позднее узнал: враждебные Рабину Клубы ждали своего часа, поняли пора. Клуб «ЗО АРЦЕЙНУ» («ЭТО НАША СТРАНА»), на письма и протесты которого ни Рабин, ни Перес не отвечали никогда, стал перекрывать главные шоссе Израиля. На основных перекрестках встали поперек тяжелые грузовики. Сорвалось заседание совета министров, половина участников опоздали. Вслед за «ЗО АРЦЕЙНУ» даже миролюбивые прежде «ЗЕЛЕНЫЕ», умолявшие власти сохранить от застройки зеленые оазисы, принялись дружно громоздить на перекрестках препятствия из железных бочек и камней. Их обвинили в нападении на полицию. Они вышли на демонстрацию с завязанными кулаками…

Всю неделю Израиль задыхался в дорожных пробках. За американским генералом, срочно вызванным в Штаты и безнадежно застрявшим под Хайфой, пришлось высылать вертолет… Вдоль дорог запестрело от лозунгов: «ЭТО ПРАВИТЕЛЬСТВО ЮДЕНРАТА», «ХВАТИТ ПЛАТИТЬ СВОЕЙ КРОВЬЮ ПО СЧЕТАМ РАБИНА.»

…На двадцатые сутки Юру из тюрьмы Бет Лид освободили. За ним прикатили на «Мерседесе» Сулико с раввом Бенджамином и адвокатом. Старика парижского адвоката пропустили в тюрьму, и он протянул своему клиенту оправдательный приговор суда. Шепнул удовлетворенно:

— Тех, кто требовал иного решения, удалось переубедить…

— Все-таки Бог есть! — вырвалось у Юры. Адвокат взглянул мельком на черную кипу Юры и усмехнулся.

Когда вышли за тюремные ворота, подъехала и «Вольво» Ксении с Марийкой и Игорьком. Марийка схватила Юру в охапку, возопила-заокала: «Лысик ты мОй, рОдной! В Эль Фрате говорят, Рабину это так не пройдет…» Добавила, всхлипывая, что с детишками все в порядке.

Рав Бенджамин потряс руку, сердечно поздравил с освобождением. Сказал, такого праздника в Эль Фрате давно не было.

Только тронулись, Сулико сообщил с радостью, что в дни суда был создан фонд «имени Джорджа». «Для твоих детей, Юра.»

Когда выезжали из города, рав Бенджамин сказал, что в Эль Фрат он, увы, поехать сейчас не может, попросил завезти его в Старый город, в ешиву, там неотложные дела.

Сулико принялся нудить-умолять раввина остаться с ними:

— Рав Бениомен, я обещал Эль Фрату ваше присутствие. Это для всех нас большая радость-честь…»

Как ни настаивал Сулико, раввин вышел из «Мерседеса» у знаменитых «Мусорных ворот» Старого Города, забитых голубыми автобусами и толпами туристов, спешившими к Стене Плача. Бросил на прощанье: «Извините, дела…»

В поселении Юру ждали. На всех витках серпантина стояли цветные плакаты, поздравляющие героя Эль Фрата…

«Вольво» свернула к Юриному дому, а «Мерседес» прокатил сразу к «сенатской» площади Эль Фрата, в огромных каменьях со всех сторон. На площади было черно от поселенцев, съехавшихся, видно, со всех концов Израиля. Мальчишки сидели на высоких и острых глыбах, гроздями висели на мачтах с фонарями и флагами. Толпа встретила Юру овацией, ободрительными кликами на иврите, английском и русском. Юра, ежась от ветра и мечтая побыстрее вырваться домой, к Марийке и детям, не сразу понял, что происходит. Он поглядывал со своего высокого и плоского камня-трибуны сверху вниз, на море бархатных, шелковых черных кип. На редкие вкрапления среди них белых вязаных и светло-серых кип, плескавшихся и на «Сенатской», и со всех ее сторон. Голов без кип почти что не было… Только когда его приветствовал со слезой в сиплом голосе Сулико, ему стало вдруг предельно ясно: Эль Фрату нужен свой Барух Гольдштейн.

— Герою, отстоявшему нашу поселенческую честь… — хрипел «матюгальник»…

И даже Шушана, непримиримая Шушана, о чем она?

— Вот он, перед нами, религиозный герой-поселенец, жертва политических игр… — кричал мегафон.

Юре вдруг вспомнилось почернелое страшное лицо Шушаны, мокрый платок у глаз, когда она говорила ему о своих «мамзерах». Жалость к этой замечательной женщине, такой сильной и, видно, измученной до последнего предела, пронзила его; сжимая в кулаки озябшие руки, он вдруг заплакал. Это понравилось. Клики ободрения из толпы усилились: плачет герой от волнения, от радости. Клики не утихали долго, и Иудейские горы отзывались невнятным гулом, похожим на стон.

Сулико, в конце концов, положил ему руку на плечо, мол, успокойся, Юрочка, хватит, все страшное позади…

Юра отер ладонью лицо, поднял руку, прося тишины. Негромким надтреснутым голосом поблагодарил всех, кто боролся за его освобождение. И замолк. Молчал так долго, что снова поднялся гомон. Ободрительный. И тогда-то и прозвучали эти неожиданные слова:

— Я не герой. Я убил человека. Ничего возвышенного и геройского в этом нет… Да и не может быть героя у обманутых!..

Начался гул недоумения. Куда его несет?

Юра оглядел все разраставшуюся толпу. Подъезжали автобусы с опоздавшими, приветственно голося своими клаксонами, как стадо гусей. И ощутил вдруг острое чувство счастья от того, что нашел в себе силы бросить им эти слова. Ведь еще шаг, и он, не дай Бог, мог стать «ряженым». Таким же, как они, величающие убийц.

Глаза стоявших рядом, у его ног, сверкнули вдруг злым, чудилось, волчьим блеском. «Фанатики! Затопчут…»

Юра чуть сдрейфил.

— …Не думайте, что я какой-нибудь, не дай Бог! непротивленец, толстовец et cetera… — выкрикнул он. — За моей спиной мордовский лагерь. Своей шкурой испытал: проявишь слабину, братва сядет на голову… «НЕ УБИЙ» священна, но не в ту секунду, когда на тебя замахнулись ножом… Террористов — казнить, а не выпускать на свободу при первой оказии, как это делает нынешнее правительство…

Толпа взорвалась восторгом:

— That-s right! Нахон! В точку!

И подалась вперед, уплотнилась, Юру пронизало холодом:

«Сейчас понесут, как триумфатора или… покойника…»

Громко спросил у голого до пояса российского парня, в пилотке американского солдата, который тянул к нему обе руки.

— К чему такой пыл? Я что, Ленин на броневике?

Сперва захохотал голый, затем грохнула и вся толпа.

Герой с юмором. Уж куда лучше…

Юра спросил вдруг почти спокойно:

— Все присутствующие здесь — бывшие члены, или дети, или просто последователи «Иргун цвай леуми», выгнавшей колонизаторов из Палестины?..

— That is right! — снова как ветром пронеслось в толпе. Особенно громко по русски: — В-верна!.. Знай наших!

— Умница! — одобрила за его спиной Шушана.

— …В годы «Иргуна» решалось быть или не быть Израилю, — расчет Менахема Бегина и Штерна был исторически оправданным, — сдержанно, лекционным тоном раббая Бенджамина продолжил он. И, повышая голос: — Наши недостатки есть продолжение наших достоинств, разве вы не слыхали, господа, об этом?.. Времена круто изменились. Автомат в руках победы нам не дает.

— Да куда его понесло, мать его… героя?! — Загудела толпа, затолкалась.

— Героя? — повторил он с горькой иронией. — Героя… у жестоко обманутых?! Одни вытолкнули нас на передний край, под камни и пули. Другие уже отказались от нас и клянут нас…Если я, для которого «НЕ УБИЙ» свято… сейчас перед вами… значит, этот путь обреченный. «Еврейский гений не живет в Израиле», сказал некогда Арик Шарон. Вот и результат. Куда мы идем? Отстаивать и дальше каждый пригорок, каждый камень, заливая их кровью наших детей?!

— Скажу вам прямо, не хочу идти с вами — кровавыми дорогами бесконечной еврейской Чечни!. У меня нет возможности покинуть Эль Фрат сегодня. Но как только смогу, поселюсь внутри зеленой черты Израиля…

— А деньги?! — вскричали из толпы. — Тебе, как герою, собрали деньги.

— Деньги будут переданы в комиссию Эль Фрата. На сирот.

Начался немыслимый шум. Кричали десятки людей, перебивая друг друга:

— Пропадешь не за понюшку табаку!

— В Москве был «шлимазл». Сидел за дурость. И здесь останешься «шли мазл».

Старик — французский адвокат развел руками:

— Честный человек, господа! В наше время честность так и называется: «Шлимазл…»

Кто-то захохотал, вдали разразились русской матерщиной.

Юра различил вдруг среди адского гомона знакомый, досадливо-сиплый возглас:

— Ох, зря ты аксельродствуешь! Зря-а-а!

Даже Сулико не выдержал:

— Я же говорил, он не так понимает Божественное Откровение!

Юра возгласил, перекрывая гул и клики:

— Израиль уже погибал от «синат-хинам». Беспричинной вражды. Этого вы хотите?! Ведь завтра мы начнем отстреливать друг друга, как собак…

Гул стал открыто враждебным, и Юра спрыгнул с камня. Сопровождаемый оскорблениями, ушел домой, где его ждали у дверей Марийка с Игорьком.

— Тревоги кончились! — воскликнула Марийка. — Через три часа шабат!

Праздничный стол накрыт. Вино еврейское сладкое фирмы «Кармель». Настойка крепкая, казачья, с лимонной корочкой. Мать Марийки и бабушка известная кулинарка, сияют. Выпили по рюмке-другой еврейской, добавили казачьей, и всю ночь, чтоб не разбудить детей, говорили вполголоса, почти шептались. Даже бабушка Фрося, обычно немногословная, разговорилась, поведала о своем, интимном:

— Прожила я со своим казаком в спокойствии и достатке, но как-то не солоно…

Юра рассмеялся.

— А Марийке, считаете, соли хватает?

— Так она аж в евреи сиганула! Как бы не случился пересол.

Легли с рассветом: было о чем повспоминать…

Юру растолкали лишь к субботнему обеду. В синагогу опоздал, помолился дома. А едва наступил «моцей шабат», конец субботы, и Ксению Ивановну проводили, снова завалился.

Воскресным утром долго не мог проснуться, никак не мог понять, о чем ему толкует Марийка и почему рядом с ней Шушана.

— Стрелял религиозный парень, из йеменцев, — сказала вдруг Шушана со страхом и, вместе с тем, с горьким удовлетворением в голосе. — Отлились им африканские слезы. Да и наши тоже.

Юра остолбенел от предчувствия, беря у Шушаны газету с огромным заголовком: «РАБИН УБИТ В ТЕЛЬ-АВИВЕ». И под заголовком информация:

«5. 11. 95. От нашего корреспондента: «Вчера вечером на площади Царей израильских…»