Ряженые. Сказание о вождях

Глава 8 «Наваждение Баруха…»

Радио в городских автобусах едва сочится, но стоит диктору произнести магические в Израиле слова «последние известия», как водитель тут же переключает трансляцию на полную мощность. Новости в притихшем автобусе звучат с оглушающей силой, нередко вызывая у пассажиров нервические восклицания, а то и слезы. Сегодняшние новости вызвали в автобусе гул, смятение. Юра Аксельрод простонал, словно его задели камнем или ножом.

— «Врач из поселения Кирьят Арба Барух Гольдштейн, — деловой скороговоркой сообщал диктор, — расстрелял из автомата 29 арабов, молившихся в пещере Махпела…»

Юра был оглушен: «У могил патриархов?! В Святом и для евреев и для арабов месте!..»

Голос диктора звенел, — словно объявлял о начале войны. Впрочем, война могла начаться в любую минуту… Юра выскочил из автобуса на первой же остановке, позвонил из автомата в свой компьютерный отдел, попросил, если можно, сегодня его заменить: он должен быть дома, рядом со своими малютками.

Местный транспорт — из Иерусалима в Эль Фрат — отправляется лишь трижды в день. Пришлось долго голосовать в толчее солдат-отпускников, на развилке шоссе на Рамаллу, наполовину перекрытом сегодня демонстрантами всех мастей «Зеленые» клеймят Рабина, «Шалом ахшав» (Мир немедленно!) — славит.

Добрался до своего Эль Фрата лишь через два с половиной часа.

Задыхаясь, влетел в дом. Никого. Лишь бабушка гремит на кухне горшками.

— Где дети?

Голос у бабушки безмятежный, «еще довоенный», мелькнуло у Юры:

— ВнучА ушла с «паровозиком». В хате холодно. Решила погреть наших козляток на солнышке.

Выскочил на улицу. Откуда-то гремит чужой металлический голос. В «матюгальник» орут, что ли? Добежал до угла, откуда открывался каменистый пятачок, Сенатская площадь Эль Фрата, как называл ее Юра: на «Сенатской» происходили все сходки и партийные «разборки». Там темнела плотная, будто сбитая в кулак толпа, колыхавшаяся от возбуждения и что-то кричавшая. Подбежал ближе, сразу различил несколько «своих», в черных шляпах. Ортодоксы из американцев — самые непримиримые. А вот двое из Южной Африки, беглецы от «каторжника Манделы», как они его неизменно величали.

Чуть поодаль горбится на холодном ветру Сулико. Примчался впопыхах без пальто, в своих неизменных солдатских шортах с белыми ниточками «цицес» по бокам. Пританцовывает на худых ногах поодаль от толпы. Вроде он и тут, и в стороне. Нет его…

Марийки с коляской нигде не было.

Но о чем вещал звеневший «матюгальник»?

— «Геройский подвиг Баруха Гольдшейна, которым полна сегодня наша печать, блистательный ответ поселенцев мертвому правительству Рабина. Завтра в Кирьят Арба торжественные похороны героя, на которые…»

— Урэ-эй! — во всю силу своих легких вскричала толпа. И забила в ладоши, задвигалась. — Все поедем туда!

«О, Господи!» — И тут Юра увидел Марийку с «паровозиком» — длинной, из двух отсеков, никелированной американской коляской на шинах-дутиках. Жена слушала оратора тоже поодаль от толчеи, хоронясь за камнем с подветренной стороны, и… тоже аплодировала.

Марийка никогда не была модницей. До свадьбы неизменно появлялась в своем полосатом платье, стянутом у длинного «журавлиного» горла какой-то медяшкой. А сейчас — мать натаскала тряпок, никаких шкафов не хватает. Расклешенная марийкина юбка до пят полощется на диком ветру, как флаг корабля…

Сменились ораторы, передав друг другу «матюгальник». Зазвучал вдруг знакомый, с хрипотцой «адмиральский бас», который Марийка отчего-то ненавидела с первого дня. Не поверил самому себе: ослышался? Наконец, разглядел оратора в спортивном «олимпийском» свитере, поднявшегося на плоский камень — трибунку с мегафоном в руках. «Шушана?!»

Кинулся к Марийке разъяренный: — Мари! Ты что, модница, с ума сошла?! Чему ты аплодируешь?!

— Ты разве не слышал? — воскликнула раскрасневшаяся Марийка, когда он потащил и ее, и «паровозик» с детьми подальше от ревущей толпы. — Митинг в честь геройского подвига…

— Какого подвига?! Это ужасная провокация! Вроде той, когда кто-то хотел взорвать мечеть Эль Акса…

— О чем ты говоришь, Юрастик?! — возмутилась Марийка. — Если все будут молчать, нам жизни не будет. Каждый раз, когда я высовываюсь за ворота Эль Фрата, навстречу летит камень. Только выскочили с Ксенией на серпантин, на втором витке разбили в «Вольве» стекло, она помчалась вниз, как на самолете, чуть не сорвалась в это чертово каменное «вади», а там, если греметь до дна, костей не соберешь… Утром швырнули в американца бутылку с «коктейлем Молотова», машина взорвалась…

— Так, — молвил Юра стянутыми, скорее, не от холода, а от нервного напряжения губами. — Сегодня дождались и большего: в мечетях объявлен «джихад». Священная война.

— Пусть только полезут! Мы уже звонили на израильскую базу, которая у шоссе. Там объявлена боевая тревога. Здесь, в Эль Фрат, у всех автоматы. Нельзя медлить. На войне как на войне. Пока мы не проучим их в самой Рамалле нам житья не будет…

От Юры аж пар пошел.

— Значит, ты уже объявила войну всем арабам, дур… — едва удержал брань на кончике языка. Хохотнул нервически: — Слушай, ты бы хоть в Еврейский Закон заглянула… для самовоспитания…

На каких условиях может быть объявлена, по еврейским книгам, война? — усталым и сердитым голосом педагога, раздосадованного бестолковостью учеников, продолжил Юра… — Почему об этом не во время? Как раз самое время. Объявляет царь, вспомнила? Но при каких непременных условиях? Если с ним согласен весь синедрион — семьдесят мудрецов. И Пророк подтверждает, что Бог этого хочет… А вы с Шушаной одни решили за всю иерархию еврейских мудрецов…

— Юра! — жестко и вполголоса произнесла Марийка, так как Ахава зачмокала губками, просыпаясь. — По тебе и детям стреляют, этот мерзавец Саддам Хусейн «скады» бросал, теперь появились исламские самоубийцы, от которых не убережешься. Мы живем тут в окружении фанатиков!..

— Ох, Марийка! Ты что, Афина Паллада из израильской самодеятельности? Если бы вы нас сюда не вытащили, никто бы по нам ничего не бросал. Мы легли спать на гвозди, как Рахметов, и жалуемся, что больно. Конечно, больно. Но кто нас просил на них залезать… Ты Тору сдавала в Москве? Когда «гиюр» проходила… Хотя бы слышала про заповеди «НЕ УБИЙ»? Она, кстати, вовсе не отрицает обороны, но, запомни, дурашка моя! без «НЕ УБИЙ» нет иудейской религии… Разве не слыхала мудрых слов пророков… «перекуем мечи на орала»?

— Это у Льва Толстого! — возразила до ужаса эрудированная Марийка… Разве у Пророков тоже?

Марийка погрустнела, быстро покатила свой «паровозик» с захныкавшей Ахавой к дому, у дверей задержалась, сказала устало, с покаянной интонацией:

— Не злись, Юра! В конце концов, я — русская баба. А еврей я хорошо недоученный… И я боюсь за наших детишек…

Кто испугался за Юрину семью, так это Сулико, привязавшийся к соседским малышкам, как родной дед. Сулико предвидел, что начнется на «территориях». И уже хорошо знал своего соседа Юру Аксельрода. «Юра норовист, непредсказуем, — полезет на стену, чем это кончится? Дуболомы выбросят «чужака» из поселения вместе с его козлятками…» Вот и сейчас он вроде бы внимательно слушал оратора, а углядел краем глаза: Марийка помчалась домой, сломя голову; ее сменила на ходу бабушка Ивановна, одной рукой коляску покатила, второй цепко держит за ручку Игорька, тот все время норовит вырваться из-под опеки; наконец, видно, Ивановна разрешила ему помогать, толкает коляску сзади обеими руками, рожица счастливая. Дотолкал ее до широкого, как дом, валуна, уперлась коляска в камень, ни туда — ни сюда. Ивановна оттаскивает коляску, бранится…

Огромных, с покатыми краями, валунов здесь, у склона Иудейских гор, и без того видимо-невидимо, а уж у соседа… Подумал, появится завтра в поселении араб-бульдозерист, не забыть сказать ему, чтоб выковырял у «Ивановных» пару самых здоровых. Негде пацанятам играть…

У Сулико были основания для тревоги за мужа Марийки, диссидента, «тюремную косточку»… С Шушаной, ближайшей соседкой, Юра отныне не только не хотел разговаривать, видеть ее не желал. И отшатнулся бы от нее безвозвратно, если бы не… автобус. Вечером, после работы, в Эль Фрат можно вернуться, коли своя машина не на ходу, лишь последним девятичасовым автобусом. Опоздал, кукуй на автостанции до утра…

Юра видел: многие в Эль Фрате годами бы друг с другом не встречались, а, встретившись, может, и отворачивались бы, если б не поселенческий автобус. В битком набитой машине толкнешь ненароком соседа локтем, наступишь на ногу — как не извиниться?! А, извинившись, и в беседу невольно вступишь. И не только о погоде…

Забрызганный грязью «поселенческий» автобус был, и на этот раз, утрамбован до предела, в кузове духота, проход забит горой сумок с продуктами, детишки хнычут, единственный свободный уголок на последней скамье. На нем, правда, чей-то рюкзак. Двинулся туда, там Шушана в потертой кожанке приткнулась к окну. Издали, за широкими спинам и грудой вещей, ее, маленькую, худую, и не видно.

Разглядела соседа, кивнула ему, опустила лежавший рядом рюкзак на сырой грязный пол.

Пока из Иерусалима не выехали, и Юра, и Шушана молчали. Юра развернул свежий номер газеты на английском «Джерусалем пост» и углубился в него. На соседку и не взглянул.

На прежней, до Шестидневной войны, границе поднялся, как всегда, в машину солдат в бронежилете, оглядел пассажиров острым взглядом патрульного, наконец сел на свое обычное место, положив на колени автомат…

Вроде бы ничто не изменилось в автобусе, а изменилось все: затихли разговоры о ценах на рынке Маханей Иегуда, о последнем концерте Исаака Стерна, лица посерьезнели: мирная жизнь осталась за спиной.

Юре не терпелось бросить Шушане что-либо резкое, клеймящее. Он даже произнес — про себя: «Разве не ясно, что возведение в герои Израиля массового убийцы — это чистой воды мракобесие?», но как-то не сходило это с языка. Что он — прокурор? Но ведь и промолчать невозможно… — Юра поерзал на скамье, даже головой повел, так стал душить надеваемый им лишь на работу в компьютерном бюро галстук, от которого начал было отвыкать. Шушана скосила в его сторону глаза, улыбнулась: — Любопытно, как вы, знаток Торы, восприняли наш митинг в Эль Фрате?..

— Как бесконечное продолжение истории Исава… Почему? Исав — архетип поведения, когда человек все про этику знает, за гуманизм голосует двумя руками, но ничему этому не следует…

Сидевшие впереди стали вертеть головами, прислушиваться, и Шушана спросила дружелюбным тоном, что сегодня нового в «Джерусалем пост»?

Юра ответил не сразу. Не получается разговор, да и не место тут для него… Потом ткнул пальцем в маленькую заметку сбоку полосы. Шушана пожала плечами: без очков она не чтец, спросила, в чем там дело?

Юра не стал пояснять, переводил с английского буквально: — «Правую платформу у нас можно продать любому лавочнику, кузнецу и даже люмпену. Покупателями левых идей оказались творческая интеллигенция, академические круги и прочая высоколобо-яйцеголовая публика…» — опустил газету на колени, воскликнул полушепотом: — А с вами… какая-то аномалия!

Шушана поджала губы, скрывая недоумение. Сосед был ей глубоко симпатичен, да и мальчишки их подружились. Нет, ссориться с ним не хотелось. Впрочем, ни с кем не хотелось…

— Хотите — потолкуем. Опять после субботы. Скажем, в воскресенье…

Лицо у Юры и всегда-то было открытой книгой, а тут стало каменеть. В ее дом он больше не войдет, поняла Шушана.

— По средам я читаю в Еврейском Университете курс баллистики, вы бываете там, в читальном зале. Вам это удобно? — спросила она.

… Юра намеревался дожидаться профессора Шушану возле аудитории, в которой шла лекция, но припоздал, и Шушана сама нашла его. Взглянула на страницу, в которую он углубился:

«… Евреи нанесли две раны человечеству: обрезание на теле и совесть в сознании…»

«А, Раушнинг, «Гитлер говорит»… Листала…» — улыбнулась основательности своего корректного соседа-математика, который собирается, видно, объясняться с ней и штудирует подходящий к случаю материал…

Но разговор пошел совсем-совсем иначе.

— Я всю ночь думал о предстоящем нашем поединке, Шушана. Хочу быть предельно честным… Несмотря на свою российскую ментальность… догматизм и почти ленинскую нетерпимость в крови, которую хлебом не корми, дай уличить и унизить инакомыслящего, понял… я, по совести, не имею права на выстрел… — взволнованно начал Юра, когда они уединились в пустой прокуренной канцелярии библиотеки.

«Ох, ты наш честняга-подробник… — Шушана попыталась скрыть улыбку. Так обидела советская власть человека, что он теперь больше всего в жизни боится кого-либо обидеть…»

— У нас свободная страна, Шушана… Но за вами идут люди, половина Эль Фрата, моя любимая дуреха-жена, и я обеспокоен…

— Аномалией? Университетский профессор не обличал Баруха?

— Если хотите…

— Не совсем, правда, понимаю, какие у вас претензии лично ко мне. Но оставим это! Поговорим всерьез!.. Израилю нужен не Барух, а Пугачев…

— Пу-га-чев?! Русский бунт, бессмысленный и…

— Не русский. Еврейский… Именно так. Мои мужчины правы. И отшельник Давид, и муж…

— Ваш муж?.. Как же это я ухитрился ни разу его не увидеть?

— Видели, в моем кабинете. На фотографии.

— Его нет в стране?.. Где же он?

— В израильской тюрьме… Вы разве не слышали о суде над еврейским подпольем?

И надолго замолчала, думая о своем. Потом стала трудно ронять. По фразе:

— Муж мальчишничал. Как и вы. Стал нашим социалистам ненавистен. Много ли для этого надо? Собрался вокруг него клуб таких же мальчишек. Завлек и моего Давида. Муж был яркой личностью, архитектором-мечтателем. Хотел построить новую страну. Без местечковой узости и просоветского вероломства… К несчастью, к их кругу прилепился бывший американский солдат. Такой же сосунок, как они все. Он посчитал, что «Клуб правых», так он назывался, — пустая говорильня, а надо действовать. Спустя несколько дней полиция сняла его с крыши мечети Эль Акса с грузом динамита…

— Ужас! Эль Акса после Мекки и Медины третья святыня ислама. Какой бы пожар заполыхал?!

— Ужас в том, Юра, что независимого суда в Израиле не было и нет, а есть партийная расправа в черном судебном лапсердаке. К дурачку-американцу тут же привязали тугим узлом и весь «клуб правых», от которого бен-гурионы и не чаяли избавиться. А тут подвернулся такой случай… Давида помучили три года и выпустили, а муж сидит. До сих пор.

Вынула носовой платок, приложила к лицу. Юра был ни жив, ни мертв. Видел, оплакивает своего архитектора…

А оплакивала она уж не его, а своих собственных детей.

У Шушаны вздрагивали плечи, и Юра принес стакан воды.

Минут десять прошло, пока она опять начала ронять по фразе:

— Мы из Вильнюса, зна-аете? Начались литовские игры в самоопределение. Задолго, кстати, до того, как Прибалтику отпустили на свободу… Мы оказались между стульями: для литовцев мы русские. Для русских — евреи. У меня с Адольфом, первым мужем, было трое детей. Как-то старший, Давид, ответил на улице по русски — схлопотал по физиономии. Дети не были морально подготовлены к дискриминации. А как только Литва обрела независимость, тут же, как чертик из коробочки, выскочили и свои «наци». В школах кричали одноклассникам в лицо: «Оккупанты!» «Убирайтесь вон!».. По счастью, Давид не послушался меня, умчал сюда еще до разгула супер-патриотов.

Литовцы к евреям были лояльнее, чем к русским, но мы учились в Ленинграде, мы упрямо оставались русскими. Но кто ждал нас в Ленинграде или Москве?.. Дочь ходила в литовскую школу, ощущала себя литовкой. Осталась с отцом хлебать свой прокисший литовский суп, а я отправилась в еврейскую страну. Вслед за Давидом. Покончить раз и навсегда со своим национальным вопросом. — Шушана снова приложила платок к лицу, узкие плечи ее подрагивали. — Никто здесь ничего не решил и не кончил… В Израиле я вышла замуж за своего мечтателя. Архитектора, художника от Бога. Свадьбы с раввином не было, поскольку для раввината мои литовские бумажки о гражданском разводе с мужем, оставшимся в Вильнюсе, — звук пустой… Родила еще двух мальчишек. И вдруг выяснилось, что они, по иудейской религии, мамзеры. Незаконнорожденные. Социалисты — воинствующие атеисты, оказывается, отдали нас в дни создания государства на расправу раввинам. И потому здесь все годы так. Мучают литовских, бухарских, чеченских — всех! Вручи бумагу о религиозном браке, может быть, получишь религиозный развод. А нет — нет!.. Российское еврейство наиболее уязвимо, у нас гражданские и разводы почти у всех…

Юра почувствовал на спине влагу: у него была бы точь-в-точь такая же судьба… Не одолей Марийка «гиюра», не видеть ему своей любимой гулены…

— … Пока мои мальчики в детском саду, — продолжала Шушана, поеживаясь, как от холода — это не имеет никакого значения. Но в будущем… Им нет места на этой земле. А где есть?.. И кому об этом скажешь?

И, скажи на милость, может ли спасти свою страну еврейская власть, если она не в силах спасти от краха даже одну-единственную еврейскую семью? Правящая по указке религиозных склеротиков… прости, Юра, ты тут ни при чем!.. Теперь мы вообще, так сложилось, загнаны нашими социалистами в резервацию. Они даже смысл автоматной очереди Баруха осмыслить не в силах. «Фанатик-одиночка», — заявил Рабин в Кнессете.

— Простите, а ваше осмысление? На митинге, восславляющем Баруха, присоединиться к этим склеротикам…

У Шушаны кровь бросилась в лицо.

— Юра, а вы слышали, что я говорила?

— Вы были в этот час с ними. Там был такой рев, что, боюсь, вы и сами себя не слышали…

— Слышала, Юра… Хотите, чтоб я воспроизвела свои слова, которые утонули, для вас, в реве этого быдла? По-видимому, это необходимо… Прищурилась, вспоминая: — «В Кирьят-Арба, где отстрел израильтян порой наиболее интенсивен, убили раввина, отца восьмерых детей, мал мала меньше…» Вы, конечно, слышали об этом, Юра… С этого я начала. И перешла к сути: Как отреагировало правительство на злодейство? Никак! Власть «не заметила…» Подстрелили на шоссе двух школьников, — Ицхак Рабин и головы не повернул. У Дамасских ворот зарезали женщину из России. Туда ей и дорога.

Два месяца подряд убивают израильтян, правительство как умерло… В самом деле, в мирном процессе, к которому приковано внимание всего мира, на такие частности, как человек, нельзя отвлекаться…

Каждого убитого и раненого на дорогах доставляют к нему, Баруху Гольдштейну, врачу в Кирьят Арба, который уже до бровей в крови поселенцев, неотмщенной крови, не замеченной Рабиным.

Когда убили сына ближайшего друга, Барух, лейтенант резерва, взял автомат и отправился в Махпелу. В пять утра, когда молятся, среди других, террористы «Хамаса»…

«Фанатик-одиночка», — только что заявил Ицхак Рабин в Кнессете. Ложь, обычная ложь, и несвойственная генералу Рабину трусость. «Не я! Не я!» — вот в чем, на самом, деле клялся Премьер-Министр, хотя все до одного понимали: ОН! Прежде всего, он, для которого человек, как и для Бен Гуриона, «расхожий материал». Нельзя генералам доверять наших детей. Нельзя строить мир на бесчеловечности. «Фанатик-одиночка»? В Махпеле стреляли двое. Солдат Барух Гольдштейн и генерал Ицхак Рабин. Проклятие на их головы!»…

Это я и сказала, Юра. И тут начались такие вопли, что я уж точно перестала что-либо слышать. Теперь две трети Эль Фрата меня «не замечает…» — Шушана бросила взгляд на красного, как клюква, Юру, и отвела резким жестом руки его готовность извиняться.

— Интеллигенты, независимо мыслящие люди здесь были не в чести с первого часа государства… Счастье, в Израиле нет Сибири. Израильская Сибирь — Нью-Йорк, Лондон. Все упрямцы, несогласные с Бен Гурионом, как правило, оказывались почему-то там, в галуте… Бен Гурион, во многом ученик Ленина, естественно, более всего ненавидел Жаботинского. Сразу же вылез наружу комплекс неполноценности полуграмотного провинциала — за его плечами Екатеринославская гимназия, и все! А Жаботинский — подлинный интеллигент. Талант. Хоть он вовсе не мой единомышленник, но будем справедливы…

— Значит, так было всегда, — печально заключил Юра. — Как ни крутись, «каха»?

— Вот именно, «каха»! Трагическая аномалия новейшей еврейской истории, Юра, в том, что Израиль был основан большевиками…. Меньшевиками-интернационалистами? Ну, это что в лоб, что по лбу… Ваш раввин тоже так думает? Он не так глуп, ваш американец. Изначально страна попала в капкан, из которого не вырвешься. Капкан враждующих партий. Возможно, капкан честолюбий. Знаете, что сказал Бен Гурион, впервые создавая правительство? «Без Херута и макиў…» То-есть, без инакомыслящих… И ранее Бен Гурион, генсек «Мапая», выдавал евреев, боевиков Херута, английской комендатуре. На виселицу… Преданные им инакомыслящие, естественно, его друзьями не стали. И партии-враги успели стравить израильтян. Так случилось, Юрочка, что судьбу Третьего Храма или, если хотите, Божье дело, взяло в свои руки российское и польское еврейское местечко, разъяренное вековой дискриминацией. Под красными знаменами… Теперь мы платим по ее счетам своей кровью. Чем и как образумить партийных могильщиков? Не знаю… У них каждый шаг — вранье. Начали с того, что объявили в 1967 году завоеванные земли «временно оккупированными».. «Временно», так отдайте хозяевам… Какое! Социалисты и прирезать не могут без хорошей мины на лице. Брехать — не занимать! Тридцать лет подряд все отдают… И не вспомнили бы они о своем вранье никогда, если бы не арабское восстание, Интифада эта… Хоть вы со мной и не согласились, но, вижу, — еврейский Пугачев на подходе. То, от чего трясет меня, трясет половину страны. Израиль в плакатах и демонстрациях. Но шум прибоя до социалистического величества не доходит. Что они создали, бен гурионы? Ради кого? Израиль, как государство, с первых дней существования — одна большая, постоянно обстреливаемая резервация. Об этом страшно говорить, и, возможно, еще страшнее слышать неподготовленному уму, но у страны, на мой взгляд, нет будущего, она как гомункулус, вы и сами поняли это, выросла из «изма», словно из лабораторной пробирки… Буду откровенной до конца, Юра: мы, как мне думается, потеряли эту землю две тысячи лет назад, и невозвратно. У истории нет заднего хода. Иерусалим арабы называли Аль Кудс. И он останется для них Аль Кудсом, хоть иди все мы за Барухом Гольдштейном боевыми колоннами… Нет, европейцу, северянину, здесь делать нечего. Это восток, провинциальная страна с тяжелым климатом… Господи Боже мой, что будет с моими мальчиками? Давида терпят, как спортсмена-разрядника. И только. Другого пути у него нет и не будет: за его спиной тюрьма… — И не удержалась, зарыдала, не стесняясь более никого на свете…

Извинилась и, приложив мокрый платок к лицу, быстро вышла в коридор.

Юра, и вообще-то человек впечатлительный, долго не мог прийти в себя. И от стыда: объединил Шушану со склеротиками, и от ее личной беды, о которой узнал впервые… Вздрогнул, когда его окликнули по имени.

Сулико? В парадном лапсердаке и черной шляпе ортодокса, завернутой в прозрачную бумагу. Шляпа, надвинутая на уши, новехонькая, с большими плоскими полями, и походит на ковбойскую. «Ковбой Сулико», вспоминал Юра позднее. Оказывается, тот был по своим делам в Иерусалиме и, услужливый человек, еще утром предложил доктору Шушане, что по дороге в Эль Фрат заедет за ней…

— До чего ты довел замечательную женщину?! — воскликнул он сокрушенно. — Сидит в моей машине, рыдает и, добрая душа, послала меня за тобой.

… Вечером, когда Юра с Марийкой искупали детей, вспомнил, что в машине Сулико попросил его зайти к нему.

— В любое время. До полуночи…

Просьба Сулико прозвучала непререкаемо, холодно. Таким тоном Юру, со времени его тюремных лет, еще не «приглашали». Он улыбнулся «суровости» добрейшего Сулико, и, едва уложил своих малюток, поспешил к старику.

Сулико почему-то надел на бархатную кипу, съехавшую на затылок, еще и «ковбойскую» шляпу с широкими и плоскими полями, хотя они вроде на улицу не собирались, и сел за свой огромный рабочий стол из мореного дуба, загруженный фолиантами точь-в-точь, как у равва Бенджамина. Широким жестом пригласил Юру пододвинуть свой стул поближе. Долго не начинал, покашлял, наконец, произнес настороженно:

— Джордж… так тебя зовет рав Бениомен?.. Джордж, что-то у нас время от времени не «стыкуется». Иногда я понимаю нашу религию так, а ты, получается, этак… Вот, и женщину расстроил. О ее детях, наверное, был разговор?.. Опускаться до галахического спора с женщиной?! Тем более, доводить ее почти до истерики?!.. Да ты не оправдывайся!.. Ты нашим генералам врезал за Кирьят-Шмону, не поперхнулся, ты и «Мерец»-перец не обойдешь… Ладно, не затем позвал… Мне, знаешь, захотелось выяснить, как ты сам, свой душой, постигаешь… это… наше божественное откровение?.. Извини, конечно, меня, но есть среди нас евреи, которые вообще не верят, что был Синай. И что Бог там тяжко нагрузил еврея. Как бы понятнее выразиться? Вот, грузом-ношей всегда, во все века, быть Человеком. С большой буквы, знаешь. Словом, дал нам задание…

Юра глядел на Сулико, что называется, во все глаза. Куда это старика понесло?..

Никогда не замечал раньше: удлиненное лицо Сулико чуть асимметрично, будто у него за щекой залежался какой-то непрожеванный кусок. Губы кривятся. Потому кажется, у добряка Сулико есть что-то от Торквемады. «Не смешно ли?!.»

— Задание — то Бог дал, верю, — вырвалось у Юры с сердцем, — да только евреи с ним пока что не справились…

— Вот-вот! — обрадовано воскликнул Сулико, нащупавший, наконец, тропку нелегкого для него разговора. — В каждом веке появлялся то там, то тут новоявленный Иисус Христос, в каждом поколении — богоборец… Вот, ты сам рассказывал мне, и ихний Карл Маркс, и поэт… как его? Гейне, да? бежали от иудаизма. А ведь неглупые были люди… И друг твой тюремный, полукровка, помнишь, ты рассказывал, сиганул в православие… И евреи, знаешь, сигают…

Только сейчас Юра уразумел, что волнует старика. Не «сиганул» ли и Юра Аксельрод, не вынеся многолетних бед, и тюремных, и израильских, в богоборцы? Не потянулся ли в своем постоянном отрицании следом за тюремным дружком? И косит на православный Храм. Не дай Бог!..

Юра засмеялся облегченно. Он опасался, что сурово правоверные и воинственные поселенцы-американцы, которых он не раз раздражал в синагоге Эль Фрата своими «еретическими» вопросами, ставящими даже их раввина в тупик, решили вытолкать его из поселения; вернуть еретику деньги и — вон… Как Сулико его однажды и предупредил.

— Ты напрасно смеешься! — Старик понял его смех по своему. В старческом голосе зазвучали металлические нотки. — Хочу знать, как ты понимаешь нашего Бога?

— Дорогой Сулико! Я принимаю Тору. Ее нравственную суть. Следую ей… Промелькнуло вдруг у Юры давнее воспоминание, — со времен солдатской службы в СССР. — Тянет ему жилы Сулико… точь-в-точь, как заместитель командира саперного батальона по политчасти майор Зозуля, в солдатском просторечии «комиссар, мать его…» Комиссар дотошно выяснял, не усомнился ли прыткий, из студентов, рядовой в правоверности зрелого социализма и большевизма. «А Сулико-то, оказывается… просто-напросто, комиссар от иудаизма!..» — Юра стянул губы трубочкой, чтобы не оскорбить старика неуместным весельем.

— Джордж, извини меня за бестактное напоминание, — жестко продолжал Сулико, видевший, что сосед все еще не воспринимает их душевного разговора всерьез. — Ты сам мне сказал, еще раз извини, что учился, недолго, правда, на мои деньги. Так?.. Интересно мне, в таком случае, хотя бы узнать — чему ты выучился? Что такое Еврейский Бог твоими ироническими глазами? И к тому же не по еврейски раскосыми, как у монгола какого. Будто ты вовсе не из чистокровных евреев происходишь… — Сулико потрогал неуверенным жестом свою шляпу, решился не «темнить». — Я слышал от твоей замечательной Марийки, у тебя есть к еврейскому Богу прямые претензии…

— Ну, есть… — выдавил из себя Юра: «Репей!»

В выцветших, с хитринкой, грузинских глазах Сулико зажегся огонек охотника, который вот-вот настигнет жертву.

— Конкретно в чем претензии, можешь сказать?

Тут Юру осенило, как разом покончить с этим дурацким, воистину «комиссарским» допросом.

— Вот, к примеру, существует на свете еврей в черной кипе ортодоксов по фамилии Ритман, обокравший нашу семью и еще десять тысяч репатриантов, как правило, стариков-родителей, ехавших к своим детям… И Бог своей могучей мышцей не смел ройтманов со Святой земли, как мусор, не испепелил своим огнем… Не видит разве Бог, что ритманы как были в России партийным и комсомольским жульем, такими и остались. Что наш Ритман в кипе и с пейсами ряженый!..

— Ряженый! — радостно воскликнул Сулико. — Именно так. — Очень понравилось ему это слово, прямо на душу легло. — Ряженый! Как точно… Ты, Джордж, это правильно углядел своими не по-еврейски раскосыми… Я не случайно дал вам своего адвоката, бывшего генерала. Человека крутого… этаких, пусть хоть в кипе, и на дух не переносит… Чтоб стер с лица земли обманщика. Вора… Юра, то-есть Джордж, я сам не святой. Бывало, и жульничал. Но я обманывал советского крокодила. Дотянется крокодил со своим красным партийным пузом до тебя, хрустнешь, никто и звука не услышит… А эти — своего брата. Воровать у своих? У нищих. Обдурять обездоленных? Ненавижу! И тут ты прав, Джордж. С ряжеными-обгаженными Бог наш Единый, Всемогущий почему-то очень долго разбирается… Недосуг ему, что ли? С другой стороны, Юрочка, кому хочется ковыряться в гавне… Скажу по совести, в этом мы с тобой «стыкуемся» совершенно… Других претензий к Нему нет?.. Тогда ты наш, замечательный Юра-Джордж раз и навсегда, что бы ни бухтели наши полковники да америкашки, у которых, как ты однажды сказал, в голове только одна извилина, а в извилине только одна-единственная мыслишка: «Направо равняйсь!..» Нателла, — крикнул он, — накрывай на стол. Ставь Мукузани нашего тыбылисского разлива. Кошер, не беспокойся! Пригубим… в честь еврейского праздника Пурим, сдувшего с земли библейского юдофоба Амалика.