Ряженые. Сказание о вождях

Глава 9 Давид, сын Адольфа и Шушаны

Светлый праздник ПУРИМ, признаться, не привел бы Сулико в состояние, близкое к восторгу. Причина была осязаемее. Куда ближе к нему, человеку быстрой практической сметки. Она жила по соседству, причина. Сулико, сколько себя помнил, всегда опекал кого-либо, помогал деньгами, советом. Шушане, женщине гениальной и в своей гениальности несчастной, как охарактеризовала ее однажды с «бабской проницательностью» его Нателла, он помочь не мог никак. И очень страдал от непривычного чувства беспомощности. Деньгами тут ничего не исправишь. Советами, тем более… Шушана, видел Сулико, вся издрожалась и за мужа, и за своего непутевого Давида, парня резкого, даже хулиганистого, которого израильская тюрьма явно не исправила. Едва освободился, со всеми влиятельными людьми Эль Фрата поцапался. Устроил дебош в синагоге: демонстративно сорвал с головы кипу. Напялил на голову жокейскую кепку с полуоторванным козырьком: с точки зрения иудаизма, это законно: голова прикрыта. Но вот уж год рваной кепки не снимает. На праздник появился в синагоге, — в той же жокейской рванине… Чего он добивается, сумасброд? Шушана молчит. Разговор отводит… Как их остеречь?! Наломает дров, каково Шушане?!

Услышав, что Давид стал чемпионом Израиля по спортивной гимнастике, Сулико недавно выписал из Англии профессиональный, двойной, на разных уровнях, турник. Подарил нечестивцу в день рождения. Тот от радости даже на руки встал. Все, решил Сулико, подъехал… Однако как только помянул о жокейской кепочке и прочих выходках шушаниного сыночка, тот вызверился, послал доброжелателя к его кавказской маме…

Нет, этого не вынес бы ни один кавказец! Сулико рулил из арабской деревни, где жил Давид, с такой яростью, что едва не сорвался с обрыва. И дал своей Нателле слово, что больше к «этому бандиту» ни ногой…

Но сейчас, когда поверил, что их сосед Юра Аксельрод вовсе не ушел от Бога Единого, что он прежний, богобоязненный, — прекрасный парень! его осенило, что теперь он сможет довести «свою стратегию» до конца. То, что ему, Сулико с его незаконченным средним образованием, не поднять, вполне по силе Юре. Они с Давидом однолетки. Оба инженеры или что-то в этом роде. Оба посидели в тюряге. Один в советской, другой — в израильской. Правда, Юра диссидент безобидный, чего о втором не скажешь, все равно, они друг друга поймут… У Шушаны-страдалицы глаза как огненные колеса. Огнь обжигающий, в писании сказано. Сгорит Шушана… Доканает ее нечестивец.

Смутно догадывался Сулико, почему так легко отступился ныне от Юры-соседа, перестал смотреть на него подозрительно. Да именно потому, что Юра, столь же непредсказуемый, как Давид-нечестивец, пусть даже со всеми своими словесными взбрыками, занял вдруг ключевое место в «стратегии» спасения Шушаны. Пусть этот бандюга Давид думает себе, что он, Сулико, безмозглый обидчивый кавказец, навсегда отвалил от их семьи, — Шушану в обиду не даст…

В конце концов, он добился своего, Сулико. И когда Юра в поселенческом автобусе увидел Давида, присел рядом, подал руку.

— Давно хочу познакомиться с сыном своей замечательной соседки. Шушана, не скрою, поразила меня своим трезвым взглядом на наше родимое государство.

Давид в недоумении приподнял брови. И точь-в-точь как у матери сипловатым «адмиральским басом» отрезал:

— Поразила? Надо делить на три!

— То-есть как?! — вскричал Юра, чуть отшатнувшись от собеседника.

Сразу несколько голов повернулись в их сторону. Давид усмехнулся и предложил хоть и с прежней усмешечкой, но тоном миролюбивым сойти в его арабской деревне.

— Если угодно, потолкуем у меня дома. Везу с собой коньяк «три топорика».. Вот мой пелефон, — торопливо добавил он. — Сообщите вашей красавице, что задержитесь на часик. До богоспасаемого «Эль Фрата» от моей хаты всего семь километров. Есть машина. Доставлю, как на ковре-самолете.

Поселенческий автобус в арабскую деревню не заходил, покинули его «по требованию», на развилке шоссе. Минут десять брели пыльной овечьей тропой, наконец, поднялись по крутому, серовато-зеленому, прибитому жарой склону, на котором гнездились на разных высотах каменные дома. «Хата» Давида была, как и остальные строения в деревне, из белого иерусалимского камня, с плоской крышей. И казалась даже невзрачной рядом с торжественно вознесшейся трехэтажной виллой соседа, украшенной аляповатой колоннадкой и арабской вязью под золото над входом… Продолжением виллы растянулся, ниже по склону, обширный загон для скота, выкрашенный в ярко-зеленый цвет и набитый автомашинами различных марок.

— Ворованные? — бросил на ходу Юра: у Ксении Ивановны недавно едва не увели ее «Вольву».

— Не знаю, — ответил Давид жестко, пресекая разговор на больную в Израиле тему. Вдоль домов тащились на ишаке, вздымая пыль, арабские мальчишки со своими портфелями и сумками. Давид подозвал их жестом, спросил у старшего, был ли сегодня урок истории, и что сегодня проходили?

В комнатах, которые занимал Давид, урчал древний холодильник. Окна без занавесок, на разные стороны света, точно таращились на дикий первозданный ландшафт гористой Иудеи. Скатерть на столе была из белого пластика. Наверное, это удобно холостяку, но как-то сразу холодновато стало Юре, точно не в дом попал, а в приемный покой.

Стены «приемного покоя» увешаны спортивными грамотами и фотографиями состязаний. Давид на турнике, тоненький, вниз головой на вытянутых руках. Рядом — в лихом пролете над параллельными брусьями.

Юра взглянул искоса на бронзового Давида, стянувшего с себя безрукавку… «Торс, как у греческого Бога», — и впервые за все годы пожалел, что никогда не любил физкультуры. Считал потерей времени, исчезал с занятий и в элитной французской школе, и в Университете. Стал в свой «тридцатник» сутулым, мешковатым. Марийка права, он ходит раскорякой, пригибаясь вперед, точно собираясь нырять. В Израиле перестала дразнить «рохлей», и за то спасибо… — Вздохнул трудно, перевел взгляд на подоконники, на книжную полку.

На подоконниках навал замысловатых спортивных призов из стекла и алюминия.

Книжная полка небольшая. Но книги, видно, отборные, редкие. Книга с закладками — на английском «PERFIDY», которую в университетской библиотеке, помнится, ему не выдали. Слышал, что это стенограмма суда над эмиссаром «Еврейского Агентства» в Будапеште военных лет Рудольфом Кастнером, который, вроде бы, вступил в сговор с Эйхманом…

«PERFIDY» Юра впервые увидел у своего «Бешеного янки», хотел полистать, да засовестился. А тут подошел, повертел в руках, спросил, не даст ли на одну ночь? Давид вдруг захохотал, сказал, сразу видно русского диссидента, жившего самиздатом. Пояснил, это вовсе не самиздат. Американское издание тридцатилетней давности.

— … Рабин с Пересом запрятали его поглубже… Такие дела, Юрий. В России только опасаются прорыва уголовников к политической власти, подсчитывают, не без опасения, сколько с криминальной судимостью в Думе, а в Израиле это давным-давно состоялось… И — знаешь-не знаешь об этом — не шевелись, новичок! Прилетаешь в Эрец, где самолет принимают? Аэропорт имени Бен Гуриона…

Не будем стонать. Сбросим Рабина, выпустим «PERFIDY» и в Израиле.

— А как это вы его сбросите, миротворца? За него сейчас весь мир…

Давид взглянул на Юру испытующе.

— Это кто интересуется, как сбросим? Не наш славный Шабак?

— Драться будем на пистолетах Лепажа? — спросил Юра оскорбленным тоном.

— На кривых турецких ятаганах, — весело ответил Давид, и они оба засмеялись.

Юра хотел повторить свою просьбу о заинтриговавшей его книге, но тут заметил на одной из полок маленький плакатик со стишком. Подошел к нему поближе, прочел:

Юра улыбнулся.

— Давид, в «Избранном» Сельвинского этих стихов нет.

— В «Избранном» нет, а на книжных полках Мэтр начертал — собственной рукой. — И просиял улыбкой, не лишенной самодовольства.

Насторожила Юру эта улыбка.

— Вы бывали у него?.. Вы стихотворец? Филолог?

— О да! Свое филологическое образование я завершил, главным образом, на пляжах и бульварах Вильнюса, где неутомимо ухлестывал за московскими филологичками. У меня была к ним слабость…

— И у меня была та же слабость, — примирительно заметил Юра. «Бульвардье»! — в сердцах бросала мне мама. Чтоб ее не огорчать, я быстренько женился. А вы?

— Я женился на турнике и спортивном «коне». На какой бы факультет не перескакивал, меня терпели «ради чести» Вильнюсского Университета. Здесь стал чемпионом по спортивной гимнастике. Теперь стригу купоны.

— Так вы рантье? — Юра улыбнулся.

— Рантье, бульвардье, — как бы сердито отозвался Давид. — Шушана же говорила, что ваша профессия — «Месье»…

Снова посмеялись. Уселись на табуретки, пригубили «Три Топорика». Жестковатый коньяк, мужской.

— Итак, продолжим, — начал Юра по возможности спокойнее, закрывая ладонью рюмку-стекляшку. — Перейдем на «ты»? Хорошо?.. С какой стати мудрость, прозорливость твоей замечательной мамы делить на три? Это не праздный вопрос, Давид.

Давид отставил бутылку.

— Позволь быть кратким. И предельно откровенным. Шушана… и только она! мой свет в окошке. Шушана — мать замечательная. Жертвенная. Порой безрассудно. В Тору не верит. По Торе живет. — Каждую фразу точно отрубал взмахом руки. — Ради детей все. Я умчал в Израиль. Она за мной. Бросила в Вильнюсе Университет. Глаза проплакала: дочь осталась с отцом. В том и разгадка. Ключ к ее трагедии. Моя мама на все… на все! смотрит через эту увеличительную призму. Дети! У детей из-за того, что не было развода по Галахе, нет будущего. Кровавыми слезами плачет. Раз у ее детей нет будущего — нет будущего и у страны. Я не преувеличиваю. Материнское сердце всегда впереди головы… А уж у нее!.. Тон определяет музыку. Судьба детей тон всей ее жизни… Катастрофа ее детей — катастрофа гуманистического Израиля. Другого Израиля для нее нет. И знать его не хочет. Обоснование этого отыщет где угодно. «Ищите, да обрящете», — как говаривал холуйствующий перед Москвой Шушанин шеф… Потому для нее здесь все дышит на ладан. Вот — вот рухнет в тартарары… Многое замеченное Шушаной справедливо, но повторю, Юрий, делите на три. Вы это можете понять?

— Могу. Я сам мама!

Посмеялись. Выпили еще по стекляшке.

— Ты — мама законных детей? — спросил Давид как бы вскользь. — Или дети проходят как дикие половцы и чингис-ханы?… Ага, законные. А у мамы, как ты знаешь, куда болезненнее…

Юра сказал самому себе: «Раз так, тогда, как с Шушаной, откровенность за откровенность…» И бухнул, что в поселение его привела нужда, что он, на самом деле, противник поселенчества. Потому и от партии «ВОЗВРАЩЕНИЕ В СИОН» отвалил, которая его толкала во власть…

— Вот это ты зря! Глядишь, загремел бы в члены Кнессета. У меня была бы «рука»…

— Я уже гремел в своей жизни. Сперва в Мордовию, затем в Израиль… Ни к чему оно не приведет, поселенчество, лишь к новой крови. К резне без конца… А ты, значит, Давид — господин Оптимистенко, — продолжил он не без сарказма. — Разглядел у нас светлое будущее?

Давид прищурился:

— Смотря по тому, за кем пойдет страна, Юрий. Если за такими, как ты или моя мать, надо тут же звонить в похоронную фирму «кадишка»: шейте стране саван! Если за такими, как мой отец — выживет. Точно!

— Точно? Извини, на чем покоится твоя уверенность?

— На моем собственном опыте. Желаешь выслушать?.. — Заговорив об арабах, начал уж не говорить, а будто стрелять короткими очередями:

— Живу в деревне. Шестой год… Ишачил у араба. Толстосума-подрядчика арабского… Тот считал меня этническим литовцем. На коего я и похож, как видишь. Лицо длинное, «лошадиное». Грива белая. Вылитый викинг! Араб сдал мне пристройку. Шесть чернявых дочерей у него… Когда стал здесь чемпионом, некий доброхот отвалил мне круглую сумму. Покупаю пристроечку. Боялся мой араб купчей до дрожи: узнают, продал еврею — убьют! Я сумму удвоил. Заключили втайне контракт. И как видишь… Но к делу. Как в нашей деревне началась Интифада? Тебе это интересно?.. Арабы подучили детишек. Навалить на шоссе камни. Машина с желтым израильским номером остановится, пуляй камни. Бить ее! Крушить!.. И вот он появляется у меня, мой араб. Советует как бы обеспокоено: «По шоссе мчатся с риском. Теперь и в деревне хулиганят. Ты по главной дороге не езди. За домами есть тропа. Траву стадо выбило копытами. Она с добрый проселок. У твоего «японца» все четыре колеса ведущие. Продерешься без труда. Там и езди! Безопасно.» И затаился мой араб, ждет ответа. В глазах хитринка… Я его понял, соседушку. Ответил, как мог, сурово: «Бросают камни — хотят меня убить. Правильно? Не убить, так изувечить… Так вот что я тебе скажу. Передай это в селе всем. Хотят изувечить или убить — отвечу пулей. Любому. Даже пацану. Ясно?

И вот, Юрий, я езжу уже пятый год. И лишь по главной дороге. Только по ней. Ни одного камня в меня не было брошено… Арабы понимают лишь силу. Не отвечающий силой — слабак. Ничтожество. Уважения не достоин… Учти, они точно, по именам, ведают, кто из поселенцев выезжает с оружием. И будет стрелять. Без промаха… Ты с этим когда-либо сталкивался? Что, видел, как на хрупкую девчушку пулемет навьючивали?.. Это тут повсеместно… А ты, когда покидал Эль Фрат, брал хоть раз в руки автомат? Смотри!

— К арабам ты суров, — Юра усмехнулся. — А не приводит ли эта одобряемая властью суровость к тому, что в Израиле все друг с другом собачатся? Помнишь, как там? Все дозволено, что на пользу пролетариата… А кто определяет, что на пользу, что во вред? Не так? Шушана рассказывала, как ты Сулико до обморока довел. Сулико добряк…

— В этом суть конфликта. Сулико добряк. А я — нет! Принципиально…

— Что добьешься крутизной, Давид? Сейчас наши главные раввины стали встречаться с муфтиями. Дискутируют с позиций Торы и Корана. Многие муфтии публично признают, что убийство женщин и детей идет против ислама…

— Слышал! Муфтии, получившие образование в Европе…

— Не только! У араба от рождения в душе чувство — все, что существует от Бога. Они готовы принять наш довод: Бог дал нам эту землю.

— Держи карман шире! Есть ли хоть одно свидетельство этому… Их прессу видел? Она орет безостановочно, нон-стоп, — евреев к ногтю. А в палестинской Хартии… «примирительный» пунктик выбросили?.. Дождетесь, как же! Все инфраструктуры войны не тронуты. Арафат не выдал Израилю ни одного убийцы. Да что там Арафат! Арафаты приходят и уходят, как сказал некогда ваш великий гуманист. У моего родимого араба вчера было торжество. Не ведая того, ввалился я по своим делам. Вижу, в доме не продохнуть. Полдеревни толпится. Подают кофе. И мне этак деликатно — чашечку. Пригубил. Кофе сладкий. Значит, не траур, при трауре сладкое не подают. Что за праздник, шепотком спрашиваю у мальчика. «Ахмед ушел», отвечает. О том Ахмеде ныне вся израильская пресса. Террорист. Взорвался на автостанции, в гуще людей. Смотрю вопросительно на своего араба, а он мне: — Мы празднуем то, что он погиб во имя Магомета!

— Именно это, Давид, и подтверждает, что «высоколобые» раввины правы! Юра даже с табуретки вскочил. — Самое главное, чтоб изменилось отношение к убийству людей… Потому наши «высоколобые» идут к муфтиям…

— Юрий, не будь младенцем. Сколько десятилетий должно пройти, чтоб в пустыне зазеленел лес. Давал прохладу. Этого не дождутся и наши внуки-правнуки.

— Каков выход, Давид? Поселенчество? Это вечная война!..

— Есть другой путь?!. Американы Рабина с Пересом коленкой подпирали, чтоб те расщедрились, дали арафатам сколько-то миллионов на развитие палестинской автономии. Наши скупердяи поскрипели и дали… Где эти миллионы? Их тут же украли. До последнего цента… Раскрой глаза: Ицхак Рабин начал тяжбу не с избранно-гуманными муфтиями, он всех раввинов и муфтиев в гробу видел. Он имеет дело с матерыми террористами и делягами. Великий социалист Перес решил, их можно купить. А их нельзя купить. Они сами украдут. Без его высокого содействия…

— Значит, мы все в ловушке? — Юра начал терять терпение.

Давид поглядел на него молча.

— Э, парень! — воскликнул, наконец. — Да ты действительно Аксельрод… Как, что? Противоречить — это у тебя в генах. Кто был главным противником Мавзолея Ильича? Забыл? Ты технарь, тебе это не стыдно. Главным ненавистником Мавзолея Ильича был мудрый честняга-меньшевик; вождь его так любил, что даже отпустил умирать за бугор. Мартов его фамилия, слышал? Мартов, он же Аксельрод…

Тут уж как удержаться от смеха. Снова похохотали. Налили еще по стекляшке.

— Я не кровожадный кретин, Юрий, — уже спокойнее продолжал Давид. — Мир нужен… даже спортсмену. Историю знаешь? Во время Олимпийских игр утихомиривалась и Спарта… Решил кто из вас, карасей-идеалистов, замиряться со щукой, изучай Щедрина. Приближайся к зубастой с пистолетом и… торгуйся, как на арабском базаре: хлопай себя по груди, простирай белы руцы к небесам. А лучше всего — толкуй с ней… из танковой щели. Чтоб постигла, харя, глотать евреев ей невыгодно. Будет заворот кишок. Осознает зубастая наши стратегические интересы, и все! Ни шагу назад!

Юра поглядел на часы, поднялся на ноги. О чем с ним говорить? Думают они с Давидом во многом сходно, не слепые котята, а выход ищут в противоположных углах. Что, в конце концов, даст его ожесточение? Новые потоки крови… Пора домой… Понял, что вторично они вряд ли встретятся. Но… ругаться с сыном Шушаны не хотелось. Взявшись за ручку двери, сказал почти весело:

— Зря ты на Сулико налетел, как коршун. Он за твою мать жизнь отдаст. И моей семье много доброго сделал.

— Адвокатствуешь?.. Ладно, расскажу на прощанье. Был у меня серьезный разговор с раввином Эль Фрата. Еще до твоего появления. После «маарива» вечерней молитвы. При всем честном народе.

«В России, — говорю, — пятый пункт отменили, а в Израиле вы блюдете свято. Посчастливилось мне — у меня отец добродушный прибалтийский еврей Адольф-птицелов, весь наш дом был в соловьиных трелях. Мать — Шушана. А если б наоборот, мать — лютерантка? Как мой дед. Признали бы меня евреем? Включили б в национальную команду? Разве что после скандала… Из Московии хлынула алия, на треть из смешанных семей. Триста тысяч славян, готовых разделить нашу судьбу. Ради чего их — в татары и чингисханы? Второсортные, де, нежеланные. Вроде жидов в Московии.

Раббай Эль Фрата объясняет терпеливо, что это Законы Горы Синай. Основа основ. И вдруг возник на горизонте наш добряк Сулико. Как завопит: «Вай! Он не согласен с нашей галахой… Тогда пусть снимет черную кипу ортодоксального еврея!»

Ну, просит добрый человек, как отказать. Сгоряча сорвал свою черную кипу и ему под ноги. На, хорист пятого пункта!.. Назавтра, на утреннюю молитву, явился в черной жокейской шапочке. Никто мне слова не сказал: голова покрыта, с Богом не конфликтую…

— Ох, и сумасброд же ты, Давид! Немыслимый сумасброд!

— Юрий, честный живой человек, уж ты прости, не может не быть сумасбродом в этом окостенело-лживом мире… Тебе это, возможно, трудно понять. Ты, извини, программист! Да еще какой-то системный. Это, как догадываюсь, вреднейшая профессия. Ты укрощаешь технику, опасного тупаря, и, хочешь — не хочешь, приучаешься формально мыслить. А это, Шушана права, состояние уж не только ума, но и души. У профессионального программирования и еврейского изучения Торы (Тора — Программа Программ!) — сходный характер мышления! Программист по призванию — это характер. Ему сумасбродом быть не дано… Одно тебя спасает — ты какой год общаешься с туристами?.. Живое дело! А значит постиг, люди с радостью сживаются с любыми бредовыми мифами и не хотят от них отказываться. Так или нет?!. Так!.. Это уж всем плешь переело, а куда денешься?!. В России патриотки ходят с портретом Усатого, ночами дежурят на Красной площади, у Мавзолея Ильича, чтоб его, беднягу, не украли… Здесь, в Эреце, половина населения убеждена, что Израиль основал Бен Гурион…

— А кто же?! Именно он провозгласил…

— Провозгласил… Ха-ха! Петух пропел — потому утро началось… Спеть твой разлюбезный Бен Гурион смог только потому, что из Палестины ушли английские «томми». А вот кто их выгнал?

— В самом деле, кто?

— Мой отчим. В содружестве еще с одним. Таким же неудачником.

— Хвастун ты, Давид. А самолюбив — анекдотично!

— Красиво говоришь, Юрий! Сразу видно, человек с «верхним» образованием… Без самолюбия в спорте делать нечего. Здесь надо быть непременно первым. Первым добежать, первым доплыть, крутить «солнышко», пока у спортивного судьи голова не закружится… Одним словом, первую половину населения ничем не переубедишь. Петух пропел свое кукареку, и все! Так?!. Но ведь и вторая половина израильского люда, которая голосит прямо противоположное, той же самой выпечки. Полвека орет: «Исраэль шлема!», «Израиль неделимый!» Отдай им арабы всю Палестину, и лех! лех! отсюда к такой то маме…

— Вот-вот, Давид! Все поселенчество выросло из этого «лех-лех»! Но времена Моше Даяна прошли, весь каравай зубы не берут, так хоть откусить краюху. Если, Давид, серьезно, «территории» это безнадежно опоздавшая колониальная политика. Все страны — от Британии-владычицы морей до капелюшечной Голландии бежали от нее во весь дух. А для наших недоумков это как раз самое время. Для разбоя. У них зубы выше головы!

— Юрий, дорогой ты наш программист-идеалистенко, кто из твоего Эль Фрата это осознает?! Оголтелые туристы тебя, видно, не очень донимали, ты для них гид — авторитет. А когда я был в Штатах, на состязаниях по спортивной гимнастике, вдоволь нахлебался патриотов из России, которые умчали из СеСеРе «в Израиль на постояное жительство», как писали в бумагах, а затем объехали нас, как чуму… Эти про наши израильские беды вообще ничего не понимают и понимать не хотят. Но все и про всё знают… Как только я открыл свой клюв, обмолвился, к примеру, о министре из партии ШАС Дери знаменитом парламентарии — ворюге, они заорали на меня так, будто настоящие патриоты Израиля они, а не я. А я, естественно, лжец и злопыхатель. И даже преступный клеветник…

— Давид, для сефардов несменяемый Дери — Робин Гуд. Крадет у нас, европейцев — ашкеназим, и возвращает своей Африке часть у нее украденного…

— Юрий, если бы только сефарды вопили! Одесские патриотки с Привоза главные беглецы из Израиля — вот кто мне и рта не давал раскрыть: «Не трогай, антисемит, наш любимый Эрец Исраэль!».. Да ладно, не о том речь… Ты же хорошо знаешь твоих соседей по Эль Фрату. Не защищай ты, Бога ради, этих заизвесткованных ортодоксов, твоих гордых хареди м, как они сами себя называют. «Трепещущие, де, пред именем Бога.» Не перед Богом они трепещут, а перед арабами. Да еще перед золотым тельцом. Ненавижу!.. Куда ты двинулся, Юрий. Тут без оружия не ходи. Я же обещал — довезу.