Ряженые. Сказание о вождях

Глава 2 Дом с видом на мечеть «эль Акса»

Когда воинство нагрянуло, выручил «Бешеный Янки», которому Юра Аксельрод о себе нет-нет, да напоминал. Не без протекции главы ешивы, Юра снял небольшое жилье в Старом Городе, рядом с «Котелем» — Стеной Плача.

Удивительное это было место. Уникальное. Окна темноватой квартирки из полутора комнат с крепостными стенами и куполообразным кирпичным потолком, возведенным явно еще до эры железобетона, выходили на Храмовую гору, на которой некогда, до римского погрома, высился сахарно-белый Иудейский Храм. Ныне, с длинного балкона, забранного решеткой, был виден золотой купол мечети Омара, откуда («вот с этого камня», сообщали экскурсоводы) взлетел на небеса Мухамед. Купол Омара с рассвета до заката горел желтым огнем, на него нельзя было смотреть, не прищурясь; из фрамуги детской комнаты, забранной решеткой, проглядывала куда более скромная на вид, приземистая, без позолоты, главная арабская святыня в Иерусалиме — мечеть «Эль Акса»; внизу, у их подножья, угадывалась Стена Плача, святыня своя, иудейская, загороженная крышей соседнего дома. Квартирка принадлежала американскому миллионеру, который прилетал в Израиль раз в году, на Пасху, и который брал с «русских» пятьсот долларов в месяц — символическую плату, как он сказал. Плата, по ценам Святого города, и в самом деле была почти символической, но и при такой, вздыхала Марийка, Юрке приходилось «хорошо вертеться», чтоб им всем не проснуться на дворе. Улочка была малолюдной, боковой, внизу располагался книжный магазин, из которого приглушенно, ненавязчиво доносились то бурно веселые, свадебные, то протяжные песни еврейских местечек Польши и России, уничтоженных войной. Узкая каменная улочка отражала голоса певцов, печальные звуки скрипок и флейт, и они то, казалось, вырастали из самой земли, то опускались будто с неба.

На «прошпекте», как называла Марийка ближайший каменный проход от Яффских ворот, метрах в пятидесяти, в гирлянде туристских лавочек, торгующих древними текстами и свежим фалафелем, не затихало шарканье подошв по камням: в ближнем конце его и засветло, и затемно ниспадали пестрым потоком вниз, к Стене Плача, экскурсанты со всего света. Днем слышалась речь английская, французская, русская, а как стемнеет, чаще всего, — немецкая.

— Почему немцев проводят лишь в вечерние часы, — спросила Марийка. Они так больше любят?

— Таковы зигзаги современной истории… и нашей дури, — ответил Юра.

Марийка хотела спросить, при чем тут «наша дурь», но в соседней комнате захныкал со сна Игорек, и она бросилась туда.

Языкатая Марийка называла Юру, в зависимости от настроения, «медвежатиком», «лысиком», «вешалкой»; она летела к окну, как только длинный мешковатый «медвежатик» выскакивал утром из дома. Иногда ветер срывал кипу, и лысина мужа загоралась на бешеном израильском солнце желтым костром. Когда он, напялив клетчатую кепчонку блином, сутулясь, раскачиваясь на бегу, косолапил своей дергающейся «нырковой» походкой на работу, оглядываясь на углу туристской улицы и махая жене, а Игорек еще спал, она, проводив мужа, подолгу смотрела на беззвучные вдали людские потоки и радовалась тому, что у нее хватило и сил, и решимости оказаться здесь, рядом с ее замечательным «лысиком», так пострадавшим за нее.

— Святое место! — торжествовала Марийка.

И года не минуло после ее приезда в Иерусалим, родилась двойня беленькая, круглолицая, как и сама Марийка, девочка, которую назвала Любовью, Ахавой по еврейски, и Авраам — Иосиф, рыженький и горластый. Юра, как и все их бородатые соседи по дому, называл малыша с чуть торжественной интонацией — Авраамом, а Марийка — Осенькой. Осенька никогда не плакал, взирал на мир взглядом ликующим, вовсе не озабоченным тем, что родился на самой неспокойной в мире границе, в ста метрах от Стены Плача и Исламских Святынь на Храмовой горе, как бы взлетевших над еврейским Плачем…

Из женской больницы «Мисгав Ладах» несколько обалдевшего от счастья Юру и Марийку везла на своей празднично-белой, хоть и не новой, «Вольво» мать Марийки — Ксения, загрузив заранее багажник машины полным набором для младенца. Но для одного. Двойню она, единственный по убеждению Юры, деловой и предусмотрительный человек в Израиле, все же не предвидела.

Марийка оглядела победно свое царство и подумала вслух:

— Нужен дом. Как же тут без дома?!

Мать Марийки ночевать не осталась — негде; утром вернулась из своего Тель-Авива вместе с бабушкой. Теперь квартирка стала тесна невыносимо: и Марийка и бабушка жили в страхе перед лестницей, крутой и узкой: перед каждой субботой соседи обдавали каменные ступени водой. Коляску по такой лестнице не поднимешь, малюток приходилось заносить по одному, опасаясь сверзиться на мокрых ступенях. Бабушка, как и дочь, тоже была «Ивановной» Ефросиньей Ивановной или просто Фросей, как она, знакомясь с соседями, неизменно добавляла. Старый Город вскоре прослышал про этих не совсем обычных здесь «мехутоним» (родню), «из кубанского казачества», как неизменно добавлял кто-либо, и звал приветливых женщин кто добродушно — настороженно, а кто и сердито — неодобрительно на идише «унзере гойкес» (наши гойки).

Ксению Ивановну в первые дни раздражало, что никто к ней не обращается по имени-отчеству («что она, девочка?!»), зовут даже не «Ксенией», а запанибрата — «Ксаной» или вообще, как мужика, «Ксан», но Марийка ей объяснила, что у американцев все имена, как дразнилки, ее Игорька окликают, как собачку, «Иг!», а ее, Марийку, «Мара!», а то и вовсе «Ма!..»

— Так у них, инопланетян, принято. Не задирай носа… И, пожалуйста, перестань показывать свои ноги…

В Тель-Авиве Ксения Ивановна носила белые шорты или в прохладный день голубые рейтузы, плотно облегающие ноги. В Иерусалим приезжала в платьях поскромнее, но, по мнению Марийки, все же недостаточно длинных. Пришлось ей сшить юбку, как у дочери, до самых пяток. Но джемперы натягивала по-прежнему пестрые, экспериментальной вязки, исполненные, правда, с большим вкусом, и очень тонкие, подчеркивающие «девичий стан», как иронизировала Марийка.

… — Ноги и волосы должны быть спрятаны полностью, — то и дело наставляла дочь, — для наших это искушение дьявола… Непривычно? Считай так, едешь к нам, — приглашена на постановку «Старый город…» Пожалуйста, соответствуй!

Ныне Ксения Ивановна пришла «по форме» — в расклешенной юбке, которая мела тротуар. Принесла новые штанишки Игорьку, запас «ползунков» малюткам и гору игрушек. Она никогда не являлась без щедрых подарков. Марийка сердилась, мать задаривает их и, вообще, сорит деньгами. Та отвечала, смеясь, что внуки ее единственная радость и чтоб дочь заткнулась. Не солить же ей эти дурацкие шекели?

— Лучше бы на дом копила! — вырвалось у Марийки, и она зарделась: что это она? Будто вымогает…

Но мать вовсе не обиделась, как опасалась Марийка, ответила деловито:

— На дом придут деньги. Не знаешь, что ли?

Как было не знать! Марийка, по просьбе Юры, подписала перед отъездом официальный контракт с агентством, рекомендованным израильским посольством в Москве. Передала им для продажи заветную квартиру, оставшуюся от Юриных родителей, а мать и бабушка отдали им же свою «трехкомнатную красоту», иначе они ее не называли. «Красота» была в доме Большого театра: стены глухие, с пробковой защитой от музицирующих соседей, потолки высокие, бабушка Фрося то и дело вспоминала об этом, утешая Марийку, которую угнетала скученность квартирки: «В тесноте, да не в обиде… Вот придут наши тыщи, первое дело купим детонькам хоромы…»

А израильские шекели мать Марийки почему-то и в грош не ставила. Смеялась: «Сладкая отрава…» Шекели у нее и в самом деле не переводились. Едва появились в газетах объявления одного из «артистических» агентств Тель-Авива, с обычным здесь рекламно-фантастическим «перебором», о новой балетной студии, которой руководит новая репатриантка — некогда «известная в России балерина Большого театра», как добрая половина израильских мам возмечтала, что их чада — будущие Улановы и Майи Плисецкие. Сколь бы обширную квартиру мать Марийки с той поры ни снимала, все равно половина отвергнутых Улановых — Плисецких оставались за дверью, а мамы совали известной балерине деньги. Юра шутил, что свекрови надо арендовать у ВВС Израиля самолетный ангар. И «в области балета», наконец, опередить Россию и Францию.

Знаменитая, худенькая, сорокапятилетняя «прима-балерина Тель-Авива» Ксения Ивановна вырывалась к внукам не часто, раз-два в месяц. Бабушка Фрося, как только Марийка родила двойню, добровольно объявила себя «приходящей прабабкой,» и стала наезжать к Марийке чуть ли не ежедневно; а когда для нее удалось воткнуть на «мирпесете» (заднем, при кухне, балкончике) раскладушку, и вовсе перебралась в Иерусалим, к правнукам, без которых «жисть не в жисть». Планы бородатого зятя и Марийки иметь большую семью были ей явно по душе. «Трое есть, а дом без четырех углов не бывает», одобрила бабка.

Бабушка Фрося никогда ранее не слыхала о «дайперсах», бумажных прокладках, которые хитроумные американцы изобрели, чтоб дети не пачкали штаны. «Дайперсы» очень облегчили домашний быт, — она считала свою жизнь при детоньках счастливой. Досаждал ей разве только Игорек, за которым нужен был глаз да глаз.

Жизнерадостный Игорек познавал мир, как все здоровые дети, активно открывал на кухоньке дверцы, которые открываются, перекручивал все, что крутится; и, конечно же, старался залезть непременно туда, откуда можно сверзиться — бабка была в семье незаменима. А вскоре стала почти известна. Сперва в их доме, а затем и во всей «английской колонии», как называют жители Иерусалима «джуиш квотер» (еврейский квартал) Старого Города, окруженного белыми кирпичными стенами: «джуиш квотер» после шестидневной войны занимали, в большинстве своем, религиозные ортодоксы американского корня.

Как-то бабушка вышла гулять с Игорьком, захватив, по просьбе соседки, и ее пятилетнюю девочку. Девочку цепко держала за руку. Игорек, как мужчина, вышагивал впереди. День был субботний. На Игорьке была надета хорошо отглаженная белая рубашка с бантиком на шее, на девочке — расшитое узорами выходное платьице с кружевами. Вокруг прохаживались евреи в праздничной одежде и на певучем идише поздравляли друг друга с субботой. Только и слышалось вокруг: «А гуд шабес!»

Игорек увидел кошку, и, издав победный клич, бросился за ней. Та едва успела шмыгнуть под машину, стоявшую у дома. Бабушка Фрося принялась стыдить правнука: «Киска — тварь Божья. С ней нужно обращаться, как с живым существом». Не успела бабушка Фрося завершить своих увещеваний, как Игорек, а вслед за ним и соседская девочка, упали в своих нарядных белых одеждах на землю и поползли под машину, громко приветствуя тварь Божью:

— А гуд шабес, киска! А гуд шабес!

Сперва веселились очевидцы-школяры, на другой день — половина сослуживцев-экскурсоводов, поздравлявшая Юрия Аксельрода со столь почтительным сынком; позднее бабушка стала замечать, что все вокруг здороваются с ней не так как прежде, а как добрые знакомые — улыбчиво. А иные останавливаются, спрашивают о здоровье Игорька и новорожденных.

Все мамы иерусалимского Старого Города многодетны, и в арабской, и в православной части у каждой — выводок. Даже в горделивой «американо-еврейской колонии» меньше пяти детишек — редкость. А бабушек — ни у кого… Мамы приглядывались к старой «гойке», передавая друг другу: то она подскочит к соседской девочке, упавшей на улице, утешает, гладя ее ушибленную ручку: «Больно? Больно? Пташка, сейчас пройдет…» На другой день мама девочки звонила Юре: «What is it bolno?».. «And what is it ptashka?»

То вдруг бабушка кинется в уборную с влажной салфеточкой в руках подтирать попку трехлетнему гостю, соседу-новоселу из Южной Африки. «Баба Ф-Фро! — кричит тот на своем фыркающем английском. — No! No! Give me some privасу!»

Никого из взрослых дома не было; когда появился доктор-американец, знавший немного русский, бабушка спросила у него, что это такое «прАйвеси»? Американец обомлел: русские не знают, что такое privacy? Как ни объяснял-растолковывал, старуха к его словам с полным доверием не отнеслась…

Истории про гойку Фросю, самоотверженно любившую детишек, множились. В большинстве своем они были добрые, веселые, и не раз американки, спешившие на рынок или по другим делам, доверяли ей своих детей.

— Тесновато у нас. Сидим друг у друга на головах, — вздыхала бабка, но никому не отказывала.

В доме начинался неслыханный кавардак. «Бабуля стала палочкой-выручалочкой», смеялся Юра. Смеялся с каждым днем все более грустно: детский гомон мешал работать. Бабушка его утешала:

— Слыхал ведь новость: продали наши квартиры. Скоро придут гроши будет дом, выделишь себе бо-ольшой кабунет.

Юра радостно кивал, но, пожалуй, больше горевал, чем радовался. Нахлынуло чувство — это не отцовскую квартиру продали. Всю его прошлую жизнь точно отрезали бритвой. Даже в уголовном лагере не было у него столь болезненного ощущения потери: надеялся вот-вот вернуться.

Как же не хотелось ему продавать отеческий дом, но куда денешься! Юра то и дело возвращался к этим мыслям…

Когда прощался перед отлетом в Израиль, прощался не со своим прошлым, некогда было с ним прощаться, а с плачущей Марийкой и Игорьком. А теперь схватило его за горло это прошлое. Отец за «кульманом», подмосковная «шарашка» из красного кирпича с решетками на окнах; отца кинули туда вслед за Туполевым; на сколько лет она сократила отцу жизнь?

Веселые застольные рассказы инженеров о новых книгах Воениздата с таинственными грифами «секретно» и «для служебного пользования».

— … В том бою не японцы побежали, — хохотали гости, летчики бывшей «истребиловки», — а мы дай Бог ноги… Непонятно, зачем врут?!

В доме всегда и все было необычным. Уникальные макеты первых пассажирских «ТУ…» Солнечные картины Рериха, которые Марийке не разрешили вывезти… Застольные откровения гостей… Да что там откровения?! Сам календарный отсчет времени в семействе Аксельродов был иной, чем всюду. Отец или его гости роняли, как нечто само собой разумеющееся: «Это были времена «Эр-пятых» или «Чаек». Или «ТБ-третьих»… Даже маме это было известно; не раз, после смерти отца, раскинет на столе, как карты, пожелтелые семейные фото, рассказывает: «это Р-5 ый» — перкалевый отцовский бомбовоз конца двадцатых, начала тридцатых, видишь, Юра, отца это так расстраивало, уродливое железное подбрюшье торчащего радиатора… Верткие «Чайки», отличившиеся на озере Хасан — это уж 39 год, предвоенный. А этот гофрированный летающий комод назывался «ТБ-3» или, в просторечии летчиков, «братская могила», а это уже сороковой, финская авантюра…»

… «Комод» особенно памятен городу Хельсинки, — как-то заметила она, добавив и вовсе им неслыханное: … — Разве в «Правде» можно было прочитать, отчего почтовые открытки с одной и той же фотографией — разрушенная церковь в Хельсинки и убитые советской бомбой старухи-богомолки — находили у каждой «кукушки» — финского снайпера, живым в плен не сдававшегося…

Несомненно, он, Юрий Аксельрод, стал бы серьезным историком военной авиации СССР, если бы после лагеря его не увлекла история куда более древняя — еврейская…

Историю Израиля после 1948 года знал по дням, порой по часам, но убийства детишек на дорогах страны представить себе все же не мог…

Как-то Марийка убежала в свою больничку «Мисгав Ладах», на лекцию для молодых матерей. Юра остался на целый вечер один. Дети спали. Подошел к деревянной кроватке Авраама — Осеньки, о котором Марийка говорила, что он копия отца. В самом деле, похож. Губаст, щекаст. Скулы и глаза вразлет, не вполне библейские. Жизнерадостен. Розовые ножки кренделем. Улыбается, причмокивает даже во сне. Молодец!.. Присел возле кроватки, задумался: а какая жизнь ждет его?.. Или Игорька? Какую семейную историю оставит им в наследство — для гордости, радости? Какую жизнь? Когда отца уже не будет… — И вдруг точно молнией ударило: — Какая жизнь их ждет?!. О чем ты?!.

Снова как наяву возникла нежная девчушка в белом платьице из поселения. Она торопилась на выпускной школьный бал… с автоматом «Узи» на плече. Увы! Увы! Не спас ее «Узи», когда обстреляли из автомата их школьный автобус… Что может быть противоестественней такой судьбы?!

Но другой же у наших детей не будет. Не будет! Шамир был предельно откровенным… Жить — по Шамиру, отвоевывать Западный берег Иордана. Холм за холмом. Год за годом… Но путь Шамира бессмысленен — левые («Шалом Ахшав» «Мир немедленно») не дадут ему победить, арабам не привыкать вырезать, взрывать и правых и левых… По сути, это та же самая неуслышанная, непонятая им ранее… дудочка Крысолова? Зовет к новому психозу, к нескончаемой беде. И он, стреляный воробей, аплодировал Крысолову с его дудочкой?!

— … Отца бомба с «Юнкерса» достала под Москвой. Откопали полуживым. Туполев отыскал его уже в госпитале.

Я схватил свою пулю у Кандагара… Случайно «духи» не прирезали, как порося. Окликал кто-то: «Шурави, вИходи! Шурави, вИходи!» Притаился, едва не истек кровью… Когда свои отбили, погрузили в вертолет, рот был полон земли, говорить не мог…

И мои дети тем же путем? Это какой-то ужас! Чтоб снова рот в земле… Так оно и идет: «Когда страна быть прикажет героем…» Сколько крови прольет, горя накличет шамировская дудка? И моих пискунов — ему… На закланье?! С ума сойти!.. Их, малюток, спросили?.. Игорька, Авраама, Ахаву беляночку? Глупый вопрос. Детишки еще будут играть в песочек, ходить в первый класс, на что-то надеяться, мечтать, любить, а Крысолов уже сейчас планирует вымести из детских голов все мечты, как горячим хамсином. Его люди подсчитывают процент «геройских потерь…» Сами отвоевали в пяти войнах, половина увечные, калеки, а уж планируют шестую-десятую. Никогда, нигде не предупреждают детишек. Подойдет год призыва, и под ружье.

Все-все здесь, как в России… Мать говорила, от их класса остались в живых три человека… А резня до войны?! Отцовская «шарашка»… А «гром победы раздавайся»… вплоть до Кореи и Африки. Где не разбросало русские кости?.. Россию от державного психоза вряд ли излечишь. Но — Эрец Исраэль?! Зачем это ему? Времена изменились. Кто полезет на атомный Израиль? Себе дороже. Так почему жизнь детишек не сделать в политике основой? Стратегией страны?.. Вроде бы, с холмами разобрались. Достаточно… Отчего, скажем, не возвести вокруг Эрец Исраэль «поющий забор», как на советских границах? Сплошной, высотой в четыре метра… Там он немыслимой длины, в десять тысяч километров, все на свете опутано… Ограда была со смыслом, вывороченным на изнанку, как и все в Союзе. Чтоб свои граждане не убегали. Со сколькими дурачками, мечтавшими перескочить «поющий забор» и уйти «на свободу», сидел в Мордовии?

Израиль — страна крошечная. Электроника во благо. Почему до сих пор, скажем, на границе с Иорданией низенький почти «коровий забор»? Другого, говорят, и не было. Полагаются на минные поля, что ли?.. Египетская граница, говорят, вообще не охраняется… Пока гром не грянет, мужик… Заменить на современного стража, и — жить по человечески, без страха за детей? Тут явно что-то не додумано…

Рав Бенджамин с его идеей почти согласился, лишь заметил, улыбнувшись:

— Не додумано, это совершенно точно. Вы забыли, Юра, про «дежурного сумасшедшего…»

— Какого еще сумасшедшего?

— Дежурного… — Взгляд «Бешеного янки» потеплел: он любил студентов ешивы, фонтанирующих идеями, пусть даже сумасбродными. Ради них и согласился возглавить в Иерусалиме ешиву, оставляющую мало времени для любимой семитологии. Объяснил Юре с обычной своей академической обстоятельностью:

— Во времена разделенного Иерусалима с иорданской стороны по евреям постреливали снайперы. Грубо нарушая тем самым соглашение о замирении с королем Иордании Абдуллой. И каждый раз на протест израильтян королевские полковники отвечали, что у них никто не стрелял.

— … Это какой-то сумасшедший!

С тех пор огонь иорданского легиона неизменно вызывал у евреев нервную веселость: — «Опять дежурный сумасшедший!»

Рав Бенджамин бросил взгляд на заходившие вдруг широкие славянские скулы изобретателя, расстроенного тем, что его идея восторга не вызвала, завершил добрее, мягче: — Понимаете, Джордж, в чем дело? Сейчас очередные сумасшедшие бьют издалека. Из Ливана. Дотягиваются лишь до северных городов. До несчастной Кирьят-Шмона. После осуществления вашего смелого прожекта они будут подкатывать свои «катюши» прямо к забору имени Джорджа Аксельрода. Одаривать нас ракетой и тут же исчезать, благо все «катюши» на грузовиках. Израиль отсюда весь, как на ладони. Под огнем окажутся и Тель-Авив и Эйлат… А Арафат или еще кто-то будут разводить руками: «Клянемся Магометом, это не мы! Это какой-то сумасшедший…»

У Юры аж кончики пальцев похолодели.

— Ничего себе идейку я придумал…

Рав Бенджамин скосил глаз на Джорджа, который виновато кривил свои толстущие губы, и продолжил дружелюбно:

— Однако в вашей идее, Джордж, есть и разумное зерно. Но только в том случае, если господа арафаты га-ран-тируют, что дежурных сумасшедших выведут, как тараканов. Это, строго говоря, в их силах, если, конечно, арабы не захотят обвести наших зайчишек от социализма вокруг пальца. Служба Арафата брутальна, с родными арабами не церемонится: правами человека явно озабочена не больше наших бен-гурионов… — И завершил, улыбаясь: — Так что если вы убедите Арафата, за вами будущее, Джордж. Ваши детишки счастливых дней дождутся…

В «Ем Ха-зикорон» — День Поминовения — Юра увидел на иерусалимском кладбище бородача Арье-Льва, рыдавшего на могиле сына — солдата. Острое чувство жалости к заботливому доброму Арье-Льву: «Там не добили старика, так тут доканали…» крайне обострило беспокойство Юры за судьбу собственных детей. «Как уберечь их от Крысоловов?» — с этой мыслью весь «Ем Хазикорон» и провел.

К обеду бабушка опять привела детишек, оставленных ей для присмотра. Бедлам начался такой, что у Юры разболелась голова, он поднялся на плоскую крышу дома, проветриться. Вслед за ним выскочила и Марийка со спящей Ахавой на руках. Проокала: — ВО мука — то! Разбудят… — Они уселись на каменной ступеньке чердачной лестницы, и Юра, чтоб как-то развлечь взгрустнувшую Марийку, достал лист бумаги с планом будущего дома, о котором у них уж столько говорено — переговорено…

И недели не прошло, Юра услыхал от «Бешеного янки» странную новость. Все деньги, которые будущие репатрианты последних лет отдавали в Москве компании «Израсов», рекомендованной для пересылки израильским посольством, перестали поступать. Не исключено, их украли…

Только услышал об этом, звонок от Марийки. Продиктовала мужу списочек. Что купить в центре Иерусалима, в «Машбире», что в лавчонках на улице Яффо, поскольку дома, в Старом городе, все дороже в полтора раза. Марийкин списочек не уместился и на тетрадной странице. Язык у Юры не повернулся рассказать о страшноватой новости. Весь день прошел «на нерве»: говорить или не говорить об этом Марийке и ее родне?. Господи, если, в самом деле, украли, что они подумают об Израиле?! Государство воров?!

Винил он одного себя. Во всем. Марийка звонила из Москвы, сказала, они хотят продать квартиры, свою и мамину, интересовалась: «Можно ли иметь дело с фирмой «Израсов»? Ее рекомендуют в израильском посольстве…» Юра, тюремный сиделец, ни кабланам, ни посольским мюнхгаузенам на слово не доверял, тут же побывал в министерстве иностранных дел, в отделе, ведающем русскими делами, спросил напрямик: «Израсов», что это? Все израильские газеты вопят о русской мафии, не оттуда ль люди?»

Там улыбнулись, мол, все «кол беседер» (в порядке). И даже объяснили доверительно: «Мафии переводят из России миллиарды, а простому человеку больше двухсот долларов вывезти из страны не дают. Фирма «Израсов» негласная практика спасения денег олим…» Юра не успокоился, записался на прием к юридическому советнику правительства, тот подтвердил деловито, что «Израсов» — это многолетняя практика. Работает, как часы…

«О-о, эти израильские часы-часики!..»

И года не прошло — снова нужно обивать пороги гордецов с трясущимися руками. «Обрыдли! А что поделаешь?!» Помчался в «русское подворье», где размещалась полиция, узнать, где находятся их власти? «Мне нужно записаться на прием к министру полиции!». Дежурный офицер спросил обеспокоенною, зачем русскому министр полиции?.. Узнав, почесал свой стриженый армейский затылок, сказал, такое дело к расследованию вряд ли примут: «Это же не уголовщина. Обычный израильский балаган, не туда заслали деньги…»

Удалось попасть, правда, с трудом, накричался вдосталь, и к министру полиции. Тот был информирован вполне. Объяснил тихим домашним голосом: «Нечего, дорогой, искать в этой истории криминал. Русские хотели сделать свой бизнес. У них не вышло — кто им виноват?»

— Простите, — вскричал Юра, — фирма «Израсов» была рекомендована посольством.

Министр долго молчал, наконец, заключил сухим официальным тоном, что полиция принять это дело к расследованию не имеет права.

— Не может быть! — вырвалось у Юры. — Вы сами понимаете, что это прямое сообщничество. Кто вам мог запретить? Правительство?!

Скулы министра напряглись, он добавил неохотно:

— … Запрещено распоряжением юридического советника Михаэля Бен Яира.

Тут только Юра окончательно поверил — украли…

— Господин министр, имеете ли вы право замолчать уголовное преступление, если оно — по вашим данным — совершено? По крайней мере, не объявить о начале расследования?

— Объявим… когда посчитаем нужным… Да, может быть, в интересах следствия и не сразу… — Поднял на настырного, задержавшегося в кабинете просителя взгляд, полный досады и раздражения.

— Это не ваша Россия. Здесь от Закона никому не уйти…

Юра понял, надо действовать самим, и немедленно, не очень рассчитывая на оперативность израильской Фемиды. Увы, он не знал в стране ни одного адвоката. «Бешеный янки» порекомендовал ему своего. А позже и другого, третьего…

Адвокаты понимающе вздыхали и твердили одно и то же: «Это профессиональное мошенничество, доказать что-либо будет трудно…» Один из них сказал, что все это дело рук некоего Ритмана. Он не то из Черновиц, не то из Бессарабии. Бывший комсомольский вождь. Здесь его сразу же пригрели: хорошо управляем. Когда хлынула в 1989 году «колбасная» алия, бросили на комитет по репатриации, созданный тогда же правительством Израиля. Ритман был своим и в израильском посольстве в Москве, и в Сохнуте и других подобных организациях. Все наши жульнические «Рога и копыта» были под его началом…

Почти день ушел у Юры на поиск этого Ритмана, к вечеру он постучал в его бедную, неопрятную, с каким-то кислым запахом, тель-авивскую квартиру, и опешил: Ритман, немолодой, тихоголосый, был, как и сам Юра, «дати», на голове черная кипа ортодокса. Лицо бескровное, вялое, неопрятная бородка. На ней и хлебные крошки, и остатки каши. Губы растрепанные, безвольные. Амеба, а не жулик с размахом.

Юра, чтоб не спугнуть «тихоню», начал разговор издалека: о скором празднике Сукот, о Торе. И пяти минут было достаточно, чтобы понять, что Тора для этого «дати» темный лес. Как был тот некогда в комсомоле, с ленинским значком, ряженым, так он и сейчас в иудаизме — ряженый. Наверное, Ритман — пешка, подставное лицо… В конце концов, вытряс из него «признание», что деньги потеряны не по злому умыслу. Как всегда, их «прокручивали» через какие-то банки, чтоб был «навар», на этот раз через харьковский банк, а он лопнул…

— Кто «прокручивал»?

— Я к этому отношения не имею. Этим занимались финансисты. В Израиле у каждого свой профиль…

Юра постиг, тут нужен не взбешенный дилетант вроде него, а израильский юрист, матерый профессионал-следователь, да семи пядей во лбу. Иначе и концов не сыщешь…

«Прокручиватели…» Обычная практика нынешнего ворья. И все годы так?.. «Бешеный янки», который возвращался после занятий в Старый город и, случалось, заодно подвозил и Юру, рассказал по дороге, в утешение, что ли? Именно на этом сгорел прославленный Пинхас Сапир, многолетний министр финансов Израиля, гордость сионистского движения. Именно он, по преданию, «привез Голду»; доставил самолично из киббуца, чтобы подсадить во власть. В Премьер-Министры. Переругались прославленные генералы-командующие, кому князем сесть на еврейском Путивле. Игаль Алон, командир Хаганы — первых еврейских отрядов, рыцарь без страха и упрека, наотрез отказался, в свое время, начать отстрел «ревизионистских бандитов», как называл Бен Гурион противников своей социалистической партии. «Охота на евреев противоречит моим принципам», заявил Игаль Алон разгневанному вождю, и после войны за независимость был тут же заменен им на Моше Даяна, который в таком рыцарстве еще уличен не был… Маленький Большой Бен, как назвали они Бен Гуриона, рассорил бесстрашных генералов на всю жизнь…

Пинхас Сапир облаял их своим хриплым басом, обозвал «шейгецами» (уличными мальчишками) и принял историческое решение: «Все! С вами каши не сваришь. И «сотворил» Голду, оказавшуюся, по словам «Бешеного янки», в правительстве единственным мужчиной.

После войны Судного дня, когда страна кровью истекла, министр финансов Пинхас Сапир собрал у еврейства Штатов на Израиль четыреста миллионов долларов, но по дороге, по своему обыкновению, завез их в Швейцарию. Подержать в банке месяц-другой. Четыреста миллионов дадут хороший навар. Да пожадничал прима-финансист, перевел миллионы не в обычный банк, а в неведомый, специально созданный по этому случаю его верным дружком-земляком. Дружок пообещал ему не два обычных в Швейцарии процента, а — двенадцать.

Едва Пинхас Сапир приземлился в Израиле, принял поздравление Голды Меир с удачным «уловом», новый банк вдруг лопнул, дружок исчез с концами…

Этот «дати» Ритман никаких звезд не открывал. Шел дорогой Пинхаса Сапира…

Юра будто воочию видел, как готовились чиновники к новой поживе. Как перезванивалось жулье из израильских мисрадов, рассказывая друг другу о заманчивой новости: «В России началась приватизация квартир. Олимы с деньгами»…

Кто мог бы остановить грабеж? Министры Израиля, контрразведка, бывший всезнающий Шин-бет, уши которого, естественно, — в каждом израильском посольстве? К чему это им? У израильского чиновника — «квиют», то есть постоянство. Квиютчик — зверь, которому еду приносят в клетку. К чему рисковать? Вытряхнут из клетки на свободу. Погибнешь… С другой стороны, репатрианты с деньгами независимы, разборчивы. Не понравится им сионистское государство, тут же заказывают самолетный билет на все четыре стороны. Намаялись в израильских мисрадах с денежными американскими новоселами, и то им не так, и это. Как что — в бега… Русские олим — нищие олим. Совсем другое дело.

Все это так, размышлял Юра, дожидаясь под проливным зимним дождем автобуса, идущего к воротам Старого города, но ведь он возвращается к Марийке с пустыми руками. С чего же начать? Тут и «Бешеный янки», который уже дважды предлагал Юре перейти к ним, правда, на маленькую зарплату, не подмога…

Последний в Юрином списке адвокат оказался веселым и циничным парнем. Услышав о нетерпимом, по мнению его клиента, «прокручивании» за пределами страны миллионных вкладов, donations, засмеялся добродушно:

— Сколько вы в стране, дорогой шустрик?.. Два года с не большим? Ха-ха! В Эрец Исраэль человек вправе изменить только свою прическу и вероисповедание… Поверьте моему опыту, за такое дело не возьмется никто…

… Первой подняла тревогу Марийка: не заболел ли ее Юрка? Был «медвежатик», а теперь точно «вешалка». Стал, почти как комод, плоским. В «цыганской» бороде серебро сверкнуло…

Убеждает, что здоров и все «в норме». Не помнит, что ли, она эту норму — целый вечер молчит, а скулы ходят?..

Юра пытался отговориться, пожимал плечами. Но врать он не умел.

Марийка восприняла правду мужественно. Скрипнула зубами:

— Господи-господи! И это на Святой Земле?!. Бабушке ни звука. А как признаться маме?..

Юра набрал в легкие побольше воздуху, сказал самоотверженно, что берет это на себя.

Когда появилась Ксения Ивановна, с очередными дарами, он долго не мог и рта раскрыть. Наконец, заикнулся о «печальном слухе», опасаясь слез, истерики, проклятий, мол, опять связалась на свою голову с жидами!.. Марийка же предупреждала…

С лица Ксении Ивановны пропала улыбка, она опустила голову, сказала, что этот слух дошел и до нее. «Может, еще вранье, а?» — И вдруг ударила ладонью по столу, чашки зазвенели.

— Да я просто никуда из России не выезжала! — воскликнула она со слезами на глазах. — Там у меня была небольшая фирма. Я проводила фестивали. На меня «наехали». Пытались ограбить, раздавить… Те же самые, только в другой одежде и с дурацкими пейсами, наехали на меня и здесь. Для всех моих постановок один и тот же свет рампы. Что же такое ваш Израиль?.. Я просто никуда из России не выезжала…

Тут заглянула бабушка, встревоженная возгласом дочери, Ксения Ивановна успокоила мать.

— Мама, это репетиция. Танцы на диком востоке… Когда та вышла, добавила шепотом, чтоб маме Фросе ни слова.

— Позже навру ей что-нибудь. — Поглядела внимательно на серое лицо Юры, заросшее до ушей курчавившейся, с проседью, бородой. Сказала властно и звучно, точно со сцены, откуда силы взялись:

— Юра, если можешь, забудь! Забудь про воров начисто, не расслабляйся. У тебя трое, а сколько еще Бог даст — не знаю. Тебе еще молотить и молотить… Что потеряно, то потеряно. Не жалей. Не теряй на это силы… Таков закон моей жизни, и он, поверь мне, оправдывается… Я возмещу потерю года за два-три. Соберем на дом… А нет, надену ярмо, выйду замуж за денежный мешок. Возле меня такие пузаны крутят свое па де-де!

Уходя, всплеснула у дверей руками:

— Нет, я куда-нибудь уезжала из России?!

Кто знает, как повернулось бы дело, если бы в один из вечеров не раздался неожиданный звонок. Незнакомый адвокат сообщил, что он многолетний защитник господина Сулико («… вы, конечно, знаете его?!), и господин Сулико, прослышав о беде семейства Аксельрод, попросил его вмешаться, вытрясти из воров награбленное. Дал свой адрес.

Никакого Сулико Юра не знал, однако к адвокату помчался.

Адвокат, старый, длинный, костлявый, казалось хорошо подсушенный временем, представился запросто: «Яков…» Повторил, что он взялся за это очень трудное дело по просьбе своего постоянного клиента господина Сулико, («…несомненно хорошо вам известного»). И улыбнулся ободряюще… Юра о неведомом ему Сулико и не заикнулся. Понимал: это последний шанс. Тут уж пан или пропал и — разговорился. А в конце так разволновался, что едва не заплакал; достал носовой платок, сделал вид, что сморкается. И, кажется, пронял старика. Тот сообщил, что у него уже много подобных «слезниц». Но…

— Я не со «слезницей» пришел! — воскликнул Юра, не дослушав. — Мы Израиль потеряем, если не выведем это жулье! В конце концов, пусть правительство платит за своих жуликов…

Старик долго молчал, передвинул на столе безо всякой нужды мраморное пресс-папье дрожавшими руками, затем сказал, что, скорее всего, возьмется. Просит дать ему время. Позвонит…

Звонка не было очень долго.

«Пока солнце взойдет, роса очи выест», — сказала Марийка мужу, подавая ему свежую газету. В газете, на первой странице, было напечатано о том, что отчаявшиеся бездомные раскинули вчера в Иерусалиме, возле канцелярии Ицхака Рабина, палаточный городок.

— У нас с тобой как-никак трое. Я бы съездила туда, нельзя ли к бездомным присоединиться?

Юра усмехнулся.

— Власть нажима не терпит. Тем более, демократическая… Но, чтоб ты себя не грызла… Съездим вместе.

На другой день отправились. Вышли из автобуса неподалеку от Кнессета, у правительственного дома, и наткнулись на скандал. Крики дикие, брань, две полицейские машины, кого-то тащат… Оказалось, к бездомным марокканским евреям пыталась присоединиться многодетная семья израильских арабов. Их встретили руганью.

— Здесь только евреям место! — И стали выталкивать, напористому пареньку-арабу заломили руки.

Правительство рядом — полицейские оказались на месте свалки тут же. И, судя по всему, приняли сторону евреев.

— Лама?! (Почему?!) — крикнул Юра полицейскому офицеру, оттиравшему грудью арабов. — В беде все люди равны!

Арабская семья, услышав, что ее защищают, начала отстаивать свои права решительнее, женский визг взметнулся до неба.

Не успел Юра оглядеться, двое рослых марокканцев в форменных черных кепи подхватили его «под белы руки», и он оказался в полицейском «воронке». Марийка, взвизгнув, бросилась к «воронку», стала колотить по нему кулаками. Забросить ее в машину для полицейских было делом совсем несложным.

Хотя и Юру и Марийку, привезя в «Русское Подворье,» тут же выпустили, наказав никогда не совать свой нос в дела израильской полиции, Ксению Ивановну этот случай насторожил, заставил действовать активнее. Спустя неделю она прикатила в Иерусалим возбужденная, в сверхмодной кожаной куртке на молниях, привезла полный портфель денежных купюр, сказала, что, если добавит банк под Юрины олимовские бумаги, для начала на свое жилье вполне хватит…

— На дом в городе все же не наскребли, — деловито заключила Марийка, разобрав денежные купюры на пачки — но на «территориях» Юрастику выделят дворец…

На «территории» Юре вывозить свое семейство как-то не хотелось. Причины тому выдвигал серьезные: «Во первых, Ицхак Рабин может выкинуть поселенцев из их собственных домов в любой момент. С новоселов берется подписка. Де, «по первому требованию…» А не то отдаст евреев под контроль арабских властей… Зачем покупать такой дом?.. Во вторых, шамиры… Что могут шамиры, когда против них полстраны? Начнут еврейский Вьетнам?.. Израилю не выжить, если он не порвет с черно-белой концепцией партий… Однако Марийке он высказался понятнее: «Подставлять детишек под пули?».

И все же не стал возражать, когда жена воскликнула: «Завтра у тебя свободный день. Отправляйся-ка на разведку. Только поешь, как верблюд. На всю неделю.

Юре после Гулага было все равно что есть и во что одеваться…

Да и ныне он был наряжен не намного лучше. Брюки еще российские, обтерханы снизу, ремешок брезентовый, солдатский; кепчонка блином. Когда Марийка осматривала его запасы, Юра «блин» свой заветный отстоял, все остальное, наконец, было выброшено в мусор. Переодела собравшегося в поход мужа с ног до головы: брюки кремовые, тончайшие, для израильской жары, подарок тещи ко дню рождения. Безрукавка невесомая.

— Теперь за тебя не стыдно, — заключила Марийка удовлетворенно. Юра растянул в иронической усмешке свои губищи — африканские, по давнему и недоброму замечанию тещи. Верхняя губа чуть оттянута кверху. Проглядывают зубы такой белизны, что у Марийки, едва остановила на них взгляд, сжало сердце: свои-то, природные, у ее «медвежатика» в тюрьме выбиты. Да и челюсть едва срослась.

— … Ладно! Проведу рекогносцировку… Вначале отработаю южный вариант, — бросил Марийке неопределенно, когда она протянула ему бутерброды на дорогу.

— Пустыня Негев — самая жарища, — озабоченно произнесла Марийка. А услышав, что Юра спросил по телефону на автостанции о расписании автобусов на город Хеврон, вскричала в беспокойстве: — Ты с ума сошел! Самое арабское гнездовье. Яблоко раздора. Там стрельба не утихает…