Самое далекое плавание. Посвящается Хьюго Гернсбеку

Сюзи Макки Чарнас. Сиськи

В том-то все и дело, что твои мозги вроде и хотят продолжать думать о жалком завтрашнем экзамене по истории, но тело берет над ними верх. И какое тело! Ты можешь видеть в темноте, и мчаться как ветер, и перелетать через припаркованные машины одним прыжком.

Наутро, конечно, за это приходится расплачиваться (но оно того стоит!). Когда я просыпаюсь, у меня все тело словно одеревеневшее, болит и ноет, руки, ноги и лицо грязные, и приходится быстро прыгать под душ, чтобы Хильда не увидела меня такую.

Не то чтобы она могла догадаться, в чем дело, но зачем рисковать? Поэтому я притворяюсь, что мне плохо совсем не поэтому. И тогда она начинает:

— Ну же, дорогая, у всех бывают спазмы, это не повод ныть и жаловаться. Куда же это годится, пытаться увильнуть от школы только потому, что у тебя месячные?

Если бы Хильда мне не нравилась — а она мне нравится, хотя она всего лишь мачеха, а не настоящая мать, — я бы показала ей кое-что такое, что после этого рассталась бы со школой навсегда, и без всякого притворства.

Однако полно людей, которым я бы, пожалуй, показала это.

Этому придурку Билли Линдену я уже показала.

— Эй, Сиськи! — разорялся он в холле прямо рядом с учительской.

Толпа мальчишек, естественно, заржала, хотя Рита Фрай и обозвала его дураком.

Именно с Билли все, в общем-то, и началось, потому что с него всегда начинаются всякие пакости, с него и с этой его огромной пасти. В начале семестра он однажды налетел на меня и заорал:

— Эй, гляньте на Борнштейн, что с ней сделалось за лето! Что это с тобой, Борнштейн? Эй, вы, посмотрите-ка на Борнштейн!

Он ухватил меня за грудь, я стукнула его в плечо, а он ударил меня кулаком по лицу, да так, что у меня от его удара голова чуть не треснула, я была в шоке и разревелась прямо на глазах у всех.

Я хочу сказать, что всегда готова была бороться и драться с мальчишками, потому что для девчонки я довольно сильная. Но это было совсем другое. Он ударил меня со всей силы, чтобы действительно сделать больно, и я так обалдела, будто меня ткнули под ложечку, меня даже затошнило, и еще я до смерти разозлилась и растерялась.

Мне пришлось идти домой с разбитым носом, лежать с запрокинутой головой, прикладывать к лицу завернутый в полотенце лед, и вода капала мне в волосы.

Хильда села рядом на кушетку и погладила меня по голове:

— Мне очень жаль, дорогая, но вообще когда-нибудь тебе нужно было это понять. Вы все растете, и мальчики становятся сильнее, чем станешь когда-либо ты. Если ты дерешься с мальчишками, надо быть готовой к тому, что тебя побьют. Ты должна найти другие способы управляться с ними.

Для полного счастья на следующее утро у меня начались месячные, Хильда старательно объясняла мне про "это" несколько раз, так что я, по крайней мере, сообразила, что произошло. Хильда на самом деле старалась как могла, не впадая при этом в слащавость, но мне было противно слушать о том, что вся эта часть волнующих изменений в моем теле, которые так важны, служит высшей и прекрасной цели — "превратиться в молодую женщину".

Да уж! Все это оказалось таким грязным и отвратительным делом, хуже, чем она говорила, хуже, чем я могла даже вообразить, все эти черные противные сгустки слизи среди пятен розовой крови — я думала, меня вырвет. "Это всего лишь внутренний слой твоей матки", — сказала Хильда. Подумаешь. Все равно гадость.

И еще запах…

Хильда пыталась мне помочь, действительно пыталась. Она сказала, что нам надо "отметить это событие", вроде того, как это делали первобытные люди, как будто это что-то важное, а не просто этакая гадость, ни с того ни с сего свалившаяся вдруг на тебя.

И мы решили убрать Пинки, мою игрушечную собаку, с которой я спала с трех лет. Пинки совсем лысый, он плохо гнется, и вата внутри его немного сбилась в комки после того, как он по ошибке побывал в стиральной машине, и ни за что не скажешь, что когда-то, новый, он был мягким и плюшевым, да к тому же еще и розовым.

Когда в последний раз, еще перед летом, ко мне заходила моя подруга Джерри-Энн, то, увидев Пинки у меня на подушке, она хотя ничего и не сказала, но я уверена, что Джерри-Энн посчитала это ребячеством. Так что я уже давненько подумывала о том, чтобы расстаться с Пинки.

Мы с Хильдой сделали для него отличную коробку, выложили красивыми тряпочками, оставшимися от ее занятий на курсах лоскутного шитья, и я вслух поблагодарила его за то, что он был моим другом столько лет, и мы убрали его в чулан, на самую верхнюю полку.

Я чувствовала себя ужасно, но, если Джерри-Энн решит, что я слишком маленькая, чтобы со мной водиться, это может кончиться тем, что я останусь и вовсе без друзей. Когда ты не слишком-то популярна и те времена, когда ты была тощей и быстрой и все хотели, чтобы ты была в их команде, безвозвратно прошли, приходится об этом задумываться.

Хильда и папа велели мне идти на следующее утро в школу, чтобы никто не подумал, что я испугалась Билли Линдена (хотя так оно и было) или что я позволю ему издеваться надо мной, потому что он такой придурок.

Все исподтишка насмешливо поглядывали на меня и перешептывались, и я была уверена, что это из-за того, что они видят, какая у меня смешная походка из-за этой прокладки между ног, и потому, что они унюхали запах всего того, чего, насколько я знала, еще не происходило ни с кем в нашем восьмом "А". Точно так же как никому больше во всем классе, кроме меня, на самом деле нечего было класть в их дурацкие детские лифчики, вот уж спасибо.

Как бы там ни было, я держалась в стороне от всех, насколько могла, и не разговаривала даже с Джерри-Энн, потому что боялась, что она спросит, почему я так смешно хожу и плохо пахну.

Билли Линден избегал меня, как и все остальные, за исключением того раза, когда один из его придурковатых дружков нарочно толкнул меня и я налетела на Билли в очереди в столовую. Билли обернулся и заорал, да еще так громко:

— Эй, Сиськи, с каких это пор ты стала краситься черно-синими тенями?

Я не доставила ему удовольствия узнать, что на самом деле он сломал мне нос, как сказал доктор. Хорошо еще, что при этом не заставляют носить повязку. Билли бы весь изострился насчет того, что у меня нос тоже в лифчике, как и сиськи.

Той ночью, когда все решили, что я заснула, я поднялась и сняла с себя трусы и футболку, в которых спала, и стала разглядывать себя в зеркале. Мне не нужно было включать свет. Луна была полная и светила через большое мансардное окно прямо в мою спальню.

Я обхватила себя руками и больно ущипнула, чтобы наказать тело за то, что оно со мной делает.

Как будто этим можно было все остановить!

Неудивительно, что Эди Сайлер из десятого класса уморила себя голодом! Я ее прекрасно понимала. Она пыталась совладать со своим телом, чтобы выглядеть нормально, оставаться тонкой и сильной, какой была и я когда-то — человеком, а не карикатурой, которую обзывают Сиськами.

И тут что-то теплое потекло тоненькой струйкой по внутренней стороне ноги, и я поняла, что это кровь, и это было невыносимо. Я сильно сжала бедра, и крепко зажмурилась, и что-то такое сделала.

Я имею в виду, ощущение того, как это происходит. Я почувствовала, что становлюсь меньше, будто меня сжигает бушующий в костях холодный огонь, и что все мое тело, и мышцы, и хлюпающие внутренности, и кожа словно раскаляются добела и отделяются друг от друга, сияя в лунном свете, и что мой облик меняется и центр тяжести перемещается куда-то…

Я подумала было, что падаю в обморок из-за этих дурацких месячных. Так что я повернулась и рухнула на кровать и лишь в тот миг, как упала на нее, поняла, что что-то совсем не так.

Во-первых, мой нос и голова были переполнены такими сумасшедшими, острыми ощущениями, что я даже не сразу поняла, что это запахи, — настолько они были сильнее, чем любые запахи, что я знала до этого. И они были — даже не знаю — влекущими, а не противными или отвратительными.

Я открыла рот, чтобы вдохнуть запах еще глубже, и услышала, что забавно пыхчу, как будто до этого бежала, а ведь я этого не делала, и еще часть моего лица сильно выпятилась вперед, и там что-то двигалось — мой язык.

Я облизывалась.

Да уж, в этот миг у меня началась полная, абсолютная паника. Я заметалась по комнате, поскуливая, и тяжело дыша, и слыша, как мои ногти стучат по половицам, а потом забилась в угол и скорчилась там, потому что испугалась, что папа и Хильда услышат и придут узнать, откуда этот шум.

Потому что я слышала их. Я слышала, как скрипит кровать, когда кто-то из них переворачивается на другой бок, и дыхание папы с небольшим присвистом, готовое перейти в храп, и еще я чувствовала их запах, особую струю из ароматов от каждого из них, вроде того десерта из разных сортов мороженого, которое называется "смесь".

Тело мое подергивалось и дрожало от страха и распирающей его энергии, и комната моя — перестроенный чердак, просторный, но кое-где с низким потолком, — комната моя казалась мне клеткой. И еще я до ужаса боялась заметить свое отражение в зеркале. Я прекрасно понимала, что могу там увидеть, и не хотела этого.

Кроме того, мне нужно было срочно пописать, а в таком состоянии я не могла даже и пытаться воспользоваться туалетом.

Поэтому я осторожно открыла дверь плечом и едва не скатилась по лестнице, пытаясь спуститься по ступеням на четырех ногах и раздумывая, как бы это сделать, вместо того чтобы просто позволить телу справиться самому. Я уперлась ладонями во входную дверь, чтобы отворить ее, но мои руки не были больше руками, это были лапы с длинными узловатыми пальцами, покрытыми шерстью, а на концах их торчали толстые черные когти.

В животе у меня словно бомба разорвалась от ужаса, и я вскрикнула. Раздался дрожащий воющий звук, жутким эхом отозвавшийся у меня в черепе. "Джек, что это было?" — сонно спросила наверху Хильда. Я услышала, как отец тяжело ступает по полу их спальни, и стрелой метнулась к подвалу.

Засов на подвальной двери все время соскальзывал, так что теперь я толчком открыла дверь в подвал и полезла вниз, на этот раз лучше справляясь со ступеньками, потому что была слишком перепугана, чтобы думать, как ставить свои новые лапы. Остаток ночи я провела там, жалуясь сама себе (что на самом деле означало тихое поскуливание) и труся рысью вдоль стен, обтираясь о них боками в попытке стереть с себя этот ненормальный облик, а может, просто бегая по кругу оттого, что не могла усидеть на месте. Там было полно запахов и медленно сплетающихся струй теплого и холодного воздуха. Я никак не могла во всем этом разобраться.

Что же касается туалета, то я в конце концов сумела примоститься задом на край водостока возле папиного верстака и помочиться туда. Единственная проблема была в том, что этими своими лапами я не могла открыть кран, чтобы — смыть запах.

Потом, около трех часов утра, я очнулась от дремоты, лежа калачиком на голом полу, на открытом месте, где вероятность, что по тебе будут бегать всякие пауки, была чуть поменьше, и ничего больше не увидела, и не почуяла никаких запахов, и поняла, что со мной снова все в порядке, еще до того, как взглянула на свои руки и снова увидела ладони вместо лап.

Я взлетела по лестнице и стояла под душем так долго, что Хильда расшумелась, что я трачу горячую воду, когда у нее с утра полно стирки. Я же просто пыталась отогреть странно окоченевшие мускулы, но объяснить ей что-либо, естественно, не могла.

Было так странно после этакой ночки одеваться и идти в школу. Одно хорошо, менструация прекратилась в этот же день, и Хильда сказала, что для первого раза это вполне обычно. Так что, должно быть, все пялились на здоровенный зеленый синяк у меня на лице, который поставил мне Билли.

Кончилось все это, разумеется, как обычно. Ну а почему бы и нет? Они же не знали, что ночью я была волком.

Жирный Джо выхватил у меня портфель в коридоре возле кабинета естественных наук и перебросил его какому-то парню из восьмого "Б". Мне пришлось бегать за ними, чтобы отобрать портфель, и, конечно, все это было устроено только для того, чтобы мальчишки могли вдоволь повеселиться, глядя, как подпрыгивают груди у меня под блузкой.

Я так рассвирепела, что едва не поймала Жирного Джо, только побоялась, что, если я схвачу его, вдруг он тоже ударит меня, как Билли.

Отец говорил мне: "Не обращай внимания, малыш, все мальчишки дураки в этом возрасте".

А Хильда все лето твердила: "Послушай, это никуда не годится — ходить ссутулившись, сложив руки на груди, наоборот, ты должна расправить плечи и вышагивать с достоинством, как важная особа, гордая тем, что взрослеешь. Просто с тобой это произошло немножко рановато, вот и все, и я готова держать пари, что другие девочки тайком завидуют тебе, с этими их смешными крохотными лифчиками, как будто у них есть что поддерживать".

Ей-то хорошо говорить, она уже давно не ходит в школу и небось не помнит, каково это все.

Поэтому я прекратила беготню и ходила вслед за Джо, пока не прозвенел звонок, и тогда вытащила портфель из кустов, куда он его закинул. Я немножко плакала и поэтому спряталась в туалете для девочек.

Там была Стейси Буль, она, как обычно, красила губы и, как обычно, не стала разговаривать со мной, но прибежала суматошная Рита и сказала, что этого дурака и грубияна Джо убить мало, не говоря уже о Билли, который на самом деле подучил его стащить мой портфель. Как обычно!

Рита неплохая, если не считать того, что она и сама аутсайдер, потому что ее младший брат болен СПИДом, и большинство родителей считают, что ей не место в нашей школе. Так что мы не слишком близки с ней. Я ужасно расстроилась, да к тому же все равно опоздала на математику.

Однако мне нужно было с кем-то поговорить. После уроков я отыскала Джерри-Энн, которая была моей лучшей подругой, начиная с четвертого класса. Ее нигде не было видно, но я нашла ее в библиотеке и сказала, что мне приснился странный сон, будто я — волчица. Джерри-Энн хочет стать психиатром, как ее мама, поэтому она с интересом меня выслушала.

И сказала, что я свихнулась. Утешила!

Вечером я убедилась, что задняя дверь не закрыта на замок как следует, и легла в кровать без одежды — только вообразите, как вы превращаетесь в волчицу в трусах и футболке! — и лежала дрожа, ожидая, чтобы что-нибудь произошло.

Взошла луна и залила светом весь дом, и я снова изменилась совсем как раньше. Кстати, это было ничуть не похоже на то, что показывают в кино: когда человек бьется и вопит и кости ломаются с ужасным хрустом и треском, как вы могли бы напридумывать, если бы знали, что все это должны проделать специальные приспособления перед камерой, чтобы выглядело достоверно, если бы вы были мастером по спецэффектам, а не оборотнем.

Что до меня, то моему превращению не нужно было выглядеть похожим на настоящее, оно и было настоящим. Снова это ощущение, словно таешь и растекаешься, но на этот раз оно вызвало у меня что-то вроде возбуждения. Я бы сказала, что это было жуткое любопытство. Со мной явно происходило что-то, совершенно отличающееся от очередных дурацких физических деформаций по воле каких-то там идиотских гормонов.

Должно быть, я произвела какой-то шум. Хильда поднялась по лестнице к двери моей спальни, но, к счастью, не зашла внутрь. Она высокая, и мой потолок для нее низковат, поэтому она часто разговаривает со мной с лестничной площадки.

Как бы там ни было, услышав, что она идет, я запрыгнула в постель, засунув голову под подушку и отчаянно моля Бога, чтобы ничего не торчало наружу.

Я чуяла ее запах, он был необычный — ее собственный аромат, как бы запах пота, только сладкий, и поверх всего этого запах ее духов, они так и шибали в нос. Я не слышала, что она говорила, потому что очень перепугалась, и еще меня внутри всю трясло от возбуждения и лишь отчасти — от ужаса.

Понимаете, я вдруг с огромным изумлением осознала, что мне больше не надо бояться ни Хильду и никого другого. Я была сильной, мое волчье тело было сильным, и ей достаточно только увидеть меня, чтобы упасть замертво.

Однако когда она ушла — какое же это было облегчение! Мне до смерти хотелось выбраться из-под тяжести одеял, а кроме этого, нужно было чихнуть. И еще я поняла, что та энергия, что бушевала во мне, отчасти была голодом.

Они улеглись — я слышала их голоса в спальне, хотя и не могла разобрать, что они говорят, — и это было то, что надо. Слова теперь не имели значения, я могла бы больше сказать по тону, которым они произносились.

Как я и думала, они собирались заняться этим, и я была права. Я слышала, как они возятся там, прямо сквозь стены, это тоже было что-то новенькое, и мне в жизни еще не было так неловко. И я даже не могла зажать уши руками, потому что мои руки были лапами.

Так что, дожидаясь, пока они уснут, я стала разглядывать себя в большое зеркало на дверце шкафа.

В нем отражалась большая волчья голова с длинной узкой мордой и густым воротником вокруг шеи. Шерсть на воротнике вздыбилась, когда я зарычала и немножко попятилась.

Что было, конечно, глупо, потому что в спальне не было никакого волка, а была я. Но я, наверное, совсем потеряла голову и едва могла свыкнуться с мыслью об одном волке — обо мне в моем волчьем теле, не говоря уже о двух волках — обо мне и моем отражении.

После того как прошел первый шок, это оказалось потрясающе! Я вертелась так и сяк, осматривая себя со всех сторон.

Я была худощавая, с длинными, стройными ногами, сильная, мускулы изящно играли под блестящей шкурой. Вот только лапы были чуть больше, чем мне бы хотелось. Но в любом случае четыре большие лапы — это гораздо лучше, чем две большие сиськи!

Морда моя была замечательной, с двумя рядами белых острых зубов и небольшими ясными глазами, сверкающими в лунном свете. Немножко странно было видеть хвост, но я начинала привыкать к нему и вскоре поняла, какой он на самом деле красивый и пышный. Плечи мои стали широкими, их покрывал длинный лоснящийся мех, и я была такой нарядной масти: темной на спине и похожей на расплавленное серебро на груди и на брюхе.

Проблема была, однако, с языком, свисающим наружу. Я с ним намучилась, он выглядел и неприлично, и глупо. Я имею в виду, это был мой язык, длиной около фута, и он ловко укладывался поверх моих острых нижних зубов. Именно тогда я поняла, что не могу теперь придавать своему лицу многие выражения, — оно больше похоже было на маску.

Но оно было живое, это было мое лицо, и это были мои черные длинные губы, которые облизывал мой язык.

Без всякого сомнения, это была я. Я была оборотнем, как в кино, что крутят перед Хеллоуином. Но ничего похожего на тех уродов, которых на самом деле играют актеры, намазанные целыми фунтами грима. Я была великолепна!

Однако мне не хотелось просто прохаживаться тут перед зеркалом, любуясь собой. Я не могла больше оставаться взаперти в этой душной, переполненной запахами комнате.

Когда все утихло и я услышала, что папа и Хильда задышали так, как люди дышат во сне, я выскользнула на улицу.

Темнота была для меня не совсем темной и прохлада была острой, как уксус, но не неприятной. Куда бы я ни направилась, в воздухе ощущались струи запаха, словно волны, и я могла втягивать их своим длинным волчьим носом и перекатывать на языке. Это был совсем иной мир, с доносящимися отовсюду отчетливыми звуками и напоенный сочными, насыщенными запахами.

А еще я могла бежать.

Я побежала, потому что, когда я обнюхивала мешки с мусором, выставленные на обочине, мимо проехала машина и я здорово испугалась, что меня заметят в свете фар. Поэтому я понеслась по грязному проулку между нашим домом и соседним домом Моррисонов, и — вот дела! — я смогла мчаться почти беззвучно, смогла, не задумываясь, перескочить через их забор. Мои задние лапы были как стальные пружины, и я ловко и точно приземлилась на все четыре конечности, почти не заметив этого, не говоря уже о том, чтобы бояться, как бы не потерять равновесие или не вывихнуть лодыжку.

Боже, я могла бежать сквозь этот холодный воздух, густой и влажный от запахов, могла почти лететь! Это было как в тот последний год, когда у меня спереди не было еще этих сисек, которые подпрыгивают и болтаются, даже когда я просто быстро иду.

А теперь по моему упругому животу тянулись два ряда аккуратных небольших сосков. Я села и осмотрелась.

Затем стала разрывать мусорные мешки, чтобы выяснить, чем из них пахнет, но есть оттуда ничего не собиралась. Меня с души воротило от мысли, что мне вдруг пришлось бы лопать недоеденные другими людьми огрызки сосисок, и корки от пиццы, и жир и кости с их тарелок вперемешку с картофельным пюре и всяким прочим.

Когда мне попадались места, где останавливались и оставляли свои метки собаки, я приседала и тоже метила их мочой, прямо поверх их жалких брызг. Я просто перебивала их запах.

Я прыжками пронеслась по огромной лужайке вокруг усадьбы Уэнскомбов, где сроду не ходил никто, кроме азиата-садовника, и прогулялась по их шикарному "БМВ", оставив большие жирные следы на капоте и крыше. Никто не видел меня, никто не слышал меня, я была тенью.

Для всех. Не считая собак, конечно.

Стоял сплошной лай, когда я пробегала мимо, просто настоящая истерика, сначала даже напугавшая меня. Но потом я вдруг вывернула из проулка на Ридж-роуд, там, где стоят большие дома, и наскочила прямо на стаю из шести псов. Хозяева отпускают их гулять на всю ночь и вовсе не боятся, что их может сбить машина.

Они трусили по улице и проверяли мусорные мешки, выставленные на улицу, которые должны были увезти завтра. Ветер дул собакам в спину. Когда они увидели меня, один пес тявкнул от неожиданности, и все резко остановились.

Шесть псов. Я испугалась. И зарычала.

Собаки мигом развернулись, толкаясь в спешке, и бросились прочь.

Я не знаю, что бы они сделали, повстречайся они с настоящим волком, но, полагаю, я-то была чем-то особенным.

Я последовала за ними.

Они бросились врассыпную и побежали.

Что ж, я побежала тоже, и это был совсем другой бег. Я имею в виду, я вытягивалась во всю длину и мчалась, и это было просто счастье. Я погналась за одним из псов.

Туда-сюда, эта маленькая, похожая на терьера собачонка попыталась проскочить слева и юркнуть под ворота чьей-то подъездной дорожки, и все это без единого звука — терьерчик мчался изо всех сил, чтобы вопить, а мне просто нравилось бежать молча.

Как раз перед тем, как он смог бы проскользнуть под воротами, я догнала его и не раздумывая вцепилась ему в загривок, оторвала тельце от земли и изо всех сил встряхнула из стороны в сторону.

Я почувствовала, как хрустнула его шея, этот звук отозвался дрожью во всех костях моего черепа.

Я взяла его в пасть, и он показался мне почти невесомым. Я потрусила прочь, держа его в зубах, и под кустом в Бейкерс-парк я зажала его в лапах и впилась зубами в его брюхо, все еще теплое и трепещущее.

Как я уже сказала, я была голодна.

Кровь доставила мне совершенно невероятное наслаждение. Я с минуту стояла, озираясь и облизывая губы, тяжело дыша и упиваясь этим вкусом, потому что была просто ошеломлена им, это было сладостно, как мед или самый лучший шоколад на свете.

И я опустила голову и с чавканьем сожрала эту собачонку, подобно тому как нагибаешься к пицце и жадно поглощаешь ее. Боже мой, я умирала с голоду, так что мне было все равно, что мясо после того первого восхитительного укуса оказалось жестким и отвратительно пахнущим.

Я даже вылизала потом всю кровь с земли, не обращая внимания на то, что она была смешана с песком.

Той ночью я съела еще двух собак, одна была привязана бельевой веревкой на грязном дворе, забитом насквозь проржавевшими автомобильными деталями, а другая — толстый старый желтый пес, который громко сопел и слишком медленно двигался. Он был ужасно невкусный, а я к тому времени уже была сыта, так что поела совсем немного.

Я прогулялась по парку, поводя большим черным волчьим носом, и нашла скамейку, на которой мистер Грэнби каждый день сидит и кормит голубей, и ему наплевать, что никто больше не хочет, чтобы эти грязные птицы летали тут и обгаживали автомобили. Я сделала кучу на скамейку, прямо туда, где он всегда сидит.

Потом я пожелала заходящей луне доброй ночи: получилось переливчато — дикое "йоу-оу-оу!". И вприпрыжку поскакала домой, упруго пружиня толстыми подушечками на лапах и вывалив язык, и чувствуя себя просто супер.

Я проскользнула внутрь, взбежала по лестнице и в своей комнате остановилась посмотреться в зеркало.

Такая же великолепная, как прежде, и всего несколько пятнышек крови на шерсти. У меня было достаточно времени, чтобы вылизать их. Я немножко беспокоилась — в смысле, я думала, что вдруг прежняя жизнь не вернется, вдруг после того, как я убивала и ела в волчьем обличье, я теперь в нем навсегда и останусь? Ну что-то вроде того, как если бы вы забрели в заколдованный замок и съели или выпили там чего-нибудь, то все, вы уже никогда не сможете его покинуть. А вдруг, когда наступит утро, я не смогу превратиться обратно?

Ну, тут уж я все равно ничего не могла поделать, и, честно говоря, у меня было такое ощущение, что я не стала бы против этого возражать; оно того стоило.

Когда я привела себя в порядок и почистилась, вылизав в том числе и свой зад (и это в тот момент казалось мне вполне нормальным и правильным), я прыгнула в кровать, свернулась клубочком и тут же отключилась. Когда я проснулась, в глаза мне светило солнце и я снова была собой, в своем собственном облике.

Было ужасно странно снова завтракать и влезать в свою старую трикотажную рубашку, которая на мне болталась, так что у меня в ней ничего особо не выпячивалось, а Хильда тем временем зевала и шаркала по дому в халате и шлепанцах и вела себя так, будто они с папой ничем таким и не занимались этой ночью, а я-то знала, что это не так.

И плюс к тому было совершенно ясно, что она не имеет ни малейшего представления о том, чем занималась я, и от этого у меня было странное чувство.

Одна из вещей, про которые все стараются не рассказывать, заключается, оказывается, в том, что, когда взрослеешь, у тебя появляется все больше секретов от родителей. И уж у меня теперь есть секрет так секрет!

Хильда обращается ко мне:

— Как, ты уже разделалась со сладким попкорном? Честное слово, Келси, мне за тобой не угнаться! И почему бы тебе не надеть в школу что-нибудь получше этой старой рубахи? О, понимаю: для маскировки, верно?

Она вздохнула и, подбоченившись, поглядела на меня вроде бы грустно, но с улыбкой.

— Келси, Келси, — продолжает она, — кабы у меня, когда я была девочкой, была хоть половина того, что есть у тебя, — а я была плоская, как гладильная доска, и из-за этого такая несчастная, я тебе даже передать не могу.

Она и сейчас худенькая и аккуратная, поэтому что она в этом может понимать? Но она говорила от доброго сердца, и в любом случае мне было слишком хорошо, чтобы спорить.

Однако рубашку я менять не стала.

В эту ночь я не обратилась в волчицу. Я лежала и ждала, но, хотя луна и взошла, ничего не изменилось, как я ни пыталась, и через некоторое время я встала, выглянула в окно и поняла, что луна больше уже не такая полная, — она начала убывать.

Я не столько вздохнула с облегчением, сколько огорчилась. Две недели спустя я купила в школьном книжном киоске календарь, посмотрела, когда следующее полнолуние, и с волнением ждала, что же будет.

Тем временем все шло как обычно. Мой подбородок облепили прыщи. Бывало, я смотрелась в зеркало и думала о своем волчьем лице, покрытом красивой блестящей шерстью вместо прыщей.

Прыщи и я — мы вместе — пошли на вечеринку к Анжеле Дюркин, и на следующий день Билли Линден рассказал всем, что я закрылась в одной из спален в доме Анжелы и занималась там с ним любовью, чего и близко не было. Но поскольку никого из взрослых там тоже не было, а Жирный Джо притащил на вечеринку травку, большинство мальчишек обкурились и все равно не знали, кто, где и чем занимался.

Вообще-то однажды Билли действительно затащил после уроков девчонку из седьмого "Б" в гараж своих родителей, и вместе с двумя дружками они занимались с ней этим, пока она находилась в отключке от наркоты, или, во всяком случае, они так говорили, а ей, так или иначе, было слишком стыдно, чтобы кричать или сопротивляться, и немного погодя она поменяла школу.

Я узнала об этом точно так же, как и все остальные, потому что Билли — самый большой хвастун во всей школе и никогда не знаешь, врет он или нет.

Так что было бы не слишком удивительно, если бы кое-кто поверил тому, что Билли плел про меня. Джерри-Энн перестала со мной разговаривать после этого. Тем временем Хильда забеременела.

В итоге все это окончилось грандиозной речью насчет того, как Хильда волновалась из-за своих биологических часов, и вот они с папой решили завести малыша, и что я не должна беспокоиться, для меня это будет просто забава и хорошая подготовка к тому, чтобы самой потом стать матерью, когда я найду какого-нибудь хорошего парня и выйду замуж.

Ну конечно. Подготовка! Как у Мэри О'Хара из моего класса, которой вечно приходится менять пеленки своей младшей сестре, брр. Мэри подшучивает над всем этим, но уверяю вас, на самом деле она просто ненавидит свое превращение в няньку. Теперь, похоже, дошла очередь и до меня, как обычно.

Единственное, что делало жизнь сколько-нибудь сносной, — это мой секрет.

— Ты сегодня вообще никакая, — сказал мне однажды в столовке Девон Браун, когда Билли был особенно невыносим, пытаясь кидаться от своего стола хлебными шариками, чтобы они угодили мне в грудь. Девон сидел со мной, потому что у него плохо с французским, единственным предметом, с которым у меня порядок, и я помогала ему разобраться с глаголами. Я думаю, он хотел узнать, почему я не расстраиваюсь из-за приставаний Билли. — Что случилось?

— Секрет, — ответила я, размышляя о том, что бы сказал Девон, если бы узнал, что разобраться с французскими словами "волк" и "съесть" ему помогает оборотень.

— Какой секрет? — не отставал он.

У Девона веснушки, и он довольно симпатичный.

— Это секрет, — говорю я, — поэтому я не могу сказать тебе, глупый.

Он напускает на себя важный вид и заявляет:

— Ну, значит, это недолго будет секретом, потому что девчонки хранить секреты не умеют, это все знают.

Ну да, как та девушка, Сара, из восьмого "Б", которую, как оказалось, собственный отец растлевал много лет, но она никогда никому про это не говорила, пока какой-то психолог не понял это по тестам, которые мы все должны проходить в седьмом классе. А до этого Сара хранила свой секрет очень даже хорошо.

А я хранила свой, вычеркивая дни в календаре. Единственное, чего я не ждала с нетерпением, так это месячных. В прошлый раз они начались прямо перед полнолунием.

Когда время пришло, у меня появились спазмы в животе, а на лице вскочили новые прыщи, но месячных не было.

Однако я изменилась.

На следующее утро в школе все говорили про пару принадлежавших Уэнскомбам породистых карликовых шнауцеров, которых кто-то утащил с их двора и растерзал, причем от бедняжек почти ничего не осталось.

Да, когда я услышала, как какие-то мальчишки болтают про то, что мистер Уэнскомб обнаружил в Бейкерс-парк собачьи останки, меня слегка затошнило. И еще я чувствовала себя немного виноватой, потому что миссис Уэнскомб действительно любила этих маленьких собачек, а я об этом как-то совершенно не подумала, когда была волком прошлой ночью и бегала, голодная, в лунном свете.

С этими шнауцерами я была знакома лично, поэтому сожалела о случившемся, хоть они и были надоедливыми и ужасно брехливыми собачонками.

Но черт побери, не надо было Уэнскомбам оставлять их на всю ночь на холоде. И во всяком случае, они богатые, они смогут купить себе новых шнауцеров, если захотят.

И все-таки. Я хочу сказать, собаки ведь всего лишь бессловесные животные. Если они становятся противными, то это потому, что их вот так вот держат на привязи или кто-нибудь делает их такими, и они тут ни при чем. Они не могут просто решить быть хорошими, как может человек. И плюс к этому не такие уж они вкусные, потому, думаю, что получают столько всякой дряни в этих разрекламированных собачьих кормах — и противоглистные добавки, и зола, и рыбная мука, и все такое. Брр.

На самом деле после второго шнауцера меня даже стало подташнивать, и я в ту ночь плохо спала. Так что начнем с того, что я была не в лучшем настроении; и именно в тот день, пока я занималась в спортзале, исчез мой новый лифчик. Позже мне передали записку, где его искать: он был приколот на доске объявлений возле кабинета директора, где все смогли разглядеть, что я пробую носить бюстгальтер с поддерживающими косточками.

Само собой, это, должно быть, Стейси Буль стащила лифчик, пока я переодевалась и стояла к ней спиной, потому что она теперь водит дружбу с Билли и его компанией.

Билли весь день расхаживал и во всю глотку предлагал заключить пари насчет того, когда я начну носить размер "D".

На Стейси мне наплевать, она просто ничтожество. А вот на Билли не наплевать. Он всю жизнь мне испортил в этой школе, с этим своим злобным умишком и большой поганой пастью. Теперь я уже больше не плакала и не лезла в драку, чтобы меня опять побили. Я просто кипела, достаточно он уже мне нагадил, и у меня возникла идея.

Я пошла к дому Билли и ждала на крыльце, пока не вернулась домой его мать. Она велела ему выйти поговорить со мной. Он стоял в дверях и разговаривал через натянутую в проеме противомоскитную сетку, жевал банан и лениво поглядывал по сторонам, будто ему ни до чего на свете дела нет.

И вот он говорит:

— Чего тебе, Сиськи?

А я немного заикаюсь, потому что ужасно волнуюсь, собираясь сказать такую чудовищную ложь, но от этого, наверное, у меня получилось только убедительнее.

Я сказала ему, что хотела бы заключить с ним сделку: я встречусь с ним сегодня вечером, поздно, в Бейкерс-парк, и сниму блузку и лифчик, и разрешу ему делать что угодно с моими грудями, если это удовлетворит его любопытство и он найдет кого-нибудь другого, чтобы приставать к нему, и оставит меня в покое.

— Чего? — переспросил он, уставившись на мою грудь с разинутым ртом. Голос у него сделался писклявым и слюни потекли до самого пола. Он не мог поверить своему счастью.

Я повторила еще раз.

Он чуть не выскочил на крыльцо, чтобы заняться этим прямо сейчас.

— Во блин, — говорит он, уже гораздо тише. — А чего ж ты раньше не сказала? Ты серьезно?

— Конечно, — говорю я, но смотреть ему прямо в глаза не могу.

Через минуту он заявляет:

— Ладно, по рукам. Послушай, Келси, если тебе понравится, так, может, мы потом повторим, а?

А я в ответ:

— Конечно. Только, Билли, одно условие: это секрет, только между мной и тобой. Если ты хоть кому-нибудь скажешь, если кто-нибудь будет сегодня ночью околачиваться рядом…

— Нет-нет, — торопится он, — я никому ни звука, честно. Ни слова, обещаю!

До того как это случится, имел он в виду, потому что если и есть что-нибудь, на что Билли Линден не способен, так это молчать, если он знает какую-нибудь гадость про другого человека.

— Тебе должно понравиться, я знаю, что понравится, — бубнит он, как всегда говоря за других. — Здорово. Даже поверить не могу!

Но он поверил, придурок.

В этот вечер я ела мало, потому что слишком волновалась, и рано ушла наверх делать уроки, так я сказала папе и Хильде.

Потом я дождалась луну, и, когда она взошла, я изменилась.

Билли был в парке. Я чувствовала его запах, запах пота и возбуждения, но держала себя в руках. Я немножко побродила вокруг, тихо, как умела — а это значит на самом деле бесшумно, — чтобы убедиться, что здесь не шастает никто из его дурацких дружков. Хочу сказать, что на его слово я бы не положилась даже за миллион долларов. Я наткнулась на половинку гамбургера, валявшуюся в канаве там, где кто-то останавливался перекусить рядом с Бейкерс-парк. Рот мой наполнился слюной, но мне не хотелось портить аппетит. Я была голодна и счастлива и мысленно напевала что-то вроде "Сахарный пирог и яблочный пудинг…"

Беззвучно, конечно.

Билли сидел на скамейке, руки в карманах, и вертелся, высматривая, не иду ли я — в моем человеческом облике — присоединиться к нему. Он был в куртке, потому что было очень прохладно.

Он даже не задумался, что, может быть, я могу оказаться человеком в здравом уме, а не настолько идиоткой, чтобы сидеть тут, раздеваться до пояса и остаться совсем голой на ветру. Но это же Билли, целиком зацикленный на себе, любимом, и ни капельки не думающий о других. Могу поспорить, единственное, о чем он мог думать: как это будет круто, потискать старушку Сиськи в парке и потом раззвонить об этом по всей школе.

Теперь он принялся расхаживать, пиная шляпки поливальных установок и время от времени быстро оглядываясь и угрюмо хмурясь.

Я понимала, какие мысли начинают крутиться в его головенке, — он думает, что я его обманула. Может, даже подозревает, что старушка Сиськи притаилась где-то рядом, смотрит на него и посмеивается, потому что он попался на ее удочку. Может, старушка Сиськи даже привела с собой кого-нибудь из ребят — полюбоваться на то, какой он дурак.

Вообще-то это могла бы быть хорошая идея, за исключением того, что, попытайся я это сделать, Билли, вероятно, снова сломал бы мне нос или сделал еще что похуже.

— Келси? — сердито окликнул он темноту.

Я не хотела, чтобы он оскорбленно потопал домой. Я придвинулась ближе и немножко пошуршала в кустах, раздвигая ветки плечом.

Тогда он снова заголосил:

— Эй, Келси, уже поздно, где тебя носит?

Я слышала его слова, но прислушивалась в основном к тому небольшому оттенку беспокойства, который мелькал в его голосе, то высоком, то низком, то низком, то высоком, пока он пытался сообразить, что происходит.

Я еле слышно зарычала.

Он замер, уставившись в кусты, и ошарашенно пролепетал:

— Келси, это ты? Отзовись…

Я просто обезумела, я не могла больше ждать ни секунды. Я проломилась сквозь кусты и стремительно кинулась на него.

Он отшатнулся с воплем "Что ты!..", заслонив лицо руками, и уже набирал в грудь воздух, чтобы заорать, когда я врезалась в него, словно грузовик на гонках с выбиванием.[34]

Я просунула нос мимо его хилых ручонок и яростно вгрызлась в его физиономию.

Он не издал ни звука, кроме влажного, невнятного бульканья, которое я скорее ощущала на вкус, чем слышала, потому что оно оказалось прямо у меня во рту вместе со струей его крови и горячим месивом из мяса и кожи, которое я рвала на куски и глотала.

Он дергался, бил меня, но я едва чувствовала удары сквозь густую шерсть. Я хочу сказать, что он уже не был таким большим и сильным, когда лежал на земле, а я стояла на нем, вся такая поджарая и жилистая от волчьих мускулов. И плюс к тому он был в шоке. Я почуяла, как сильно запахло снизу, когда он разом обделался и обмочился прямо в штаны.

Собаки лаяли, но столько людей вокруг Бейкерс-парк держат собак для защиты от грабителей, а собаки так часто поднимают шум, что на них никто не обращает никакого внимания. Это меня не беспокоило. В любом случае я была слишком занята, чтобы обращать на это внимание.

Я зарылась носом в то, что осталось от челюсти Билли, и перегрызла ему горло.

Пусть теперь попробует врать про людей.

С его одеждой пришлось повозиться, и мне ужасно не хватало рук. Однако я все же ухитрилась вытянуть его рубашку из-под ремня зубами, а вспороть ему пузо было легко. Вид не самый приятный, но, когда я за него принялась, это оказалось получше, чем обед в День благодарения. Кто бы мог подумать, что такая дрянь, как Билли Линден, может быть настолько вкусной?

К этому времени он едва шевелился, и я уже перестала думать о нем как о Билли Линдене. Я вообще перестала думать, я просто засовывала голову все глубже и отрывала восхитительные дымящиеся куски и ела, пока не подобрала все лакомые кусочки, а остальное не начало холодеть.

По пути домой я увидела полицейскую машину, патрулирующую район, как они это делают порой. Я спряталась в тень, и они, конечно, нипочем не увидели меня.

Утром пришлось долго заниматься стиркой, и, когда Хильда увидела мои простыни, она покачала головой и сказала:

— Тебе надо внимательнее следить за графиком своих месячных, чтобы они не заставали тебя врасплох.

В школе все были в курсе, что с Билли Линденом что-то случилось, но что именно, узнали лишь на следующий день. Ребята стояли небольшими кучками, обмениваясь слухами про то, как какой-то дикий зверь растерзал Билли. Мне хотелось подойти и послушать и добавить пару-другую по-настоящему отвратительных подробностей, как в игре, когда запугивают друг друга всякими ужасными и тошнотворными выдумками, чтобы посмотреть, кого первым вырвет.

Но не меня, это уж точно. Я хочу сказать, когда кто-то завел речь про то, что у Билли вся голова была обглодана до черепа, так что даже не могли понять, кто это, если бы не бесплатный автобусный билет у него в бумажнике, меня лишь немножко замутило. Просто удивительно, чего только люди не выдумают! Но когда я подумала про то, что на самом деле сделала с Билли, мне пришлось улыбнуться.

Было совершенно замечательно ходить по коридорам и не слышать, чтобы кто-то заорал тебе: "Эй, Сиськи!"

И есть еще люди, явно не заслуживающие того, чтобы жить. Например, к Жирному Джо это тоже относится, если он не прекратит прижиматься ко мне в кабинете естественных наук, пытаясь меня пощупать.

Однако вот что забавно: теперь у меня вообще больше нет месячных. У меня лишь немножко тянет живот, побаливают груди, и я становлюсь более раздражительной, чем обычно, — а потом, когда, по идее, должно начаться кровотечение, я превращаюсь.

Так что у меня все хорошо, хотя теперь во время охоты в волчьи ночи я веду себя намного осторожнее. Я держусь подальше от Бейкерс-парк. Пригороды тянутся на многие мили, и там полно мест, где можно поохотиться и успеть вернуться домой к утру. Бегущий волк способен покрывать большие расстояния.

Я внимательно слежу за тем, чтобы убивать только там, где можно спокойно поесть, чтобы никакая полицейская машина не застала меня врасплох, как это легко могло случиться в ту ночь, когда я убила Билли. Я так увлеклась едой в тот первый раз! Теперь я гораздо осторожнее и, поедая свою добычу, всегда начеку.

Хорошо, что это бывает только раз в месяц, и всего на пару ночей. Меня уже окрестили "Убийцей в полнолуние", и, похоже, я держу в страхе весь штат.

В конце концов, думаю, мне придется куда-нибудь уехать, что меня вовсе не радует. Если я сумею продержаться до того времени, когда смогу иметь собственную машину, жизнь станет намного проще.

А между тем в некоторые волчьи ночи мне совсем не хочется охотиться. Обычно я не так голодна, как бывало в первые разы. Я думаю, что аппетит должен копиться довольно долго. Иногда я просто рыскаю по окрестностям и бегаю, боже мой, как я бегаю!

Если я голодна, то порой ем из помоек, вместо того чтобы убить кого-нибудь. Это не слишком весело, но ко всему привыкаешь. Я не против помоек, если время от времени могу добыть замечательное парное мясо, вкусное и сочное. Люди могут быть просто ужасно противными, но они все равно очень вкусные.

Я ведь разборчива. Я выискиваю людей, прячущихся в ночи, как Билли в парке в тот раз. Я так полагаю, что, выходя на улицу в такой час, они просто ищут себе неприятностей, так кто же виноват, если они их находят?! Я сделала для решения проблемы мелкой преступности в Бейкерс-парк больше, чем сотня дурацких сторожевых псов, уж можете мне поверить.

Джерри-Энн не только снова разговаривает со мной, но даже пригласила меня пойти с ней на свидание вчетвером. Какой-то парень, с которым она познакомилась на вечеринке, пригласил ее, а у него есть друг. Они оба из средней школы Фосетт, что на другом конце города. Я очень нервничала, но в конце концов сказала "да". В следующий уикэнд мы идем в кино. Мое первое настоящее свидание! По правде говоря, я и теперь ужасно волнуюсь.

На Новый год я дала себе два торжественных обета.

Один — что начиная с этого дня не буду переживать из-за своей груди, не буду стесняться, даже если парни станут на нее таращиться.

И второй — что никогда больше не буду есть собак.