Самое далекое плавание. Посвящается Хьюго Гернсбеку

Тед Чан. Выдох

Давно известно, что воздух (иначе называемый аргоном) – источник жизни. На самом деле это не так, а я гравирую эти слова, чтобы описать, как пришел к пониманию подлинного источника жизни, и, как следствие, процессов, из-за которых жизнь однажды закончится.

На протяжении большей части истории утверждение, что воздух дарит нам жизнь, было настолько очевидным, что не требовало доказательств. Каждый день мы потребляем два легких воздуха, каждый день удаляем пустые легкие из груди и заменяем их полными. Если беспечный человек позволяет уровню воздуха упасть слишком низко, то он чувствует тяжесть в конечностях и растущую потребность в восстановлении уровня. Чрезвычайно редко у кого-то нет возможности заменить хотя бы одно легкое прежде, чем установленная пара опустеет. В тех несчастных случаях, когда такое произошло, – если человек в ловушке и не способен двигаться, и нет никого поблизости, чтобы помочь, – он умирает за считанные секунды после того, как его воздух закончится.

Однако, в повседневной жизни потребность в воздухе далека от наших мыслей. И действительно, многие скажут, что удовлетворение этой потребности – наименее важный аспект посещения заправочных станций. Потому что заправочные станции – это главное место встречи ради светских бесед, место, где мы получаем эмоциональную зарядку наряду с физической. Все мы держим запасные наборы полных лёгких у себя дома, но в одиночестве процесс открывания грудной клетки и замены лёгких воспринимается ни чуть не лучше, недели уборка пыли. В компании же этот процесс превращается в общественную деятельность, коллективное развлечение.

Если кто-то сильно занят или малообщителен по натуре, он может просто взять пару полных легких, установить их, а пустые оставить на другой стороне помещения. Если у кого-то есть лишняя минута, то из простой вежливости он подключит пустые легкие к дозатору и наполнит их для следующего посетителя. Но намного более распространенная практика – задержаться на станции и приятно провести время в компании, обсудить текущие новости с друзьями и знакомыми и между делом предложить только что заправленные лёгкие чьему-нибудь собеседнику. Несмотря на то, что это, пожалуй, не является совместным использованием воздуха в прямом смысле этого слова, дух товарищества рождается из осознания факта, что весь наш воздух приходит из одного источника. Потому что дозаторы – всего лишь видимые терминалы труб, уходящих к резервуару воздуха глубоко под землей, огромному «легкому» мира, источнику нашей жизни.

Многие легкие возвращаются на следующий день на ту же самую заправочную станцию, но одновременно многие оказываются на других станциях, когда люди посещают соседние округа. Все легкие идентичны по внешнему виду – гладкие алюминиевые цилиндры – поэтому трудно сказать, обращалось ли данное легкое всегда в одном месте или же совершило долгое путешествие. И так же как легкие переходят от одного владельца к другому и путешествуют между округами, так же распространяются новости и слухи. Таким образом можно получать известия из далеких округов, даже из тех, что на самом краю мира, без необходимости покидать дом, хотя лично я люблю путешествовать. Я исколесил все дороги до самого края света и видел монолитную стену из хрома, вырастающую из земли и исчезающую в бесконечном небе.

Все началось на одной заправочной станции, где я впервые услышал разговоры, пробудившие мой исследовательский интерес и ставшие причиной моего окончательного прозрения. Началось достаточно невинно с замечания нашего муниципального глашатая. Согласно традиции ровно в полдень первого дня каждого года глашатай декламирует стихотворный текст, оду, сочиненную очень давно специально для данного ежегодного торжества, чтение которой занимает ровно один час. Глашатай упомянул, что на его последнем выступлении башенные куранты пробили час дня прежде, чем он закончил чтение, чего не случалось никогда ранее. Другой человек заметил аналогию, потому что он только что вернулся из соседнего округа, где муниципальный глашатай жаловался на такое же несоответствие.

Никто не придал событию особого значения сверх простого признания факта, что выглядело обоснованно. Несколько дней спустя, когда из еще одного округа прибыло известие о похожем рассогласовании между глашатаем и часами, было сделано предположение, что эти расхождения скорее всего свидетельствуют о дефекте механизма, одинакового у всех башенных часов, хотя любопытно заставить часы бежать быстрее, а не отставать. Заподозренные башенные часы обследовали хорологисты, но не нашли никаких недостатков. В итоге, после сравнения часов с хронометрами, предназначенными для целей калибровки, все башенные часы были признаны возобновившими отсчет безупречного времени.

Лично я нашел вопрос несколько интригующим, но был слишком сосредоточен на собственных исследованиях, чтобы уделять много времени другим делам. Я был – и есть – ученый-анатом и, чтобы дать ключ к пониманию моих последующих действий, предлагаю краткий отчет о моей активности в данной сфере.

Смерть нетипична, к счастью, потому что мы долговечны и несчастные случаи со смертельным исходом редки, но это усложняет изучение анатомии, особенно если учесть, что после многих инцидентов, достаточно серьезных, чтобы стать причиной смерти, тела погибших оказывались настолько повреждены, что были непригодны для изучения. Если легкие пробить, когда они полны воздуха, сила взрыва разнесет тело на куски, рвя титан, словно олово. В прошлом анатомы сосредоточии внимание на изучении конечностей, у которые было больше шансов сохраниться во время аварии. На самой первой лекции по анатомии, которую я посетил век назад, лектор демонстрировал покалеченную руку, с которой была удалена внешняя оболочка, чтобы обнажить плотный ряд стержней и поршней внутри. Я отчетливо помню, как он подсоединил её артериальные шланги к вмонтированному в стену лёгкому, которое он держал в лаборатории, и начал манипулировать исполнительными стержнями, торчащими из рваного основания руки, и в ответ ладонь судорожно раскрывалась и сжималась.

В последующие годы наука продвинулась вперед, анатомы научились починять поврежденные члены, а иногда присоединять оторванную конечность обратно. Тогда же мы начали изучать физиологию живых. Я выступил с версией той первой запомнившейся мне лекции. Я открыл кожух своей руки и обратил внимание студентов на стержни, которые сокращались и расширялись в ответ на шевеление пальцев.

Но, несмотря на все успехи анатомии, все еще оставалась большая неразгаданная тайна – механизм памяти. Пока мы знали мало о структуре мозга. Его физиология заведомо трудна для изучения из-за чрезмерной хрупкости. Обычно в инцидентах со смертельным исходом в результате травмы черепа мозг извергается облаком золота, не оставляя после себя почти ничего, кроме спутанных нитей и мелких клочков, на которых невозможно разглядеть ничего полезного. В течение нескольких десятилетий господствовала теория памяти, которая гласила, что весь персональный опыт индивидуума выгравирован на станицах из золотой фольги. Это они, разодранные силой взрыва, служили источником крошечных чешуек на месте аварии. Анатомы собирали частички золотых листков – настолько тонких, что свет, проходя сквозь них, становился зеленым – и тратили годы, пытаясь реконструировать исходные страницы в надежде на последующую расшифровку символов, с помощью которых был записан последний опыт погибшего.

Я не разделял этой гипотезы, известной как теория записывания памяти, по одной простой причине – если весь наш опыт действительно записан на фольге, тогда почему наши воспоминания неполны? Сторонники гипотезы предложили объяснение процессу забывания. Они предположили, что со временем листы фольги смещаются относительно стилуса, считывающего воспоминания, пока самые старые страницы не теряют контакт с ним совсем – но я никогда не находил это объяснение убедительным. Хотя привлекательность теории была мне понятна. Я тоже посвятил много часов изучению золотых чешуек под микроскопом и могу представить, как здорово было бы покрутить колесико точной настройки и увидеть в фокусе разборчивые символы.

А как замечательно было бы расшифровать самые старые из воспоминаний умершего, те, которые забыл он сам? Никто не помнит событий ранее вековой давности, а письменные протоколы – отчеты, которые мы вели, но из-за ограниченной памяти смутно помним об этом – охватывают еще пару-другую столетий. Как долго мы жили до начала запротоколированной истории? Откуда мы взялись? Обещание найти ответы внутри нашего мозга делало теорию записывания памяти такой соблазнительной.

Я был сторонником конкурирующей школы, которая предполагала, что наши воспоминания хранятся в некоем носителе, в котором процесс стирания реализован не сложнее, чем процесс записи: возможно во вращении набора шестерней или в позициях серии переключателей. Теория подразумевала, что все, что мы забыли, на самом деле потеряно безвозвратно, и наш мозг не содержит ни в каком виде историй более ранних, чем найденные в библиотеках. Одно из преимуществ этой теории состояло в том, что она лучше объясняла, почему после установки легких в умерших от удушья к оживлённым не возвращалась память и способность мыслить: каким-то образом шок смерти сбрасывал все шестеренки или переключатели в исходное положение. Сторонники же теории записывания памяти утверждали, что шок просто смещает листки фольги, но никто не хотел умертвить живого человека, даже имбецила, чтобы разрешить спор. Я мысленно представил эксперимент, который позволил бы установить истину окончательно, но он был рискован и заслуживал более тщательного обдумывания перед осуществлением. Я не решался очень долго, до тех пор, пока не услышал еще одну новость про аномалию с часами.

Известие пришло из дальнего округа. Тамошний муниципальный глашатай тоже заметил, что башенные куранты пробили час прежде, чем он закончил новогоднюю декламацию. Примечательной новость делал тот факт, что часы использовали принципиально другой механизм, в котором время отмерялось при помощи потока ртути в чашу. Здесь расхождение не могло быть объяснено общим механическим изъяном. Большинство людей заподозрило обман, розыгрыш, хулиганскую выходку. Мое предположение было более мрачным. Я не отважился озвучить его, но оно определило дальнейший ход моих действий – решение приступить к эксперименту.

Первый инструмент, который я собрал, был предельно прост: в своей лаборатории я зафиксировал четыре призмы в монтажных кронштейнах и аккуратно сориентировал их так, чтобы их вершины сформировали углы прямоугольника. Луч света, направленный на одну из нижних призм, отражался вверх, затем шел назад, затем вниз и, наконец, возвращался к исходной призме, пройдя по четырехугольной петле. Соответственно когда я садился так, чтобы мои глаза оказывались на уровне первой призмы, я получал ясную проекцию своего затылка. Этот солипсистский перископ сформировал базис для всего дальнейшего.

Похожая прямоугольная разводка исполнительных стержней позволила синхронизировать область манипуляций с областью обзора, предоставляемого призмами. Банк исполнительных стержней был гораздо объемней, чем перископ, но всё ещё относительно простым по конструкции. А вот то, что было приделано на конце этих ретроспективных механизмов, было гораздо сложнее. К перископу я добавил бинокулярный микроскоп, смонтированный на арматуре, способной вращаться из стороны в сторону и вверх-вниз. К исполнительным стержням я добавил блок точных манипуляторов, хотя такое описание вряд ли даст представление об этих вершинах конструкторского искусства. Сочетающие в себе изобретательность анатомов и идеи, навеянные строением тела, которое они изучали, манипуляторы позволяли их оператору выполнить любую задачу, которую он мог сделать своими руками, но на гораздо меньшем масштабе.

Сборка оборудования растянулась на месяцы, но ситуация требовала особой тщательности. Когда подготовка была завершена, я получил возможность, положив руки на два гнезда, состоящие из холмиков и рычажков, управлять парой манипуляторов позади моей головы, одновременно разглядывая через перископ то, что они обрабатывали. Теперь я был готов к препарированию собственного мозга.

Понимаю, что идея звучит как сумасшествие, и, расскажи я о ней кому-нибудь из коллег, они непременно попытались бы остановить меня. Но я не мог просить кого-либо еще рискнуть собой ради анатомического исследования, и, поскольку хотел делать вскрытие сам, роль пассивного субъекта операции меня не устраивала также. Авто-препарирование оставалось единственным выбором.

Я притащил дюжину заправленных лёгких и соединил их системой трубок. Смонтировал эту сборку под рабочим столом, за которым должен был сидеть, и приделал дозатор для прямого соединения с бронхиальным штуцером в моей груди. Это должно было обеспечить меня шестидневным запасом воздуха. Для подстраховки на случай, если я не закончу эксперимент вовремя, я запланировал визит коллеги в конце этого периода. Впрочем, я допускал только один вариант развития событий, при котором операция не закончилась бы вовремя, – если я стану причиной собственной смерти.

Сначала я удалил сильно изогнутую пластину, формирующую заднюю и верхнюю поверхности головы, затем две менее изогнутые боковые. Осталась только лицевая пластина, но она была заблокирована ограничительным кронштейном. Я не мог видеть её внутреннюю поверхность посредством перископа, я видел свой открытый мозг. Он состоял из дюжины или более блоков, закрытых извне плотно подогнанными друг к другу кожухами. Я продвинул перископ вплотную к щели между ними, и передо мною открылся дразнящий проблеск сказочных механизмов внутри. Даже с учетом того немногого, что приоткрылось моему взгляду, я мог сказать, что это было самое красивое и сложное устройство из когда-либо виденных мной, настолько превосходящее любой механизм, сконструированным человеком, что неопровержимо свидетельствовало о божественном происхождении. Зрелище одновременно волнующее и головокружительное, я смаковал его на строго эстетической основе несколько минут, прежде чем продолжил исследования.

Гипотетически предполагалось, что мозг разделен на реализующее процесс мышления устройство в центре головы и окружающий его массив компонентов для хранения воспоминаний. Наблюдаемое мной согласовывалось с этой теорией, поскольку периферийные узлы казались похожими друг на друга, в то время как узел в центре выглядел иначе, более чужеродным и с большим числом движущихся деталей. Тем не менее, компоненты были скомпонованы слишком близко друг к другу, чтобы изучить их действие подробнее. Для того, чтобы узнать больше, требовалось заглянуть внутрь блоков.

Каждый блок был снабжен локальным резервуаром воздуха, соединенным шлангом с регулятором в основании мозга. Я сфокусировал перископ на крайнем блоке и с помощью дистанционных манипуляторов быстро отсоединил отходящий шланг и установил более длинный шланг на его место. В своей практике мне приходилось проделывать эту процедуру неоднократно, так что я мог выполнить ее за считанные доли секунды. Все же не было полной уверенности, что я успею завершить переключение прежде, чем блок истощит свой локальный резервуар. Только убедившись, что работа компонентов не нарушилась, я продолжил. Я отодвинул длинный шланг в сторону, чтобы лучше разглядеть то, что находилось в щели за ним: другие шланги, соединявшие узел с соседними компонентами. Используя пару самых тонких манипуляторов, способных проникнуть в узкую щель, я заменил шланги один за другим на более длинные. Повторив эту операцию по всему периметру блока, я заменил все соединения узла с остальной частью мозга. Теперь я мог открепить блок от несущей рамы и вытащить всю секцию за пределы того, что когда-то было задней частью моей головы.

Я понимал, что мог ослабить свою способность мыслить и не осознавать этого, но выполнение некоторых базовых арифметических тестов показало, что все в порядке. Один блок свисал из полуразобранной головы, и теперь у меня был лучший обзор устройства мышления в центре мозга, но было недостаточно места, чтобы приблизить микроскоп для более подробного изучения. Чтобы реально исследовать работу мозга, требовалось убрать в сторону по меньшей мере полудюжину блоков.

Кропотливо и тщательно повторив процедуру замены шлангов на других блоках, я вынес один блок подальше назад, два других – наверх, и еще два – в стороны, развесив все шесть на «строительных лесах» у себя над головой. Когда я закончил, мой мозг выглядел как стоп-кадр взрыва через несколько мгновений после детонации, и снова я почувствовал головокружение, думая об этом. Но наконец и сам узел мышления был обнажён, поддерживаемый связкой шлангов и исполнительными стержнями, уходящими вниз в глубину моего торса. Теперь пространства было достаточно, чтобы вращать микроскоп на 360 градусов и допустить мой жадный взгляд внутрь выдвинутых блоков. Передо мной открылся микрокосмос золотой машинерии, пейзаж из крошечных вращающихся роторов и миниатюрных возвратно-поступательных цилиндров.

Созерцая эту картину, я спросил себя, где моё тело? Приспособления, которые переместили мое зрение и пальцы в другое место комнаты, в принципе не отличались от тех, которые соединяли мои оригинальные глаза и руки с мозгом. Разве на протяжении этого эксперимента не были манипуляторы по существу моими руками? А увеличительные линзы на конце перископа – моими глазами? Я стал вывернутым наизнанку существом с крошечным фрагментированным телом, помещенным в центр моего вспученного мозга. Именно в этой неправдоподобной конфигурации я начал исследовать себя.

Я развернул микроскоп к одному из блоков памяти и стал изучать его конструкцию. Не питая иллюзий, что сумею расшифровать свои воспоминания, я все же ожидал, что смогу разгадать способ, с помощью которого они были записаны. Как я и предсказывал, пачек фольги не оказалось, но, к моему удивлению, я также не увидел ни батареи шестерней, ни ряды переключателей. Вместо этого блок, казалось, почти целиком состоял из банка воздушных трубочек. В просвет между трубочками я мельком заметил рябь, проходящую по внутренностям банка.

Тщательный изучение при максимальном увеличении позволило рассмотреть, что трубочки разветвлялись на крошечные воздушные капилляры, которые переплетались с густой решеткой из проводов, усыпанных золотыми листочками. Под влиянием воздуха, вырывающегося из капилляров, листочки удерживались в различных положениях. Не было переключателей в привычном смысле этого слова, так как листочки не могли сохранить свое положение без поддержки воздушного потока, но я предположил, что именно они и были переключателями, которые я искал, то есть носителем, в котором записывались мои воспоминания. Замеченная мною рябь была, скорее всего, процессом воспоминания – положение листочков считывалось и посылалось назад в устройство мышления.

Вооруженный этой догадкой, я развернул микроскоп к устройству мышления. Здесь была та же решетка из проводов, но листочки на них не удерживались в каком-то единственном положении. Вместо этого листочки трепетали настолько быстро, что были едва различимы. В самом деле, почти все устройство выглядело непрерывно шевелящимся, хотя состояло больше из решетки, нежели из воздушных капилляров, и я задумался, как воздух мог достигать всех золотых листиков в нужной последовательности. В течение многих часов я внимательно следил за золотыми листочками, пока не осознал, что они сами играли роль капилляров. Листочки образовывали временные каналы и клапаны, которые существовали ровно столько, сколько было нужно, чтобы перенаправить воздух на другие листочки, а потом исчезали. Устройство претерпевало непрерывную трансформацию, реально модифицировало себя в результате своей работы. Решётка была не столько машиной, сколько страницей, на которой машина была написана и на которой сама машина непрерывно писала.

Мое сознание, если можно так выразиться, было закодировано в положениях этих крошечных листиков, но вернее было б сказать, что оно было закодировано в постоянно сдвигающихся узорах воздуха, движущего листочки. Наблюдая за трепетанием этих чешуек золота, я видел, что воздух не просто обеспечивает, как мы всегда предполагали, движущей силой устройство, осуществляющее мыслительный процесс. Воздух фактически и есть самый настоящий носитель наших мыслей. Всё, что мы есть, это узоры воздушного потока. Мои воспоминания были записаны, но не как канавки на фольге или даже позиции переключателей, а как устойчивые потоки аргона.

Как только я понял природу механизма-решетки, каскад интуитивных догадок хлынул в мое сознание стремительной последовательностью. Первым и самым тривиальным стало понимание факта, почему золото, наиболее податливый и вязкий из металлов, был единственным материалом для изготовления мозга. Только тончайшие листочки из фольги могли двигаться достаточно быстро для такого устройства, и только тончайшие из нитей могли действовать как держатели для них. По сравнению с золотыми нитями медная стружка, например, снимаемая моим стилусом, когда я гравирую эти слова, и которую стряхиваю щеточкой по окончании каждой страницы, – крупная и тяжёлая как металлолом. Это действительно был носитель, в котором операции стирания и записи могли выполняться быстро, значительно быстрее, чем в любом наборе из переключателей или шестеренок.

Потом мне стало ясно, почему установка полных легких в тело погибшего от недостатка воздуха человека не возвращала его к жизни. Эти листики внутри решетки балансировали между непрерывными потоками воздуха. Такая схема позволяла им легко и бесшумно двигаться туда-сюда, но это также означало, что как только поток воздуха прекращался, все терялось. Все листья повисали в идентичном положении, стирая узоры и сознание, которое они представляли. Возобновление подачи воздуха не могло воссоздать то, что исчезло. Это была цена быстродействия. Более устойчивые носители для сохранения узоров означали бы, что наше сознание работало бы гораздо медленнее.

Именно в этот момент нашлось объяснение часовой аномалии. Я видел, что скорость движения листочков зависит от напора воздуха. В достаточно сильной струе листочки могли двигаться почти без трения. Если они двигались медленнее, это происходило из-за большего трения, которое могло возникать только, если упругие потоки воздуха, которые их поддерживали, слабели, и воздух, струящийся сквозь решетку, дул с меньшей силой.

Это не башенные часы бегут быстрее. На самом деле это наши мозги работают медленнее. Башенные часы управляются маятниками, темп которых никогда не меняется. Или потоком ртути по трубе, скорость которого всегда постоянна. Но наши мозги зависят от движения воздуха, и если воздух струится медленнее, наши мысли замедляются тоже, изменяя восприятие хода часов.

Я испугался, что наши мысли могут замедляться и дальше, и такая перспектива пришпорила меня продолжать авто-препарирование. Тем не менее, я предположил, что блоки мышления – поскольку приводятся в действие воздухом – абсолютно механические по природе, а одним из аспектов механизма является постепенное деформирование из-за усталости металла, что и могло стать причиной замедления. Это было бы ужасно, но, по крайней мере, была бы надежда, что мы сумеем починить механизм и возвратить наш мозги к исходной скорости функционирования.

Но если наши мысли были исключительно воздушными узорами, а не вращением зубчатых шестеренок, то проблема представлялась гораздо серьёзнее. Что могло заставить воздух, текущий через мозг каждого из нас, двигаться с меньшей скоростью? Явно не снижение давления в дозаторах на заправочных станциях. Давление воздуха в наших лёгких столь высоко, что его приходится понижать пошагово рядом регуляторов, прежде чем оно достигнет мозга. Убывание в силе, которое я наблюдал, должно исходить с противоположной стороны: давление окружающей атмосферы возрастало.

Как могло это быть? Как только вопрос возник, единственно возможный ответ стал очевиден: наше небо не бесконечно в высоту. Где-то за пределами зрения стены хрома, окружающие мир, должны смыкаться наверху в форме купола. Наша вселенная это скорее закрытая камера, нежели открытый колодец. И воздух постепенно накапливается внутри этой камеры, пока его давление не сравняется с давлением воздуха в резервуаре под землей.

Вот почему в начале отчета я сказал, что не воздух источник жизни. Воздух не может быть создан или уничтожен. Общее количество воздуха во вселенной остаётся постоянным, и если бы воздух был единственным, что нам необходимо для жизни, мы бы не умерли никогда. Но на самом деле источником жизни является разница в давлении воздуха, поток воздуха из места, где его много, туда, где его мало. Активность нашего мозга, движение наших тел, работа всех созданных нами машин обеспечивается движением воздуха. Сила, возникшая из разницы давлений, стремится уравнять их. Когда давление везде во вселенной станет одинаковым, весь воздух будет неподвижен – и бесполезен. Однажды нас окружит неподвижный воздух, и мы не сможем извлекать из него никакой пользы.

В действительности мы не потребляем воздуха вообще. Объём воздуха, который я выбираю из ежедневной пары лёгких, ровно такой же, какой просачивается через суставы моих конечностей и швы моего корпуса, то есть какой я добавляю в окружающую атмосферу. Вся моя активность – это превращение воздуха высокого давления в воздух низкого давления. Каждым движением тела я способствую выравниванию давления во вселенной. Каждой мыслью, которая у меня возникает, я тороплю приближение фатального равновесия.

Приди я к осознанию этого факта при других обстоятельствах, я бы вскочил со стула и выбежал на улицу, но в текущей ситуации – тело обездвижено блокирующими кронштейнами, мозг развешан по лаборатории – это было невозможно. Я увидел, как смятение моих мыслей заставило листочки мозга трепетать быстрее, что в свою очередь усилило мое волнение из-за обездвиженности тела. Паника в этот момент стала бы причиной моей смерти, кошмарный приступ из-за одновременной скованности тела и растущей потери самообладания. Частично случайно, частично намеренно я задействовал управление, чтобы отвернуть взор перископа от работающей решетки, так что теперь я мог видеть только ровную поверхность рабочего стола. Не будучи более вынужден видеть и нагнетать свои мрачные предчувствия, я смог успокоиться. Восстановив достаточное самообладание, я начал долгий процесс обратной сборки. В конце концов, я вернул свой мозг в исходную компактную форму, прикрепил пластины обратно к голове и освободил тело из кронштейнов.

Поначалу анатомы не поверили рассказам о том, что я обнаружил, но в течение нескольких месяцев, прошедших после моего авто-препарирования, многие убедились в моей правоте. Были проведены дополнительные исследования головного мозга, сделаны многочисленные измерения атмосферного давления, и все результаты подтвердили мои утверждения. Фоновое давление воздуха во вселенной действительно росло, в результате чего наши мысли замедлялись.

Вскоре после того, как правда стала достоянием общественности и люди первый раз в жизни задумались о неизбежности смерти, распространилась паника. Многие призывали к строгому ограничению активности, чтобы замедлить процесс уплотнения атмосферы. Обвинения в разбазаривании воздуха перешли в яростные драки, закончившиеся в некоторых округах смертельным исходом. Стыд за эти смерти плюс напоминание о том, что пройдет еще много столетий, прежде чем атмосферное давление сравняется с давлением в подземном резервуаре, заставили панику стихнуть. Однако, мы не знаем точно, сколько веков осталось, – дополнительные измерения и расчёты ведутся и обсуждаются. В то же время возникло много дискуссий на тему того, как нам следует потратить оставшееся время.

Одна секта посвятила себя цели обращения процесса выравнивания давления, и у нее нашлось много сторонников. Механики этой секты сконструировали машину, которая брала воздух из атмосферы и нагнетала его в меньший объём. Этот процесс они назвали «компрессией», их машина возвращала воздух к давлению, которое тот изначально имел в резервуаре. «Реверсалисты» возбужденно заявили, что их изобретение станет основой для заправочных станций нового типа, которые будут – с каждым заправленным лёгким – поддерживать жизнь не только отдельным персонам, но и самой вселенной. Увы, тщательное изучение машины выявило фатальный просчет. Машина приводилась в действие воздухом из резервуара, и для заправки одного легкого она использовала воздуха больше, чем требовалось для его наполнения непосредственно от дозатора. Машина не обращала процесс выравнивания, но, как и все остальное в этом мире, усугубляла его.

Хотя некоторые из приверженцев, разочарованные неудачей, покинули секту, «Реверсалисты» как группа были неудержимы и начали разрабатывать альтернативные конструкции, в которых компрессор приводился в действие раскручиванием пружин или опусканием груза. Новые механизмы оказались не лучше. Каждая туго закрученная пружина символизирует воздух, истраченный человеком на ее закручивание; каждый груз, поднятый выше уровня земли, символизирует воздух, истраченный человеком на его поднятие. Во вселенной нет источника движущей силы, который не проистекал бы в конечном счете из разницы давлений воздуха, поэтому не может быть машины, работа которой не уменьшала бы в итоге эту разницу.

«Реверсалисты» продолжают трудиться, уверенные, что однажды сконструируют машину, генерирующую больше компрессии, чем она потребляет, вечный источник силы, который вернёт вселенной потерянную энергию. Я не разделяю этого оптимизма. Я уверен, что процесс выравнивания необратим. В конечном счете весь воздух во вселенной распределится равномерно, не плотнее и не разрежённее в одном месте, чем в любом другом, неспособный толкать поршень, крутить ротор или шевелить листочки из золотой фольги. Это будет конец давления, конец движущей силы, конец мысли. Вселенная достигнет совершенного равновесия.

Некоторые нашли иронию в том факте, что изучение мозга открыло нам не секреты прошлого, а то, что в итоге ожидает нас в будущем. Тем не менее, я утверждаю, что мы действительно узнали кое-что важное о нашем прошлом. Вселенная началась, как огромный задержанный вдох. Кто знает почему, но какова бы ни была причина, я рад, что это произошло, потому что я обязан этому факту своим существованием. Все мои желания и размышления есть не более чем вихревые потоки, порождаемые медленным выдохом вселенной. И пока этот великий выдох не иссякнет, мои мысли продолжат существовать.

Чтобы продлить жизнь нашим мыслям как можно дольше, анатомы и механики разрабатывают замену для церебральных регуляторов, которая сможет понемногу повышать давление воздуха внутри мозга и тем самым поддерживать его неизменно выше, чем давление окружающей атмосферы. После такого усовершенствования наше сознание будет работать всегда примерно с одной и той же скоростью независимо от степени уплотнения воздуха вокруг нас. Но это не значит, что жизнь продолжится без изменений. В конце концов, разница давлений упадет до такого уровня, что наши конечности ослабеют, а наши движения станут вялыми. Тогда можно будет попробовать замедлить наши мысли настолько, чтобы физическое оцепенение меньше бросалось в глаза, но из-за этого внешние процессы станут казаться ускоренными. Тиканье часов превратится в щебетание, движение маятников в бешеное размахивание, падающие предметы будут хлопаться на землю, как будто запущенные пружиной, волнообразные движения промчат по канату, словно щелчок хлыста.

В какой-то момент наши члены перестанут двигаться вообще. Я не могу быть уверенным в точной последовательности событий в самом конце, но представляю себе сценарий, согласно которому наши мысли будут продолжать жить, так что мы останемся в сознании, но застывшие, неподвижные как статуи. Возможно, мы сможем разговаривать какое-то время дольше, потому что наши голосовые боксы работают на меньшем перепаде давлений, чем наши конечности, однако без возможности посетить заправочную станцию каждое высказывание будет уменьшать объем воздуха, оставшийся для мыслей, и приближать нас к моменту, когда наши мысли остановятся навеки. Будет ли предпочтительнее молчать, чтобы продлить способность думать, или говорить до самого конца? Не знаю.

Возможно, кто-то из нас в те дни, когда мы перестанем двигаться, сумеют подключить церебральные регуляторы напрямую к дозаторам заправочных станций, фактически заменяя свои лёгкие мощнейшими легкими мира. Если так, то эти немногие смогут оставаться в сознании вплоть до последних мгновений, когда давление окончательно выровняется. Последние единицы давления, оставшиеся в нашей вселенной, будут израсходованы на поддержание мыслительной деятельности.

А потом вселенная перейдет в состояние абсолютного равновесия. Вся жизнь и мыслительные процессы остановятся, а с ними и само время.

Но я питаю слабую надежду.

Даже если наша вселенная замкнута, возможно, она не единственная воздушная камера в бесконечной протяженности хромовой тверди. Я делаю предположение, что где-то еще может существовать другой воздушный карман, другая вселенная наряду с нашей, и даже, может быть, более крупная по размеру. Возможно, эта гипотетическая вселенная имеет такое же или более высокое давление воздуха, чем наша, но предположим, что давление воздуха в ней гораздо ниже нашего, может быть даже настоящий вакуум.

Слой хрома, который отделяет нас от этой предполагаемой вселенной, слишком велик, слишком трудно его пробурить, поэтому у нас нет никакой возможности пробиться к ней самостоятельно, чтобы сбросить избыточное давление атмосферы и таким образом восстановить движущую силу. Но я фантазирую, будто бы эта соседняя вселенная населена людьми, чьи возможности превосходят наши. Что, если бы они сумели создать канал между двумя вселенными и установить клапаны, чтобы отбирать воздух из нашей? Они могут использовать нашу вселенную как резервуар повышенного давления, питающий их дозаторы, от которых они заправляли бы свои легкие, и они могут использовать наш воздух, чтобы приводить в движение свою цивилизацию.

Приятно вообразить, что воздух, который однажды питал меня, может питать других, верить, что дыхание, которое позволяет мне гравировать эти слова, потечет однажды сквозь тело кого-то еще. Я не обманываюсь, думая, что таким образом буду жить снова, потому что я не этот воздух, я узор, форму которого он временно принял. Узор, который есть я, и множество узоров, которые есть весь мир, в котором я живу, исчезнут.

Но я питаю еще более слабую надежду, что эти обитатели не только используют нашу вселенную как свой резервуар, но что однажды, опустошив его, они сумеют открыть проход и даже проникнуть в нашу вселенную в качестве исследователей. Они могли бы бродить по нашим улицам, смотреть на наши застывшие тела, разглядывать наше имущество и задаваться вопросами по поводу жизни, которую мы вели.

Именно поэтому я написал отчет. Вы, я надеюсь, один из этих исследователей. Вы нашли эти медные страницы и расшифровали слова, выгравированные на их поверхности. И приводится ли ваш мозг в действие воздухом, который однажды приводил в действие мой, – или нет – в результате чтения моих слов воздушные узоры, формирующие ваши мысли, становятся имитацией тех узоров, которые однажды формировали мои. И таким образом я оживаю, благодаря вам.

Ваши коллеги-исследователи найдут и прочтут книги, оставшиеся после нас, и через совместную работу вашего воображения вся моя цивилизация будет жить снова. Когда будете гулять по нашим безлюдным округам, представьте, какими они были: с башенными часами, отбивающими полдень, заправочными станциями, переполненными сплетничающими соседями, глашатаями, декламирующими стихи на площадях, и анатомами, читающими лекции в аудиториях. Мысленно представьте всех их, когда в следующий раз будете смотреть на застывший мир вокруг, и он оживет в ваших головах.

Желаю успеха, исследователь, но мне интересно: ждет ли вас та же судьба, какая постигла меня? Могу только предположить, что да, что стремление к равновесию не является специфической особенностью нашей вселенной, а присуще всем. Возможно, мой образ мыслей просто ограничен, и ваш народ открыл поистине вечный источник давления. Но я слишком размечтался. Предположу, что однажды ваши мысли тоже остановятся, хотя не представляю, как скоро это может случиться. Ваши жизни закончатся так же, как закончились наши, точно так же, как должны закончиться жизни всех. Независимо от того, сколько времени потребуется, в конечном итоге равновесие будет достигнуто.

Надеюсь, вас не опечалило осознание данного факта. Надеюсь, ваша экспедиция была чем-то большим, чем просто поиск других вселенных для использования в качестве резервуара. Я надеюсь, что вами двигало стремление к знаниям, жажда увидеть, что же может возникнуть после выдоха вселенной. Потому что, даже если продолжительность жизни вселенной поддается измерению, разнообразие жизни, которое она создает, – нет. Здания, которые мы построили, живопись, музыка и стихи, которые мы создали, сам образ жизни, который мы вели – ничто из этого не могло быть предсказано, потому что ничто из этого не было неизбежным. Наша вселенная могла бы скатиться в равновесие, не извергнув ничего, кроме тихого шипения. Факт, что она породила такое изобилие, это чудо, которое сравнимо только с вашей вселенной, давшей жизнь вам.

Хотя я давно мёртв, когда вы читаете эти строки, исследователь, я предлагаю вам прощальное пожелание. Созерцайте чудо, которым является жизнь, и радуйтесь, что способны это делать. Я чувствую, что имею право сказать вам это, потому что, нарезая эти слова, я делаю то же самое.