Самый яркий свет

Глава 10

Серж уехал еще до завтрака. Сервируя стол, Танька бросала на меня странные взгляды, что я не выдержала и спросил: в чем дело?

— Смотрю, Александра Платоновна, в печали Вы вчерашней, или шалава с гусаром утолили ее.

— Утолили уж утолили, — буркнула я, и горничная вмиг успокоилась.

— И от Марго Вашей польза бывает, — кивнула она. — А гусар так вообще — красный молодец.

Если бы на людей можно было бы пришивать бирки с ценой, то сейчас Таня своим неровным почерком написала на груди Сержа тысячу золотом, не меньше. Спасителя своей госпожи она внесла в краткий список персон под грифом «одобрено», хотя еще несколько дней назад полагала его простым прощелыгой, зачем-то облагодетельствованным барышней.

К половине десятого объявился Макаров, решивший не дожидаться меня возле Управы благочиния, а заехать домой. Словно ощущая ауру власти, источаемую канцелярским, Танька стелилась перед ним в поклонах, приглашала на кофий, но Александр Семенович вежливо отказался, сославшись на малое количество располагаемого времени и плохое самочувствие, одолевающее его после этого благородного напитка… Я споро оделась и вышла с ним. На лестнице встретился спускающийся вниз Павел Иванович Пестель. Его не было видно давно, и вместо юного подростка с острым, даже хищным лицом, сейчас на меня смотрел молодой человек, склонный к ранней полноте, но не лишенный привлекательности. Опущенные у переносицы брови вносили во внешность что-то от орла. Правда, теперь упитанного.

— Александра Платоновна! Безмерно счастлив Вас видеть!

— Павел Иванович, взаимно. Все еще поручик?

— Берите выше — штабс-ротмистр! Волею судьбы и милостью Императора произведен в следующий чин. Приехал к папеньке с маменькой в отпуск. Надоели, знаете ли, малоросские степи. Заглядывайте к нам на чай, сударыня.

— Всенепременно. Позвольте представить — Макаров Александр Семенович.

— Мы знакомы, — бесстрастно ответил полицейский.

— Имели честь, — сухо ответил Пестель.

На улице мне помогли устроиться в карете, и та покатила в сторону Екатерининского канала. Не заметить тень неприязни, проскочившую между двумя мужчинами, я не могла, поэтому вопросительно посмотрела на Макарова.

— Сложный человек, — нехотя ответил тот. — Баламут. Доброе имя отца застилает некоторые его… поступки.

Здесь я могла бы не согласиться. Павла я помнила с юности, он всегда казался открытым, общительным и благородным человеком. А Иван Борисович вызывал совсем другие чувства. Внешне благообразный, очень вежливый — было в его нутре нечто, заставляющее сердце в опаске замереть. Отец его недолюбливал, но ничего плохого вслух не говорил. Просто дел старался не иметь с сибирским генерал-губернатором.

В кабинете нас немедля принял Спиридонов, с достоинством представившийся начальнику Особого отдела Тайной полиции. Показал, что со всеми почестями, но и себе цену знает. На Александра Семеновича это не произвело ни малейшего впечатления. А вот что удивило, так это присутствие в уголке трактирщика Добрея. Наше появление ему явно не понравилось, и выкрест поспешил было выйти, но был остановлен жестом Макарова.

— Дорон Шнейдер. Выкрест, — констатировал канцелярский.

— Диомид Шнейдеров, православный, — осторожно поправил того Добрей.

— И по какому вопросу явился сюда Диомид Шнейдеров?

Трактирщик посмотрел на Спиридонова, но тот отмахнулся:

— За девкой своей пришел. Мы как раз с Александрой Платоновной расследуем ограбление Пантелеймона Тимофеевича Колемина. Дворянин пятидесяти шести лет, был озарен на похоть с проституткой, во время соития и помер. Сняли с него амулет рода mentalis, госпожа Болкошина как раз это и определила.

— Интересная у Вас жизнь, Александра Платоновна, — приподнял бровь Макаров. — Ты… Диомид, присядь-ка вот тут, не спеши сбегать. Николай Порфирьевич, что за дело, вкратце расскажите.

Александр Семенович, конечно, был само спокойствие. За все время повествования на его лице не дрогнула ни единая жилка, даже моргал, казалось, через раз. После он долго молчал, уйдя в себя, но так и не высказал своего отношения к этому вопросу. А потом попросил Спиридонова поделиться всем, что он надумал по поводу нападения на графиню Болкошину.

— Графиню? — растерялся пристав. — Поздравляю, Сашенька. А по делу этому пока ничего и нет-с. Труп в холодной лежит, но ни документов при нем, ни примет знатных. Уж многим персонам его показали, но все твердят, что впервые видят. Вот и Добрей не признал. Пойдет он, а? Дело все же государственной важности.

— Посидит тут, — отрезал Макаров. — Сначала исключим или подтвердим связь покушения на убийство с его аферами.

Добрей поерзал на стуле. Больше всего сейчас он хотел закрыть глаза, а открыв, оказаться где угодно, да хоть в Одессе, из которой бежал, приняв для того крещение.

— Вашбродь, не знаю я этого мертвяка. И все мои, Богом клянусь, то же скажут. Он такой неприметный, что запомнился бы точно, разговоры бы пошли. Как сударыня с Николаем Порфирьевичем от меня ушли, никаких разговоров о том деле не было. Посудачили, что пристав приперся, девушку… обсудили… во всяких смыслах, да продолжили пиво лакать. Не мог никто так быстро организовать все.

Словно соглашаясь со словами трактирщика, канцелярский кивнул, но сам ничего не сказал, только взял протянутый ему протокол осмотра места покушения. Пока он читал, я тихонько посмотрела ему в душу, но нет, ни следа Света. Ни своего, ни чужого.

— Дядь Коль, а чего Лукошку отдаешь? Ее же того… убьют!

— Да сколько ей у меня за казенный кошт питаться? — изумился пристав. — Добрей говорит, что никто по ее душу не приходил, смотрели внимательно. Сам приглядит. А то и придут в самом деле.

— Как рыбка на живца, — добавил Добрей.

Как-то это показалось мне лишенным гуманизма, но, по большому счету, на судьбу Лукерьи мне было плевать. Уж не знаю, что довело ее до жизни такой, да только вряд ли не было совсем уж в том и ее вины. Да и «на дело» она шла с радостью из корысти, хотя ведь знала, что «клиента» угостят не только ее сладким местом, но и мешочком с мокрым песком.

Пока мы обсуждали Лукошку, Макаров вдруг протянул руку к столу и под кипой бумаг обнаружил тряпичный сверток. Спиридонов, видя это, смутился, и глаза его забегали.

— Маца! — торжествующе воскликнул Александр Семенович. — Диомид, говоришь? — хитро посмотрел он на Добрея, урожденного Дорона.

— Уж не на крови христианских младенцев, — насупился выкрест.

— Вот и славно, — резюмировал канцелярский и отломил себе большой кусок, споро захрустев им, продолжая читать протокол.

Глядя на него, и я попросила себе. Никогда до этого не ела овеянный страшными легендами жидовский хлеб. На деле же просто пресная, сухая лепешка, подобная тем, что пользуют католики при евхаристии[68]. Не сказала бы, что вкусно, но затягивает. И впрямь, как семечки, благородным барышням вроде как не положенные, но кто ж неположенное не возьмет втихую.

— Скажите мне, Александра Платоновна, во время нападения лиходей говорил что-нибудь? В протоколе не отмечено ничего по сему поводу.

— Нет, молча напал. Хотя…

Зрачки сузились, картина того вечера вновь предстала передо мной, но, как обычно при озарении — в мельчайших подробностях. Я словно могла остановить мгновение, чтобы изучить каждую деталь.

Вот я закрыла дверь.

Из швейцарской ко мне бросается негодяй. Сейчас я могу рассмотреть его лицо, и ведь прав Добрей — настолько незапоминающееся, что невольно обратишь на это внимание. Слишком идеальная маскировка, скорее вредит, чем помогает.

Мой выстрел.

Пуля бьет злодея ближе к левому плечу, он успел отшатнуться.

Раз уж я здесь, обращаю внимание на лестницу за его спиной. Она пуста.

Лиходей смотрит на рану, что-то шепчет…

Вот оно!

Снова переживаю этот момент и тщательно вслушиваюсь.

А затем удар ножом, но рана, наверное, беспокоит убийцу, и движение его не точное, я успеваю схватить руку, кричу, он зажимает мне рот.

Взгляд за спину — там появляется Серж. На миг застывает. Глаза, мне надо видеть его глаза.

А в них, серых, как осеннее небо Петербурга, сначала непонимание, потом ужас и, наконец, решимость.

Тяжело, надо отпустить.

Вновь вся картина целиком, как видела ее в тот момент. Тело преступника скрывает от меня Сержа, через него чувствую удар, и злодей падает.

Глаза корнета.

В них ужас и сразу облегчение.

Все, пора уходить.

Если бы не Добрей, я бы рухнула на пол. Все же так глубоко проваливаться в воспоминание опасно, это забирает много сил, а мозг может не выдержать. Вечером меня ждет мигрень, от которой не поможет ни маковая настойка, ни холодные компрессы.

— Одно слово, — просипела я. — Странное. «Гохунг».

Спиридонов и Макаров недоуменно посмотрели на меня, а вот трактирщик осторожно покашлял, привлекая внимание.

— Ну? — нетерпеливо спросил пристав.

— Словечко от лихих людей, — ответил Добрей. — Гохунг — это от хоффунг — надежда.

— И на что же надеялся этот господин? — недоуменно пробормотал Николай Порфирьевич.

— Ни на что, тут значение другое. Гохунг значит, что надежда обратилась прахом, ставка не сыграла, хотя была верной. В сердцах такое произносят, с досады часто.

— Жидовское словечко? — уточнил Макаров.

Добрей почесал свою некрасивую физиономию, обдумывая, что сказать.

— Жидовское, — согласился он, — но очень местечковое. В Одессе так бы никто не сказал. Следы этого господина надо в Риге искать.

Услышанное господ расследователей очевидно поразило. Наверное, их взгляды были устремлены в любые стороны, но никак не в столицу Лифляндской губернии. Кому я могла досадить в Риге? Чем лифляндцев разгневал Император?

— Что-то покойник на жида-то не похож, — пробормотал Спиридонов.

— А я похож? — огрызнулся Добрей. — Бороду отпущу — от мужика рязанского не отличишь. Кровь намешалась давно в городах. Евреи блюдут чистоту, но за всеми не уследишь. В общем, гохунг — словечко рижских жидов, которые законы не чтут совсем. От них могли и другие подхватить, но дальше Риги так не балакают.

— Откуда это все вы знаете? — спросил Макаров.

От удивления он даже проявил вежливость к содержателю притона.

— Кон-тин-гент у меня соответствующий, люди отовсюду в столицу приезжают. Бывали и оттуда, но в столице долго не задержались. Упокоили их, наверное, в болотах за городом. Слишком высоко нос задирали, при этом не гнушались душегубством. Общество за людей не держали. Я свое сказал, дальше вам, уважаемые, думать. Отпустите меня-а? Девку отдайте только. Николай Порфирьевич, все, как условились. Глаз с нее не спустят.

Макаров помялся, но кивнул, Спиридонов крикнул младшего пристава, дал тому указание и закрыл дверь.

Канцелярский хрустел мацой.

Я поддерживала его в этом занятии.

Пристав грустно смотрел на уменьшающиеся припасы.

Но что-то дельное никому в голову не шло. Александр Семенович больше молчал, а мы со Спиридоновым, которого известие о покушении на Государя потрясло до глубины души, выстраивали версии, одна нелепее другой. Придумали даже заговор Лифляндии и Курляндии по отделению от России и присоединении к Пруссии, чем вызвали безудержный смех Макарова. Но и он ничего разумного не предложил в ответ.

— Ладно, — подытожил канцелярский. — Сейчас ничего не решим. Александра Платоновна, охрана Ваша в прежних пределах. Николай Порфирьевич, смотрите в сторону этой Риги, конечно, но сил на то у вас нет, понятно. Поищите того, кто заказал ограбление этого Колемина, но я чую, что с нашим делом это не связано. Все же попробуйте опознать покойного убийцу, выяснить, как и откуда он прибыл в Петербург. Пока это наш единственный крючок.

Крючок.

Который мне еще надо найти.

Сговорились встретиться здесь же через неделю, Макаров взял извозчика до Дворца, а я со своими архангелами отправилась на завод, куда меня, как это ни странно, тянуло.

На Тючковом мосту снова оказалось столпотворение, и я даже предложила Дыне, сегодня ехавшему со мной внутри, разогнать толпу, пользуясь своими привилегиями, но тот категорически отказался, отговорившись, что не следует привлекать излишнее внимание. Если подумать, то полицейский прав. Но к мастерским мы подкатили уже почти к часу дня, когда почти все работники устроились на обед. В цехах я громко отчитала мастеров, позволивших своим поднадзорным касаться пищи чумазыми руками. Отповедь впечатления не произвела, так что пришлось пообещать штрафовать за подобные случаи. Опять пришлось прибегнуть к авторитету отца, до сих пор безмерно уважаемого даже после кончины.

В «инженерной» царил мир и покой. Ученые мужи, высунув языки, чертили чертежи, прибежавший управляющий порадовал новостью, что работы идут удивительно споро. Озарять конструкторов дополнительно не требовалось, да и не было сил после утреннего напряжения. Я задумчиво ходила от одного стола к другому, рисунки черной тушью словно манили к себе. Возле одного из таких пришлось остановиться: четкие линии вдруг зацепили взгляд, и я, как в омут, упала в них.

И словно воочию увидела будущий механизм во всех деталях. Кислый запах горячего от трения железа, рев пара вокруг — все это было настолько реальным, словно я стала частью большой машины, ее сутью, а нарисованные шкивы и шатуны — частями моего организма.

— Александр Платоновна! — подскочил ко мне Вяжницкий.

— Все хорошо уже, — голос мой звучал сипло. — Вот тут поправьте.

Я показала пальцем в тонкой перчатке, где именно и как стоит изменить угол наклона трубки. Патрубка — откуда-то вспыло в голове слово.

— Но позвольте! — возмутился инженер.

— Иначе пар будет терять скорость и конденсировать раньше времени.

Старший инженер, подошедший к нам, заинтересованно посмотрел на чертеж и неожиданно согласился с предложенными изменениями. Вяжницкий с сомнением покосился на меня, но сейчас важнее было другое.

Свет внутри будто вскипел, разливаясь по жилам. Длилось это несколько секунд, но ощущения были сродни благодати, которую сегодня ночью я испытала с Сержем и Марго.

Такого со мной раньше не было, и это следовало обдумать, поговорить с той же Аммосовой, знающей о талантах минихеев больше многих. Маргарита, несмотря на репутацию ветреной особы, развратной дамы и целительницы амурных недугов, серьезно изучала Свет во всех его проявлениях, не распространяясь об этом на широкую публику. Сейчас же произошло что-то неординарное, стоило бы посоветоваться с ней.

На стул меня все же усадили и принесли стакан воды. Инженеры горячо обсуждали чертеж, посматривая в мою сторону. Проводили линии прямо поверх рисунка, прикидывая, как это скажется на всей конструкции. Мне же было неудобно — дуло пистоли впилось в бедро, и я вытащила терцероль из потайного кармана юбки.

— Какая интересная игрушка, — сказал один из конструкторов.

Молодой человек примерно моего возраста с зализанными, без меры напомаженными волосами попросил посмотреть оружие. Не видя к тому препятствий, отдала ему пистоль.

— Семен Кутасов, — представил своего подчиненного главный инженер. — Без ума от всего стреляющего.

Названный Семеном восхитился усовершенствованным под капсюль замком, повертел в руках бумажный патрон и прицелился в стену.

— Осторожнее, он заряжен.

Изготовленный к стрельбе терцероль привести в безопасное состояние можно было бы только произведя выстрел, чего, конечно же, делать в здании заводуправления не стоило. Дома, правда, имелся специальный шомпол, но с собой я его не носила.

— Прекрасное оружие, сударыня, — выдал свой вердикт Кутасов.

— Только стреляет один раз, — вздохнула я. — На днях это чуть не стоило мне жизни.

Тут к разговору подключились уже все находящиеся в конторе мужчины, высказывая свое негодование, сочувствие. И, естественно, требовали подробностей, так что пришлось отделаться словами про тайну расследования. Вяжницкий предложил воспользоваться «перечницей», но и сам сконфузился, осознав: хрупкой девушке таскать с собой многоствольного монстра с барабаном зарядов было бы тяжело и невместно.

Вспомнилось ворчание Таньки про «много пуль в одном стволе». Для смеха я озвучила пожелание горничной, и инженеры согласно заржали — дура-девка! Но Кутасов хмыкнул и отошел к своему месту, начав что-то накидывать на листе бумаги, сноровисто макая перо в чернильницу. Руководство порыв молодого мастера не оценила, но, сдавшись на мою просьбу, разрешило Семену «творческий перерыв».

— Только пройдите… да хоть в мой кабинет, — предложил управляющий. — Не мешайте господам.

И тогда передо мной разверзся целый водопад знаний, прятавшийся в голове инженера Кутасова. Он рассказал о пятизарядной пищали Первуши Исаева, о системе богемского графа Шпорка, привел множество иных примеров. Сделал множество рисунков, которые я, к изумлению своему, прекрасно поняла.

— Недостаток здесь, сударыня, один и тот же: на каждую камору перед выстрелом надо подсыпать порох. Но Вы уже знакомы с капсюлями Прела, поэтому эту беду за нас решили. Еще проблема в плохой изоляции каморы и ствола в таких схемах: порох, взрываясь в каморе, норовит просочиться между ней и стволом. Отсюда и слабость выстрела, и угроза для стрелка — обожжет лицо, а то и остальные заряды воспламенит. Поэтому многоствольное оружие и стали делать в виде «перечниц».

— Значит, надо зажать патрон так, чтобы щелей не было.

Кутасов задумался, я смотрела на его рисунки, которые снова словно оживали перед моими глазами.

— А если этот барабан при выстреле вжимать в ствол?

— Это не… хотя…

Перо заскользило по бумаге, инженер теперь забывал окунать его в чернильницу, чертыхаясь на чем свет стоит. «Тут мощная пружина нужна… допуск… хрупкая сталь не пойдет…»

Идеи Кутасова были почти материальны, я хватала их, озвучивала, спорила, предлагала свои. Количество смятых листов скрыло под собой столешницу, Вяжницкий несколько раз заходил, вежливо покашливал, но по итогу махнул на нас рукой и отправился проверять цеха. За окнами стемнело, и мы потребовали принести свечей, после чего продолжили свои умственные экзерсисы. И уже ближе к ночи управляющий взмолился, что надо бы закрывать контору, поскольку рабочий день давно закончен.

— Александра Платоновна, у Вас кровь носом! — воскликнул он.

Вымазанной в чернилах ладонью я коснулась лица и уставилась на красные пальцы. Кутасов же схватился за голову, мучимый сильнейшей мигренью.

— Зрачки какие у меня?

— Как точки… — испуганно сказал инженер. — Теперь обычные.

Получалось, что я, сама того не заметив, на протяжении долгого времени озаряла… и хорошо, если только Семена. Ноги в который раз за день подкосились, мужчинам пришлось подхватывать меня и устраивать на стуле. Вяжницкий бегло осмотрел рисунки, признавшись, что не очень понимает наверченного тут.

— Многозарядная пистоль, — пояснил слабым голосом Кутасов. — С системой обжима патрона для предотвращения прорыва пороховых газов при выстреле. Только бумажный патрон будет давать много нагара, придется чистить часто, чтобы ствол не изнашивался.

Управляющего, однако, сказанное совсем не восхитило. Он стал сетовать на то, что мастерские должны произвести паровоз и все, что с ним связано. Паровые машины, которые так нужны Отечеству. И что разрешения на выпуск оружия у завода нет, и никто его не даст, если только сударыня Болкошина не посодействует. Но и в таком случае сил на новое производство не хватит, потому что уже сейчас понятно, что новые корпуса в Гатчине придется расширять и без наших стреляющих игрушек.

— Сделайте одну пистоль, — попросила я.

Вяжницкий умоляюще посмотрел на инженера, ища у того поддержки в отказе, но Кутасов напротив согласился:

— Арсений Петрович, много времени не займет. Дайте трех мастеров, я сам все организую. Только приведу чертежи в божеский вид.

Управляющий в сердцах махнул рукой, мол, делайте, что хотите, и попросил на сегодня покинуть контору.

Я встала, подошла к инженеру и крепко, в губы поцеловала. Через одежду ощутила, как плоть его начинает бурлить от желания.

— Александра Платоновна, я… это… женатый… Двое ребятишек… — заикаясь стал возражать Семен, когда освободился от моих объятий.

— Инженер Кутасов, когда сделаете мне эту барабанную пистоль, вашей жене и детишкам понравится вознаграждение от хозяйки завода. Долго будете придумывать, куда тратить.

И вышла, обозначив вежливый кивок ошарашенному Вяжницкому.

Тимофей и Дыня никак не выразили своего отношения, что их подопечная чуть ли не до полуночи задержалась в мастерских. Успокоили меня тем, что их дважды накормили, а касаемо позднего часа — так служба такая. А еще предупредили, что утром представят своих сменщиков, людей надежных, доверенных.

С тем и покатили домой. До дверей квартиры Дыне пришлось меня провожать под руку, потому как слабость в ногах стала сменяться такой головной болью, что из глаз потекли слезы. Верзила взволнованно поглядывал, готовый и помочь, и везти в больницу, я успокоила его, уверив, что утром буду в полном порядке, но беспокоить до одиннадцати точно не следует. Поблагодарила, закрыла замки и новенький засов.

— Таня! Готовь холодные полотенца. Барышня перенапряглась со Светом!