Самый яркий свет

Глава 14

Несмотря на то, что уже вечерело, в крепость я отправилась немедля. Александр Семенович такое рвение поддержал, его экипаж пристроился позади. Петербургский мост со вчерашнего происшествия уже починили, заменив поврежденные плашкоуты и настил, поэтому добрались быстро. На въезде тоже не задержались, Макаров рявкнул на караул, и шлагбаум тотчас поднялся.

Канцелярский указал править к Зотову бастиону, куда наши кареты также беспрепятственно допустили. У входа уже пришлось подождать, но к моему изумлению Спиридонова не вывели, а наоборот проводили нас сразу к нему в камеру.

Обстановка каземата нещадно давила, низкие своды, затхлый запах заставили мечтать побыстрее выбраться на сентябрьское прохладное солнце, но я упрямо шла вслед за Макаровым. Невзрачный тюремщик постукивал в такт шагам по связке ключей на поясе, чем извольно раздражал. Дойдя до нужной камеры, он отворил дверь и посторонился.

— Буду стоять снаружи-с. Как закончите, постучите или крикните.

Помещение, где содержался пристав, произвело еще более мрачное впечатление. Узкая койка, грязное… допустим, белье на ней, кривой столик, сохранявший свое вертикальное положение только вследствие того, что прислонен к стене. Ни стула, ни табуретки. И нестерпимая вонь от бадьи с нечистотами и чадящей лучины. Зарешеченное окно покрашено белой краской.

— Эй! Немедля убрать это! — брезгливо показал пальцем на отхожее ведро Макаров. — И принеси на чем сидеть!

— Немедля-с исполним! — угодливо поклонился караульный и кинулся исполнять.

Николай Порфирьевич сидел на койке, он весь ссутулился и будто постарел лет на десять. Встать он не потрудился, Александр Семенович такое проявление неуважения оставил без внимания. Спиридонов посмотрел на меня и грустно улыбнулся.

— Доброго вечера, Сашенька. Вечер ведь уже?

— Вечер, дядя Коля, — тихо ответила я.

В камеру протиснулся солдат с двумя крепкими табуретами, за ним давешний тюремщик принес канделябр на три свечки, которые поджег от лучины. Приятнее камера выглядеть не стала, скорее, полумрак скрывал всю ее неказистость и неуютность до этого. Кирпичные стены, не знавшие штукатурки, грубо отесанные доски на полу. И сырость, сырость, стекавшая крупными, холодными каплями по кладке.

— Господин Спиридонов, — официально начал Макаров, — вы отказались давать показания, заявив, что будете откровенны только с графиней Болкошиной Александрой Платоновной. Верно?

— Все так, господин начальник Особого отдела, — согласился Николай Порфирьевич. — Благодарю, что не применили особые меры дознания и уважили просьбу.

— Графиня перед вами. Теперь ничто не мешает вам ответить на вопросы.

— Только Господь Бог, если будете вынуждать солгать.

— Мне, господин Спиридонов, не нужна ложь. В другом разе я мог бы принудить к нужным показаниям, получить орден за раскрытие злодеяния. Вам ли не знать, как это бывает.

Пристав не стал артачиться, возмущаться, а только кивнул.

— Но сейчас мне нужна только правда, которая поможет установить истину. Что на кону стоит, вам известно. Итак, когда вы в последний раз видели Степана Фролова?

— Степан был на службе вчера, утром по моему указанию отправился в Коломну опросить торговцев на Козьем болоте[79].

— По какой надобности?

— По расследованию об убийстве мещанки Терентьевой. В последний раз ее видели именно на рынке.

— Фролов возвращался с докладом?

— Никак нет. С той поры его не видел. Утром на службу не явился, а днем… меня вот сюда в гости пригласили, — хмыкнул Спиридонов.

Александр Семенович на ерничание пристава не повелся и продолжил допрос:

— Караульный Управы показал, что вчера утром вы с Фроловым долго стояли у входа, и вы ему что-то тихо говорили, а он важно кивал. Караульному показалось, что вы скрывали тему беседы, что показалось ему подозрительным.

Спиридонов устало прикрыл глаза, потер их и вздохнул.

— Господин начальник Особого отдела. Ваши тайные канцеляристы берут в оборот простого городового, который только вчера из деревни. Начинают задавать ему вопросы, от которых он начинает чувствовать в себе важность и служебное рвение. Вам ли не знать, как это бывает, — вернул он укол Макарову, который только усмехнулся. — Степану я отчитывал за неуместное рвение в выпивке, которое он покрывает необходимостью разговорить собеседника. И обещал ему отставку, если такое будет повторяться без должной причины. Но не в моих привычках орать на подчиненных, чтобы все вокруг слышали и боялись. Не работает это, знаете ли.

Александр Семенович по своей привычке некоторое время молчал, глядя в глаза Спиридонову. Но продолжил.

— Вас совсем не удивил арест.

— Удивил, конечно. Но с учетом того, что происходит, и во что я ненароком оказался втянут, удивление не стоило бурного проявления эмоций.

— Как вы объясните изъятые у вас рупии банка Калькутты?

— Что у меня изъяли? — не понял Николай Порфирьевич.

— Индийские деньги, — пояснил Макаров. Почти тысяча калькуттских рупий.

Я удивилась не меньше пристава, а еще подметила одну вещь. Талант не взбурлил, но встрепенулся. Нет, я по-прежнему не различала ложь, но эмоции стала чувствовать особенно четко. Поэтому для себя запомнила, что известие о неких индийских банкнотах Спиридонова изумило искренне.

— Бред какой, — пробормотал он. — Зачем мне индийские деньги? Где я, и где эта Калькутта?

— В Лондоне во многих банках вам обменяют их на фунты стерлингов.

— А причем тут Лондон? В Петербурге-то кто мне их поменяет? Дюпре?

— Может, и Дюпре, — согласился канцелярский. — А, может, и в Лондоне все же. Иначе зачем вам подорожная на проезд до английской столицы? На английском же языке с подробным описанием вашей внешности?

Николай Порфирьевич сник. В буре его чувств теперь преобладало отчаяние. Как если бы идеальный план, который не должен был дать ни одной осечки, вдруг рухнул. И это ввергло меня в ужас. Дядя Коля, державший меня еще малявкой на коленях, продался Компании!

— Где вы это нашли-то все? — спросил Спиридонов.

— Да прямо у вас в кабинете, в столе, — не стал скрывать этого Макаров.

— Какая глупость, — голос пристава звучал устало. — Кто ж будет такое прятать в столе своем, в кабинете?

— Может, с расчетом на то, что там точно искать не будут, потому как глупо?

Но Николай Порфирьевич только махнул рукой. Я смотрела на него с непониманием и обидой, за все время допроса не произнесла ни слова, но тут он сам обратился ко мне:

— Саша, я ни в чем не виноват. Просто поверь мне. Ты умная, ты освещенная. Разберись с этим, прошу тебя. И береги Государя. И Вам, господин начальник Особого отдела скажу то же — берегите Павла Петровича. И думайте тщательнее! Кто-то убирает фигуры с доски по пути к королю. Попытались взять ладью, — он кивнул на меня, — не вышло. Теперь убирают пешку. Не знаю, чем ко мне вызван такой интерес.

— Сложно измышляете, господин Спиридонов, — ответил Макаров. — Знаете такой принцип бритвы Оккама…

— Смешно, — прервал его пристав. — Только недавно мне Александра Платоновна про него рассказывала. Так что знаю. И пока ничего больше говорить не буду. Надо подумать самому. Так что хоть на дыбу посылайте. Саша, еще раз молю тебя — поверь мне. Не поверишь — Императора загубишь.

И опять я чувствовала искренность в его словах. Что ж это такое, почему талант говорит то одно, то второе? Где правда — в заботе Николая Порфирьевича о жизни Государя, или в злости, что не вышло обустроить злодейство и скрыться в Англии? Поэтому я просто поднялась и сказала, глаза в глаза:

— Я разберусь. И если ответ мне не понравится, бойтесь.

И стуком потребовала выпустить меня из камеры.

Макаров вышел за мной, позади послышался лязг закрываемого замка.

— Не будете протокол писать? — поинтересовалась я.

— Нет надобности. Давайте выйдем и поговорим.

На улице совсем уже стемнело, а у Зотова бастиона света мало. На карете Александра Семеновича кучер зажег фонарь, у него мы и остановились.

— Что скажете, Александра Платоновна?

— Не понимаю, — призналась я. — В чем-то он прав. Как-то слишком нарочито. В столе на службе находят английскую подорожную и индийские ассигнации. Что это за деньги такие? Никогда не слышала даже.

— И я тоже, — хмыкнул Макаров. — Но поинтересоваться сегодня успел. В Англии и в колониях ассигнации может выпускать не только государственный банк, но и частные тоже.

— Это же бред какой-то!

— Бред, — согласился канцелярский.

Если в России казначейские ассигнации при прошлой императрице чуть не ввергли страну в пучину финансовой катастрофы, то что могут натворить банкиры, которым дана такая воля!

— Но в самом деле так, и фунт их, как Вы знаете, больным себя не ощущает, деньга крепкая и уважаемая. А Индии есть три банка, которые выпускают свои ассигнации, которые могут приниматься и в метрополии, банк Калькутты — один из них. Мне сказали, что он сейчас по-другому называется, но ассигнации действуют.

— Рука Компании!

— Рука Компании, — согласился Александр Семенович.

Я посмотрела в чернеющее небо, приводя мысли в порядок. Слишком много их роилось, одни тянули верить подозрениям, другие убеждали, что Спиридонов точно не виноват.

— Как пришли к мысли обыскать стол?

Теперь задумался Макаров, и ответил он не сразу.

— Вот Вы спросили, графиня, теперь и я засомневался. Как-то само получилось. Разговоры по Управе ходили, что надо бы в бумагах пристава поискать. А ведь никто ничего конкретного не сказал. Но словно вели нас к подозрениям против него.

Тут уже я на начальника от Тайной канцелярии посмотрела с уважением. Не стал оправдываться перед самим собой, найдя неуместность собственных действий, незаметную на первый взгляд.

— И странно я ощущала Николая Порфирьевича, — мой вздох с покаянием. — Эмоции его противоречивые больно. Когда говорил о своей невиновности, чувствовала его искренность. Когда же Вы его обвинили в попытке побега с индийскими деньгами, то досаду великую. А когда просил защитить Императора, опять от сердца говорил.

Мы помолчали, оценивая все полученные сведения. Макаров поинтересовался проявлением моего таланта, но пришлось огорчить его тем, что правду от лжи отличать не умею, только то, что ощущает человек. Александр Семенович предложил тот час же провести маленький эксперимент: оценить его эмоции в разговоре о пустяках. И тут же принялся рассказывать то о погоде, то о светских сплетнях.

Если в камере озарение появилось само собой только от первых слов Спиридонова, то сейчас пришлось проявить волю и вызвать его. Сначала я ощутила его похоть, направленную на меня, потом радость, а после и легкую грусть. Когда, изрядно ошеломленная, сказала ему об этом, канцелярский улыбнулся и пояснил:

— Сперва я в самом деле представил себя в соитии с Вами, благо напрягаться тут не нужно — Вы привлекательная особа, хотя мне о таких глупостях уже не по возрасту мечтать. Потом думал о своих внуках, которые радуют меня и супругу одним своим существованием и детской невинностью. А в конце вспомнил об ушедшем к Господу отце. Любил я его крепко.

— Но говорили о пустяках.

— Да. Как видите, Александра Платоновна, дар Ваш ограничен в применении. Если о нем не знать, то почувствовать истину Вы сможете. Но я-то был готов, поэтому в пустой болтовне скрыл другие мысли. И в папочку с делом Ваши заключения не положишь, — вздохнул Макаров.

Больше ничего умного в наши головы не пришло, поэтому раскланялись, оговорив обязательную встречу завтра во дворце. Я велела править к дому, мечтая уже о душе, ужине и мягкой постели.

Но весь недолгий путь разум строил картину происходящего вокруг меня.

Встреча с Дюпре. Представитель Компании однозначно высказал свои угрозы. И требовал не денег, а передачу ему производства, если смотреть в суть. И в тот момент я была уверена, что «Мастерские Болкошиных» выпускают только паровые машины, но в свете известий о постройке паровозов, превосходящих английские поделки во всем, интерес англичанина представляется еще более подозрительным.

Сюда же можно отнести новость о строительстве колесопровода к Астрахани. Надо уточнить, как там продвигаются дела.

Убийца у дверей парадной. То ли из ливонских жидов, то ли просто оттуда.

Взрыв на мосту, о котором мне пока мало что известно. И все те же сомнения, которые я утром высказывала Макарову: никто не мог знать, когда и где я поеду, чтобы рассчитать взрыв бомбы рядом.

Степан Фролов на набережной напротив Петропавловской крепости. Случайно он там оказался? И почему не кинулся, как остальные свидетели происшествия, помогать, ведь там могли быть раненые. По счастливой, если уместно тут такое слово, случайности обошлось только тремя погибшими — двое непричастных и возница той самой телеги. И установить, откуда этот возок ехал и куда, пока не удалось.

Арестованный Спиридонов. Мне очень не хочется верить, что Николай Порфирьевич предал меня и страну, но исключать этого никак нельзя.

И за всем этим покушение на Павла Петровича, чудесным образом предотвращенное мной.

А еще на краю сознания свербела мысль об амулете, снятом проституткой Лукерьей и ее подельниками в темных закоулках Апраксина двора. Имеет это какой-то отношения к остальным событиям?

С этими мыслями и добралась до дома. У самых дверей к нам кинулась фигура в темном сюртуке, выскочившая из-за угла. Аслан прикрыл меня собой, а Андрей ловко подсек господину ноги и уже готовился приголубить упавшего по голове, как тот закричал:

— Ваша Светлость! Это Агафон! От Спиридонова!

Я отстранила черкеса и подошла к лежащему мужчине. Охранник ловко его скрутил, восседая прямо на спине и придерживая голову, чтобы «подопечный» уткнулся лицом в гранитную плиту тротуара. Таковые стали активно обустраивать на улицах согласно прошлогоднему императорскому указу.

Нежданный посетитель и в самом деле оказался филером Николая Порфирьевича — Агафошей, освещенным и знающим множество языков по словам пристава. Рыпаться он и не пытался, лежал смирно и не возмущался. Только после моего знака Андрей позволил помощнику пристава посмотреть на меня.

— Ты здесь чего делаешь?

— Вас искал, Ваша Светлость. Беда! Скрутили Николая Порфирьевича.

Андрей зыркнул на меня, и я поняла его без слов.

— Что значит — скрутили?

— Арестовали канцелярские. За измену! Что снюхался якобы с англичанами! Но это навет все!

— Расскажи подробно! — грозно потребовала я.

Агафону позволили встать и привести наряд в божеский вид. Отряхиваясь, он и поведал уже известную мне историю ареста Спиридонова, добавляя в нее интересные детали. Получалось, что Николай Порфирьевич вязаться не хотел, в кабинет свой никого не пускал, что пришлось его скручивать силой. В бедах начальника помощник винил своего коллегу Степана, обвиняя его во всех грехах, за которые приставу теперь и отвечать. По его словам именно Фролов спутался с компанейскими, участвовал во вчерашнем покушении на меня.

— Погоди, — остановила его излияния я. — Вчера меня снова убить пытались?

— Конечно, Ваша Светлость, — кивнул Агафон. — Как есть Вас-с. Заложили бомбу в телегу, отправили навстречу.

— И подгадали? Как могли взорвать ее рядом с моей каретой?

— То мне неведомо. Вот только слышал я, как Степан говорил с англичанином на Прачечном, случайно увидел. И были там слова про мост и карету. Выручать Николая Порфирьевича надо, — жалобно промямлил Агафоша. — Добрый он начальник и слуга делу своему. Беда без него будет.

— Выручать надо, — задумчиво согласилась я. — Да вот непонятно как.

— Поклонитесь Государю, Вы же можете! Когда его в следующий раз увидите?

— То не твоего ума дело, — встрял в разговор Андрей, и не согласиться с ним было невозможно.

— С кем говорил Степан? — спросила я помощника пристава.

— Мне господин сей незнаком, но Степан называл его Адамом. Мани клянусь, так и назвали его!

Адам… из тех служащих Британской Ост-Индской компании, что квартировались в Петербурге, человека с таким именем я не знала. Они, конечно, менялись, но почти все на виду, контору здесь держали не самую большую.

— Еще есть, что сказать?

— Нет, Ваша Светлость. Все, что знал, поведал. Помогите Николаю Порфирьевичу, Светом прошу!

— Помогу, чем смогу, — ответила я и махнула рукой, мол, иди.

Из дверей высунулся новый швейцар, взятый на место убитого Ваньки. Аслан показал ему, мол, не поднимай шума, пошептался с Андреем и повел меня в квартиру. Ноги мои уже гудели от долгого дня, а голова оказалась настолько переполнена событиями и впечатлениями, что соображала я уже плохо. Услышала, как Таньке велели умыть и накормить графиню, а после проследить, чтобы она легла и не занималась глупостями до самого утра. Тем горничная и занялась, сопровождая меня везде, как неразумное дите. Взбрыкнула я лишь раз, когда твердо решила помолиться перед сном, на удивление это не вызвало споров, а наоборот: «конечно, барышня графиня, помолиться — оно всегда полезно, даже Вашему Мани».

— Воротами является Божество Солнце и Луна. Для того, чтобы освободить Пять божеств и разделить Свет и Тьму, оно делает полный обход вокруг и освещает четыре стороны (букв. угла) света. О, мой Бог, если мы когда-либо, не ведая, заблуждались в отношении Божества Солнце и Луна, божеств, находящихся в двух Светлых дворцах, и если мы не уверовали в них, признав их истинными, могучими и сильными божествами, если мы говорили о них много скверных и недостойных слов, если мы говорили, что Солнце и Луна перестанут существовать, что они восходят и заходят, не имея воли, что, если они обладают волей, пусть не восходят; если мы говорили о самих себе, что мы иное, чем Солнце и Луна, мы просим об освобождении от этого второго, по неведению совершённого греха. Прости мой грех[80]!

— А про Христа будете читать? — спросила Танька.

Да, манихеи почитают Иисуса за одного из пророков, и каждый раз, когда я в молитвах упоминала его имя, моя служанка сияла и крестилась.

— Не сегодня. Помоги подняться. Устала очень. Зато на душе светло теперь.

Дождалась, когда горничная задует свечи, закрыла глаза и…