Самый яркий свет

Глава 6

Едва я зашла в квартиру, как на меня накинулась Танька, причитая, что барышни не было так долго, что она и места себе не находила.

Последствиями душевных переживаний горничной были наваристые щи, тушеный кролик с пшенкой и целый кувшин горячего сбитня. Сесть со мной за ужин в столовой она поостереглась, сославшись на то, что слишком увлеклась снятием проб, и аппетит от нее сбежал. Но от сладостей не отказалась, даже заварила чай, испросив разрешение взять типсовый[34], а не черный. К дорогим, фамильным, сортам Танька питала какую-то аристократическую слабость, в то время как я по-простому предпочитала ординарный кирпичный[35], более пристойный мелкой руки купчихе.

За чаепитием пришлось выслушать щебетание служанки о прошедшем дне, сокрушения о поднявшихся в лавках ценах, сожаление об уходящем лете и надежду на светлую и чистую любовь в ее жизни. Никаких кавалеров на примете у Тани не было, сальные взгляды конюхов и служек соседей по дому ее лишь раздражали, но здесь я была на ее стороне. Довелось раз быть свидетелем поганой картины, как Лексей — слуга одного из квартирантов в парадной — пытался облапить мою горничную, произнося при этом такие скабрезности, что даже я замерла мраморной статуей. На которую поднял ногу шелудивый кобель.

От скорой расправы дурака спасло только то, что Танька вывернулась и с размаху огорошила приставучего охальника такой пощечиной, что едва не свернула ему челюсть. Лексей рухнул, аж задрав сапоги к потолку, моя девка же добавила ему каблуком по причинному месту. Совсем калечить чужого дворового мне показалось лишним, и я тогда оставила инцидент без последствий. Однако с той поры задумалась: а какой ухажер нужен моей горничной? С одной стороны, она крепостная, из крестьянской глубинки, волею судьбы и моего отца выдернутая из деревни. С другой — уже обтесалась в столице, по моему наказу выучилась грамоте и каким-никаким манерам. В свет ее, конечно, не выведешь, но прислужить на приеме сможет без того, чтобы ударить в грязь лицом. И вот получается, что за мужика ее выдавать — только жизнь ломать, но и не из дворян же ей супруга искать. Оставалось кидать взоры на мещан, но и среди них пойди сыщи еще приятного и приличного. Понабралась от меня Татьяна женской спеси, не выйдет из нее доброй жены. К тому же статус закрывал многие варианты сватовства, а стоит мне только завести речь о вольной, как горничная устраивает такие истерики, что мне с перепугу приходится просить у нее прощения и обещать до самой смерти оставить ее в своем услужении.

Загадочна душа русского крестьянина. То всем миром подымутся против барина, то в слезах умоляют не бросать в вольное житие.

Меж тем конец августа предъявлял свои правила. Если днем солнце припекает и выдавливает из людей едкую влагу, то вечерами с залива веет прохладой, выстуживая каменные дома, выдувая из них зной. Таня, зная о моей любви к теплу, взяла огниво и принялась растапливать камин в гостиной, который заодно греет спальню, а затем и печурку в уборной. Проворчала о дороговизне дров, на что я велела не жмотиться и протопить и ее комнату, которую горничная полагала слишком роскошной: как же — с окном! Пусть и во двор, но все же не темная каморка.

Не стесняясь девки, я разделась в уборной и ополоснула тело после долгого дня. Подумав, надушилась лавандовой водой, заодно промокнув ею волосы служанки. Та замлела от удовольствия. Знаю, что втихаря она пользуется моими о-де-колон, думая, что я не замечу убыли «кельнской воды» во флаконах.

Может, и не замечала бы, но сложно не улыбнуться, когда твоя горничная пахнет фиалками и бергамотом.

— Александра Платоновна, сегодня же корнет должен навестить Вас.

— Да, обещался, — я потянулась в предвкушении. — Опять ворчать будешь?

Но Таня решительно помотала головой и мои грешные помыслы вдруг одобрила:

— Он Вас от лиходея спас, так что пусть.

Впечатленная столь внезапным благословением я хмыкнула и принялась одеваться. Ко времени, когда наряд мой уже составлял помесь обещания и приличий, которая так возбуждает мужской интерес и заставляет кавалера страдать в догадках, снизойдет ли дама до его явных потайных желаний, с улицы послышался шум, переходящий в скандал. Горничная выглянула в окно и растерянно сообщила, что тут надо разбираться хозяйке. Заинтригованная, я посмотрела вниз и кинулась к дверям.

На улицу выскочила, как скандинавская валькирия — злая и готовая крушить всех без разбору. У парадной ярился Серж, держащий руку на эфесе палаша, а дорогу к входу ему перекрывали несколько дюжих гренадеров, хмурых, но решительных.

— Гуляйте, вашбродь, не положено сегодня, — пытался унять корнета старший. — Не по вам сегодня здесь.

— Я тебе, рожа бритая, сейчас уши поотрубаю.

Гусар говорил спокойно, но ярость в его глазах мог не заметить только слепой. Еще чуть-чуть, он и в самом деле выхватит клинок, и тогда ситуация перестанет быть простым конфузом. И кому как не мне знать, что здесь происходит.

— Господа, всем сейчас же необходимо успокоиться, — начала я мягким голосом, просто воркуя и давя на мужские чувства.

Сейчас все видят перед собой милую девушку, весьма соблазнительно одетую, призывающую к миру и дружелюбию. Аллегорию нежности и кротости. Тем более если добавить немного Света, так у всех начнут разжиматься кулаки.

— Корнет приехал по моему приглашению, не вижу оснований задерживать его на пороге.

— Милостивая сударыня, — проморгался старший гренадер, — не положено сегодня…

— А вот положено ли, я сама сейчас поговорю.

К дверям парадной как раз подкатила богато украшенная карета, из которой величаво ступил на мостовую худощавый мужчина с узким лицом, украшенным короткими бакенбардами.

— Доброго вечера Вам, Алексей Андреевич.

Граф Аракчеев окинул меня тяжелым взглядом, смысл мизансцены стал ясен ему тот час же.

О любовных похождениях всесильного фаворита Императора знал весь Петербург, правда, судачить об этом эпатаже уже устали, воспринимая сердечных пассий графа как погодные явления. Идет дождь в столице — Аракчеев едет к Настасье Минкиной, именующей себя, однако, исключительно Шумской. А как задует западный ветер, главный начальник Императорской канцелярии устремляется сюда, на Фонтанку, где живет вторая его зазноба — Варвара Петровна Пукалова.

Графа Аракчеева общество полагало совсем не красавцем. «Обезьяной в мундире» за глаза называли его многие. Об этом прозвище он, конечно, знал, сильно негодовал, но никак не выказывал своего недовольства, предпочитая не давать повода для дальнейших злословий своей реакцией. Мне при этом Алексей Андреевич казался мужчиной видным, хорошо держащимся для своих лет, впечатление портил только голос — высокий, слегка с фальцетом.

Супругу свою, Наталью Федоровну, в девичестве Хомутову, граф давно отставил от дома. Разговоры о причинах такого обстоятельства ходили самые разные. Вряд ли ей нравилось, что Аракчеев продолжает амурные сношения с Минкиной, но и мздоимство жены имело место быть, что Аракчеев простить не мог, так как брала та деньги от начальника полиции. Так или иначе, но зазнобой на какое-то время осталась одна Минкина[36], крепостная девка, родившая Алексею Андреевичу сына. Ему граф выправил дворянство, устроил в Пажеский корпус, но дурную кровь, как оказалось, не вывести титулом: о загулах совсем юного Миши впору было бы складывать легенды. Говорили также, что ребенок этот был совсем не от Аракчеева: мол, Настасья оказалась пустой в этом смысле, поэтому отобрала младенца у крестьянки, выдав сына за своего. Однако названный отец к мальчишке привязался и участие в его судьбе принимал самое влиятельное.

Варвара же Пукалова — это история совсем другая. В свое время о ее внезапном амуре с Аракчеевым шептались определенно все вокруг, но любовники даже не думали скрывать свою связь, основательно фрустрируя общество. Ее муж, которому годов было на тридцать больше, не только не препятствовал адюльтеру, но еще и служил у графа в подчинении, извлекая из его пристрастия большие выгоды. Иван Антонович Пукалов и женился-то на совсем еще тогда девочке Варюшке, взяв таким образом плату за помощь в оформлении наследства, кое после свадьбы и прибрал к рукам. Теперь же и его супруга, и сам он торговали расположением Аракчеева, не скрывая принимали мзду за различные прошения. Иван открыто продавал, как он говорил, «табуретки», которыми называл ордена, за десять тысяч рублей, а «миндали» — медали — за пять тысяч.

Вот к Варваре Петровне граф и заявился, чем вызвал скандал у входа в парадную, центром которого стал мой Серж.

— Рад видеть Вас, Александра Платоновна. В чем причина столь неприличного шума? — неприязненно спросил граф.

Конечно, мы неоднократно виделись и здесь, и во дворце, но теплых чувств ко мне Аракчеев не питал никогда. Относился с уважением, как к вещи, которая сейчас полезна, но выбивается из интерьера. Я же отдавала должное живому уму видного чиновника, но всегда опасалась тяжелого характера и затаенной жестокости. На личные его пристрастия в любви мне было откровенно наплевать и растереть — не мое дело.

— Да вот, эти бравые солдаты не пускают моего гостя на порог. Хотя не понимаю совершенно, по какому праву они распоряжаются доступом в частный дом. Пожурили бы вы их, Алексей Андреевич.

Звонкий голосок, полный невинной наивности, на графа не произвел никакого впечатления, но одного движения головы на длинной, худой шее оказалось достаточно, чтобы гренадеры козырнули и отстранились от дверей. Корнет вытянулся во фрунт, как любил Аракчеев, отдал честь и прошел на лестницу. Генерал остался на улице, внимательно глядя нам вослед.

— Все нутро холодом сжало от его взгляда, — пожаловался Серж, когда мы поднялись на этаж.

— Будем надеяться, что Варвара улучшит настроение графа, и он выкинет эту некрасивую историю из головы. А она умеет, поверьте мне.

И в самом деле, переживать было от чего. Алексей Андреевич мог и затаить злость на несчастного гусара, оказавшегося невольным свидетелем его амурного приключения. Но мог и посчитать того слишком мелкой букашкой, недостойной забот и каверз.

От ужина Серж отказался, приняв лишь предложение выпить бокал вина для успокоения нервов. Хотя переживал он больше не из-за возможных последствий встречи с графом, а от мыслей о предстоящих подвигах, совершаемых со мной. Поэтому я встала, подошла к корнету со спины и обняла его, наклонившись к густым волосам.

— Сереженька, будьте милостливы и не нервничайте понапрасну. Спешить нам некуда, вся ночь впереди. Вам завтра в Царское Село?

— Именно так, Александр…

— Просто Саша.

— Именно так, Саша. К десяти утра должен быть в расположении.

— Вот и поедем вместе, мне в Лицей как раз. Сходите в уборную принять душ. Татьяна поможет.

За окнами совсем стемнело, поэтому я зажгла пару подсвечников в спальне. Языки пламени заставляли тени плясать, создавая обстановку таинственную и интимную[37]. Еще недавно надетые платья покинули плечи, а тело покрыла ночная рубаха с тонким кружевом. Фаравахар лег промеж грудей, колени коснулись пола, а уста мои открылись для заученных до последней буквы слов:

— Ежегодно сколь много мы обуреваемы бываем дурными мыслями. Сколь много мы говорим неприличных и коварных слов. Сколь много мы делаем то, что не нужно было делать, и греховно мы отягощаем свое существо дурными делами и грехами. И сколь много мы проявляем недостатков, каждый день и каждый месяц мы совершаем грехи по отношению к светлым богам, к достоинству писания. И мы теперь для избавления от грехов и прегрешений молим: прости наши согрешения[38]!

С последними тактами молитвы фарвахар привычно потеплел, согревая сердце пониманием того, что слова мои услышаны и приняты. Я поцеловала его и заметила, что в дверь заглядывает Серж, облаченный в халат. Получается, что он стал невольным соратником в моем обращении к Мани.

— Помогите подняться, корнет. В отличие от христианского обряда манихейский забирает много сил, если был действительно искренним.

Ноги и в самом деле дрожали, все же обращение к Господу требует полной отдачи. Но и награда ждет достойная: мой Свет сейчас способен озарить многократно ярче. Уже завтра все вернется на круги своя, но смысл молитвы не в сиюминутной выгоде.

Руки Сержа легко подняли меня, он помог добраться до кровати, и я с облегчением откинулась на подушку. Гусар не спешил приступать к ласкам, что-то хотел сказать, но никак не решался.

— Что Вас гнетет?

— Не гнетет, Саша. Просто… к стыду своему признаю, что мало что знаю о Вашей вере. Даже не задумывался кроме того, что манихейские женщины… более доступны. А сейчас увидел Вашу молитву и почувствовал что-то такое… Словно свет на Вас снизошел.

— Именно что Свет, — улыбнулась я. — Вы в самом деле ничего не знаете про учение Мани?

— Мало что. Только то, что вы поклоняетесь своему богу, наши попы считают его ложным, но не препятствуют его почитанию. В проповедях не упоминают, на исповедях, как только упомянешь, рот затыкают.

— Неудивительно. Что ж, раз Вы не хотите моего тела…

— Очень хочу!

— Верю, — я хихикнула, потрогав напрягшийся член Сержа, изъявивший гораздое желание покинуть кальсоны.

Он покраснел, однако лишь устроился удобнее на кровати в моих ногах, готовый выслушать урок истории.

Теперь главное — не растянуть лекцию на всю ночь, превратив удовольствие в проповедь. Но и в двух словах не расскажешь.

— Мани не был Богом со своего рождения. Он и не есть Бог, он стал первым Пророком Царя светлого рая. Видите ли, Серж, манихеи в отличие от христиан наделены возможностью оценивать Его заветы критически, у нас нет догм, но нет и неразрешимых споров. Мани, если говорить откровенно, взял лучшее, что было у христиан, у буддистов, у зороастрийцев, еще в детстве Его Ему явился Небесный посланник, который направил Всеблагого на истинный путь, даровав ему видеть истину в истинных учениях. Поэтому мы признаем божественную сущность Иисуса, чтобы ни говорили ворчащие попы. Мани увидел в откровения суть мироздания: что есть Свет, и есть Мрак, что изначально они существовали, разделенные непреодолимой преградой, пока Мрак не посягнул на красоту Света, создав Материю. Та создала свои стихии — дым, пожар, темный ветер, яд и тьму. Свет же в ответ создал свои — Великого Духа и Первочеловека, который вступил в битву с архонтами Мрака. Он победил каждого из них, но в схватке оставлял часть себя, своих стихий, связав дым ветром, пожар — огнем, ветром — темный ветер, водой — яд, светом — тьму. Но соприкоснувшись с Материей Первочеловек потерял право вернуться в Свет, оставшись между мирами. И все наблюдаемое нами сущее — это и есть граница этих миров, Света и Мрака, царство Материи — праматери греха.

Рассказ захватил корнета, хотя и было видно, что воспринимает он его больше как сказку на ночь. Впрочем, вряд ли Серж так уж хорошо знает христианский канон. Наверняка, Ветхий завет в его голову вбили увесистым томом Писания, однако, уверена, спроси гвардейца о сотворении мира, как это изложено Моисеем, в ответ получишь только невнятное мычание. Столь высокие материи вряд ли серьезно интересуют молодого кавалериста.

— Но как манихеи творят ворожбу? И как Церковь попустила это?

— Тут все просто и сложно одновременно. Почему попустила? Потому что последователи Мани действительно творили чудеса. Но главное не это. Знаете, почему в лютеранских землях нет освещенных? Потому что лютеранские священники выжигали «манихейскую ересь» самым что ни на есть прямым способом. Костры горели по всей Германии, а в них нашли свою ужасную смерть наши братья и сестры. Лютеране любят это дело, сколь черных легенд сказано про испанскую инквизицию, но именно последователи Лютера полюбили аутодафе больше Господа своего. В Россию же первые манихеи пришли еще при Алексее Михайловиче. Встретили их не ласково, но при Петре Великом для нас все изменилось. Он осознал пользу, которую могут принести освещенные, принял их право на веру и осадил священников. Вот Вам, Серж, и ответ, почему в Империи попы не препятствуют детям Мани. Император стоит над Церковью, а не рядом с ней и не под ней.

— Не думал об этом даже. Чувствую себя глупым мальчишкой.

Ох, как знакомо мне это чувство в последние дни…

— А что до «ворожбы», то здесь в самом деле сложно. Не каждый почитатель Мани способен озарять, но только он может быть освещен. Почему так происходит, никто не знает, но ни христиане, ни магометяне, ни жиды, поклоняющиеся своему Яхве — никто больше не может принять Свет. И ворожбой наши таланты назвать нельзя. Деревенские ведуньи, европейские колдуны — все они учат какие-то наговоры, заклинания, хотя силы в них — как зерна в амбаре с мышами по весне. Но на самом деле Свет дается от рождения, и нет никакой возможности выбрать его. Нельзя выучить чужой талант. Можно лишь научиться озарять своим.

Какое-то время мы молчали, корнет снова оказался мучим невысказанным вопросом, который я, однако, хорошо поняла и без слов. Присмотрелась, благо после молитвы это было легко, и слегка покачала головой.

— Не вижу в Вас Света, Серж. А это один из моих талантов — видеть.

— Даже если я посвящу себя Мани?

Даже выговорить это он смог с трудом, вся его суть восстала против такого богохульства, предательства веры. Сама мысль отринуть Христа была для гусара тяжелейшим грехом, но ведь смог себя пересилить.

— Такое случалось, но помните? Не каждый манихеец будет освещен. Хотите ли Вы загубить душу в надежде на такую корысть? Поймите, Сережа, для меня вера — это не плата за талант, не мзда за Свет. Это часть меня самой. Вся моя жизнь состоит в служении Свету, чтобы и после кончины я влилась в него, отдала ему частичку себя в противостоянии с Мраком. Чтобы в битве с ним Свет заборол Мрак.

Свечи почти догорели, корнет встал, чтобы сменить их. Я любовалась его статью, силы уже вернулись, поэтому получилось сесть, подобрав под себя ноги. Серж чертыхнулся, обжегшись воском. Пока он снимал нагар, я скинула рубаху, оставшись нагой. И в неровном, дерганом свете было видно, как мой конфидент покраснел, подобрался, стараясь скрыть восставшее естество.

— И о Ваших словах, что манихейские женщины доступны. Это касается не только женщин. Было подмечено и неоднократно доказано, что целибат для освещенных неприемлем. Нет, мы не должны етиться при каждой свободной минутке, но долгое сдерживание своих желаний влечет угасание Света. Почему так, опять же, никто не знает. Ведь в Каноне изначально говорилось о греховности похоти. Вот и сложилось, что даже Церковь не может осудить манихея за разврат, а потом это перекинулось и на добрых христиан. Не так, конечно, но сейчас нет того осуждения.

— Госпожа Пукалова тому примером.

Я поморщилась.

— Варя и при старых порядках не стыдилась бы. Ее покровитель уж очень силен и страшен в гневе своем. Она на самом деле неплохая женщина, но похоть ее — порождение алчности, что грех и в наши дни. Идите сюда.

Корнет попытался устроиться надо мной, но я увернулась и толкнула его, заставив упасть на спину.

— Вы спасли мне жизнь. Такого героя я просто обязана благодарить так, как никто до меня.

Смешные попытки отстоять кальсоны были пресечены в момент, и Серж предстал предо мной во всей своей первозданной красе.

— Служанка Ваша, — хрипло сказал он, — заставила вымыться в этом приспособлении. Смутила меня, пришлось нагим перед ней ополаскиваться. Она еще и указывала, где и как мыться.

— Чистота, корнет, влечет доброе здоровье. А еще награду.

Губы плотно охватили верхушку уда гусара, он даже попытался сбежать, но добился лишь того, что еще глубже вошел в мои уста. Я даже не успела сделать пару движений языком, как Серж обильно излился мне в рот. Глаза его при этом были испуганные, а взгляд полон вины, требовалось немедля успокоить бедного мальчика.

— Сереженька, ужель Вы думали, что меня расстроит столь стремительный финал? Ночь только началась, а это будем считать предлюдией. Но рискнете ли сейчас поцеловать свою даму?

Корнет на секунду оторопел, однако решительно приподнялся и впился в мои губы, мокрые от его семени. Столь очевидная смелость не могла не восхитить.

— Солено, — смущенно признал Серж.

Собственная смелость придала ему сил, я почувствовала, как член его вновь напрягся, упершись в мое бедро. Молодость и необычность происходящего сделали свое дело необычайно быстро, так что ничто не мешало продолжить. Корнету было велено оставаться на спине и отдаться чувствам, руки его уместить на моих грудях и пальцами ласкать соски. Возражений не последовало.

На этот раз соитие продолжалось долго, и первой сдалась я. Волна благодати из точки внутри живота огненным потоком хлынула сначала ниже, потом захватила все тело, заставив просто рухнуть на Сержа, продолжая движения тазом. Корнет уже подхватил ритм, заставив меня сначала застонать, а затем уже и поскуливать с каждым толчком. Давно не было такого удовольствия.

Почувствовав, что мой любовник сейчас взорвется, вновь наградила, приняв семя в уста. Сергей смотрел, как я играю языком с его членом, и уже по своей воле полез целоваться.

Хороший мальчик.

А еще вдруг стало понятно, от чего мне так легко с ним сегодня. Ведь казалось бы — молодой гусар, которому нет и двадцати, хорош собой, подтянут и свеж, оказывается с проявляющей к нему вполне определенный интерес дамой в ее спальне. Дама уже раздета и ждет амурных упражнений. Но Серж не спешит, потому что ему в этот момент интереснее затеять разговор, суть которого волнует его больше. То есть влеком он не только одним лишь удом, но и головой, а это для женщины привлекательнее, чем способность етить всю ночь без перерыва.

— Саша, а Вы можете озарять так, чтобы любовные силы увеличивались? — внезапно спросил корнет.

Я звонко расхохоталась, настолько неожиданным был вопрос. Все же мальчик остается мальчиком, и переживания о собственных возможностях в постельных утехах будут волновать его больше, чем стремление узнать азы манихейства и получить хоть какой-нибудь Свет.

— Ох, Сережа, да зачем Вам это? Задумайтесь о любовных силах, когда будете в возрасте графа Аракчеева! Хотя он на них точно не жалуется, как не жалуется и Пукалиха, а она с чего-то полагает меня конфиденткой и порой рассказывает… всякое. И нет, я не владею такими талантами. Скорее наоборот — сбить с настроя могу, ошеломить, смутить. С таким Вам к моей подруге, Марго Аммосовой. Вот она по всем амурным делам горазда. И мужскую силу поправить, и бесплодие поправить, если не совсем печальный случай. И наоборот.

— Эээ… ребенка вытравить?

— Никогда! Вот это грех большой во всякой вере. Ребенок нам Богом, кем бы он ни был, дан, не нам его и убивать во чреве матери. Марго может, наверное, но ни за какие деньги или награды не сделает. А вот озарить на то, чтобы не понести — может.

— Вы…

— Конечно, обращаюсь по-дружески. Но уже давно в последний раз, поэтому проявим опаску. Марго на этом гешефте хороший доход имеет, это мне, как подруге, даром помогает. От французских болезней, кстати, тоже лечит, но за это берет очень дорого.

Я устроилась под боком у Сержа, умостив голову на его плотной груди. Он теребил мой светлый локон. Печь в гостиной, наверное, прогорела, Танька растопила ее по летнему времени слабо, но сейчас через открытое окно задувала прохлада. Будить горничную, чтобы развела огонь, не хотелось, можно обойтись плотной простыней. Почувствовав мое неудобство, корнет плотнее обнял меня, согревая своим теплом.

— А ежели дети у нас случились бы, — очевидно, Серж произносил эти слова с трудом, ведь о наследниках в его возрасте думать было бы рановато, да и вряд ли его родители одобрили бы брак с манихейкой, — то они Свет получат?

— Экий Вы, Сережа, расчетливый, — я игриво толкнула его кулаком в бок. — Не себе, так детям Свет. Вообще скорее всего да. Потомство освещенных чаще всего принимает Свет, если посвящает себя Мани. Но есть тут еще одна закавыка. Если родить по молодости, то шансов меньше. Статистика говорит, что лучше всего заводить детей после тридцати трех, тогда ребенок почти точно будет освещенным.

— Кто говорит? — не понял корнет.

— Не кто, а что. Образование, Серж, — залог успеха в карьере! Статистика — это наука о закономерностях. В нашем случае умные люди изучили записи о том, когда рождались дети освещенных, и какова была их дальнейшая судьба. И дознались до того, что больше всего освещенных было среди тех, чьи отец и матушка зачинали их в возрасте от тридцати до тридцати пяти. А ежели папа или мама были слишком молоды, то Свет на детей нисходил намного реже.

После получаса пустой болтовни, теперь больше о службе корнета, мы снова сплелись в объятиях, теперь Серж старался позади меня, но до удовольствия меня довести не смог, чему снова расстроился. Мои уговоры, что час назад я и так была вне себя от благодати, не помогли, так что пришлось вновь испытать границы его готовности к подвигам во имя дамы сердца. В том, что гусар уже влюблен, сомнений не оставалось. Пересиливал себя корнет не долго, чем несомненно приятно удивил опять. Язык его оказался ожидаемо неумел, но старателен, и когда мое тело выгнулось в страстной судороге, раскрасневшийся от смущения Серж с трудом скрывал переполнение свое гордостью. Не столько от того, что подарил любовнице благодать, сколько от осознания, что преодолел внутренний запрет и прикоснулся к некоему таинству.

Дальнейшие вялые поползновения я пресекла, но, кажется, воспринято это было даже с облегчением. Мы уснули, прижавшись друг к другу, правда, утром оказались по разные стороны кровати, каждый, несмотря на общую простыню, завернутый в свой собственный кокон. Повинуясь проснувшемуся голоду, я растолкала Сержа и застонала под ним, взорвавшись в итоге к его и своему удовольствию. Танька, очевидно, подслушивала под дверью, поскольку как только утих мой крик и довольный рык корнета, постучалась и объявила, что завтрак подан.

За столом она смотрела на свою барышню и ее полюбовника с таким умилением, словно бабуля на приехавших погостить внуков. Сержа это нервировало, я про себя хихикала. Кажется, в лице моего спасителя горничная увидела отличную партию для своей госпожи. Корнет молча расправлялся с оладьями, сдобренными сметаной и малиновым вареньем, я потягивала кофий, обдумывая планы на день. Суета предстояла знатная, поэтому вновь встал вопрос о собственном экипаже. Но трудность заключалась в том, что, во-первых, содержание собственного выезда обошлось бы в кругленькую сумму, во-вторых, в доме Мижуева для лишней кареты не хватило бы места. К тому же придется нанимать конюха, где-то его размещать, поскольку в своей квартире я терпеть лишнего мужика не собиралась. В самом деле, хватало одной Таньки, которая, закончив с подачей, устроилась в кресле с книгой.

Читать горничную я научила давно. По первости она сопротивлялась вбиваемым в голову знаниям, но со временем не только принялась бегло разбирать буквы, но и прониклась этим занятием. Сейчас на обложку обратил внимание Серж, и глаза его полезли на лоб.

— Татьяна, а это у тебя Юнг-Штиллинг?

— Именно, барин, он самый.

— Это госпожа тебя заставила прочесть?

— Зачем это?! — возмутилась Танька. — Александра Платоновна давно не заставляет, сочинения господина Штиллинга мне самой интересны.

Здесь и я с интересом посмотрела на томик в руках горничной. И замерла в немом удивлении: это и в самом деле был Юнг-Штиллинг, «Тоска по отчизне»[39] в переводе господина Лубяновского. Произведение, прямо скажем, тяжелое, заставляющее думать, а некоторых неустойчивых в эмоциях личностей лишающее душевного покоя. Мистицизмом оно было пропитано настолько, что абсолютно абсурдные, на мой взгляд, мысли истекали из него даже с закрытых страниц.

— Вы, — Серж обратился к служанке именно так, словно она была дворянкой, а не крепостной девкой, — полны загадок, Татьяна. Теперь мне совсем уж крайне неудобно, что предстал вчера перед вами нагим, пока вы качали воду в этот душ.

— Ой, оставьте, ваше благородие! — засмущалась горничная. — Ну, покачала воду. Да и не рассматривала я у Вас ничего там!

Теперь сконфузились оба, а я совсем уж неприлично покатилась со смеху, до слез, выплеснув кофий, к счастью, на скатерть, а не на платье. Велела Таньке собрать мне наряд, а пока буду заканчивать одеваться, искать лихача до Царского Села.

Серж с интересом, пока я поправляла жакет, рассматривал мой терцероль, наблюдать который в действии имел возможность вчера. Поинтересовался капсюлями, от вида бумажных патронов хмыкнул, пробормотав что-то вроде: «Баловство!» — но комментировать не стал, а внимательно присмотрелся, как я прячу пистоль в петельке на складке юбки. Если не знать, что надо приглядываться, никто и не заметит притаеное оружие.

А я вспомнила слова горничной о множестве пуль в одном стволе. Засели они у меня в голове.

Уже когда мы ехали по Семеновскому проспекту[40], который только начал осаждаться каменными домами, и им неохотно уступали место деревянные постройки и огороды, Серж снова принялся выспрашивать об учении Мани и о Свете. О прошедшей ночи даже словом не обмолвился, словно и не было ее.

— Ох, корнет, — принялась после нескольких ответов отбиваться я, — зачем Вам это все знать?

Гусар потер нос, собираясь с мыслями, и выдал такое, что я замерла:

— Будет война, Саша. Большая. Об этом не говорят, но я вижу это по обмолвкам начальства, по тому, что больше стало смотров и муштры.

— Но с кем? — моему удивлению не было предела. — Шведы получили по полной, сколько там, восемь лет назад, отдали нам Финляндию со всеми ее чухонцами и саамами[41]. Сил воевать у них больше нет. Франция далеко, Людовик Карл[42] занят возней с англичанами, за его спиной этот Марат[43] смотрит за Английский пролив, а не на восток.

— Не знаю, я всего лишь корнет. Но будет что-то, помяните мое слово. Я, как вы заметили вчера вечером, молод, горяч, бесстрашен, смею надеяться, но тем не менее не тороплюсь на встречу с Богом. Мне хочется жить и радоваться жизни, любовью к Вам, к хорошему вину. В нашем полку нет освещенных, но давеча я наблюдал, как полковник Стрыгин из лейб-гвардейцев на спор выбивал бутылки из-под шампанского. Те стояли в ряд в сорока шагах от него, сразу двадцать пять штук. И он только указывал рукой каждую секунду, и враз одна из них подлетала и разрывалась на мелкие осколки. И как Вы думаете, у кого больше шансов выжить в битве: у него или у меня?

Ивана Стрыгина я, конечно, знала. Талант у него был отменный, ничего не скажешь. И именно Светом он выправил себе дворянство, хотя сам из худых мещан, тульский самовар. Манеры и вежество титул ему не добавил нинасколечко, что не мешало взбираться по табелю в рангах.

— Я так скажу… остерегайтесь сего господина. Человек он дурной, не удивлюсь, если Мани от него отвернется в единый момент. Грешен сам, и во Мрак смотрит душа его. Талант его сродни ветру, но не светлому, а черному, словно отдался он его Архонту. А что по поводу того, кто выживет, то на все воля Мани или Христа. Один освещенный не устоит перед полком, ни один Свет не отведет ядро или бомбу, от пули не защитит. Служите верно, учитесь рьяно, окружайте себя верными товарищами. Мой отец ведь тоже был на войне с турками. И не только лечил, в боях бывал не раз. Как-то он мне признался, что дважды его от смерти спасали простые солдаты из забритых. Ценили его они за доброе отношение, за то, что не чурался и из одного котелка с ними похлебать, горести их выслушать и попытаться помочь. Вот Вам и еще один рецепт.

Двадцать пять бутылок по одной в секунду…

Много пуль в одном стволе…