Самый яркий свет

Глава 19

При этой новости Пестель заметно приободрился, да и Агафон несколько расслабился, так что пришлось пнуть его ногой в область уха, чтобы не забывался. Жив он сейчас только благодаря готовности говорить и моей милостью. Я чуть надавила на его страхи, и филер снова начал поскуливать.

— Во дворец послали? Что предпринято?

— Послали к преображенцам и на Васильевский в казармы Первого Кадетского корпуса. К измайловцам не знаю удастся ли пробиться. Все зависит от того, Ваша Светлость, весь ли Семеновский предал.

— Будем исходить из того, что весь. Преображенский ближе. Приказываю вам немедля моим именем поднять его по тревоге и перекрыть подступы к дворцу. Бумагу, — Аракчеев оглянулся и подошел к уцелевшему секретеру, на котором нашлись чистые листы и перо с чернильницей.

Он споро написал приказ и вручил его подпоручику, велев нестись во весь опор. Потом осмотрел разгромленный кабинет и отдал новые распоряжения:

— Этого, — показал он на Пестеля, — в Петропавловскую, охранять надежнейше. Снять с него все, чем убиться может. Ни пояса, ни простыней не оставлять, дабы не повесился с горя. А с тобой, голубчик…

Граф подошел к Агафону и задумчиво осмотрел лежащего помощника пристава. Тот по-прежнему оставался зажатым стулом, на котором вальяжно восседала я.

— Давайте с собой возьмем. Кто его знает, какие таланты Мани даровал этому извергу, лучше под присмотром будет. Только свяжите покрепче.

Аракчеев согласно кивнул и обратил внимание на молчавшего Тимофея. Мой охранник изъявлял желание продолжить свою службу по сбережению подопечной, но Алексей Андреевич заверил, что займется моей безопасностью лично, благо в его распоряжении оставались еще полтора десятка гренадеров, а канцелярскому предложил немедля разыскать и Макарова, и, если получится, Ростопчина, доложив им о произошедшим.

— Найди Аслана и Андрея, — сказала я Тимке. — Потом присоединяйтесь к нам. Мы будем?

— Сначала у дворца, — сказал Аракчеев. Сил наших не много, но с караульными вместе, если что, оборону занять сможем.

А я все не понимала, почему взбунтовался именно Семеновский полк. Командовал им Яков Алексеевич Потемкин, приходящийся дальним родственником знаменитому князю Таврическому. Солдаты при нем были сыты, одеты, муштрой и фрунтом не затравлены, и, казалось бы — служи себе в удовольствие, в самой столице, а не на задворка Империи. Но вот смотри-ка — подняли бузу.

— Форнда среди обер-офицеров там корни глубоко пустила, — вздохнул граф в ответ на мои вопросы. — И даже знаю, кто там сейчас главный баламут — приятель Пашки штабс-капитан Муравьев-Апостол, Сергей Иванович. И даже князь Трубецкой им потворствует, участвует в их неподобающих диспутах. Поэтому не удивлен. Вот только смущает то, что быстро все произошло, не думаете?

— Думаю, — согласилась я. — Тут еще дым не выветрился, а бунт уже начался.

— Именно, — кивнул Аракчеев. — И говорит это, любезная графиня, о том, что к выступлению все было готово. Подготовились, мерзавцы. Все продумали.

Но вот тут я была склонна не согласиться. Если основательно подумать, то все действия заговорщиков смотрелись плохо сопоставленными.

— Не синхронизированы, — пробормотала я.

— Что? — отвлекся от свои мыслей граф.

— Плохо с синхронизацией. Я, Алексей Андреевич, увлеклась в последнее время изобретательством, — Аракчеев улыбнулся и кивнул, мол, знаю я Вашу шалость. — В механизме правильно построенном все должно двигаться согласно единому плану, синхронно, если по-научному. А тут мы наблюдаем полнейшую импровизацию. Каждая в отдельности может хороша и даже изящна, но существует сама по себе, от того общее дело страдает.

— Больно Вы умная, Александра Платоновна. Дюже опасная для государственных дел.

— Так используйте правильно, и от того государственным делам только польза будет.

— Может быть, может быть. Воспользуемся моей каретой. Всех, кто здесь остался — в ближайший околоток и под замок! Баб тоже, позже с ними всеми разбираться будем!

В карету сели мы с графом, туда же затащили скрученного Агафона, который совсем затих и мечтал, чтобы о нем все забыли. На какое-то время так и получилось. Петербург уже погрузился во тьму, с которой безуспешно боролись редкие фонари, к счастью воздух оставался хотя и свеж, но без промозглой сырости. Осень в этом году запоздала, и вечные столичные дожди пока шумели где-то поодаль.

Начиналась гонка со временем, в которой противник наш имел определенное преимущество. Ведь если семеновцы были готовы к выступлению, то сейчас они могли быть уже на марше. Тех же преображенцев необходимо было сначала поднять из казарм, построить и только после этого куда-то вести. Конечно, им с Кирошной[98] топать ближе, чем солдатам Потемкина с Загородного, но время, время…

Но, несмотря на все опасения, наша подмога успела первой. Сначала со стороны Большой Миллионной на Дворцовую выскочили верхами обер-офцицеры Преображенского полка, а уже минут через пятнадцать послышался барабанный бой, топот солдатских сапог и бодрое пение:

Слова полкового марша появились не так давно, больше века музыка таковых не имела. И как же приятно их было слышать сейчас! Аракчеев донес до офицеров обстановку, дал необходимые указания и удалился во дворец. Но вернулся он весьма скоро, успокоив меня вестями о благополучии Императора и его готовности к решительным действиям. От измайловцев вестей пока не было, но им и идти от Обуховского проспекта еще дальше.

— Не хочется кровь русского солдата проливать, — проворчал граф. — Несколько смутьянов всего, а беды большие принесут. И ведь совесть их мучить не будет, пекутся они о благе народном, а простой рекрут для них — мелочь, которую не жалко кинуть во имя высокой цели.

— Свои резоны у них, наверное, Алексей Андреевич, — осторожно ответила я.

— У всех свои резоны, — жестко ответил Аракчеев. — Вот только о последствиях никто не думает. Думаете, я не знаю, что обо мне люди мнят? Самодур, мздоимец, развратник, о себе лишь заботится! Я, Александра Платоновна, плохой человек. Не как этот, конечно, — и граф не отказал себе в удовольствии пнуть лежащего меж сидений Агафона. Которого, кстати, я использовала в качестве подушки для ног, утвердив на его спине сапожки. — Но чего не отнимут у меня, так то, что о благе Отчизны я забочусь поболее многих! Бог дал мне разум, и я обязан им пользоваться, а не костенеть в себялюбии. Ох, знали бы Вы, как мне нравится смотреть на марширующих солдатиков, чтобы все в париках, на каждом по четыре букли правильно завиты, носок при шаге оттянут, а спина прямая, аки ружье! Но время, графиня, диктует нам изменения, и не мне стоять на старых порядках, когда французский солдат стрельбу оттачивает, а русский — шагистику, потому и убедил я Павла сменить уставы. А сейчас все больше начинают рассыпной строй использовать, в котором фрунт совсем уж лишний, другие навыки нужны.

Алексей Андреевич вздохнул и замолк. Я тоже не отвечала, так как даже не знала, что тут сказать. Откровения этого могущественного сановника явились полной неожиданностью, но, наверное, каждому человеку необходимо когда-то выговориться. А кому мог бы довериться всесильный граф Аракчеев? Варваре Пукаловой? Даже не смешно.

После такой исповеди ее свидетели становятся или конфидентами, или мертвецами. Меня, наверное, можно было отнести к первым, смею надеяться, хотя и нет уверенности, что мне такое счастье так уж необходимо. Агафон несомненно попадал во вторую категорию, еще не зная об этом. Впрочем, моя зачерствевшая за сегодняшний вечер душа отнюдь не возражала против того, чтобы лично застрелить подонка. Возможно, о такой милости графа и попрошу. Но пока филер нам нужен живым.

— Мир, графиня, устроен очень сложно, и чем дальше, тем сложнее бытие становится. Новые возможности ведут к новым проблемам. Взять хотя бы вас — манихеев: не было печали, но появились вы и были привечены. Польза государству? Несомненная! Напасти? Куда ж без них. Поэтому вас надо было измерить, включить в табель и использовать с наилучшей пользой. Вот только рецепты вековой давности могут перестать действовать, а среди дворянства зреет недовольство вашим привилегированным положением, которое подзуживается некоторыми персонами в Синоде. Паровозы Ваши, графиня, с одной стороны, несомненно полезны, но ведь это и расходы, и грандиозные усилия по организации сего аттракциона! Или вот совсем опасная тема — самодержавие.

Ой, теперь мне захотелось выпрыгнуть из кареты, вручив Аракчееву нож, которым он может потом пустить Агафона на ремни, если так уж нужен сейчас слушатель. Но граф и не думал останавливаться, продолжив свою речь:

— Я ведь понимаю заговорщиков в какой-то мере, честно. Они хотят ограничить власть монарха, сделав его подчиненным закону, а не стоящим над ним. Правильное ли это желание?

— Пустое! Кто будет принимать решения о судьбе государства?!

— Парламент, — подкинул идею Алексей Андреевич.

— А кто будет нести ответственность? Да все эти парламентеры скорее друг друга перегрызут, чем признают свою вину! Вот французы — устроили кровавую свою революцию, чем это закончилось?

Народный бунт 1789 года в Париже начинался с красивых слов о свободе, равенстве и братстве, но вылился в ужасающие последствия. Тысячи людей лишились жизни, разорены оказались множество дворов, а революционная верхушка с неизмеримой яростью принялась пожирать сама себя.

— Вы же встречались с Маратом?

— Да.

Жан-Поль Марат из всех политиков бунтующей Франции оказался самым беспринципным и хватким, в чем ему очень помог талант освещенного. Такого велеречивого оратора не знал этот свет, за собой он мог увлечь не только восставших людей, но даже цыплята с фермы, гневно чирикая, пошли бы за этим французом в праведном гневе клевать его врагов. Мало кто знал, что теневой правитель королевства был смертельно болен, но рядом с ним по сей день стоит верный соратник Франсуа Шабо. Ирония судьбы такова, что человек, отдавший свой голос за казнь Людовика XVI, своим талантом поддержал страдающего чахоткой сына несчастного короля и фактического регента. И теперь на троне сидит, но не правит уже семнадцатый имени Людовик, а реальную власть к своим рукам подгреб бывший врач и неистовый писака Марат.

Вот только болезни истинного и «витринного» правителей Франции никуда не делись, только замерли, сдерживаемые светом Шабо, в ожидании, когда им позволено будет вновь вгрызться в слабые человеческие тела. Талант бывшего католического священника, лишенного сана за разврат[100], и нашедшего себя в манихействе, был в своем роде уникальным: Франсуа не мог излечить, но был способен сколь угодно долго поддерживать жизнь в своих пациентах. На многих его бы не хватило, но достаточно было Марата и Людовика, чтобы вознестись к самым вершинам власти. Вряд ли этот освещенный предаст своего покровителя, ибо в свое время сотворил такое количество врагов, что о расправе над ним мечтали сотни людей. Причина банальна донельзя — мздоимство: Шабо в самые мрачные дни революции охотно принимал взятки за прекращение уголовных преследований или их начало, будучи членом Комитета общественной безопасности.

— И каким Вы его находите, этого Марата?

— Сложный и страшный человек. Очень умный, фанатично верующий в свои идеи. О чем думает он, то и делает Франция, и это не метафора, а существующее положение дел. Но я была удостоена аудиенции и короля, и мне удалось поговорить с ним тет-а-тет. Он очень тяготится своим положением и хочет либо править сам, либо отречься от престола и закончить свои дни хотя бы в одном из доминионов, но подальше от Парижа. Но Марат не отпустит свою куклу, Людовик может даже не мечтать.

— А французский парламент Вам как?

— Национальный Конвент — это театр, он полностью зависим от Марата, никто и слова не посмеет сказать против его воли. Чуть что — сразу же арест и казнь, оправдываемые словами об угрозе возврата к жестоким порядкам Робеспьера или попытки узурпации Наполеона.

— А это кто такой? — спросил Аракчеев.

— Мало известный у нас генерал, который попытался перехватить власть, когда за нее сцепились Марат, Бийо-Варенн и Мерлен. Говорят, отличался недюжим талантом и харизмой, но совместными усилиями был повержен и казнен. А Марат использовал это восстание как повод для того, чтобы расправиться с оставшимися врагами, вытянуть из рукава сына короля и восстановить монархию. Под своим присмотром.

— Вы так хорошо осведомлены о тех событиях, — удивился граф.

— Я в Париже провела без малого девять месяцев, было время пообщаться с оставшимися свидетелями этой трагедии. Молодой русской дворянке многие открывали душу, а мне было интересно. По юности воспринимала эти истории как авантюрный роман. Сейчас, глядя на все это, — я показала на выстраивающихся на площади солдат, — понимаю, что такие трагедии пишутся не чернилами, а большой кровью невинных и непричастных.

Аракчеев кивнул.

На Дворцовой уже организовалось стройное каре, стволы ружей смотрели в ночное небо Петербурга, тускло отражая свет из окон. Из подводы доставали масляные фонари и расставляли их вокруг, разгоняя мрак.

— Все так, — Алексей Андреевич устало потер виски. — Коллегиальное правление не видится мне лучшей формой, Вы правы в том, что при нем никто не возьмет на себя ответственность. Но и в абсолютизме есть свои беды. Возьмем Россию, Александра Платоновна. Вам нравится Император Павел?

Вопрос, конечно, с закавыкой, неправильно ответишь — запишут в смутьяны. Но я ответила честно:

— Я люблю Государя всем сердцем и — главное — головой. Возможно, он не идеальный правитель, но Богом он нам дан, и Его доверие, на мой взгляд, оправдывает. Я не разбираюсь в политике, хотя теперь приходится хозяйствовать, и вижу много таких вещей, на которые раньше не обращала внимания. И я полагаю правильной заботу Императора о русском производстве, без него мы будем влачить скромное существование в хвосте истории. А что до дел с иностранными государствами, то могу только довериться Ему, поскольку и повлиять не могу, и знаний не хватает.

— Повлиять можете, Павел Петрович Вам доверяет и может прислушаться к самым сумасбродным идеям, — хитро улыбнулся граф.

— Вот потому и не стоит мне идеи высказывать, поскольку они могут оказаться сумасбродными.

— Умная, опасная, — снова ухмыльнулся Аракчеев. — Но вот что будет после него? Все мы смертны, и пусть Ваш батюшка даровал Государю долгие лета, когда-нибудь и его век к концу подойдет. Кто станет править после? В этом, графиня, самый большой недостаток самодержавия — в непостоянстве человеческой породы. Самый гениальный правитель может оставить за собой совершенно негодное потомство, но власть нового императора будет все так же от Бога, так ведь? Так. Сейчас наследником у Павла Константин. Добрый царь будет?

— Сложный вопрос, — осторожно ответила я.

— Простой, — отмахнулся граф. — Дурным императором Костя будет, жаль, не срослось с греческой короной[101], а теперь надо думать, как сгладить его натуру.

— А вы его ожените.

Голос раздался откуда-то снизу, и мы даже не сразу поняли, кто говорит.

Оказалось, Агафон, который все это время внимательно прислушивался к беседе.

— Что ты там мелешь, скотская морда? — снова пнул его Алексей Андреевич.

— Оженить надо Константина Павловича.

— Так он же женат!

— Все знают, Ваша Светлость, что с супругой он не живет, и жить вместе они не будут. Пусть развод им дадут, а он только рад будет, если ему соизволят вступить в брак с его зазнобой.

Граф задумался, а я осталась в неведении. В сердечные дела наследника меня никто не посвящал, поэтому Бог весть, какие амуры у него в голове. Но замешательство мое оставалось недолгим.

— Ты Грудзинскую имеешь в виду? И откуда тебе, пес, это известно?

— Ваша Светлость, пощадите! — прохрипел Агафон. — Ножку с шеи уберите, говорить не могу! О том Пестель говорил, Павел! Что зазноба у Константина Павловича — польская графиня Жанетта! И что жениться он на ней не может, потому что наследником тогда быть не сможет!

Вот тут Аракчеев всерьез погрузился в думы, а я лишь восхитилась жаждой жизни теперь уже точно бывшего помощника пристава. В попытке спасти живот он только что предложил наперснику Императора изумительный выход, если, конечно, Павел Петрович размышлял о том, как бы нарушить собственный указ[102].

— Интересно… формально женитьба прав на престол Костю не лишает, но получится казус, что его дети будут рожденными в неравном браке, — начал рассуждать граф. — Но Акт можно и дополнить[103]. И подать это Константину как условие для свадьбы, пусть отрекается, да и сам он править не стремится. Тогда и смуты не будет. Что, подлец, жить хочешь?

— Хочу, Ваша Светлость! — вякнул Агафон. — Очень хочу! До смерти служить Вам буду, псом цепным стану!

— Нужна мне такая шавка, — презрительно буркнул Алексей Андреевич.

В этот момент в окно кареты постучали. Неизвестный мне майор доложил, что солдаты Семеновского полка покинули место квартирования и двинулись в сторону дворца. Идут вдоль Фонтанки к Аничкову мосту, но могут свернуть и через Чернышев[104]. Всего по приблизительным подсчетам маршируют при барабанах около трех сотен, не больше.

Граф велел продолжить наблюдение, а преображенцев срочно выдвинуть по Невскому проспекту навстречу потенциальному неприятелю. Из подошедших с Васильевского кадетов три мушкетерские роты направить по Гороховой и перекрыть Каменный мост, гренадерскую же расположить у начала Адмиралтейского бульвара, чтобы оседлать обе перспективы, выходящие к дворцу.

— Поедемте, Александра Платоновна, к самой гуще событий. Или боитесь?

— Поедем, Алексей Андреевич. Да, боюсь.

Аракчеев тоже устроил ноги на спине Агафон и хитро подмигнул мне. Я впервые за эти часы улыбнулась.

На траверзе Екатерининского канала карету догнали трое верховых и еще один экипаж. После коротких препирательств подъехавшие были допущены к графу, и ими оказались трое моих оставшихся охранников верхом, и Ростопчин с Макаровым в двуколке. Канцелярские молча забрались к нам, Федор Васильевич удивленно приподнял бровь, посмотрев вниз, но Аракчеев только хмыкнул:

— Располагайтесь. Все для Вашего удобства, чтобы ноги не мерзли от холодного пола.

— Шутки у тебя, Леша, — протянул глава Тайной Канцелярии. — От тебя, Сашка, я такого не ждал.

— Знали бы, что это за типус, еще бы и высморкались на него, — зло ответила я.

— Но-но! Не в моем экипаже, — деланно возмутился Аракчеев.

Ростопчин приподнял за волосы голову пленника и, посмотрев на меня, спросил:

— Тот самый Агафон? Тогда ладно.

И водрузил грязные каблуки поверх задницы полицейского.

Точно бывшего.

Итак, в карете два графа, графиня и остающийся пока без титула Макаров. Связанного мерзавца за человека я уже не полагала. Впереди нас марширует две сотни солдат, еще столько же за нами. Где-то там нас ждет, возможно, бой с такими же русскими людьми. Идут ли те на смерть и смертоубийство по своей воле? Осознают ли творимое ими?

Вот скоро и узнаем.

Макаров принялся выпытывать у Аракчеева подробности вечернего боя в квартире Пестелей и текущую диспозицию, успокоился, только получив заверения в безопасности Его Величества. С Ростопчиным граф обсудил возможных смутьянов в преображенском полку, но, если фрондирующих среди обер-офицеров было предостаточно, то откровенных смутьянов никто припомнить не мог. Поэтому мы все смели надеяться, что ни один из них не осквернит себя предательством в самый отчаянный момент.

Барабанная дробь впереди изменилась, а это означало, что намечается какое-то перестроение. Карета проделала еще сколько-то саженей пути и остановилась. Первым вышел Аракчеев, за ним Ростопчин, Макаров и только потом я. И если мужчины остались на прохладном ветру вольными птицами, то меня сразу же окружила троица охранников.

— Дыня, — тихо сказала я.

— Добрая смерть, на службе, — ответил Аслан.

— Смерти доброй не бывает, — возразил Андрей. — Но погиб Досифей достойно, сложил живот за Вас, Ваша Светлость. И мы не посрамим его памяти. Только не ищите погибели сами, Христом молю. И Вашим Мани тоже.

Я кивнула, одинокая слеза побежала прокладывать дорожку по щеке.

Меж тем диспозиция противостояния окончательно оформилась. Мне осталось только попросить присмотреть за связанным Агафоном с наказом пристрелить или изрубить его, если попытается бежать, и отправиться вслед за тройкой больших начальников, уже вышедших к Аничкову мосту. Пока складывалось так, что все бунтари из Семеновского полка скопились тут, на том берегу Фонтанки. Аракчееву доложили, что никаких скрытых резервов, которые бы переправились другим путем, на сей момент не обнаружено, поэтому две роты кадетов тайным маршем направлены через Чернышев, чтобы выйти восставшим в тылы. Граф согласился, но велел не атаковать без команды, только перекрыть пути отхода.

Семеновцы выстроились напротив, заняв всю ширину Невского проспекта, зеркально повторив нашу позицию. Две маленькие армии смотрели друг на друга с противоположных берегов Фонтанки, и только Аничков мост, ярко освещенный неровным пламенем фонарей, совсем пустой, разделял их. Стихли барабаны, прекратились разговоры, и даже шепотки не раздавались в темноте.

Ночь, темнота, тишина, хмурые солдаты и разделяющее их яркое пятно моста.

Начальники обнаружились в первом ряду, окруженные офицерами. Рядом стоял молоденький барабанщик, готовый отбить нужную дробь, в том числе требующую вскинуть ружья наизготовку. На меня служивые косились удивленно, но перечить никто не смел, под тяжелыми взглядами сопровождающих канцелярских тушевались даже самые отчаянные на вид рубаки. Некий капитан вскинул было руку в протесте, но был остановлен одним моим выражением лица и мягким ударом Светом. Я даже не стала всматриваться в его страхи, довольствовалась только побледневшим видом и сделанным назад шагом.

Я в своем праве.

В подтверждение этого достала фаравахар, разместив его поверх жакета, а внезапный порыв ветра разметал неприкрытые волосы — шляпу я потеряла еще во время боя, а потом поискать не удосужилась.

Солдаты, видевшие меня, принялись креститься, донесся чей-то шепот, что «боярыня сейчас всех в бараний рог скрутит!» Вера в такое приятна, но сколь же далека она от истины.

Когда я подошла к Аракчееву, Ростопчину и Макарову, свет упал на мое лицо, и все трое внезапно отпрянули. В ответ на мой немой вопрос Федор Васильевич достал из сюртука карманные часы, на внутренней поверхности которых нашлось маленькое зеркальце. Я посмотрела в него и ахнула: закопченное от пороховой гари лицо, на котором ярко пламенеют глаза — и не угадаешь в них сейчас их обычный голубоватый цвет, взъерошенные пряди, а на щеке отчетливо видный след от недавней слезинки.

— Не прихорашивайтесь, оставьте, — придержал мою руку Алексей Андреевич. — Тех двоих видите?

На противоположной стороне моста перед строем солдат красовались двое мужчин, в одном я узнала Павла Пестеля, второй известен не был, но догадалась:

— Муравьев-Апостол?

— Он самый. Не хотите поговорить с мерзавцами?

— Я?!

— А почему нет? Нас троих они, скорее всего, сразу же попытаются пристрелить, а Вас… — Ростопчин попытался возразить, но граф жестом остановил его. — Ничего не хотите им сказать? Или боитесь?

Я посмотрела за мост еще раз. Пестель как раз начал какую-то речь, но слышно его было плохо. Очевидно, подбадривал семеновцев, то ли обещал что-то, то ли уговаривал. Его приятель хмуро смотрел на противоположный берег, но молчал.

— Боюсь, граф. Очень боюсь. Но знаете… а в самом деле есть, что сказать. И, пожалуй, пройдусь. Не мужское это дело, — усмехнулась я и пресекла попытки оправдаться: — Нет, в самом деле у меня шансов больше. А если что… завещаю Вам, граф Аракчеев, окропить мою могилу кровью Павла Пестеля. На этого апостола мне плевать, а этого мерзавца я хочу чувствовать и в посмертии.

— Страшная легенда будет, — содрогнулся Макаров.

— Плевать, — повторила я, достала револьвер и шагнула на мост.

Среди семеновцев началось шевеление, Павел замолк, обернулся и пошатнулся, увидев меня. Наверное, я в своем нынешнем виде являла собой картину странную: одинокая женщина, идущая на строй вооруженных солдат, с пистолетом в руке, непокрытой головой и ненавистью… да нет, усталостью на грязном лице.

С нарисованной слезой линией.

Одна на пустом мосту, в круге света над черной водой.

Ровно посередине, промеж башен[105] я остановилась. Молчала и глядела на Пестеля. Он нерешительно переглянулся с Муравьевым-Апостолом и что-то принялся ему шептать. Наверное, предложение Павла тому не понравилось: штабс-капитан с возмущением скинул со своего плеча руку товарища, но Пестель не сдавался, горячился и показывал на меня пальцем.

Фу, как неприлично.

Эта мизансцена могла продолжаться бесконечно, поэтому я не выдержала и крикнула:

— Павел Иванович! Как видите, я еще жива, несмотря на все Ваши старания! Вас было пятнадцать человек, даже больше, все с ружьями, но так и не смогли застрелить девушку! А теперь, чтобы с ней справиться, Вы целый полк за собой привели?

Половину полка, если быть точной, где сейчас остальные семеновцы — только Мани и знает.

— Ну так вот она я! Отдайте команду, пусть стреляют. Из трехсот пуль одна, да попадет! Солдаты! Готовсь! Цельсь! Пли!

Никто не пошевелился, а я ощутила своим Светом перемены в настроениях бунтарей. Если до этого в их умах преобладало недоумение и какое-то отрешенное принятие судьбы, то теперь лейб-гвардейцами овладело смятение. Павел, кажется, тоже почувствовал что-то такое, пусть он не был освещенным, командиром считался опытным.

— Что вы бабу слушаете?! — крикнул он. — Она только на вид милая, а душа ее черна, поклоняется ложному богу и стоит на защите сатрапа! Один лишь шаг отделяет вас от новой жизни, свободной и сытой!

— Это Вы, Павел Иванович, их накормите? И что за свободу Вы им предлагаете? От кого? Может, они и командиров себе сами будут выбирать? Хотя, как я посмотрю, они уже выбрали. Что-то я не вижу полковника Потемкина! Где он, солдаты? Почему вас штабс-капитан воевать с Государем ведет?

И вроде бы ничего не изменилось внешне, но из только секунду назад грозной боевой единицы Семеновский полк превратился в толпу смущенных людей, сжимающих в руках ружья с примкнутыми штыками. Я чувствовала, что осталось последнее усилие, и весь бунт выдохнется сам собой, без кровавой бани.

— Так убили его, барышня! Вот штабс-капитан Муравьев-Апостол и застрелил, когда он нас отговорить пытался! — крикнул пожилой уже солдат в первом ряду. Отсюда мне было не разглядеть знаки отличия, но, кажется, это был кто-то из унтеров.

— Вашего полковника убил его подчиненный, и вы за этим негодяем пошли убивать Императора?! — я вскинула на секунду примолкла и поглядела на опущенный стволом вниз револьвер. И он откликнулся, усиливая мой Свет, направляя его в толпу. — Я не знала Якова Алексеевича лично, но слышала о нем только доброе слово! Что был он милостив с солдатами, об их тяжелой доле заботился, почем зря не третировал! И что же вы?! В память о своем благодетеле, его именем решили взять на себя еще и грех цареубийства, бросить страну в усобицу?

Нет, я не Марат, который двумя фразами уже вогнал бы стоящих перед ним в такое исступление, что они через минуту бы принесли ему головы главных зачинщиков, но и мой талант, основанный на чужих страхах, действовал. Солдаты колебались. С одной стороны их держала привычка подчиняться командирам под угрозой жестокого наказания, но с другой — врожденный крестьянский ужас при мысли о причинении смерти помазаннику Божьему. Эту их вековую боязнь я и озаряла сейчас.

— Обещаю именем своим, Александры Платоновны Болкошиной, чей отец, подло убитый при содействии вот этих, — я показала на Пестеля и Муравьева-Апостола, — людей по наущению поганых англичан, прошел войну с турками, спал со своими солдатами под одной рогожкой, ел из котелка с артелью! Обещаю, что паду в ноги Государю и буду просить его о милости к каждому, кто сейчас сложит оружие и не допустит пролития крови братьев ваших!

Обвинять Пестеля, а тем более штабс-капитана семеновцев в убийстве папы было, конечно, несколько безосновательно, но такой грех моей душе под силу нести, ничтожен он по сравнению с возможным кровавым боем.

Строй заколебался, уже послышались возгласы об обмане и сокрушение о гибели полковника, кто-то начал спорить, и я почти упустила момент, в который Павел выхватил пистолет. Что удивительно, он совсем не отреагировал на мое озарение, словно и не было в его нутре никаких страхов, вот только пока колесо замка его оружия еще проворачивалось, высекая искру, я упала на колено, одновременно вскидывая свой револьвер. И мой выстрел раздался раньше.

Из облака дыма нырнула вправо, и оказалась на линии прицела Муравьева-Апостола. Подозреваю, что ничего лично ко мне он не имел, но своей речью я слишком высоко подняла ставки, теперь он не мог бы отговориться незнанием или непониманием мотивов Пестеля. А, может быть, и имел бы такую возможность, но отмел ее, решившись на свой ход. Не знаю, что сподвигло меня упасть и откатиться обратно в клубы сгоревшего пороха, вот только место, где я только что была. пронзила пуля, улетевшая на ту сторону Фонтанки. Руки сами собой привели оружие в боеготовность, провернув барабан. Осталось три патрона.

Один хотелось потратить на штабс-капитана, но он исчез из поля зрения, зато обнаружился Пестель со вторым пистолетом. Теперь он выстрелил первым, благо увидела его я слишком поздно. Горячий свинец обжег мне скулу, но теперь и Павел с разряженным стволом был как на ладони. Я спокойно взяла его на мушку и нажала на крючок. Грохнуло, и несостоявшийся правитель России, если верить его отцу, повалился на деревянный помост. Перезарядка револьвера заняла буквально секунду, пальцы уже сами знали, что делать.

От семеновцев донеслись крики и пальба, лязг железа и чей-то утробный вой. Разглядеть там что-то не представлялось возможным, да и недосуг было бы сейчас пытаться оценить диспозицию. Мост затянуло искусственным туманом, в котором сейчас ищет моей смерти штабс-капитан Муравьев-Апостол. Поэтому лучшим решением стало побежать к одной из башенок слева, попытавшись там укрыться. И надо же такому случиться, что именно в ней я нос к носу столкнулась со своим супостатом.

Сергей Иванович никаких куртуазных манер проявлять не возжелал. Заряженного пистолета при нем больше не оказалось, поэтому он решил проткнуть меня шпагой, уверенный в безоружности ненавистной освещенной. Едва рассеялся дым от грохнувшего выстрела, Муравьев-Апостол, так и не сказавший за все это время ни слова, предстал передо мной, стоя на коленях, зажимая рану в пробитом животе. Глядя мне в глаза, он силился подняться на ноги и дотянуться клинком, успев ухватить мою ногу!

Я спокойно провернула барабан и наставила ствол на штабс-капитана.

— Бросайте шпагу и сдавайтесь!

Вжих! — скрежетнуло железо по перилам, когда он попытался ударить, но ослабевшая рука подвела.

— Последний шанс Вам даю! Сдавайтесь!

Обер-офицер лейб-гвардии Семеновского полка Сергей Муравьев-Апостол все также молча замахнулся для нового удара.

Последняя пуля покинула револьвер и отбросила штабс-капитана от меня. Он завалился на спину, выказывая удивление от столь необычного и подлого оружия, прервавшего его жизнь.

Топот позади заставил вздрогнуть, так как поменять барабан на тот, в котором остался еще один патрон, я никак не успевала. Но в дыму проявились три фигуры: Андрей, Аслан и Тимка. Они подхватили меня под руки и потащили прочь, подальше от шума битвы на той стороне моста.

— Что там происходит? — крикнула я, вырываясь.

— Семеновцы друг друга мутузят. Кажется, офицеров порешили, а теперь спорят, как сдаваться будут.

— Это без меня уже. Надоело все! Хочу шампанского и Сержа!