Санитарная рубка

10

— Ну, пойдем, Николай Ильич, буду показывать свое хозяйство… Особо любоваться, конечно, не на что, зато чуйства — хоть захлебнись! — Сергей, успевший переодеться в рабочую спецовку, с истертыми верхонками в руке, открыл калитку, которая вела в большой огород, и первым пропустил Богатырева.

Тот сделал несколько шагов и остановился, оглядываясь на своего шурина. Худой, жилистый, остроносый, с черными, всегда сердитыми глазами, Сергей похож был на беспокойную птицу, которая никогда не сидит на одном месте, а постоянно перелетает, что-то ищет или просто мечется, не находя себе покоя. Он и сейчас, легонько подтолкнув Богатырева, заспешил скорым шагом по прямой, плотно утоптанной тропинке, тянувшейся от калитки до конца огорода. Впрочем, огорода, как такового, уже не было. Там, где раньше всегда садили картошку, стояли два старых лесовоза с облупившейся краской на кабинах, один из них без передних колес, на чурках-подставках, дальше, за лесовозами, высилась гора опилок, валялись, вразброс, кучи горбыля. С правой стороны, пересекая тропинку, наезжена была широкая дорога с глубокими колеями, она тянулась до пилорамы. Накрытая низкой дощатой крышей на два ската, пилорама тоже имела вид кургузый и изработанный, но, как видно, еще пилила — свежие тесины и несколько плах лежали в стороне, грелись на солнце, и от них густо наносило смолевым запахом. Впритык к пилораме, на толстые кряжи, наполовину вкопанные в землю, свалены были сосновые бревна, и они широко, криво-косо, раскатились по эстакаде.

— Погляди на мое хозяйство, Николай Ильич, полюбуйся. — Сергей присел на краешек бревна, сплюнул себе под ноги, закурил и тут же вскочил, словно ему прижгло заднее место. — Как нашу швейку закрыли, фабрику то есть, мы со Светланой сразу на мель сели. Сам понимаешь — ни работы, ни зарплаты, хорошо картошка да капуста выручили, Катюха к тому времени одиннадцатый класс заканчивает — в институт надо собирать… Одним словом — безнадега. Покрутился я, покрутился, репу почесал и упер станок с леспромхоза. Сам-то леспромхоз тоже рассыпался, добро бросом бросили и тащили оттуда все, кто неленивый. Тепличка у меня здесь стояла, я в ней буржуйку сварганил и станочек запустил, штакетник сначала пилил, всю зиму в этой тепличке сопли морозил, а по весне покупатель подвернулся, весь штакетник оптом забрал, я чуть повеселел. Ну а дальше вот — что видишь…

— Подожди, а почему твое хозяйство не работает? Или ты один здесь управляешься?

Сергей аккуратно и тщательно притоптал сапогом окурок и снова сел на краешек бревна, по-птичьи вздернул голову и неожиданно расхохотался — в полный голос, хлопая верхонками по коленке. Просмеявшись, серьезно ответил:

— Если бы мог один с этой пилорамой управляться, я бы горя не знал! Похмельный день сегодня у моих работничков! Вчера на поминках приняли, вечером пошли добавили, сегодня ходят на опохмелку шакалят. Завтра, может быть, сползутся. Кадры у меня аховые, Коля…

— Набери нормальных, трезвых!

— Покажи, где такие обретаются, я мигом побегу.

— Неужели никого?

— Ты как с луны свалился, спивается у нас народишко, в прах спивается, а у кого голова на плечах есть, тот ко мне бревна ворочать не пойдет. Помощник мне, Коля, нужен — край, до зарезу! Ты как дальше-то думаешь, куда определяться? Хватит, наверное, наслужился- навоевался… Может, подумаешь? Мы с тобой вдвоем дело здесь раскрутим. Я, честно сказать, даже обрадовался, когда тебя увидел, сразу в голову стукнуло — вот кого мне не хватает!

— Не думал я еще…

— А ты подумай, подумай! Ладно, я не тороплю, а то получается, как с ножом к горлу… Поживи, погляди, может, и впрямь якорь на родине кинешь. Заработаем — дом тебе поставим, женишься, детишек заведешь — не будешь ведь до старости в холостяках ходить.

— Я тебе сказал — подумаю.

— Не дурак, парнишка я смышленый — отстал. Ты чем заниматься сегодня решил? Я в центр сейчас поеду, может, компанию составишь?

— Поехали.

Старые «жигули», еще «копейка» первых выпусков, гремели, скрипели, но катились исправно, не глохли. Богатырев, опустив стекло, сидел на переднем сиденье, с любопытством осматривался, отмечая про себя, что многое, если не все, осталось без изменений, дома и улицы были прежними, но жизнь поменялась разительно. Совсем иной представала она теперь: вдоль центральной улицы Ленина громоздились самодельные торговые ларьки с диковинными аляповатыми вывесками, кое-где между ларьками, прямо у тротуара, сидели женщины, выложив на перевернутые ящики, застеленные газетами, вязаные носки и варежки, ношеные куртки, пальто и платья. Кто-то торговал водкой и пивом, кто-то выставил в стеклянных банках солонину и маринованные грибы, не съеденные за зиму, кто-то предлагал посуду, вытащенную, наверное, из собственного серванта. Прохожие торопились мимо этого торгового ряда, растянувшегося вдоль улицы, и не спешили что-то покупать. Вся эта серость и убогость так резко контрастировали с ярким весенним днем, с обилием солнечного света, что невольно казалось: это наваждение, встряхни сейчас головой — и оно исчезнет.

Нет, конечно, не исчезнет, хоть голову самому себе оторви.

Богатырев смотрел, слушал Сергея, который, не останавливаясь, то и дело ругаясь матерными словами, рассказывал:

— Тут недавно Светлана прибиралась в доме, мусор вытряхивала. И попался мне старый справочник телефонный… Рабочего поселка Первомайск. Открываю — приходи, кума, любоваться! Чего у нас только не имелось! И пищекомбинат, и райпо, и маслозавод, и мясокомбинат, и лесхоз, и леспромхоз, и швейка, и межколхозстрой, а главное — ДОК![1] Куда все делось? Как в дыру провалилось! Вот и сидит теперь весь народ, дыроватыми штанами торгует. Тьфу! Ниже плинтуса опустили, дальше некуда, только раздавить осталось, как тараканов! Вот и давят, дарагих расиян. Это где видано, чтобы главный человек в стране — президент! — поддатый в телевизоре маячил!

Миновали улицу Ленина, и «жигули» выкатились к ДОКу. Здесь и Богатырев не удержался — присвистнул. Растянувшийся на несколько десятков гектаров вдоль обского берега, поражавший раньше размерами и размахом, не прерывавший своей работы ни днем, ни ночью, всегда окутанный гулом и шумом, сейчас комбинат лежал мертвым и безголосым. Исчезли бесследно высоченные подъемные краны на рельсах, исчезли бесчисленные штабели бревен, теса, плах, бруса, горы горбыля, исчезла даже узкоколейка, и лишь одинокие, не вывернутые из земли шпалы напоминали о том, что она здесь раньше существовала. Все, что имело хоть какую-то маломальскую ценность, а в первую очередь древесина и металлолом, все давным-давно было вывезено. Оставались лишь здания, сложенные из силикатного кирпича. С вытащенными и выломанными окнами, с разобранными крышами, они еще имели стены, но, похоже, и стенам оставалось стоять недолго. Половину из них уже разобрали на кирпичи, а возле бывшей диспетчерской и сейчас ковырялись четверо мужиков с ломами и кувалдами.

К этим мужикам Сергей и подъехал. Вышел из машины, заговорил, и они, бросив работу, сели на перекур.

Богатырев остался в кабине и к разговору не прислушивался, продолжал осматриваться вокруг и невольно поражался: «Был ДОК и нету, как корова языком слизнула. Сколько же здесь добра пропало?»

Этот вопрос и задал Сергею, когда тот, закончив разговор с мужиками, вернулся в кабину. Сергей хмыкнул, разворачивая машину, и ответил:

— Никто теперь не узнает. Никто и никогда. В конторе, вон разобрали ее уже, один фундамент остался — видишь? Так вот, в конторе пожар случился, и все сгорело. Дотла сгорело! Проводка, говорят, неисправная была. А лес к тому времени уже продали, железо вывезли, в металлолом сдали. Все. Как говорится, и концы в золу. Милиция с пожарниками походили, потоптались, бумажки сочинили и в архив, наверное, положили.

— Сам-то зачем сюда приезжал?

— Кирпич мне нужен, гараж надо ставить, вот и договорился — когда разберут, они мне его привезут… Цену, правда, задрали, сволочи! На халяву берут, а продают, как свое!

Хотел Богатырев съехидничать над шурином, сказать, что тот и сам участвует в общей растащиловке, но передумал и ничего не сказал, рассудив, что здесь течет своя жизнь, корявая и простая, и вмешиваться в нее приезжему, по сути, человеку совсем не следует. Лучше промолчать.

Снова смотрел в раскрытое окно и все, что сегодня слышал, и что видел, все это казалось ему пустяковым, неглавным и даже ненужным по сравнению с тем, что случилось — смертью Алексея. О ней не забывал даже на минуту. И в какой уже раз перебирал, вспоминая по слову, разговор с Анной. Сейчас, по непонятной причине, разговор этот уже не казался ему странным, наоборот, совсем наоборот…

— Скажи, а кто такой Караваев?

Сергей даже ладонями по рулю хлопнул и, забыв о дороге, повернулся к Богатыреву, вытаращив на него глаза, словно увидел диковину:

— Он тебе какого… понадобился?

— Да так, из любопытства.

— Не темни, Коля, про любопытство Светлане моей заливай, она у меня девушка доверчивая. Зачем он тебе понадобился?

— Понадобился. А зачем — пока и сам не знаю. Разобраться надо. Когда разберусь, тогда и скажу. А теперь — про Караваева. Что за человек?

— Да ты прямо как прокурор. Вынь да положь! Ничего я тебе толкового про него не расскажу. Дружбу с ним раньше не водил, водку не пил, а теперь… Теперь и вовсе — на разных планетах живем. Я — рыбешка мелкая, а он — акула, жрет все подряд, что на глаза попадается.

— Говорят, он пивом раньше здесь торговал?

— Торговал. А до этого в «фазанке»[2] нашей учился, как закончил, так сразу и сел по малолетке, за драку. Вышел после отсидки, в райпо грузчиком устроился. А из грузчиков — в ларек, пивом торговать. Хлебное место, пива же тогда днем с огнем не достанешь. Незадолго до этой перестройки зачуханной он из Первомайска в город переехал, чем там занимался — не знаю, а после снова объявился. На иномарке богатющей, как на белом коне, приехал. И пошло! Магазин открыл, водки нигде нет, а у него — хоть залейся, хоть в три горла хлебай. Денег не имеешь в наличии — в долг дадут, а после отрабатывать заставят — на лесосеке. Леспромхоз к тому времен и помер, а лес-то никуда не делся. Вот Караваев к рукам наш лесок и прибрал. Сильно не заморачивался: свалили сосну, сучки обрубили и на лесовоз, а лесовоз — в город. Куда, кому? Кто его знает. По ночам целые караваны шли. Дальше — еще веселей. Бензином занялся, да не у нас, в городе. К какой заправке ни сунешься, там вывеска — «Беркут». Это фирма у него так называется. Лучше бы — коршун. Да он меня не спрашивал, когда называл… В Первомайск Караваев редко теперь наведывается, но хоромы себе отгрохал. Если есть желание, можно на них и полюбоваться. Завернуть?

— Ну, заверни, если недалеко.

— Да без проблем. — Сергей весело крутнул руль, поворачивая «жигули» на улицу Советскую, которая выходила прямо к Оби. На небольшом взгорке, в самом конце улицы, высился трехэтажный особняк из красного кирпича. Тот, кто рисовал план будущего строения, явно желал поразить окружающих или самого себя необычностью: не просто большой особняк из кирпича сложить, а нечто такое, невиданное здесь раньше, чтобы походило оно на замок. И башенками со шпилями, и маленькими балкончиками, и островерхой крышей, и узкими высокими окнами, забранными витиеватыми коваными решетками. Но замысел, похоже, не удался: строение напоминало не старинный замок, а большущий сарай, непонятно для чего разукрашенный. Окружала строение высокая стена, тоже выложенная из красного кирпича. Перед раздвижными воротами, на асфальтированной площадке, густо стояли разномастные машины с дремлющими в кабинах водителями.

— Чего это? — удивился Сергей. — Совещание Каравай проводит? Вон сколько ореликов съехалось-слетелось… Ладно, мы народ не любознательный, нам это поровну… Будем считать, что экскурсии на сегодня закончены, обедать пора, Светлана уже заждалась, наверное…

«Жигули» свернули в переулок, и колеса мягко зашуршали по ровному, укатанному песку. Скоро подъехали к дому и сразу же увидели, что на лавочке перед оградой сидит старик, опираясь на длинную корявую палку, которая вздымалась над ним, как копье. На звук «жигулей» он поднял лохматую, совершенно седую голову и Сергей с Богатыревым сразу же узнали — это был Гриша Черный.

— Живой еще? — Богатырев даже вперед подался, чтобы получше разглядеть старика.

— Как видишь, — весело отозвался Сергей. — Он у нас вечный! Теперь таких уже не делают.