Санитарная рубка

43

Трамвай под номером десять, именуемый в народе «десяткой», тащился почти через весь город, с правого на левый берег, одолевая мост через Обь, пересекая шумные улицы и две площади, забитые разнокалиберными автомашинами, как муравьями в большом муравейнике. Богатырев сидел, привалившись головой к прохладному после дождя стеклу и не слушал кондуктора, которая объявляла остановки, знал, что свою, конечную, не проедет.

До 3-го Индустриального переулка он добрался по скрипучему деревянному тротуару вдоль серого бетонного забора и скоро уже сидел на знакомой лавочке под старым кленом. Иного места в огромном городе для него не имелось. Опасался идти в квартиру Алексея, опасался стучаться к Татьяне — вдруг и там, и там его ждут? Лезть через форточку в комнату к Анне было бы глупо, теперь там никаких бумаг не лежало. А здесь, казалось, будет безопасней. Требовалось ему сейчас хоть какое-нибудь пристанище, чтобы выспаться, перевести дух и оглядеться.

Арлекино возник, как и в прошлый раз, внезапно. В той же самой мятой клетчатой рубахе, криво застегнутой, в старых плетенках и в трико, выдавленном на коленях. Только не пританцовывал, а стоял на месте, как вкопанный, и молчал.

— Ну, здорово, Арлекино. Узнаешь меня или позабыл уже?

Помню. — Он шагнул к лавочке и присел рядом. — По какому случаю в наших палестинах снова оказались? От ленинских прячетесь или как?

— Скажем так — или как… Ни от кого не прячусь, но крыша над головой нужна, отдохнуть мне надо, выспаться и поесть чего-нибудь. Пристроишь? Я заплачу.

— В наличии имеются только пельмени, а спать придется на полу. Устроит?

— Вполне. Я парень неприхотливый.

— Тогда пойдем…

Богатырев думал, что Арлекино опять поведет его через заросли кленов и через погреба, но тот прямиком направился к двухэтажному дому. Перед тем как открыть дверь в подъезд, спросил:

— С Анечкой-то встретились, нашли ее?

— Нашел, да она теперь к родственникам уехала, ну и ключ, соответственно, с собой взяла. Вот я и оказался на вольном воздухе.

— Ну-ну… — Арлекино потянул на себя дверь, пропуская Богатырева вперед, и непонятно было — верит он сказанному или нет. Впрочем, какая разница — верит или не верит, главное — крыша будет над головой.

«Чего-то молчаливый он сегодня, в прошлый раз такой говорливый был», — подумал Богатырев, входя следом за Арлекино в узкую, как щель, квартирку, в которой помещался только стол, несколько табуреток и древняя железная кровать с провислой панцирной сеткой. Здесь же, в комнате, у порога, стояла газовая плита с толстым, в палец, нагаром, а на сушилке, прибитой прямо к стене, виднелась разномастная посудешка. Рядом с плитой дребезжал старенький холодильник неизвестной марки, произведенный, наверное, лет тридцать назад. Еще имелось одно узкое окно, выходившее во двор.

— Кровать уступить не могу, сам на ней почиваю, а вот тут, рядом, места вполне хватит. Матрас здесь. — Богатырев поднял глаза следом за пальцем Арлекино и увидел в узком коридорчике полку, на которой, действительно, лежал свернутый матрас. Привстал на цыпочки, достал его, раскатил на полу и, не раздеваясь, даже не сняв ботинки, вытянулся в полный рост и понял, что никаких пельменей он есть не будет. Спать, только спать…

Арлекино что-то еще говорил, о чем-то спрашивал, но Богатырев уже не отзывался, он даже слов разобрать не мог.

Пробудился, тяжело выбираясь из глубокого сна, от громких и нетрезвых голосов — женских. Они звучали, перебивая друг друга, почти беспрерывно, срывались на вскрики и показалось сначала, что этих голосов в узкой комнатке очень много. Но Богатырев, чуть-чуть приоткрыв глаза, увидел, что за столом сидят две девицы, а Арлекино, повернувшись к ним спиной, стоит у окна и молчит.

— Да не хочу я туда идти — страшно! У меня прямо кишки наизнанку выворачиваются! — Кричала одна из девиц, коротко, почти налысо подстриженная, в ярко-желтой кофтенке с глубоким вырезом, отчего казалась похожей на цыпушку.

— А на дороге работать не страшно?! — перебивала ее другая, растрепанная, совсем еще молоденькая, с растекшейся тушью под глазами, и взмахивала сразу обеими руками, будто собиралась взлететь. — Там совсем чернуха! Выкинут на обочину — и привет родне! Здесь остаемся! И не крути носом — не королева!

— Ага, королева. И царица еще. Ветошь мы, вот кто! Давай еще за Зинку выпьем, чтоб ей земля пухом… Да куда ты тянешься, клуша, не чокаются на поминках…

Девицы выпили и принялись закусывать пельменями, доставая их из большой железной чашки. Арлекино, не оборачиваясь, по-прежнему стоял у окна.

— Арлекино, — окликнула его молоденькая девица, — ты чего там припух? Садись за стол, выпей с нами. Бухла купили, хоть залейся, не жалко. Ты бы развеселил нас, а то совсем стремно.

— Точно! Давай, Арлекино, расскажи чего-нибудь, про красивую жизнь расскажи. Не про нашу, а чтоб красиво! Как в кино!

И вдруг они обе замолчали, притихли, будто израсходовали все слова, какие знали. Арлекино отшагнул от окна, повернулся к девицам, и голос его, когда заговорил, изменился. Не было в нем обычной торопливой скороговорки, и звучал он размеренно, так, что каждое слово слышалось отдельно и четко:

— Всех жалко… И Зиночку жалко, и вас жалко… А веселить… Сил у меня сегодня нет, чтобы веселить вас, красавицы… Давайте лучше стихи почитаю, хорошие стихи… В кино их не услышите… Они про другую жизнь, про человеческую… Поэт у нас был в Сибирске, Алексей Богатырев, не знаю, живой теперь или нет… Вот, послушайте…

Девицы, широко раскрыв глаза, смотрели на Арлекино, словно увидели его впервые. Богатырев вскинулся на матрасе и сел, привалившись спиной к стене, но никто на него даже не посмотрел. А сильный, глубокий голос продолжал наполнять узкую щель квартирки и будто убирал всю ее убогость и неприбранность:

Долго стояла в квартирке тишина. А после разломилась от крика:

— Да бл…дская эта жизнь! На хрена нужна! Мне никто никогда цветочка, даже паршивенького! — рыдала девица, похожая на желтую цыпушку, шлепала растопыренной ладошкой по столу, и разнокалиберные рюмки подскакивали.

Никто девицу не успокаивал и не уговаривал. Она сама затихла, затем вскочила из-за стола и дернула свою подругу за плечо:

— Все, кончай поминки! Пошли! Арлекино, дверь за нами закрой.

На Богатырева, сидевшего на матрасе, девицы даже внимания не обратили, как не обращают внимания на чужую мебель. Вышли, пошатываясь, дверь за ними захлопнулась. Арлекино, вернувшись, присел за стол и сгорбился. Богатырев поднялся с матраса и тоже подошел к столу, сел на табуретку, спросил:

— Чего случилось-то?

Арлекино смотрел на него неподвижным взглядом и думал о чем-то своем. Молчал. Когда Богатырев спросил во второй раз, он, словно очнувшись, протянул руку к бутылке, долго, прицеливаясь, наливал водку в рюмку, а когда налил, также долго смотрел на нее, будто любовался, прежде чем выпить, и лишь после этого, подцепив на вилку давно остывший пельмень, заговорил:

— Случилось. Зиночку убили, у которой ты ночевал. Кто убил — неизвестно, клиенты же паспорта не предъявляют. Милиция приехала, покрутились, поспрашивали, протоколы заставили подписать и канули. Больше уж не появятся — кому убийство проститутки интересно? Затрется, замылится и позабудется. Была Зиночка — и нету Зиночки. Ты ешь, а то они совсем остыли. Пей, если хочешь. — Арлекино наклонился и достал из-под стола целую, непочатую бутылку. Поставил ее, сдвинув чашку с пельменями, и продолжил: — Вот какое совпадение получилось: у дочки моей день рождения, и в этот же день Зиночку убили. И вот я думаю: считаем, что в мире живем, а на самом деле — война. Только без пушек и без танков. Все против всех воюют, скоро на кладбищах места не останется. Люди с ума сходят, хотя сумасшедшими никто себя не считает. Жизнь — копейка, а копейка — это жизнь. Я ведь почему здесь оказался? Из-за копейки. Дочка была — свет в окошке. Бантики, платьица, голосок звенит — души в ней не чаял. Школу с золотой медалью закончила, в институт поступила, у меня от гордости иной раз даже дыханье перехватывало. А тут эта перетряска… Бизнесом решила заняться, компьютерами торговать. И пошло дело на первых порах — деньги повалили дурные, а после — хрясь! — через колено. Чего-то не заладилось, я толком и не знаю до сих пор, в общем, долги большие. Кредит взяла в банке, а отдавать нечем. А банк благотворительностью не занимается и долг этот ленинским бандитам передал, чтобы они его выбили. Ни кола, ни двора не осталось, а дочка с отчаяния с восьмого этажа… Жена после похорон только месяц протянула, а я вот живучий оказался… До сих пор телепаюсь. Спрашивал ты почему я тебе в прошлый раз помог? А ленинским хотел досадить, хоть краешком… Эх! И духом слаб, и телом негоден! Одним словом — Арлекино. На самом дне живу и привыкать начинаю, да чего уж там — привык. Девчонки-то в Зиночкину квартиру вселились, участковый наш даже прописал их, так что телесный бизнес не пропадет, а я при этом бизнесе стану дальше обретаться. Слушай, а зачем я тебе все это рассказываю?

— Не знаю, — пожал плечами Богатырев. — Выговориться, наверное, хочешь. Говорят, что после этого легче бывает.

— Мне легче уже не будет.

Хотел Богатырев сказать, что стихи, которые читал Арлекино, написал его брат Алексей, но сдержался и промолчал. Вспоминалась Анна и голос ее, и, опять же, стихи. Вот ведь странная штука: никогда не разговаривали они с Алексеем о стихах, и сам он, честно признаться, никогда их не читал, так, из вежливости, листал тонкие книжки, когда приезжал домой, и, пролистав, ставил их на прежнее место, на этажерку. Даже не подозревал и не думал никогда, что обычные, казалось бы, слова могут так тревожить и волновать душу.

Арлекино, видимо, запьянев, перебрался с табуретки на кровать и скоро уже негромко, с присвистом, засопел. Богатырев выключил свет и тоже лег на старый матрас, но в этот раз долго не мог уснуть. Смотрел в темный потолок и говорил Алексею: «Вот, братчик, как получается, никогда бы не подумал… Приветы мне посылаешь… То Анна, монашка будущая, мне их передает, то Арлекино, который перед проститутками выступает… Ну и я тебе тоже скоро привет передам, обязательно передам, жди…»