Санитарная рубка

18

Перешагнув в первый раз порог своего кабинета, а было это три с лишним года назад, глава администрации Сибирской области Борис Юльевич Сосновский испытал затаенное чувство страха. Пытаясь перебороть его, проследовал быстрым шагом по ковровой дорожке до массивного полированного стола, основательно сел в просторное кресло, оставшееся здесь, пожалуй, еще с обкомовских времен, и положил руки на столешницу. Она была холодной, и страх от этого прикосновения разбух еще больше, подпирая под самое горло, будто он нахлебался без меры ледяной воды. Тогда он подумал, резко перебарывая самого себя: «А вот бояться теперь, Борис Юльевич, категорически запрещено. Будешь бояться — скушают. И не сомневайся — никто не подавится, только облизнутся, еще и добавки попросят, если таковая останется». И страх, когда он так подумал, оттаял, ушел, уступив место совсем иному чувству — гордости за самого себя.

Сейчас, по прошествии трех с лишним лет, Сосновский страха не испытывал. Обтерся, обтесался, поднаторел и додавливал областной совет, чтобы они приняли решение, согласно которому он именовался бы губернатором, а не главой какой-то администрации. Само слово — губернатор — завораживало его, и он чувствовал, что звучит в нем совсем иная сила, иная основательность. Именно так: губернатор — звучит, а глава — нет, будто третьестепенного чиновника поименовали. А он давно уже не желал быть ни третьим, ни вторым, только первым. Иногда ему казалось, что за последние три с небольшим года он прожил больше, чем за всю предыдущую жизнь. Странное, конечно, заключение, абсолютно нелогичное, но казалось ему именно так.

Теперь, входя в кабинет, из которого давно вынесли всю мебель, оставленную предшественником, Сосновский всегда, как бы ни торопился, какое бы настроение его ни одолевало, находил краткую минуту и успевал окидывать взглядом свой кабинет, начиная с портрета президента и заканчивая телефонами, которые были выстроены в два ряда на приставном столике. Словно каждый раз хотел убедиться, что никаких перемен нет, мир не пошатнулся, и, убедившись, начинал работать. Это был своего рода ритуал, и он его ни разу не нарушил. Даже сегодня, в день своего рождения. Огляделся, удостоверился, что все находится в прежнем порядке, и кивнул секретарше Наталье, которая, как всегда, безмолвно и беззвучно входила следом за ним в начале дня и застывала на пороге с блокнотом в руках, ожидая распоряжений. Правда, сегодня она не безмолвствовала:

— С днем рождения вас, Борис Юльевич! Счастья, здоровья и хорошего настроения! Я от всей души…

— Наташа, радость моя, спасибо! Больше слов не надо, я их сегодня столько наслушаюсь — уши опухнут. Значит так, записывай — доступ к телу до трех часов, после этого я уезжаю. Большая там очередь?

— По времени, кто за кем, расписали, на столе у вас, очередь большая.

Наташа, Наталья Ивановна, была из тех секретарей, которые обожают своего шефа, считая его почти небожителем и, соответственно, заботятся о нем, как о самом родном человеке. Вот и сейчас, не услышав больше вопросов и не получив распоряжений, она скрылась в дверях, но сразу же вернулась, уже без блокнота, в одной руке тонкий хрустальный стакан с водой, в другой — маленькая цветастая тарелочка, а на ней — две таблетки. Сосновского с недавнего времени мучил гастрит, ему прописали таблетки, которые он терпеть не мог, но Наталья строго следила, чтобы он глотал их вовремя.

Поморщился, глядя на тарелочку, но Наталья не уходила, молча протягивала ему стакан. Сосновский еще раз поморщился, однако таблетки послушно отправил в рот, выпил воды и коротко хохотнул:

— Раньше я свой день рождения с водки начинал…

Наталья тоже почтительно улыбнулась и ушла, унося стакан и тарелочку. Сосновский сел за стол, взглянул на длинный список поздравляющих и отложил листок в сторону. Встал, прошелся по кабинету, зацепился взглядом за большой портрет президента. Тот, на портрете, был трезв, аккуратно причесан, моложав и совсем не грозен. «Ну, что, хозяин земли Русской, — обратился к нему Сосновский. — Сорок три года мне исполнилось, не баран чихнул. Поздравление из Кремля будет? Должно быть, в опалу, кажется, еще не попал, но судьба изменчива, поэтому руку держу на пульсе, занимаюсь только вашими выборами, рейтинг поднимаю, как штангист, самый большой вес нацепил. Поднимаю! И подниму! Можете на меня надеяться, я с подножки не спрыгну…»

Тоненько запищал телефон приемной:

— Борис Юльевич, к вам Астахов…

— Пусть заходит, и пока, Наташа, ни с кем не соединяй.

— Хорошо.

«Вот были бы все такие, как Наталья, понимали бы с полуслова, тогда и служилось бы по-другому, а то, как стадо, ломятся кто куда, пока бича не получат. — Сосновский вздохнул, обернулся и еще раз взглянул на президента. — Демократия, конечно, хороша, но бич, бич нужен! Без бича наш народ никуда негоден! Где там этот стратег?!»

Стратегом он называл своего заместителя Астахова, иногда — уважительно, но чаще — с иронией. Впервые судьба свела их во время первых выборов в Верховный Совет, когда, оттаяв во время перестройки, народ бурлил и кипел, выплескивая наверх, как пену, такую разномастную публику, что оставалось только головой покачивать от удивления, потому что иные экземпляры из этой публики явно нуждались в постоянном наблюдении у психиатра. Все хотели быть депутатами, народными трибунами, все говорили, говорили и говорили и все в итоге становились похожими друг на друга, как штампованные железные гайки, у которых даже резьба одинаковая. Сосновский, закончив к этому времени университет и защитив кандидатскую, прекрасно понимал, что в науке математике ему никакой перспективы не светит: он не настолько талантлив, чтобы махнуть в Америку, и не настолько глуп, чтобы тупо тянуть лямку младшего научного сотрудника и получать копейки, которых не хватает даже на приличные башмаки. Тогда он создал общественный клуб, назвав его «Свободный выбор», и от этого клуба взял старт, целясь добежать до Москвы, до Верховного Совета. На одном из собраний, как всегда шумном и громкоголосом, появился Астахов. Маленький, низенький, толстенький, в простеньких очечках, в стареньком костюмчике, помятом настолько, будто его только что вытащили из одного интимного места. Пристроившись на задних рядах, он внимательно слушал всех выступающих, сам на сцену не рвался и только время от времени подтыкивал большим пальцем очечки, словно желал повнимательней рассмотреть всех, кто собрался в этот вечер в красном уголке ЖЭУ, куда их негласно пускала начальница, получая за услугу небольшую плату… После собрания, когда народ разошелся, Астахов на выходе цепко ухватил за рукав Сосновского и без всяких предисловий сказал:

— Борис Юльевич, из вас может получиться толковый политик, если вы будете меня слушать.

От столь неожиданного запева Сосновский поначалу даже опешил:

— А вы, собственно, кто такой, чтобы я вас слушал?

Пожалуйста, представлюсь — Астахов Сергей Сергеевич. Выпускник нашего славного пединститута и такой же, как вы, мнс.

Мы, помнится, ваш пединститут называли нцпш — начальная церковно-партийная школа.

— Остроумно, конечно, но неактуально. Как гласит народная мудрость — хоть горшком назови, только в печь не сажай. Здесь пельменная недалеко, Борис Юльевич, и пиво там наливают. Приглашаю попробовать, я плачу.

Сосновский не успел отказаться, хотя первое желание было именно таким — послать этого мятого человечка куда подальше, а не успел потому, что Астахов опередил и не дал ему раскрыть рта:

— Здесь, в красном уголке, вы можете митинговать хоть до второго пришествия, вас никто, кроме сорока-пятидесяти человек, не услышит. Нужны большие залы, нужны площади, нужна пресса, но главное — нужны деньги. А их у вас, как я понимаю, кот наплакал.

— А вы, значит, Рокфеллер?

— Нет, я всего-навсего мэнээс. Но я знаю, где взять деньги.

— И где же?

— Давайте все-таки дойдем до пельменной, серьезные вопросы на ходу не решаются.

Было что-то в этом помятом мужичке такое, трудно объяснимое словами, что заставляло к нему прислушиваться. То ли спокойствие, то ли манера разговаривать — он не глядел в глаза, а смотрел под ноги и говорил, будто самому себе, но так уверенно и твердо, словно гвозди заколачивал тяжелым молотком. Сосновский прислушался. В пельменной, осторожно, по чуть-чуть, прихлебывая пиво и каждый глоток заедая очередным пельменем, Астахов продолжил стучать своим невидимым, но тяжелым молотком:

— Сейчас появились богатые люди, подчеркиваю — богатые, и они серьезно задумываются о том, как им войти во власть. Необязательно самим, они готовы посадить туда кого угодно, хоть соломенное чучело, но с обязательным условием — человек, оказавшийся во власти, должен помнить, кто его туда подсадил.

— Я не соломенное чучело!

— Борис Юльевич, имейте выдержку, это всего лишь фигура речи, не более. Давайте попробуем, я готов вам помочь. И человек имеется на примете, который тоже может помочь. Согласны?

Мне надо подумать.

— Подумайте. Только не советуйтесь со своими активистами, заболтают важную тему. Решение вы должны принимать сами, а всех остальных лишь ставить в известность, когда посчитаете нужным. Теперь давайте обменяемся телефонами, доедим пельмени и распрощаемся до следующей недели.

На следующей неделе Сосновский позвонил Астахову и сказал, что согласен. А через два дня они приехали в офис ТОО, что означало «товарищество с ограниченной ответственностью», с экзотическим названием «Беркут». Располагалось оно в бывшем детском садике, и там, где раньше малыши ели манную кашу и капризничали, не желая спать после обеда, теперь тесно стояли столы, стеллажи с папками, сновали озабоченные люди и наперебой звонили телефоны. Мигали экраны компьютеров, и было их очень много, что невольно поразило Сосновского — у них в институте к двум современным механизмам обычно выстраивалась очередь из десятка желающих поработать на чудо-технике. И вот эти компьютеры на столах в бывшем детском садике стали для него тогда главным аргументом во время недолгого разговора с Караваевым, хозяином «Беркута». Тот встретил их в своем кабинете весьма необычно: сидел в огромном кресле во главе длинного полированного стола и большущим ножом, похожим на кинжал, чистил яблоко. Рядом с ним стояла объемная ваза, доверху наполненная фруктами. А рядом с вазой — маленький медный колокольчик. Не прерывая важной своей работы, Караваев молча кивнул, предлагая садиться, отрезал кусок от очищенного яблока, закинул его в рот, прямо с ножа, и принялся жевать. Глаза между тем из-под густых нависающих бровей смотрели цепко и настороженно — так смотрят умные собаки, которые зря никогда не гавкают, но всегда готовы сомкнуть зубы в мертвой хватке. Лицо у Караваева было простецкое — нос картошкой, широченные скулы и толстые губы, по верхней тянулся глубокий кривой шрам. Если снять с него дорогой костюм, подумалось тогда Сосновскому, он вполне сошел бы за деревенского мужичка, который толкается возле сельского магазина, не имея денег на выпивку. Но скоро здесь же, в кабинете, понял, что сравнение неудачно, и прежде всего, из-за глубоко посаженных глаз, прикрытых густыми бровями — в них таилась неосознанная опасность.

— Значит так, ребята-демократы. — Караваев дожевал яблоко и со стуком положил нож. — Х…рню вашу про всякие мажоритарные, и какие там еще, округа слушать не буду. Я парнишка простецкий, от сохи, мне до высоких материй, як до Киева рачки. Денег на первую раскрутку дам, а дальше — буду поглядеть. Паспорт с собой?

— Да. — Астахов сунул ладонь во внутренний карман своего мятого пиджачка.

— Э-э, погоди, парень, не суетись, ты на подхвате бегаешь, а деньги я в него вкладываю, — показал пальцем на Сосновского и добавил: — Что, Борис Юльевич, не кормит нынче наука своих кандидатов? Если дальше так пойдет, придется картошку в поле садить. Раньше ее коллективно садить выезжали, праздник был, а теперь все больше поодиночке. Тенденция, однако, как чукча говорил. Капитализм наступает, каждый сам за себя. Ладно, давай паспорт!

Сосновский, будто завороженный взглядом из-под нависших бровей, достал из кармана паспорт и подал его Караваеву. Тот полистал странички и взял колокольчик. Красивый, сильный звон неожиданно громко зазвучал в просторном кабинете.

— Люблю вещицу, вот погляди — маленький, а звону уши режет. — Караваев любовно поставил колокольчик на место и перекинул через стол паспорт Сосновского; в это время у края столешницы уже стоял пожилой мужик в больших роговых очках. — Это юрист мой, он сейчас все оформит, ну и вперед, флаг в руки и барабан на шею!

Караваев достал из вазы второе яблоко и принялся срезать с него кожуру. Астахов с Сосновским переглянулись, не совсем понимая, для чего был вызван юрист. Прояснилось скоро. На стол легла коротенькая расписка и значилось в ней, что Сосновскому Б. Ю. ТОО «Беркут» выдает на личные нужды беспроцентную ссуду, которая подлежит возврату. Но срок возврата указан не был.

— Да ты не ссы, подписывай. Это так, для проформы, на всякий случай, деньги все-таки. — Караваев, не переставая чистить яблоко, исподлобья взглянул на Сосновского.

И тот подписал.

В приемной миловидная секретарша выдала Сосновскому пухлый конверт, и они с Астаховым вышли из бывшего детского садика, слегка ошарашенные и странным приемом и деньгами. Сосновский морщился и даже сердито сплюнул себе под ноги. Астахов, в отличие от него, не морщился:

— Борис Юльевич, запомните — отбросов нет, есть кадры.

Позже он еще не раз повторял эту фразу, будто забивал один и тот же гвоздь, стараясь вколотить его до конца, по самую шляпку.

Дальше начались карусель и свистопляска: листовки, плакаты, митинги, дебаты, бывало, что к концу дня Сосновский уже не мог говорить — только сипел. Но старт был взят удачно, и финиш получился отличным — Борис Юльевич Сосновский стал депутатом Верховного Совета, а Сергей Сергеевич Астахов его помощником.

В свободную минуту они любили вспоминать о тех временах, но не всерьез, а только смешные случаи, и лишь тогда, когда оставались вдвоем, без свидетелей, потому что о многом, что их связывало, они вслух не говорили даже между собой.

Теперь в кабинет главы администрации Сибирской области Астахов приходил в отличном костюме от фирмы «Бош», в дорогих башмаках, в такой же дорогой и отглаженной рубашке, в модных очках с позолоченной оправой, но очки он по-прежнему подтыкивал большим пальцем, а полы дорогого костюма упрямо мялись на заднице, пышно оттопыренной, как у женщины.

— С днем рождения, Борис Юльевич, как говорится, многая и благая лета! Подарок не принес, подарок будет вечером, кстати сказать, не забыли? В восемнадцать ноль-ноль. Весь бомонд явится в полном сборе.

— Да помню я, садись, докладывай. Прояснилось там что или нет?

— Пока — нет, если честно — еще больше запуталось.

— Давай подробнее.

— Подробностей пока не имею, но думаю, что завтра они у меня будут.

— И далась тебе эта икона! Кто за язык тянул?! Может, как-то замять потихоньку, на тормозах спустить?

— Уже нельзя. Пиар-ход, вписан в план и утвержден. Поэтому ни замять, ни на тормозах спустить никак не получится.

Держи меня в курсе, чую, что нахлебаемся мы с этой затеей.

— Подождите, Борис Юльевич, еще не вечер.

— Смотри, стратег. Если что, для тебя ни вечера, ни утра не будет. Ну, и для меня, соответственно. Ладно, пошел я поздравления принимать.