Сантрелья

Глава двадцать первая СОСТЯЗАНИЕ

В дверь постучали. Я открыла и увидела встревоженного дона Альфонсо.

— Элена, меня послал за вами святой отец, — взволнованно заговорил он. — К счастью, он уверен, что вы заперты в моей комнате, так что именно мне поручено доставить вас в часовню.

Итак, священника не оставляла мысль о проведении допроса с пристрастием. Моя участь пока представлялась туманной.

Дон Альфонсо провел меня помещениями нижнего этажа. Мы двигались какими-то бесконечными коридорами, стараясь избегать людей. Из башни, где располагались покои владельца замка и его домочадцев, мы через потайную дверь проникли в домовую церковь. Она помещалась на втором этаже надвратной башни, а еще выше, над церковью, находился замковый колокол, извещавший обитателей о вечерних богослужениях, о важных внутренних событиях, а в моменты опасности — о приближении врага.

Мы вошли в довольно темное помещение со сводчатыми потолками. Вдоль стен ютились грубые лавочки, в нишах примостились небольшие деревянные скульптурки Богоматери и святых. В алтарной части между двумя узкими окнами висело большое деревянное распятие, а под ним на столе стояли массивные подсвечники с высокими свечами и церковная утварь. Падре Эстебан отдавал там какие-то распоряжения двум церковным служкам. Окна часовни, вероятно, были заделаны слюдой. Солнечный свет как-то нереально преломлялся через нее и отражался прямо на тонзуре святого отца, заставляя ее весело и несерьезно блестеть. Это вызвало у меня невольную улыбку, не ускользнувшую, однако, от проницательного, всепроникающего взгляда священника.

— Что ж, это приятно, что ты заходишь в храм божий с улыбкой на устах, — проворковал он сладким голосом. — И все же, дочь моя, тебе в твоем положении куда более пристало входить сюда со смирением и благоговением.

Я пожала плечами в знак того, что плохо поняла его тираду. Тогда он воздел глаза к небу, затем опустил голову, тем самым показывая, как мне следовало поступить. Я смиренно опустила голову.

— Сын мой, — обратился падре к дону Альфонсо, — благодарю вас. Я попробую наставить эту особу на путь истинный. Думаю, вы можете вернуться к своим делам.

Хитрый священник намекал, что хочет остаться со мной с глазу на глаз. Служек он уже отпустил.

— Девица сия находится под моим надзором, — откликнулся молодой хозяин. — Мое присутствие при вашей беседе позволит мне доложить отцу о ее поведении.

— Я полагаю, у меня не возникнет трудностей в общении с ней, — вновь исключительно вежливо возразил падре. — Я не смею вас задерживать. А дону Ордоньо я сам расскажу обо всем, что касается этой девицы.

— Отец приказал не спускать с нее глаз, — парировал молодой человек. — Я понаблюдаю, насколько она привержена Христу.

Падре Эстебан зыркнул недобрым взглядом на дона Альфонсо, но заговорил опять спокойно, даже вкрадчиво:

— Сын мой, вы, безусловно, послушный и добропорядочный христианин. И я очень ценю ваше радение о порученном вам деле. Но уверяю вас, я радею о нем столь же много, и вы смело можете положиться на меня и посвятить себя исполнению многочисленных ваших обязанностей. В случае же необходимости, я непременно пошлю за вами.

Молодой хозяин прошел вглубь церкви, сел на лавку у стены и заявил:

— Я никуда не уйду, святой отец. Я исполню свой долг до конца. Здесь я вам не помешаю.

Я поразилась твердости характера этого малого. В схватке с хитрым, изворотливым священником дон Альфонсо одержал полную победу. Его упорство и сознание своей правоты заставили падре Эстебана понять, что настаивать и дальше на его уходе становилось неприличным, и святой отец смирился.

— Подойди сюда, дитя мое, — ласково обратился он ко мне.

Этакая отеческая нежность пугала и настораживала. Я приблизилась к алтарю.

— Ты христианка? — столь же участливо поинтересовался он. — Поклянись на Библии говорить правду и только правду.

И он жестами показал мне на всякий случай, что я должна сделать. Я положила руку на Священное Писание и не погрешила против истины, ибо действительно я крещеная христианка. Дальше я начала судорожно вспоминать историю. Сейчас, находясь вдали от книг, где я могла бы перепроверить любую информацию, я обнаружила всю поверхностность моих знаний истории, всю их шаткость при соприкосновении с реальной историей. Если бы святого отца что-то не устроило в моем поведении в храме, я могла бы сослаться на то, что я — восточная христианка, знакомая с обрядами по византийскому образцу. Но я даже не была уверена, что Византия тогда уже называлась Византией. Это меня позабавило, напомнив мне одну девчушку-студенточку, однажды во время лекции задавшую мне наивный вопрос:

— Елена Андреевна, а люди, жившие до нашей эры, знали, что они живут до нашей эры?

Теперь я сама оказывалась столь же наивной и невежественной, потому что никогда не выясняла, когда собственно Византия обрела свое название. Я понимала, что разделение церкви еще не произошло, ибо я находилась в начале одиннадцатого века, а официально католицизм размежевался с православием в 1054 году. Я знала наверняка, что уже имелись различия в обрядах и богослужении западного и восточного христианства, между которыми, по летописи, делал князь Владимир выбор, когда крестил Русь. Но я не имела понятия, ни в чем состояло отличие, ни как в одиннадцатом веке проявляло себя православие, ни даже как византийцы накладывали крестное знамение. Это был круг специальных вопросов, которыми я как преподаватель всемирной истории «галопом по Европам» просто не задавалась. Оставалось лишь уповать на то, что падре Эстебан тоже был не в курсе, как крестились византийцы, и что он относился к восточным единоверцам лучше, чем, скажем, к мусульманам или еретикам. В конце концов, рассуждала я про себя, отправит же римский папа уже после разделения церквей в помощь византийцам отряды в Первый Крестовый поход. Значит, византийцы все же еще рассматривались как люди единой, христианской, веры.

— Допустим, — кивнул падре, когда я поклялась на Библии. — Откуда ты?

Этому вопросу меня, конечно, обучили: я уже не могла сослаться на непонимание. Я только опять с исторической точки зрения сомневалась, каким образом могла русская очутиться в Испании, но, с другой стороны, пути Господни неисповедимы. И я решилась.

— Моя земля — Русь.

Увы, еще не наступила эпоха Ярослава Мудрого, когда Русь могла быть известной, по крайней мере, во Франции, потому что он выдал свою дочь Анну за франкского короля Генриха Первого. Тем более не пришло еще время Всеволода Ярославича, который женил своего сына Владимира Мономаха на принцессе Гите, дочери английского короля Гарольда.

Однако, священник склонил голову, якобы, принимая мой ответ.

— Кто ты?

— Я — Элена, дочь русского князя Андрея.

Проверить мои слова он не мог, он либо принимал их на веру, либо отвергал, поэтому содержание моей лжи никак не влияло на судьбу: не в состоянии было ни спасти меня, ни погубить.

— Как ты попала в Кастилию?

— Мой отец ездил с посольством к франкам, — отчаянно сочиняла я. — А когда его миссия завершилась, мы отправились путешествовать. Мы стали жертвой мусульманского отряда. Мне удалось скрыться, а отца захватили в плен. И я пошла искать его повсюду.

Далее я поведала историю о нападении на меня неведомого всадника недалеко от замка дона Ордоньо.

— Из беды меня выручил дон Сакромонт, за что я очень благодарна ему, — завершила я свой рассказ.

Святой отец расхохотался, и подобная реакция на мои слова показалась мне неуместной. Впрочем, я нещадно коверкала фразы, выказывая совершенное незнание языка, что, вероятно, и рассмешило моего духовного наставника.

— Помолимся, дочь моя, — воздев руки к небу, торжественно провозгласил падре Эстебан, в мгновенье ока сменив смех на глубокое раздумье. — Прочитай «Pater».

Я подумала, что речь идет об «Отче Наш» и возблагодарила Бога, ибо эту молитву я знала наизусть, но тут я вдруг осознала, что я произношу ее не на греческом языке, как, по всей вероятности, делали бы византийцы. Мне оставалось молить Бога, чтобы падре принял церковно-славянский за греческий. И я начала старательно читать молитву. Дон Эстебан внимательно слушал, а потом мягко, но требовательно попросил:

— А теперь по латыни, дочь моя.

Я пожала плечами.

— Что ж! — падре вздохнул, словно решение, которое он собирался принять, казалось ему тягостной обязанностью. — Ты стала наложницей неверного араба. Это тяжкий грех.

Я склонила голову и молчала.

— Ты стала наложницей мусульманина? — возвысив голос, он превратил свое утверждение в вопрос.

Я вскинула на него непонимающий взгляд.

— Стала ли ты, дочь моя, наложницей? — вкрадчиво и ласково переспросил он, подходя ко мне ближе.

Ах, вот оно что! Его не заинтересовало мое сомнительное происхождение из далекой неведомой страны, его не насторожило мое сомнительное знание каких-либо христианских обрядов, но его возмущала моя возможная связь с Абдеррахманом, и на этом он и строил основное свое обвинение. Если бы только этот священник знал, что в таком случае я согрешила бы не только с мусульманином, а и с язычником в одном лице!

— Нет, святой отец, — твердо ответила я, и это была святая правда.

— Ложь еще более тяжкий грех, — прошипел падре Эстебан: правда была ему не нужна.

Послышался шорох в конце зала, и я вспомнила о присутствии дона Альфонсо.

— Нет, — повторила я громко и дерзко.

И вдруг священник артистически вскинул руки и возопил:

— Ложь еще более тяжкий грех, дочь моя!

Я пожала плечами. Святой отец явно не нуждался в повышении квалификации по актерскому мастерству.

— Смирение и молитва — вот искупление грехов твоих! — продолжал вопить падре, потрясая руками в воздухе.

— Смирение, пост и молитва, — укоризненно громко проговорил он, опуская руки.

И словно устав, задохнувшись от общения с Всевышним, он тихо и ласково прошептал, сложив руки ладошками:

— Смирение, пост и молитва.

Я, пожалуй, даже развлеклась, наблюдая этот спектакль. Неожиданно я почувствовала дыхание за моей спиной, и голос дона Альфонсо отчетливо произнес:

— Святой отец, вы утомлены. Я уведу девицу. Она будет молиться и поститься.

— Она не знает молитв! — с досадой воскликнул падре Эстебан, будто это его чрезвычайно заботило.

— Я пришлю к ней сестру для обучения молитвам, — с усмешкой сказал молодой человек.

Усмешка не ускользнула от внимания падре.

— Сын мой, вы не посмеете свести вместе чистый, невинный цветок, каковым является ваша сестра, и эту падшую особу, — решительно отверг он слова молодого хозяина. — Она будет учить молитвы здесь и молиться будет здесь! А вы, сын мой, позовете ко мне Сакромонта. Я имею к нему разговор.

Дон Альфонсо медленно опустился на ближайшую скамью.

— Я — наследник замка Аструм Санктум, святой отец, — промолвил он спокойно и с достоинством. — Вы, вероятно, перепутали меня со слугами. Мне поручено опекать эту девицу, и пока она находится в часовне, я тоже останусь в часовне.

Падре Эстебан в гневе стиснул зубы, но сдержался, подошел к распятию, поправил свечи на столе, перекрестился и успокоился.

— Вы правы, молодой человек, — кивнул он, поворачиваясь. — Побудьте здесь.

И он вышел в боковую дверь.

— Не бойся, Элена, — шепнул мне дон Альфонсо. — Я не покину тебя.

Через минуту падре Эстебан возвратился и со всей серьезностью приступил к обучению меня молитвам. Думаю, он преследовал несколько иные, менее благочестивые цели, когда велел привести меня в домовую церковь, но молодой хозяин, очевидно, спутал его карты.

Мне же доставляло даже удовольствие произносить, повторяя за священником, латинские фразы. Я вспомнила студенческие годы, когда я гордилась, что могу приобщиться к этому древнему мертвому языку. Он вписывался в круг тех неразгаданных, непонятых тайн, которые хранит история и которые так привлекали меня во все времена. И сейчас меня захлестнуло какое-то детское желание бравады: мне хотелось показать, что я тоже знаю кое-что по латыни и громко спеть «Gaudeamus». Но, прекрасно осознавая, что поступать так ни в коем случае нельзя, я упрятала свои дерзкие желания вглубь своей души, изобразила усердие и смирение и с выражением продолжала декламировать строки молитв.

Прошло минут двадцать, и в часовню неожиданно вошел Святогор. Сердце мое радостно забилось при виде его, хотя я не смогла дать себе отчет почему. Он непринужденно перекрестился, подошел к дону Эстебану и поклонился ему.

— Я звал тебя, Сакромонт, хорошо, что ты нашел для меня минутку времени, — направился к нему падре, потом резко обернулся ко мне и приказал: — Повторяй молитвы, дочь моя!

Я сделала вид, что погрузилась в молитвы, а сама прислушивалась к разговору.

— Ты уже долго служишь нам, Сакромонт, и я верю тебе, — с ласковой вкрадчивостью промолвил священник.

Святогор поклонился:

— Готов служить вам, святой отец.

— Есть одно дело, которое необходимо довести до конца, — продолжал падре, все также ласково. — И дон Альфонсо, я уверен, тоже с этим согласен.

Молодой хозяин встал с лавки и приблизился.

— Я говорю о том узнике, которого я считаю колдуном, — возвысил голос дон Эстебан. — Надо выпытать у него правду и обезопасить обитателей замка от его дьявольских чар.

Дон Альфонсо согласно закивал.

— Сакромонт, ты общался с ним на латыни, насколько мне известно, не так ли?

— Да, святой отец.

— Давайте проведем допрос еще раз с участием нас троих, — предложил падре.

— Я не знаю латинского, — констатировал наследник замка, довольно бесстрастно.

— Сакромонт переведет для вас, не так ли? — сказал падре.

Святогор поклонился.

— Я знаю латынь, как язык молитв, Библии, духовной литературы, проповеди, — гордо произнес дон Эстебан. — И вместе мы сумеем провести допрос должным образом. Между тем, дьявольские предметы, найденные при нем…

Вдруг я захохотала. Я вспомнила, как вчера называл этот дремучий человек обыкновенный фонарик, компас, часы и диктофон, и представила себе физиономию этого святоши, если б ему суждено было увидеть телевизор или компьютер. Мне стало смешно. Судьба Коли висела на волоске. Мои нервы были натянуты до предела. И вот струна лопнула, как только я представила комичный образ падре, и я разразилась хохотом. Конечно, это со мной случилась истерика, и все же мне было действительно смешно.

Падре побледнел и рявкнул:

— «О смехе сказал я: „Глупость!“»

Я попыталась взять себя в руки и еще долго всхлипывала, утирая слезы, проступившие во время истерического выплеска.

— Ее тоже следует внимательно допросить, недаром она насмехается над нами, — проворчал святой отец.

— Ну, что вы, падре, девушка просто переволновалась, — вступился Святогор.

— О чем ты?

— Вчера вы устроили ей настоящее судилище, сегодня наказываете ее постом и молитвами, а теперь угрожаете ей допросом, — разъяснил дон Альфонсо.

Но падре накинулся на Святогора, словно это из его уст прозвучала дерзость:

— Тебе надо поближе подойти к вере, Сакромонт. Тебя съедает гордыня. А основа христианской добродетели — смирение.

— Извините, падре, меня учили арабы, что основой добродетели человека является знание и разум, — с вежливым поклоном промолвил Святогор.

— Знание лишь удваивает гордыню, — досадливо огрызнулся священник. — Знание доступно только Богу, ибо на все его, Божья, воля.

— Согласен с вами, святой отец, — ответил Святогор. — И в Коране сказано, что Аллах творит все, что пожелает, ибо он над всем властен.

— Не забывайся, Сакромонт! Ты в стенах христианского храма, а не в мечети! Здесь не пройдет твоя мусульманская проповедь! — вскричал дон Эстебан. — Я посажу тебя на одну скамью с еретиком и колдуном, которого необходимо казнить.

Святогор поклонился:

— Воля ваша, святой отец, только я ведь принимаю христианство.

— Тогда почему ты до сих пор не крестился?

— Услуги, которые я оказываю дону Ордоньо, такого свойства, что я вряд ли смог бы выполнять их, будучи крещенным. Но я приемлю Христа…

— И проповедуешь Аллаха! — возмутился падре.

— И не вижу в том противоречия.

— Смирение подразумевает страх божий в душе! Ты же и не стремишься подавить гордыню, — наставлял священник.

Дон Альфонсо не участвовал в споре. Он только переводил взгляд со святого отца на Абдеррахмана и обратно, словно наблюдая за шариком пинг-понга. Он не вмешивался в эту богословскую дискуссию и, похоже, не очень вникал в ее суть, он лишь изумлялся, с какой легкостью и не уступающей друг другу силой логики сражались два незаурядных ума.

— Тебя ждет кара Божья! — для пущей убедительности добавил падре.

— Возможно, но это только в Божьей власти, казнить меня или миловать, — возразил Святогор. — И это тоже не противоречит Корану, где говорится, что Бог прощает, кого пожелает, и наказывает, кого пожелает. Вы не можете решать ни мою судьбу, ни судьбу Элены, ни судьбу вашего узника.

— Почему же? — с вызовом накинулся на него дон Эстебан.

— Это дело Бога. А вам он сказал: «Не судите, да не судимы будете!»

От возмущения священник даже как-то сник. Он не ожидал, что араб настолько хорошо знаком со Священным Писанием.

— Не ругайте меня, святой отец, — примирительно улыбнулся Святогор. — Я разделяю вашу веру и понимаю вашего Бога. И я люблю его за то, что в нем — любовь. Вера основывается на любви и знании, а не на страхе и унижении.

Внезапно дон Альфонсо подался вперед, будто намереваясь принять участие в беседе. Он торжественно проговорил:

— Давайте оставим Господу право решать судьбы людей!

— Я буду выпускать тебя с проповедями, Сакромонт, когда ты примешь святое крещение, — мрачно усмехнулся священник. — У тебя потрясающий дар убеждения.

Святогор промолчал.

— Вернемся к делу, и да поможет нам Бог распознать истину! — бодро, как ни в чем не бывало, будто вышел из спора явным победителем, произнес падре. — Еретика я не введу в храм. Приведи его в главный зал, Сакромонт. Я буду ждать вас там. И мы также понаблюдаем за поведением девицы.

И он жестом отпустил Святогора.