Счастье в кредит. Книга 2

СЛАДКИЙ ЗАПАХ ПОЛЫНИ

Профессор заканчивал лекцию. Что-то сегодня было не так. Ему казалось, что студенты будто отгорожены от него невидимой стеклянной стенкой: они по одну сторону, он — по другую. Обычно он чувствовал обратную связь, отклик слушателей, видел их загоравшиеся глаза, а если материал был особенно трудным — наморщенные лбы.

Сейчас он отчего-то потерял ориентацию. Он не понимал, слушают его или нет, понимают ли, заинтересованы ли. Он продолжал говорить, но временами сам не слышал собственного голоса. Зная каждого из студентов в лицо, сегодня он почему-то не различал их: аудитория сливалась в одну сплошную человеческую массу.

Неожиданно поняв, что он вот-вот утеряет и самую нить рассуждений, Владимир Константинович вынужден был закончить занятие, не дожидаясь звонка.

Хорошо, что эта пара была последней: можно было одеться и ехать домой. Только вот плащ почему-то кажется таким тяжелым, точно это зимняя, подбитая ватином шуба, карманы которой к тому же наполнены песком.

Руки никак не вдеваются в рукава. Левая совсем онемела и висит плетью.

Лифт едет с одиннадцатого этажа на первый мучительно долго. Кажется, что он уже опустился в подвал и опускается еще ниже. Куда-то в преисподнюю.

Нет. Все-таки первый этаж.

На улице дышится немного легче.

Владимир Константинович с трудом отпер свою машину, припаркованную возле гуманитарного корпуса университета.

Почувствовал под лопаткой боль — не боль, а какое-то странное, тянущее ощущение. Будто какой-то зверь — массивный, грузный — ухватил его мягкими губами за пиджак и повис на нем. И тянет книзу.

Мартынов понял, что вести машину он не сможет.

Глухой голос внутри него, показавшийся чужим, неведомо кому принадлежащим, равнодушно спросил: «Что со мной? Неужели опять?»

А другой голос, не только равнодушный, но и издевательский, расхохотался в ответ отвратительным дьявольским смехом.

И зверь, державший его за лопатку губами, теперь вгрызся в спину — как раз против сердца — острыми клыками.

Такое с Владимиром Константиновичем уже случалось. Сердце его не раз давало сбои. Можно сказать, что он был завсегдатаем кардиологических отделений разных больниц. Обычно в таких случаях ему немедленно требовался доктор.

Из университета, шумя и смеясь, выбегали студенты.

Мартынов усилием воли заставил себя опустить стекло машины. Он махнул рукой, чтобы кто-то из ребят подошел к нему. Тогда он попросит вызвать врача.

Но в этот момент в небе громыхнуло, и на университетский сквер стеной обрушился ливень.

Студенты с визгом кинулись обратно, под крышу. А те смельчаки, которые остались, уже не видели слабого жеста Владимира Константиновича за стеной дождя.

Брошенная под язык таблетка валидола только раздражала горьким холодком слизистую оболочку, но ничуть не помогала.

Стало не хватать воздуха. Профессор попытался расстегнуть на груди рубашку, но холодные пальцы не гнулись, не слушались. Тогда он с силой рванул ворот, так что пуговицы посыпались на автомобильный коврик.

Прижал ладонь к груди, чтобы хоть как-то утихомирить боль и…

И нащупал серебряное колечко, висевшее у него на шее, на шнурочке.

И тогда для него вновь прозвучал голос. Он тоже шел из глубины, из самых недр души, но на этот раз был мелодичным, женским:

— Судь-ба. Суд Божий…

Уже не в силах ни развязать, ни разорвать шнурка, он просунул в колечко мизинец левой руки прямо так, на весу.

И теперь, с рукой «на перевязи», откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза.

Зверь разжал свои клыки. Хищная боль отступила. Можно было вдохнуть полной грудью мокрый, искрящийся воздух дождливого дня.

А ливень как начался, так и кончился, и солнце сверкнуло в небе задорно и весело.

И вновь выскочили на крыльцо студенты — но теперь их незачем было подзывать.

Молодежь толпилась на ступеньках, и все как один указывали пальцем куда-то вдаль и вверх.

Владимир Константинович глянул туда же.

Над зарослями вишен, над раскисшими теннисными кортами, над трехзальным спортивным павильоном раскинулась радуга. Такая редкость в городе!

В народе издавна считалось: увидеть радугу — к счастью. Ра-река — так древние именовали Волгу. «А ведь наши пращуры, — подумалось Мартынову, — различали Pa-реку, текущую по земле, и небесную Ра, отделяющую Явь от небесного царства Ирия. Я и дочь-то назвал Ириной в честь Ирия-рая, да только характером она совсем не напоминает небесное существо».

Ра-дуга — мост, соединяющий бренную землю и высокое царство счастья. А представление о счастье было теперь связано для профессора накрепко с одним лицом, с одним именем, с одной женщиной.

И этой женщиной была Виана.

Владимир Константинович высвободил свой мизинец. Теперь он уже был в состоянии снять шнурок с шеи. Он положил кольцо на ладонь и принялся — в который раз — разглядывать его.

Серебряное колечко было маленьким, снятым с тонкого женского пальца. С пальца Вианы. Она носила его на указательном.

Казалось, что от кольца исходит многоцветное сияние, точно от крошечной радуги, которой по прихоти вздумалось сомкнуть свои края, превратившись из дуги в окружность. Металл был не прохладным, а теплым. То ли он нагрелся от тела самого профессора, то ли в нем жил свой собственный жар, циркулировала собственная жизнь.

И вдруг Мартынову поверилось, что оно живое. Он, всемирно известный философ, рационалист, всю жизнь возводивший сложные логические построения, сейчас, как дитя, поверил в сказку.

«Вот прокатится колечко по самому краешку радуги, указывая мне путь. И пойду я вслед за ним. И приведет оно меня к… к чему? Неужели к новой любви? Возможно ли это? Я столько лет жил бобылем, храня память о Татьяне. А теперь вдруг потерял голову от другой женщины? Да еще столь непохожей на мою покойную жену… Татьяна, Танюша, прости меня…»

Порыв ветра прошумел, сбивая с мокрых листьев оставшиеся капли. И профессору в этом легком, шуршащем звуке послышалось: «Прощаю».

И вновь вспыхнуло колечко, маня его куда-то…

Профессор вывел машину на проспект Вернадского: он вновь чувствовал себя за рулем уверенно, силы вернулись, тянущей боли и след простыл.

Он мчал мимо цирка на Ленинских горах, мимо недавно выстроенного детского музыкального театра Натальи Сац… Ехал не целенаправленно, а так, куда глаза глядят. И в то же время каким-то шестым чувством ощущал: куда бы он ни направлялся, он теперь всегда движется в одном направлении: к Виане. И где бы он ни находился, она всегда рядом.

Совсем недавно она выхаживала его после микроинфаркта. Его мучили уколами и таблетками, его изводили всевозможными запретами. Ирина заметно нервничала: ведь она вынуждена была сидеть при нем неотлучно, забросив свои увлекательные похождения. И он чувствовал себя виноватым перед дочерью: она молодая, ей хочется жить «на полную катушку», а тут ухаживай за стариком. Да, в тот момент Владимир Константинович чувствовал себя стариком, никому не нужной развалиной, обузой.

Однажды, когда Ирина унта на рынок за фруктами для больного, профессор взял да и набрал номер Вианы. Он сам не знал, почему и зачем это делает. Они обменялись номерами телефонов еще в клинике у Наташи — и, похоже, тоже оба не знали, для чего и зачем. Просто так. Раз уж познакомились, отчего бы не дать друг другу свои координаты?

И сейчас, во время болезни, он от нечего делать просматривал свою записную книжку. Вспоминал старых друзей… Вдруг натыкался на фамилию человека, которого уже не было в живых. Остался лишь адрес, по которому теперь, наверное, проживают совсем другие люди… Иные фамилии вовсе ни о чем ему не говорили. Видно, случайные были знакомства… Чье-то имя вызывало волну добрых чувств, кого-то вспоминал равнодушно, а с кем-то были связаны в прошлом и неприятные эмоции…

И вот — номер, вписанный ею, Вианой, в книжку собственноручно.

Заметная, выделяющаяся строчка, выведенная красным фломастером: а фломастер этот, как и все у Вианы, был особенным, непохожим на то, что продается в магазине. Тоненькая-тоненькая золотистая палочка.

Профессор тогда еще пошутил:

— Волшебная палочка?

— Конечно, — вполне серьезно ответила ему Виана.

Волшебная палочка писала красным цветом, как будто кровью. И когда профессор увидел эту пунцовую строчку среди обыкновенных, синих и черных записей, кровь его действительно по-юношески закипела.

И он, больной, немощный, презирающий себя за слабость, поднял телефонную трубку и стал торопливо крутить диск.

Виана отозвалась после первого же гудка, в ту же секунду. Будто специально дежурила у телефона, ожидая его звонка. И узнала она Мартынова сразу, ему даже не пришлось представляться. Фея, да и только!

— Владимир Константинович? Что-то мне сегодня голос ваш не нравится… Да, слышу, что болеете. Сию минуту еду.

Она едет к нему! А ведь он ни о чем ее не просил. Такое ему даже и в голову не приходило.

Интересно, она к каждому больному вот так срывается или только к нему? Если только к нему, то…

В больном сердце профессора что-то сладостно защемило, но это были не болезненные перебои ритма, а, напротив, предвкушение чего-то необъяснимо хорошего.

Мартынов обвел глазами свою комнату и вдруг перепугался. Принимать блистательную даму в такой берлоге?

Квартира и так-то не отличается роскошью: скучные стеллажи с блеклыми стопками научных журналов, старый обшарпанный письменный стол… А теперь еще — разобранная кровать, початые пузырьки с лекарствами. На наволочке — уродливый розовый подтек. В отсутствие Ирины профессор не удержал кружку с компотом, и все пролилось прямо на подушку.

Владимир Константинович, боясь не успеть, перевернул подушку чистой стороной кверху.

А он сам? Ужас, позорище. Непричесан, небрит. А эта пижама? Сколько ей лет? Пятнадцать? Двадцать? Четверть века? Ирина давно порывалась ее выбросить, но он категорически запретил. Привык к старой вещи, сроднился с ней. Какого цвета она была прежде? Кажется, ярко-голубая. Или лиловая?

Совсем забыв, что ему запрещено вставать, профессор вскочил на ноги и бросился в ванную приводить себя в порядок. Сбривая трехдневную щетину, он порезал подбородок, зато ни разу не почувствовал сердечного спазма. А ведь до сих пор приступы повторялись чуть ли не каждый час…

…Ирина вошла с авоськой яблок и груш и принюхалась. В квартире пахло не валокордином, а одеколоном! В чем дело?

Она нашла отца не в постели, а за столом. Кровать была аккуратно застелена, а сам Владимир Константинович одет в отглаженную рубашку.

Причем видно было, что гладил он ее сам: вдоль рукава — наутюженная складочка. Женщина никогда бы так не сделала.

— Платоша! — изумленно протянула Ирина. — Ты что, на свидание собрался?

Профессор смутился: сама того не ведая, его дочь попала в точку!

— Н-ну, понимаешь, Ириш… Ко мне должны прийти… Неудобно принимать гостей в постели.

— Неудобно штаны через голову надевать! — отрезала Ирина. — Доктор сказал — не вставать ни в коем случае. Живо в постель!

Отец посмотрел на нее робко, просяще:

— Ириш, пожалуйста! Эта встреча… понимаешь, она очень для меня важна.

— Опять какой-нибудь коллега из Амстердама? Будете, как обычно, до хрипоты спорить о проблемах бытия? Да еще, чего доброго, курить?

— Никаких сигарет, обещаю тебе! Да у меня их и нет, ты же знаешь.

— Знаю, знаю, как это обычно бывает. Гость разваливается в кресле, достает пачку какого-нибудь «Уинстона» или каких-нибудь «Голуаз»: «Профессор, не желаете ли? А кстати, где у вас пепельница?» Потом в комнату не войдешь, хоть топор вешай.

— У этой посетительницы не будет сигарет.

Ирина даже присвистнула:

— Ах, это еще и женщина? Ну, Платоша, ты даешь! Не теряешь времени! Тогда я, с твоего позволения, уйду. Третий, сам понимаешь, лишний в такой ситуации.

Отец запротестовал — правда, не слишком настойчиво:

— Ты неправильно поняла. Тут… ничего такого. Это целительница.

Он непроизвольно поправил на столе фотографию в рамочке: портрет Татьяны, своей покойной жены, Ириной мамы.

— Целительница… — пробурчала Ирина. — Вот уж не думала, что ты обратишься к знахаркам. Они ведь все шарлатанки.

В ее воображении возникла старушка в платочке, которая бормочет заклинания, то и дело сплевывая через плечо.

— Тем более, — решительно сказала она. — Ложись в постель. Не танцевать же ты с ней собрался! Все равно она тебя будет осматривать, придется раздеваться… Хм… Знахарка… Видно, совсем ты дошел, Платоша, если к бабкам обращаешься.

И в этот момент раздался звонок в дверь.

Ирина отперла.

Первым ее побуждением было сказать:

— Извините, вы ошиблись квартирой.

Но звонившая уверенно произнесла:

— Я к Владимиру Константиновичу.

Ирина стояла в замешательстве.

Вместо ожидаемой бабульки перед ней стояла истинная красавица, точно сошедшая со страниц книги старинных сказок.

«Хм, у нее есть стиль», — подумала Ирина со смешанным чувством одобрения и неприязни.

Стиль был у них обеих, и обе молчаливо оценивали друг друга.

Это была маленькая безмолвная дуэль. Соревновались две женщины, и одновременно — две эпохи.

Одна — ультрасовременная. Все напоказ, все подчеркнуто. Откровенная одежда, позволяющая оценить все прелести фигуры. Перламутровая помада «секси». Вызывающая поза: смотрите все, любуйтесь, вот я какая!

Вторая — сама тайна. Романтические складки, мягко спадая, колышутся и трепещут при каждом движении. Они прячут, скрывают свою владелицу. Весь облик Вианы словно говорит: а попробуйте-ка догадаться, какая я на самом деле! И только лицо — открытое. Ему не нужно косметики. При взгляде на него не придет и мысли о каком-нибудь «секси»: здесь — глубокие чувства. Самые разные. В том числе — любовь.

Ирина почувствовала себя побежденной. Именно потому, что ей очень, очень хотелось победить.

Ей всегда нравилось посрамить соперницу. Обычно это удавалось. Но в данном случае именно это желание и делало ее уязвимой.

Потому что Виана ни о чем подобном и не думала. Она была спокойна и уверенна. Перед ней стояла совсем другая цель. Она просто пришла навестить Владимира Константиновича и, возможно, помочь ему. И больше ничего.

В Ирине закипала злость.

Как это несправедливо! Она ухаживает за отцом как нянька, как сиделка, как поденщица. Она носится по аптекам и по магазинам, чтобы, отстояв в диких очередях, раздобыть для больного витамины или цельное молоко. А он знай лежит в своей омерзительной пижаме и стонет.

А для этой — разоделся! Вскочил! В состоянии, оказывается, сам себя обслужить.

Вот пусть и заботится о себе сам. Или пускай эта, в оборках, трясется над ним.

Виана напомнила со спокойной иронией:

— Вы разрешите мне войти?

Ирина повернулась к ней спиной и, ни слова не говоря, направилась в комнату отца. Это, разумеется, не могло быть названо радушным приглашением. Ирина просто отступила перед необходимостью. Она с удовольствием захлопнула бы дверь перед носом неприятной ей особы, но отец никогда не простил бы такого поступка. Что ж, пусть входит, раз явилась.

Ирина ворвалась к отцу, горя желанием нагрубить, съязвить, сказать что-нибудь обидное. Но…

Владимир Константинович скрючился в кресле, прижав к груди сведенные судорогой руки.

Он был бледен, белее своей неумело отглаженной рубашки, и дышал тяжело, с хрипом.

Ирина с ненавистью обернулась к Виане, вошедшей следом за ней:

— Довел себя! Прихорашиваться вздумал. Уж так вас ждал, так ждал!

Виана прекрасно видела, что ее косвенно обвиняют в случившемся с профессором приступе. Однако она пришла не для того, чтобы выяснять отношения.

— Не волнуйся, девочка, — мягко сказала она. — Сейчас я ему помогу.

Ирина вздрогнула от этого ласкового слова «девочка». Давным-давно никто так не называл ее. С самой маминой смерти… Слезы выступили у нее на глазах, стало так жалко себя! Захотелось упасть к Виане на грудь и чтобы та гладила ее по волосам — легко, едва касаясь, как это делала мама.

Но она подавила в себе этот порыв. Задушила, задавила его злостью.

Как смеет эта самозванка пользоваться мамиными словами! Как смеет она тревожить в людях то, что давным-давно похоронено и забыто! Ведь это худшее из издевательств! Злая, опасная… но такая прекрасная женщина…

Ирина не могла избавиться от восхищения таинственной гостьей — но это лишь подогревало в ней чувство протеста.

Виана же тем временем подошла к больному своей неслышной походкой, будто подплыла.

Она провела рукой по воздуху вдоль его скрюченной спины.

Будто нащупав против сердца что-то невидимое, какой-то сгусток или уплотнение, сжала кулак и силой рванула, словно отрывая присосавшуюся к спине гигантскую пиявку.

«Артистка! — презрительно подумала Ирина. — На кого хочешь произвести впечатление? На меня? Дудки, я зритель неблагодарный. А папашке не до твоих спектаклей. Плохо ему».

Однако профессор вдруг выпрямился и, точно освободившись от чего-то, изумленно произнес:

— Выдернули!

И щеки, и пальцы его, мертвенно-бледные, на глазах становились розовыми.

Виана рассмеялась:

— Здравствуйте, Владимир Константинович!

— Ох, — смешался профессор. — Простите, я и не поздоровался. Здравствуйте, Виана.

Он попытался приподняться, но гостья остановила его повелительным жестом:

— Сидите-сидите. Рано еще. Пока надо лечиться. Придет время — мы еще с вами потанцуем, вот увидите!

Мартынов искоса глянул на пораженную Ирину. Он вспомнил ее презрительный вопрос: «Не танцевать же ты с ней собрался?»

Да уж, сейчас не до танцев.

А как было бы приятно пригласить Виану на тур вальса!

Глупости, о чем это он! Тут на инвалидность впору переходить. Размечтался…

А Виана продолжала делать над ним свои легкие, замысловатые пассы.

— Диагноз какой? — деловито осведомилась она.

Ирина наконец овладела собой. Только что она была свидетельницей чуда. Эта женщина в одну секунду привела отца в норму. Доктора обычно добивались такого же эффекта за час или больше. Если вообще добивались.

Но она уговаривала себя, что это — чистая случайность. И на вопрос Вианы о диагнозе вызывающе ответила:

— Но вы же, наверное, сами можете ставить диагнозы?

— Да, — миролюбиво ответила целительница. — Только иначе, чем врачи. — Она еще немного подержала ладонь против сердца больного, затем против его лба. Предположила: — Видимо, они поставили микроинфаркт.

— Да! — в один голос ответили профессор и Ирина, только в возгласе отца звучала радость оттого, что Виана угадала, а у дочери — недоумение и досада.

— Ничего, — успокоила Виана. — Микроинфаркт — не самое страшное в жизни. И микроинфаркт — тоже. Немного поработаем — все как рукой снимет.

Неожиданно она добавила:

— Начнем с сигары.

Мартынов испуганно глянул сперва на дочь, потом на Виану: не шутка ли это?

Виана не шутила. Она действительно достала из крошечной бархатной сумочки, украшенной золотым шитьем, самую настоящую темно-коричневую толстую сигару.

Ирина протянула:

— Та-ак…

Профессор сделал рукой отталкивающий жест:

— Нет-нет, я не курю. Я пообещал. Сигары — тем более.

Виана вскинула на него удивленные глаза:

— Курить? Что вы, Владимир Константинович. Мы не курить собираемся, а прижигать.

— Ай! — вскрикнул Мартынов.

Как и подобает каждому настоящему мужчине, он боялся физической боли.

Он уже представил себе, как в комнате едко запахло жженой кожей, а по всему его телу вздуваются пузыри: ожоги третьей степени.

— Может, отложим? — робко попросил он. — Ириш, попроси отложить, а?

— Нет уж! — жестко сказала Ирина. — Разбирайтесь тут без меня. Сами. Нужно жечь — пусть жжет.

Она вышла, и вскоре хлопнула входная дверь.

— Обиделась, — с горечью произнес профессор. — Виана, вы простите ее. Она со мной так намучилась, что нервы сдают.

— А какой из этого вывод? — с хитрецой спросила Виана.

— А какой? — не понял Владимир Константинович.

— Очень простой: надо поскорее поправляться, чтобы не мучить своей болезнью собственную дочь. Так что не капризничайте, будем прижигать.

— Ммм… Ну ладно.

Виана с улыбкой протянула ему сигару:

— Да не бойтесь! Понюхайте, как пахнет приятно!

Профессор с некоторым недоверием поднес к носу длинный коричневый цилиндрик и вдохнул.

Что это? Какой знакомый запах. Кажется, доносится он издалека, из самого детства. И напоминает о чем-то родном… Может был», о бабушкиных руках… Да, да, именно так они и пахли, огрубевшие, потемневшие, в трещинках. Добрые руки…

— Полынь? — нерешительно предположил он.

— Ну конечно. Артемизия абстинциум. Полынь горькая. Обыкновенный наш сорняк.

Как бы не так! Для профессора это был вовсе не сорняк. Это были его детские годы, благодатное время летних каникул, когда не надо вставать в семь утра с мыслями о ненавистной арифметике. Это был бабушкин деревенский дом. Родители каждый год привозили туда мальчика Вовку, страдавшего малокровием. И бабушка Полина поила его горьким, пахучим отваром из этой самой полыни. А пучки травы висели, высыхая, под потолком кухоньки. И любая деревенская трапеза его детства сопровождалась, как обязательной приправой, этим сильным терпким ароматом.

— Пей, внучек, не смотри что горько, — уговаривала баба Полина. — Зато вырастешь богатырем, никто с тобой не сладит.

Голодное, военное детство с привкусом полынной горечи…

Артемизия… Сорняк…

Теперь из листьев этого сорняка свернута сигара, которая должна, обязательно должна поставить его на ноги.

— …Богатырем станешь, никто с тобой не сладит… — неумирающий голосок прошлого.

Виана терпеливо ждала.

Профессор переспросил ее для верности:

— А богатырем стану?

— Непременно! — ответила она и, улыбнувшись, добавила, совсем как баба Полина: — Никто с вами не сладит!

Тогда профессор решился и распахнул грудь:

— Жгите!

Вопреки ожиданиям, было совсем не больно.

Виана просто держала огонек сигары над определенной точкой тела, даже не касаясь кожи. Правда, горячо немножко…

Но, наверное, от близости этого прекрасного смуглого лица в груди и без того было бы горячо…

Дым от полынной сигары заволакивал черты Вианы, и от этого они казались еще таинственнее… Глаза… черные? Или темно-синие? Меняются… Губы, полные, яркие, чуть приоткрытые… Она сосредоточена. Не надо отвлекать ее вопросами. И самому не надо отвлекаться, только смотреть, смотреть на эту женщину…

— Достаточно на сегодня, — сказала Виана.

Оглянулась и, не увидев пепельницы, загасила огонек прямо двумя пальцами. И не обожглась. Ведь обжечься может только обычный, земной человек…

С этого дня она стала бывать у профессора ежедневно. Приезжала на рассвете, уезжала к полуночи.

Ночевать, правда, не осталась ни разу.

Ирина была совершенно освобождена от своих обязанностей: Виана была при ее отце не только лекарем, но и нянькой, и сиделкой, и поденщицей. Она взвалила на себя и кухню, и приборку, даже стирку.

Удивительно было глядеть, как легко, без усилия, весело и естественно справляется с таким обилием работы эта изнеженная на вид женщина. Ведь, судя по внешности, она должна быть привыкшей не к труду, а к роскоши.

Единственное, на что она не тратила свое время, — это беготня по магазинам. Виана заказывала все необходимое по телефону, и в назначенный час посыльные, отправленные кем-то невидимым, но могущественным, появлялись у дверей с коробками, свертками и корзинками.

Чего в них только не было!

Хватало не только профессору, но и — с лихвой — Ирине. Та бурчала, но ела с аппетитом, пока не заметила, что белые брючки сходятся на ней уже с трудом.

Но и тогда она не отказалась от Вианиных подношений. Просто стала глотать не все подряд, а только овощи и фрукты.

Ирину раздирали надвое противоречивые чувства.

С одной стороны, она была довольна, что за Платошей теперь есть кому ухаживать и можно снова вести привычный, вольготный образ жизни. Она с головой окунулась в возобновленный роман с Андреем, о чем отец, разумеется, не знал.

К тому же Виана взяла на себя материальное обеспечение семьи. И, так как не надо было больше тратить деньги на продукты, в распоряжении Ирины, на карманные расходы, оставалась не только аспирантская стипендия, но и немалая профессорская зарплата отца. Это ее, конечно, устраивало.

С другой стороны, она не могла не злиться. Ей все время казалось, что Виана понемногу отбирает у нее права хозяйки дома. Она не сомневалась в том, что целительница, втеревшись в доверие благодаря своей якобы бескорыстной заботе о Владимире Константиновиче, хочет таким образом заполучить профессора в мужья.

«У нее губа не дура, у этой одиночки, — думала Ирина с неприязнью. Папашка — мировая знаменитость. Она небось уверена, что он только и делает, что разъезжает по Парижам и Лондонам. Ах, как ей хочется составить ему пару в этих поездках! Жди-жди, дожидайся! Все его маршруты по пальцам можно перечислить. Дом — университет — библиотека. Иногда еще больницы прибавляются. И дача, конечно. Но наш домишко в Томилине — это тебе не Эйфелева башня и не лондонский Биг-Бен. Так что ты просчиталась!»

Ирина сама себе не признавалась в том, что она просто завидует.

Как это Виане удается оставаться роскошной женщиной даже во время мытья полов или полоскания белья! У нее самой никогда так не получалось. Дома Ирина была одна, на людях — другая. У нее не хватало сил не распускаться наедине с собой. А у Вианы — хватало. Для Вианы, хоть она уже была далеко не молоденькой, это не составляло проблемы.

Ирине не приходило в голову, что секрет тут прост. Следуй своему естеству — и все. А точнее, самому лучшему в своем естестве.

Ирине это было чуждо: она всегда жила по каким-то модным образцам. Самым лучшим, самым дорогим, отмеченным изысканным вкусом, но все-таки — чужим. А попробуй-ка поживи в чужой шкуре без отдыха, постоянно! Пусть даже эта «шкура» — королевская мантия, отделанная горностаем!

В один из дней болезни Владимира Константиновича Ирина поймала себя на том, что, идя по улице, имитирует плавную походку Вианы. Получилось это у нее совершенно непроизвольно и противоречило ее собственной извечной привычке вышагивать, подчеркнуто покачивая бедрами. И вдруг — плывущее движение, сдержанное, строгое, будто не ты идешь, а сама лента тротуара движется и несет тебя.

Ирина закусила губу.

«Тоже мне, ансамбль «Березка», — обругала она сама себя и пошла по-прежнему, «от бедра», так вызывающе раскачиваясь, что прохожие оборачивались уже не в восхищении, как обычно, а в полном недоумении. Видимо, она казалась им просто пьяной.

В этот день она твердо решила: «Все. Хватит. Не бывать больше этой ведьме в нашем доме. Поставлю отцу условие: или я, или она».

Она вернулась домой, полная решимости и пыла.

Вот сейчас она все выскажет! Вот сейчас!

Без предупреждения, без стука ворвалась в комнату отца.

Виана держала в руках портрет покойной мамы. Сейчас Ирина вырвет у нее мамину фотографию и закатит сцену!

Она не успела.

Потому что целительница заботливо стерла пыль с рамочки и переставила фото с дальнего угла стола на середину, на самое видное место.

Заметив Ирину, она… обрадовалась!

— Вот хорошо, что ты пришла, девочка. Я как раз собралась уходить.

— Надолго? — буркнула Ирина. Ей так хотелось выставить эту самозванку с шумом из дома, но намеченной сцены не получилось.

— Насовсем, — кивнула целительница. — Я тут больше не нужна. Передаю тебе с рук на руки нашего больного. Вернее, бывшего больного.

— Да! — подхватил профессор. — Ты представляешь, Ириш, мне сделали кардиограмму — полная норма! Врачи в себя не могли прийти, сделали повторную — опять норма! Виана! Я просто не знаю, как вас благодарить!

Ирине ничего не оставалось, как уныло сказать:

— Спасибо вам большое.

Ирине бы радоваться, что с отцом все в порядке… А она — вот уж непостижимая женская логика! — была уязвлена. Как будто Виана одержала победу не над болезнью, а лично над ней, дочерью профессора Мартынова.

Она ушла в свою комнату и заперлась там, непонятно чем обиженная.

А целительница и пациент прощались.

— Когда же я вас увижу вновь? — спрашивал профессор.

— Не знаю. Но увидимся обязательно. И не единожды. Раз уж жизнь нас свела — значит, так угодно было Господу.

Профессор засмеялся. Он старался казаться веселым, хотя ему было так горько, что Виана покидает его! Но он пытался скрыть свою печаль и балагурил:

— Судьба? «Они встретились, и счастливо жили до старости, и умерли в один день».

Виана молча, пронзительно, оценивающе посмотрела на него своими лучистыми глазами:

— Вам так хочется умереть со мной в один день? Странное желание. И рискованное. Учтите, я до старости не доживу. Не желаю быть старухой!

Профессор поспешил загладить свою бестактность:

— Вы никогда не станете дряхлой старухой! Это вам не грозит.

— Не грозит, — сухо подтвердила Виана и сменила тему разговора.

Она сняла с указательного пальца простое серебряное кольцо без камня.

— Возьмите, Владимир Константинович. Это вам.

Профессор удивился:

— Мне — кольцо? Но я никогда не носил… И вообще, оно мне не налезет.

Виана строго сказала:

— Это не украшение. Это профилактическое средство. На мизинец налезет, а вам оно только для мизинца и нужно. Потому что, как считают китайские целители, на мизинец выходит меридиан сердца. Так что если вдруг почувствуете сердечную боль или еще что-то из прежних симптомов — сразу надевайте колечко. Это восстановит ваше биополе, и все пройдет. А пока можете повесить кольцо на шею, на шнурочек. Оно станет вашим талисманом, оберегом. Надеюсь, вы не сочтете это пустым и глупым суеверием?

— Нет! — пылко произнес профессор. Разве он сможет считать пустым или глупым что-то исходящее от Вианы? Все, о чем она говорила, все, к чему прикасались ее тонкие руки, было исполнено для него нового, глубокого, таинственного смысла.

И когда Виана ушла, оборвав горячие изъявления его благодарности, у него осталось странное чувство, отчасти сладкое, отчасти болезненное, Ему показалось, что она намотала на свой палец, взамен подаренного колечка, его сердечный меридиан. И тем самым привязала профессора к себе тонкой, невидимой, но крепкой и длинной нитью. Навсегда. Может быть, до самой смерти…