Счастье в кредит. Книга 2

КАРМА

Осень. Звенящий шорох сухих листьев под ногами и над головой. Роняет лес багряный свой убор… «Унылая пора! очей очарованье…»

Поэзия во всем. И в холодных порывах ветра, и в особенном, осеннем, прелом запахе, исходящем от земли. И в яблоках, которые так и остались висеть на ветках. Утром сорвешь такое яблочко — а оно как камень, промерзло насквозь. Кладешь его в кастрюльку и — сразу, не размораживая, — в погасшую, но еще не остывшую печку. Томиться.

Слово-то какое — старинное, удивительное: томиться. Томление. Не тоска, не уныние, а что-то медленное, тягучее, неопределенное. Как ожидание.

Томиться — Томилино. Томилинская осень. Звучит почти как Болдинская, а может, еще лучше.

Вечерами, в отсутствие Андрея, Наташа работала. Она записалась на спецсеминар к Владимиру Константиновичу и делала курсовую под его руководством.

Это было ее первое самостоятельное научное исследование. И, оставаясь один на один с листом бумаги, она чувствовала себя настоящим философом, размышляющим о смысле жизни.

Работа должна была освещать взгляды какого-нибудь зарубежного мыслителя на выбор студента. Наташин же выбор удивил профессора Мартынова. Девчонка-второкурсница решила писать о теософии Елены Петровны Блаватской, своей соотечественницы — правда, работавшей за границей. Это не вписывалось в учебную программу. Труды Блаватской в Советском Союзе еще не печатались, и само имя этой необыкновенной женщины было мало кому известно. А если оно и упоминалось, то обязательно с каким-нибудь уничижительным эпитетом: антинаучный мистицизм, пережитки прошлого, идеалистические предрассудки и так далее.

— Откуда ты знаешь о Блаватской? — изумленно спросил профессор, когда Наташа назвала свою тему.

— От Вианы, — сказала она. — Я брала у нее почитать «Тайную доктрину». Изданную в Женеве, но по-русски.

Может, это и смешно, но одно лишь произнесенное Наташей имя Вианы заставило профессора одобрить тему. Хотя его коллеги, если кто из них и читал труды Блаватской, серьезным философом считать ее не могли. Не такая это крупная фигура, как, скажем, Кант, Гегель или материалист Фейербах. А кое-кто и вовсе считал ее шарлатанкой или даже кликушей.

Однако общественное мнение никогда не было определяющим для профессора Мартынова. Он привык полагаться на собственную голову. В данном же случае — и на собственное сердце, которое громко стукнуло от короткого слова: «Виана».

Для порядка Владимир Константинович все же спросил:

— А что ты знаешь о Елене Петровне Блаватской? Чем она тебя заинтересовала?

Против ожидания Наташа начала совсем не с того, с чего принято начинать рассказ о философе.

— Она была очень некрасивой, мужеподобной женщиной. И ей была противна физическая близость.

Профессор закашлялся даже:

— Ну, а мировоззрение? Философские взгляды? Жизненная позиция?

— Отсюда и взгляды. Отсюда и позиция. Она была вся устремлена к духовности.

— Но любой философ — настоящий, конечно, — устремлен к духовности.

— Остальные — только умом. А она — всей душой. И телом тоже.

Профессор усмехнулся, позволив себе вольность по отношению к ученице:

— Студентка Денисова, выходит, вы разделяете взгляды Блаватской в отношении физической близости?

Наташа смутилась:

— Нет, что вы. Я ведь — обыкновенная. А она… она, к примеру, могла создавать вещи прямо из воздуха. Захотела сделать ребенку подарок — рраз! — появился игрушечный барашек на колесиках.

— Да? — заинтересовался профессор. — Я об этом не знал. Но писать-то будешь не об этом. Твоя тема — философия, а не магия.

Наташа лукаво посмотрела на него. У нее была возможность отплатить ему за иронический вопрос насчет физической близости. И она сказала самым невинным тоном:

— А Виана считает, что магия включает в себя и философию, и психологию, и все остальное. Я передам ей, что вы не согласны. Да?

Владимир Константинович покраснел, как ребенок, которого застали за поеданием припрятанного на зиму варенья.

— Зачем передавать? Ничего не надо передавать! Какое это имеет отношение к…

— Никакого, — сказала Наташа. Добрый, умный Владимир Константинович! Знает латынь и древнегреческий и еще массу европейских языков, цитирует на память Платона и Аристотеля, но теряется от одного безобидного упоминания о Виане! Точно ребенок.

Мартынов только сейчас понял, что ученица подтрунивает над ним. Он не обиделся. Он прекрасно видел, что Наташа делает это добродушно, любя.

— А если серьезно? О чем будешь писать? Блаватская ведь подарила Западу огромное количество древних знаний Востока. А объем твоей курсовой невелик. Надо выбрать что-то локальное. Какую-то одну проблему.

— Меня интересует учение о карме.

— Гм, интересно. А почему именно карма?

— Как почему? Потому что карма — это справедливость. Каждый получает то, что заслужил. Тютелька в тютельку. Ни больше, ни меньше. И из этого складывается судьба.

Профессор задумался. Ему нравилась эта девочка. Сильная студентка, подает надежды. Как хорошо, что она задумывается прежде всего о проблеме справедливости. И, он уверен, свою работу она напишет не формально, не ради оценки в зачете. Пусть трудится. Пусть пробует, ошибается. Быть может, рано или поздно из нее выйдет настоящий ученый. Подлинный философ, а не такой, как эти многочисленные кандидаты и доктора наук, которые получают свои знания, цитируя высказывания очередного вождя.

Профессор невольно поморщился, вспомнив, как исправляла свою диссертацию его дочь после смерти Брежнева. Механически вычеркивала ссылки на бывшего Генсека, заменяя их высказываниями Андропова.

— Платоша! — сказала тогда ему Ирина назидательно. — Я вообще не понимаю, как ты пробился в профессора. Ты ни бум-бум в таких простых вещах. Это же самое главное: сноски и библиография. В перечень использованной литературы я вставлю еще и нашего нового секретаря партбюро. Он как раз издал книжку, на мое счастье.

— Но он тупой, как валенок!

— Зато влиятельный. Мне что надо? Успешно защититься. — Ирина приняла позу древнеримского оратора и высокопарно продекламировала: — Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан!

…Наташа не станет так поступать. Она будет настоящим ученым, без фальши. Может быть, в этом — ее судьба. Ее карма.

И опять — что за наваждение! — всплыло в памяти профессора прекрасное лицо Вианы. И ее низкий голос:

— Судь-ба. Суд Божий…

Ирина злилась. С каждым днем злилась все больше и больше.

Мало того что отец отдал дачу в распоряжение этой деревенщины. Так Ирина еще и дома теперь постоянно слышит от него одно и то же: Наташа, Наташа, Наташа… Тьфу!

Дошло до того, что он поставил ей, своей дочери, в пример эту бледную глисту: Наташа, дескать, очень хорошую работу пишет, а ты?

— Трудно жить не работая, но мы не боимся трудностей! — ответила Ирина якобы шутливо, но внутри у нее все кипело от раздражения.

Только что звонил Андрей. Умоляет встретиться. А где? Не здесь же, под носом у папашки?

К тому же сюда, того и гляди, заявится эта их чернявая знахарка… как ее… Виана.

Виану Ирина невзлюбила с первого взгляда: она терпеть не могла женщин, соперничающих с ней по красоте. К тому же их водой не разлить — целительницу и Натали, а Ирину теперь бесило все, что касалось Наташи.

Как хорошо было бы сейчас крутить любовь на даче! Так нет же: там эта придурочная пишет свои умные работы.

Чтобы хоть как-то успокоить разгулявшиеся нервы, Ирина принялась наводить порядок в квартире.

Пыль, пыль, сколько ни вытирай, всюду пыль. Это от книг. Черт бы их побрал! Папашка покупает и покупает, проходу от них нет, уже на полу по всем углам стопки стоят. Не квартира, а букинистическая лавка. Или пункт приема макулатуры. Вот взять назло да отдать все пионерам, которые бумагу собирают. Всюду валяются эти рукописи. Ладно бы только свои, а то еще и студенческие!

Вот, например. На самом неподходящем месте. На магнитофоне. А если дочери захочется музыку послушать?

Она взяла стопку листов, исписанных твердым, четким почерком, чтобы переложить на отцовский письменный стол. И вдруг увидела на титульном листе: «Денисова Наталья. II курс философского факультета МГУ».

Первым ее порывом было разодрать, растоптать, уничтожить рукопись. Но Ирина редко поддавалась первому порыву. Гораздо чаще она действовала обдуманно.

И, поразмыслив, она сложила листы пополам и спрятала в свою сумочку.

Доцент Ростислав Леонидович очень хотел стать профессором. Это было трудно, однако в принципе возможно.

Еще больше ему хотелось породниться с профессором Мартыновым и стать его зятем. Но завоевать Ирину Мартынову казалось ему невозможным в принципе.

Она всегда оставляла выбор за собой. Она сама завоевывала кого считала нужным. И, похоже, у доцента перспектив не было.

Ирина здоровалась с ним вежливо, но не более того. А он каждый раз провожал ее тоскливыми взглядами и на заседаниях кафедры старался сесть к ней поближе.

Поговаривали, что у Ирины роман с каким-то молодым дипломатом. Ростислав Леонидович отказывался в это верить.

В свои сорок лет он был еще холостяком. Он понимал, что пора обзаводиться семьей, но достойной кандидатуры на роль своей жены все не мог встретить.

До тех пор, пока не увидел аспирантку Мартынову.

«Она — или никто!» — в тот же миг решил доцент.

Но время шло, и пока вытанцовывался лишь второй вариант: никто.

Счастье свалилось на него неожиданно.

Доцент выходил из аудитории, оттарабанив свою очередную лекцию по научному коммунизму.

Вдруг он услышал в конце коридора стук каблучков. Этот звук он различил бы даже сквозь грохот Ниагарского водопада: аспирантка Мартынова всегда носила высоченные шпильки с металлическими набойками.

Доцент застыл в надежде, что Ирина остановится и перебросится с ним хотя бы парой слов.

Каково же было его изумление, когда он понял, что она направляется не мимо, а прямиком к нему!

Заметив Ростислава Леонидовича, Ирина перешла с шага на бег.

Она бежит — к нему! Торопится — к нему! Возможно ли?

Поравнявшись с ним, Ирина вдруг споткнулась и ухватилась за рукав его пиджака, чтобы не упасть.

— Простите, я такая неловкая, — извинилась она, едва переводя дыхание.

Бог ты мой! Она еще просит прощения! Да он бы отдал свой рукав вместе с рукой, лишь бы поддержать ее.

Ирина вскинула на него свои зеленые глаза. Ни с чем не сравнимые глаза!

— Какое счастье, что я вас застала!

Наверное, хочет передать какое-то поручение от декана?

Да нет, непохоже.

— Я… — начала Ирина и вдруг всхлипнула. — Я так тревожилась за вас… Я так за вас боялась…

Доцент не знал, что и думать. Тревожилась — за него? Боялась — за него? Быть может, она и плачет из-за него?

Вдруг она взяла его руку и положила — о! — прямо на свою пышную грудь, на то место, где из глубокого выреза платья выходила соблазнительная, заманчивая ложбинка.

— Вы чувствуете, как колотится сердце? — спросила Ирина. — Это из-за вас, Ростислав Леонидович!

Доцент был на грани обморока. Он хотел что-то спросить, но из горла вырвалось лишь хриплое:

— Кхе-кхе.

— Вы чувствуете, я вижу! Вы тонкий человек, — проговорила красавица. — Но почему тогда вы так жестоки со мной?

— Й-я?!

— Да, вы! Нет, не вы! Ты, Славик, ты! Ничего, что я так вас… тебя называю?

— Ага, — глупо кивнул доцент. — Н-называйте… то есть… называй. Как угодно.

Голова у него шла кругом. Ирина делала все, чтобы вскружить ее еще больше.

— Ты совсем не бережешь себя! — упрекнула она. — Ты такой великодушный, все делаешь для других, а о себе не думаешь! А если…

Тут она разрыдалась в голос и… бросилась к нему на шею!

— А если с тобой что-то случится, то я… Ты вынуждаешь меня признаться: я этого не переживу!

Доцент почувствовал, что она оседает на пол. Он обхватил девушку за талию, чтобы не дать ей упасть. Хотя сам едва держался на ногах.

— Я больше не буду, — бормотал он, не зная, правда, в чем виноват. — Я исправлюсь. Я все сделаю, как вы… как ты скажешь. Только скажи!

Ирина выпрямилась. Теперь она не рыдала. Теперь она допрашивала:

— Скажи честно, ты поставил «отлично» некой студентке Денисовой со второго курса?

— Денисова… Денисова… Не помню. Возможно.

— Поставил, не увиливай! А ты не подумал о том, что тебя за это могут уволить?

— Уволить? — Доцент опешил.

— Вот именно! И даже… исключить из партии!

— К-как? За оценку «отлично»?

— А ты подумал, кому ты ставишь такую оценку? Да еще по научному коммунизму! Она же диссидентка, эта Денисова.

— Но… теперь я припоминаю… По-моему, ваш… твой отец за нее ходатайствовал.

Ирина закрыла лицо ладонями. Правда, очень аккуратно, чтобы не смазалась косметика.

— Теперь мне все понятно, — трагически сказала она. — Папа нарочно подставил тебя.

— Зачем? Я ему не конкурент.

— Как ты наивен! Славик… Папа давно подозревает, что я в тебя… влюблена.

Бедный доцент вынужден был отойти чуть в сторону и прислониться к стеночке. Иначе его ноги просто подогнулись бы.

А Ирина не давала ему опомниться:

— Папа против нашего брака.

— Брака?!

— Да! Он считает, что сначала я должна защитить кандидатскую. Потом докторскую. И уж потом…

Доцент был вне себя. Он простонал:

— О-о! Как это бесконечно долго!

Ирина решительно тряхнула пышными локонами:

— Но мы с тобой не намерены ждать! Ты согласен?

— Согласен! — отрапортовал Ростислав Леонидович, вытягиваясь в струнку.

— Ты должен обезопасить себя.

Ирина подошла к нему вплотную и добавила томным шепотом:

— Ради меня… Славик… ради нас с тобой… Чтобы они не подумали, будто ты заодно с этой Денисовой.

Она достала из сумочки Наташину работу и протянула ему.

— Сам почитай, что она пишет. Ужас. А ты ее пожалел! Мой благородный… Мой наивный… Мой хороший…

Ирина была недовольна собой.

Грубо сработано. Слишком уж в лоб. Маловато было артистизма и, так сказать, художественного вкуса. Она любила в отношениях с людьми плести тонкие кружева, а с Ростиславом вышла какая-то домотканая дерюга.

Однако радует то, что бедняга доцент все-таки заглотил наживку.

Всю ночь после неожиданного разговора с Ириной, сулившего ему невиданное счастье, он корпел над работой второкурсницы Денисовой, подчеркивая красным карандашом сомнительные места. А их было много, потому что сама тема работы была более чем сомнительной.

Блаватская! До сей поры он знал это имя лишь понаслышке. Теперь он выяснил, что эта женщина, русская по происхождению, основала в прошлом веке в Европе так называемое Теософское общество. Ее целью было донести до западных умов иррациональные, таинственные знания древних восточных мудрецов. Мудрецов ли? Да нет же, по существу — колдунов и жрецов. То есть мошенников.

Уж не проповедует ли Наталья Денисова идеализм и веру в Бога?

Ведь «Тайная доктрина» Елены Блаватской носит подзаголовок: «Синтез науки, религии и философии». Синтез науки и религии? В их идеологическом вузе?!

И ведь Наталья Денисова вовсе не разоблачает эту самую Блаватскую. Наоборот, она ищет в ее учении рациональное зерно. Ее интересует понятие кармы, то есть тех долгов, которые накапливаются у человека в течение нескольких жизней. Да это просто неслыханно: говорить о переселении душ, о так называемых реинкарнациях в наш материалистический век! Душа, дескать, не умирает вместе с телом, а живет дальше и потом вселяется в другое тело. Вместе со своей кармой, то есть с накопленными прегрешениями и заслугами.

Правда, эта диссидентка-второкурсница нигде не говорит, что согласна с этой теорией. Но достаточно уже и того, что она пишет о Блаватской в уважительном тоне.

Ни разу она не упоминает по отношению к Блаватской полагающихся в таких случаях слов «оголтелая», «антинаучно» или даже просто «заблуждение».

Определенно диссидентка. Как права была Ирина! Его, Ростислава Леонидовича, преподавательская карьера, его научная репутация, его реноме убежденного члена партии действительно висели на волоске.

Их надо спасать. Тем более что об этом мечтает и Ирина.

Как это она сказала: «Ради меня, Славик! Ради нас с тобой!» Просто дыхание перехватывает! И еще она, кажется, говорила что-то о браке? Да, да!

На следующее же утро Ростислав Леонидович решительным шагом вошел в кабинет, где располагалось факультетское партбюро.

Кончиками пальцев, точно ядовитую гадину, он держал стопку листов, исписанных твердым и отчетливым почерком студентки Денисовой.

— Должен ли материализм быть воинствующим? — громогласно спросил он.

Присутствовавшие пили чай, о чем-то болтая.

Сей философский вопрос прервал чаепитие.

Воспользовавшись всеобщим замешательством, Ростислав Леонидович сам же себе и ответил:

— Несомненно, должен! Он должен быть активным и научно осознанным.

— Чайку, Ростислав Леонидович? — предложила девушка, ответственная за сбор партийных взносов.

Но доцент, смерив ее прожигающим насквозь взглядом, отверг столь низменное предложение и изрек:

— В активной направленности материализма против идеализма, религии и мистики выражена его партийность!

Наташина работа шмякнулась на стол секретаря партбюро, причем уголки листов погрузились в плоскую вазочку с клубничным вареньем.

…Ирина знала, что механизм запущен. Завертелись колесики партийной и комсомольской организаций. Зашушукались по углам педагоги.

Лавина стронулась с места, и скоро она неминуемо накроет свою жертву.

Но жертва пока ни о чем не подозревала. Наташа была спокойна и увлеченно продолжала работать.

Ирина подловила Наташу во время большого перерыва, вытащила из очереди в буфете.

— Натали! — зашептала она встревоженно. — Я хочу тебе кое-что сказать.

Она оглянулась: не подслушивают ли? И быстро-быстро продолжила:

— Только ты меня не выдавай, ладно? Я тебе чисто по-дружески. Я тут случайно услыхала на кафедре… На тебя таку-ую бочку катят!

Наташе хотелось есть. Она утром не успела позавтракать, торопилась на электричку. И теперь беспокойно оглядывалась на буфетную стойку, боясь пропустить свою очередь.

— Против тебя задумано целое персональное дело. Интрига!

Интрига — против нее, незаметной студентки? Да еще на кафедре? Чушь какая-то. Наташа отмахнулась. Она знала характер Ирины и ее склонность к драматическим эффектам.

— Ой, Ирин, ты что-то путаешь. Из-за чего против меня можно интриговать?

— Как из-за чего? — она наклонилась к самому Наташиному уху. — Из-за твоей курсовой, конечно.

Наташа опешила.

— Из-за курсовой?.. Но она еще не готова… А черновики читал только Владимир Константинович.

Ирина опустила глаза и многозначительно промолчала.

Наташа забеспокоилась. Что от нее скрывают?

Не мог же Владимир Константинович за спиной своей студентки «катить на нее бочку»!

А если не он, то кто?

Больше некому.

Ирина же подытожила:

— Я сообщила тебе все, что могла. Верить или нет — твое дело. Но мой тебе совет: будь поосторожнее. И если что — чур, меня не выдавать.

— Конечно, конечно. Спасибо, — рассеянно ответила Наташа.

Аппетит у нее пропал.

— Наташка! Очередь подходит! — кричали ей однокурсники.

Но она направилась не к буфетной стойке, а к лифту. Поднялась на одиннадцатый этаж, на свой факультет. Подошла к двери с табличкой «Кафедра зарубежной философии». Заглянула.

Владимир Константинович был там. Заполнял бланки экзаменационных билетов.

Заметил свою студентку, улыбнулся ей:

— Здравствуй, Наталья.

В последнее время он звал ее так же, как когда-то мама, как теперь Виана: Натальей.

— Ты хотела что-то спросить? Подожди минуточку, сейчас освобожусь.

— Нет-нет, ничего. Извините.

Наташе стали смешны собственные подозрения.

Профессор не мог лицемерить! Он не мог лгать! Тем более — плести интригу. Не такой это человек.

Ирина что-то в очередной раз нафантазировала.

Все в порядке.

Жаль только, что очередь в буфете уже прошла.