Семь баллов по Бофорту

МНОГО ДОРОГ — МНОГО ВОРОТ

Я смотрю на сухощавые Валины пальцы, лежащие на штурвале, и представляю себе, что это сейчас мы летим в тундру к раненому трактористу. Я знаю, как это было. От болтанки качались банки с кровью и звякали инструменты хирурга. А сам хирург зло посматривал на Земко: небось можно и побыстрее, разбаловались летчики, не рискуют, не торопятся — их бы на четыре часа к столу, на котором едва тикает жизнь! «Ну, вот и приехали!» — крикнул Валя обозленному хирургу и положил машину на крыло. Самолет нырнул вниз, но не сел и еще минут десять тянул за душу, вставал на крыло и неторопливо кружил. «Трус, пижон!» — возмутился хирург. И тут «аннушка» упала вниз, и у Вали вздулись вены на висках, но он по-прежнему улыбался. Молодого хирурга бросило о стенку, и он потерял очки и чемоданчик с инструментами. Застонала сестра, махая ушибленной рукой. Распахнулась дверца. И сердитый хирург ушагал по лужам к раненому, так и не заметив, что самолет сидит среди кочек, в тундре, и нет никакой даже самой плохонькой посадочной полосы.

— Где вы взлетали без полосы, у Энмелена? — кричу я Вале.

Он, посмеиваясь, пожимает плечами:

— Нигде, запрещено инструкцией…

Потом, в Апапельхино, мы с укором говорили:

— На побережье — вот это летчики! В дождь, ветер — все летают!

— Кто летает в дождь? — усмехнулся командир. — Вот мы сейчас доложим начальству. Я знаю, — он таинственно подмигнул: — Земко и Комков летают. Только тихо, ребята, — подведете их под монастырь…

За нарушение правил — всегда выговор. Героизм — всегда нарушение правил.

— Вон те острова, вон внизу, — кричит Валя, — чистейший мрамор!

Скоро бухта Провидения. Мы волнуемся, вглядываясь в горы, которые все растут под крылом. «Бухта Провидения» — что-то таинственное и зовущее. Туманная, очень далекая, страшно одинокая бухта.

Толчок, входим в огромное белое облако. Тревожно гудит винт. И вдруг в промоине, среди пухлого пара является нам земля — в голубом сиянии, изрезанная синими бухтами, в черном мерцании голых обрывистых скал. Все странно, как в сказке, где по белому блюдечку катится наливное яблочко. Открывается дивная страна. И снова катится яблочко — белый туман изморосью за стеклом. И снова в молочных клубах где-то сбоку, потом снизу выплывает волшебная земля.

— Рокуэлл Кент, типичный Кент!

Снизились. Прямо под крылом всплески графитных гор — темно-серые, гладкие, голые. Яркое небо, синее море, белая кайма прибоя. «Аннушка» идет между гор, в ослепительном коридоре.

— Бухта Эмма, бухта Всадника, Комсомольская, Пловер! — кричит Валентин.

Лазурь колышется в черной чаше, и тонкий дымок — туман струится над широкой горловиной. Краски прозрачны и ясны, будто смотришь сквозь линзу. У подножия горы поселок, он взбирается вверх по искусственным террасам, так что видны все дома. Большой поселок. В порту корабли аккуратненькие, как в Доме игрушки.

— «Валерий Чкалов», «Байкал», «Кузбасс», — Валя знает их всех по очертаниям.

Жизнь Чукотки напрочно связана с каждым из этих пароходов. Где-нибудь в Майнапыльгино или Уэлене целый год ждут тягучего гудка, чтобы выбежать навстречу, бессонно разгружать капусту, картошку, шампанское и потом снова ждать — целый год.

Бухта Провидения. Кто назвал ее так? Отважный Кук, укрывшийся здесь от свирепого норд-веста, или номский купец, потерявший всякую надежду на пресную воду и вдруг увидевший этот рай? Кого она спасла, кого укрыла в самый тяжелый для него час?

Махонький горластый катерок доставил нас из Сиреников в Провидение.

У самой пристани — детская площадка с лопоухим деревянным слоном. То ли из-за этого слона, то ли от разлитой кругом голубизны показалось, что здесь весело и уютно жить. Почта, магазин, трехэтажные каменные дома, темный силуэт электростанции — набережная Дежнева.

Мы шли по набережной и дивились, сколько здесь щеголевато одетых, интеллигентных молодых мужчин и женщин.

— Межрайонный архитектор, инженер с электростанции, диспетчер порта, — объяснял нам Земко. — Архитектор из Москвы, диспетчер из Владивостока…

Набережная привела нас в порт. Морской порт — красивейшее современное чудо. Он приносит в поселок свободный блеск, запах огромных просторов и особую веселую свежесть. Стройные тела океанских лайнеров на рейде; крикливая перебранка катеров, задиристых и вездесущих; стрелы кранов, надменных, как Гулливеры; груды аспидно поблескивающего угля, ящики с ослепительными наклейками; пахнущие на весь порт прибайкальской тайгой смолистые, гибкие доски. Звонки, гудки, урчание машин. И вдруг — апельсинная корка в воде, среди павлиньих расплывов мазута, будто кусок черноморского солнца, случайно зацепившийся за якорную цепь. Так всегда в порту — смешиваются, смешно вытесняя друг друга, приметы разных, очень далеких земель.

Радиостанция в диспетчерской — глотка порта. Глотка, надо сказать, луженая.

— «Тайга», «Тайга», я «Раздольный», как с волейбольной командой? Может, сыграем вечерком?

— Конечно, сыграем, Сережа! Когда идете в Канаду?

Всех подавляет и глушит дремучий, сочный бас:

— Я «Лесогорск», я «Лесогорск». Порт, когда дадите буксир? Ждем битый час. Я «Лесогорск»…

Бас не дает покоя, пока к «Лесогорску» не подваливает буксир, отвоеванный у более терпеливых.

— «Кузбасс», «Кузбасс», когда выходите в Уэлен?..

Была большая волна: накатывало с Берингова моря. С борта «Кузбасса» спустили штормтрап. Я болталась на нем, как маятник.

Мне хотелось написать о капитане «Кузбасса» Игоре Васильевиче Башмакове. Бесстрашный кэп, которому море спускает с рук все, что никогда не пройдет у других. Море заодно с бывалыми капитанами. А может, они заодно с морем?

Я хотела написать о том, как мучительно ждет их Чукотка — в слепые туманы и бешеные штормы, как свернуло им льдами руль у мыса Биллингса и как они вырывались у черта из лап, так что их упорство увековечили где-то в морском руководстве. И как Башмаков подходил к самым чукотским поселкам, и как ускользал от берега в прилив по одному ему известным извилинам дна. И где-нибудь ввернуть про шкодливую мартышку Читу, родом из Сингапура, или про чистенький Роттердам, что запомнился своим спокойствием непоседливому капитану.

И ничего не получалась, потому что капитаны — это особый народ. И надо, наверное, самому быть капитаном, чтобы писать о них. Частое одиночество, реальное ощущение всего мира, море, ответственность человека, вступающего в единоборство с океаном, и еще миллион других вещей создают этих циничных романтиков.

И как они держатся друг за друга, как помнят имена своих бывалых коллег!

Порт Провидения — ворота Арктики, подобно тому как Анадырь — ворота Чукотки. Много дорог — много ворот.

В Провидении суда, уже потрепанные норд-вестом Охотоморья, испытанные туманами Беринговского и Красной яранги, измотанные круглосуточными разгрузками, запасаются топливом, продуктами, водой. Впереди самый трудный путь — Берингов пролив и Ледовитый океан.

Порт открыт полгода — с начала июня до конца ноября. В июне уходит на север первый караван, его ведет мощный ледокол. Ледяные поля еще крепки, по ночам морозы сковывают полыньи, ветер с полюса пригоняет опасные, глубоко сидящие льдины. В середине лета пароходы уже самостоятельно добираются до Уэлена. У кромки тяжелых льдов им на помощь приходит ледокол.

— Лучшего места для порта не найти, — словно боясь, что мы в этом усомнимся, убеждал нас Валя. — Капитаны, конечно, жалуются — опасно при северо-восточном. Зато у нас микроклимат: зимой ходим в демисезонном пальто.

Валя, как все провиденцы, любит свой поселок и немножко хвастается им. Да Провидение и в самом деле выделяется на Чукотке своей живостью, молодостью, интеллигентностью.

— Вот здесь будет экспериментальный дом с калориферным отоплением. Там широкоэкранный кинотеатр и два пятиэтажных дома.

Вале очень хочется, чтобы в Провидении было еще уютнее, красивее, веселее, чтобы те, кто уходит отсюда в жестокий путь на Север, уносили с собой искры легкого, материковского тепла.

В кармане у меня блокнот со старой выпиской из книги товароведа Н. Галкина, изданной тридцать семь лет назад:

В заливе Креста сейчас один из самых благоустроенных поселков Чукотки — порт Эгвекинот. Ну, а в Провидении даже для истории не осталось ни одной из упомянутых яранг.

Однажды мы зашли в Провиденскую пекарню. Что ни говори, как-то странно и трогательно лакомиться в заполярной столовой свежими кренделями и пирожными. Оказалось, что пирожные стряпают не в пекарне. Но все равно мы долго стояли в мучной пыли, вбирая кисловатый запах теста. И дородная рязанская женщина, скрестив на белоснежном халате руки, тягуче рассказывала, как приехала девчонкой в Сердце-Камень, далекое-далекое стойбище на Ледовитом океане, как сама сложила там первую печь, может, первую на всем побережье, и как недоверчиво пробовали чукчи первые румяные булочки, а потом расхватывали все — еще горячими. «Хлебушко, разве ж без него кто обойдется?» Женщина усмехается, твердо веря в бессмертие своей профессии. Пахнет тестом и забродившими дрожжами, будто дома, перед праздником. Неужели мы в той самой бухте Провидения, что манила с края карты маленьким синим язычком?

Каждый день катер увозил нас через бухту в гостиницу, и поселок поворачивался вправо параллельными гирляндами огней. Таким мы и знаем Провидение — либо светящимся, в вечернем бризе, с огненными мачтами на рейде, либо пронзительно синим с черным гребнем обрывистых гор.

По вечерам к нам в гостиницу заглядывал Валя Земко: с темнотой он возвращался из рейсов. Мы сидели втроем при свече (свет то и дело гас), и Валя тихо рассказывал об озере Ачон, где горы красной икры, о Горячих Ключах, где купаются среди сугробов, и о приморском небе Чукотки, где ему суждено летать.

Каждый раз он обещал рассказать нам о каком-нибудь рискованном полете и все время откладывал. Так мы и не дождались этого рассказа: уехали мы неожиданно, собравшись за десять минут. Впереди нас ждали мыс Шмидта и остров Врангеля. Приходилось дорожить каждым днем: надвигалась зима. Правда, грустно было вот так, впопыхах, расставаться с прекрасной бухтой, грустно было уезжать, не попрощавшись с Валей Земко.

Но вечером мы утешились: наш рейс был последним. Сиреники закрылись на неделю. Нам, оказывается, повезло.