Сестра Груня

НА ЯРМАРКЕ

Ярмарка была уже в самом разгаре. Кругом шум-гам, свист, песни. На Соборной площади сбились телеги с сеном. Мычат привязанные к телегам коровы, визжат поросята, блеют овцы, пофыркивают лошади, громко торгуются покупатели с продавцами.

Поблизости от Успенского собора играют на лире слепцы. Мальчишки-поводыри тянут жалостливую песню, просят подаяния. Им бросают, кто копейку, кто краюшку хлеба, кто пирог.

Деревенский люд, съехавшийся на ярмарку, приоделся. Особенно — девушки: в цветных сарафанах с передниками, отороченными красной тесьмой. У некоторых сверху наброшена кофта из белой шерсти. Мелькает синий, красный, зелёный цвет, сливаясь в одно яркое, весёлое разноцветье.

Груня загляделась на всё вокруг, даже о своих неотложных делах забыла на время.

Вон собралась толпа народу, больше всего ребятишек — представленье глядят. Груня ахнула: медведь! Хозяин заставляет его показывать разные фокусы.

— А ну, миша, — говорит он, — покажи нам, как старая бабушка ходит.

Мишка разом пошёл. На нём передник, в руках палка. Он тяжело опирается на палку, идёт, чуть прихрамывает. Кругом смех. Вот ведь какой способный, правильно показывает!

Хозяин снова спрашивает:

— Миша, как молодайки ходят? Ну-ка, покажи. Уважь.

И тут медведь не оплошал, мигом отбросил палку и пошёл пританцовывая. Весело ему, публика тоже веселится.

— Ай да миша! Артист.

Нехотя оторвалась Груня от забавного зрелища. Надо поторапливаться, а то не заметишь, как день пролетит.

Ах, ярмарка, ярмарка, один соблазн! Кругом жареное-пареное, сладкое, с кислинкой, на любой вкус.

Груня заглянула в лавку, крытую брезентом, специально к ярмарке состроенную. Бока открыты, и всё, что на столе лежит и на полках, видно. Стоит народ, любуется, выбирает гостинцы, какие глянутся: бублики берёзовые, белые, рассыпчатые, пряники мятные, конфеты в ярких завёртках, мягкие калачи, ватрушки душистые, хлебцы медовые. Выбирай, чего душа запросит.

Кто-то взял целую снизку берёзовых бубликов, кто-то попросил полфунта мятных пряников, другие стоят в нерешительности: им бы чего подешевле да побольше.

Подскочил мужик-извозчик, в руке кнут, долгополый армяк ремнём подпоясан. Сам мужик крупный, огненно-рыжий, и глаза рыжие, затаённо смеются, а вид серьёзный, брови хмурит. Расступись народ, некогда ему. Остановился у всех на виду, громко спрашивает:

— Душа, чего тебе хочется? Выбирай! — И показывает на калачи: — Этого?

Прислушался, будто ждал, чтобы отозвалась душа, и сам себе сказал:

— Не надо нам калачей, выбирай что другое. Может, это подойдёт? — И тут же укорил душу-лакомку: — Ишь куда загляделась! Халвы захотела! Пошли-ка лучше домой, на картошку-нелупёшку, нашу мужицкую еду.

Рыжий мужик ни на кого не взглянул и вышел из лавки. А все засмеялись. Шутник! Укудрил потеху, угостил, называется, душу. Только разбередил её.

Груня тоже улыбнулась. Такие развесёлые люди и у них в Матрёновке есть. С ними не пропадёшь: шутку все любят. Но свою душу не обидела, купила два пряника.

Рядом с лавкой обжорный ряд, где можно недорого поесть. Хочешь щи горячие, хочешь котлеты или отварную воблу. Поблизости столпились нищие, ждут, не перепало б чего: кусок хлеба, остатки супа.

У Груни с вечера маковой росинки не было во рту. Не выдержала, зашла в обжорный ряд. Торговка налила ей тарелку щей на три копейки. И Груня стала не торопясь есть. Но вдруг почувствовала чей-то пристальный взгляд и отложила ложку. На неё глядела девочка в оборванном платьишке, в глазах голод. Груня подозвала её к себе.

— Поешь, детка, милая, — сказала она.

Девочка принялась жадно хлебать щи, а Груня вздохнула. Жалко нищенку, видать, сирота бездомная. И отдала ей один пряник, с другим села за стол с большим кипящим самоваром, попить чаю. Сначала она была одна. Потом сразу появилось много народу. Из разговора поняла, что провожают на войну молодого крестьянина.

Шумно ввалился уже знакомый огненно-рыжий мужик, который широко угощал самого себя и не угостил, и тоже потребовал чаю.

Рядом с Груней сидит молодица, её-то муж и уходит на войну. Тут же вся большая мужнина родня.

Молодица торопливо глотает чай, обжигается, щёки пылают, в глазах испуг. Выпила стакан, ей новый несут, выпила тот, подают ещё. Она заплакала. Свёкор строго спросил:

— Ты чего?

— Батюшка, — плача ответила невестка, — да я не хочу больше, а мне всё подставляют стаканы.

— О, голова еловая, — укорил её свёкор, — зачем же пить, коли тебе не хочется?

— Да совестно отказываться. Он приносит и приносит.

Груня всмотрелась в её тревожные глаза и поняла: не из-за чая плачет молодица, страшно ей мужа провожать на войну. Невмоготу расставаться с ним. Понял всё и молодой муж.

— Ничего, ничего! — сказал он. — Не плачь, не пропаду я. А ты жди меня.

Разом все за столом заговорили о войне. Рыжий мужик-балагур стал серьёзным.

— А я, люди добрые, в Орле был, с мужиками в извоз ходили, — пояснил он. — Там Самарское знамя видел.

— Какое такое знамя? — загалдели все разом. — Что-то мы не слыхали, растолкуй.

— А вот какое, — начал рассказывать он, — я всё разузнал. Для болгар его сшили у нас в России, в городе Самаре, оттуда повезли в Болгарию. По пути побывало, говорят, оно сначала в Москве, потом выставляли в Туле. И в Орле тоже задержали ненадолго, чтобы могли поглядеть на него русские люди, поклониться ему. Я как услыхал про Самарское знамя, тоже пошёл поглядеть. Не мог упустить такого случая.

— А то как же, — поддержали его слушатели. — Верно поступил.

Он окинул всех быстрым взглядом и продолжал:

— Люду-народу шло к этому знамени — не сосчитать: стар и млад, и знатные и простые, и городские и наш брат мужик. Все как единая семья шли. Такое сочувствие болгарским людям. Я люблю до всего дознаться, расспросил: куда, мол, дальше повезут знамя? Ответили, что в Румынию, там сейчас собрались болгарские ополченцы. Под этим знаменем они пойдут изгонять со своей земли турок.

Все одобрительно закивали, заговорили вразнобой. Мол, хорошо, что сшили в Самаре знамя, и желали победы болгарам. Груня слушала молча, потом не утерпела, спросила рыжего мужика:

— Мил-человек, — не знаю, как тебя называть, — опиши, какое с виду Самарское знамя?

На неё поглядели, кто-то осудил: бойкая. Но Груня не смутилась, спокойно ждала ответа.

— Ну, коль тебе интересно, зовут меня Захаром Терентьевым, — представился мужик и молодецки тряхнул головой. — А про знамя скажу: большое оно, трёх цветов. Полоса красная, другая белая и третья синяя. На одной стороне крест изображён, я заметил. И ещё прочитал надпись на ленте: «Самара, Болгарскому народу».

Груня на секунду зажмурилась, чтоб представить себе облик знамени и покрепче утвердить в памяти. И с уважением подумала о Захаре Терентьеве: «Разве узнаешь человека с первого взгляда. Шутил, смеялся, а то враз стал серьёзным. И глаза, оказывается, серьёзные, и речи умные. Все к нему обращаются, вроде каждому стал хорошим знакомцем. Расскажи, просят, что слыхал про войну».

— Одно знаю, — сказал он, — спешить надо на помощь болгарам. Слыхал я, поднялись они там прошлой весной против турок, так те страшной казнью их заказнили, ни детей, ни женщин не пощадили, живьём сжигали. Говорить жутко, волосы дыбом встают.

— Не может быть того! — не верили люди, слушавшие Захара.

Другие ахали:

— Да что ж за лютость такая! Надо всем миром вызволять болгар, пока они ещё живы.

Молодица вскрикнула вдруг:

— Не ходи! Сгинешь ведь там! Не пущу! — осмелела она от страха за своего мужа, заговорила во весь голос.

— Помолчи, — смутился он. — Совестно. Или забыла — меня народ на мирской сходке избрал идти, доверил серьёзное дело, а ты говоришь пустое. Вернусь я. — И отцу: — Пора нам ехать, тятенька.

Все встали из-за стола. Захар пожал руку добровольцу.

— Воюй, браток, не теряйся! Нужно будет, пособим! — сказал он весело, глаза вновь улыбчивые, и пошёл к своей подводе.

Пошла и Груня разыскивать учительницу, адрес её на конверте записан. Но тут же остановилась: увидела старика-шарманщика с голубем на плече. Голубь вытаскивает билетики из ящичка. В них обозначено счастье, кому какое выпадет. Груне не захотелось испытывать судьбу, заглядывать вперёд. Что было — знает, что будет — увидит. Человек сам куёт своё счастье, знать бы только, в чём оно.

С трудом пробралась Груня через тесную толпу и вышла на главную улицу города — Киевскую, отсюда самый короткий путь из Киева на Москву.

А вслед ей ещё долго несётся ярмарочный шум. Не песни, не музыка, не свист — издали всё это теперь превратилось в один слитный голос ярмарки. И на этот голос со всех концов спешат люди. Кто продавать, кто покупать, а кто просто поглазеть на разные представленья.

Весёлый, голосистый праздник ярмарка!