Севильский слепец

30

Суббота, 28 апреля 2001 года,

Тетуан, Марокко

Фалькон постарался встать пораньше, чтобы еще до рассвета выехать на такси в Сеуту. Там он сел на катер на подводных крыльях, направлявшийся в Альхесирас. Последние слова из дневника впечатались в его мозг. Серебряное колечко с сапфиром принадлежало его матери. На убийце было ее кольцо. Потому-то он за ним и возвращался. Теперь Фалькон знал, что разгадка — в дневниках. Убийца каким-то образом проник в дом его отца, прочел дневники, выкрал самые важные части и поднял карающий меч. Но каким образом ему удалось завладеть кольцом, которое его мать никогда не снимала? Из глубин сознания явились тревожные мысли, а с ними — воспоминание о том, как он, болтая ножками, взлетал в воздух над обращенным к нему лицом человека, которое никак не желало обретать черты.

В два часа он уже был в Севилье и прослушал оставленное на автоответчике сообщение. Комиссар Лобо потратил большой кусок пленки на яростную тираду, сводившуюся к тому, что прихвостень комиссара Леона Рамирес не случайно вычеркнул

Консуэло Хименес из списка подозреваемых, как только принял от Фалькона руководство расследованием. Фалькона это не волновало. Он отправился прямиком в мастерскую отца. По-прежнему открытая шкатулка с украшениями стояла на столе там, где он ее оставил. Он сжал в кулаке кольцо с агатовым кубиком, как будто, вдавив его в ладонь, мог пробить затор в своей памяти. Шагая по комнате, он пнул лежавшую под столом стопку журналов, и верхние журналы соскользнули к его ногам.

Один из них, в черной обложке, назывался «Bound».[122] Фалькон открыл его носком ботинка и попятился. Его взору предстали две фотографии, словно запечатлевшие картины ада: на обеих огромные мужики, покрытые татуировкой, истязали двух женщин с завязанными глазами. Фалькон инстинктивно отшвырнул журнал ногой.

Неужели отец тянулся к такому? Неужели его кинуло с высот на самое дно? Неужели, утратив способность изображать прекрасное, он обратился к безобразному… но зачем? Чтобы, оттолкнувшись от него, опять воспарить? Чтобы утешить себя мыслью, что красота существует только рядом с уродством? Фалькон в омерзении стал запихивать эту гадость под стол и увидел, что вся куча состоит из сплошной порнографии — откровенной, скотской, запредельно грязной.

На столе над стопкой журналов лежали, свернутые в рулон, пять незнакомых ему холстов. Фалькон снова развернул их и развесил на стене. Он заметил, что сами холсты старые, а краски — акриловые, которыми его отец начал пользоваться только в конце семидесятых годов. Фалькон еще раз убедился, что это не отцовские работы, и пожалел, что нет в живых Сальгадо, который мог бы что-то ему подсказать.

И тут он вспомнил о копировщике, жившем где-то в районе Аламеды, — цыганистом типе, который страшно разозлил его тем, что вышел к ним в черных трусах и, разговаривая с его отцом, скреб ногтями под резинкой. Как же его звали? Как-то странно. Это было не имя, а прозвище. Фалькону смутно припомнилось, что все картины у него в мастерской стояли на мольбертах вверх ногами. Он так копировал. Эль Сурдо — вот как его звали. Левша. Чтобы имитировать мазки, наложенные правой рукой, он рисовал вверх ногами. Открыв старую телефонную книгу отца на букве «С», Фалькон нашел адрес копировщика, но без телефона.

У отеля «Колумб» он поймал такси и поехал на улицу Паррас, неподалеку от Аламеды. У Эль Сурдо никто не отзывался, но проходивший мимо сосед сообщил Фалькону, что тот сейчас обедает в своем обычном месте, в баре «Ла-Кубиста» на улице Эскудерос.

Там за отдельными столиками сидели, ели и смотрели телевизор шестеро мужчин. Ни один из них не показался Фалькону знакомым.

— А я все гадал, сколько на это потребуется времени, — услышал Фалькон, идя к стойке.

Стук ножей по тарелкам прекратился. Говоривший — смуглолицый мужчина с лошадиными зубами, одетый во все черное, — поднялся из-за столика. Его седые волосы торчали из-под черной шляпы с множеством значков на ленте.

— Вы, должно быть, Хавьер Фалькон, — сказал он.

— Почему вы так решили?

— Потому что вы вошли сюда с рулоном холстов под мышкой, растерянный, как потерявший маму ребенок.

— Эль Сурдо?

Мужчина указал Фалькону на стул напротив.

— Вы обедали?

— Вы гадали, сколько потребуется времени…

— Хавьеру Фалькону, чтобы меня отыскать, — закончил Эль Сурдо, глядя через его плечо на меню, написанное мелом на грифельной доске. — Итак, cordero en salsa, escalopinas de cerdo или atun en salsa?[123]

— Cordero, — выбрал Фалькон.

Эль Сурдо громко повторил его заказ. Фалькон прислонил холсты к соседнему столику. Ему налили красного вина.

— Мы встречались с вами только один раз, — сказал он.

— У меня хорошая память на лица, — заметил Эль Сурдо. — Вы меня невзлюбили, я сразу это понял.

— Мы с вами и словом не перемолвились.

— Вы не пожали мне руку.

— Она у вас была занята: вы чесались.

Эль Сурдо расхохотался. Официантка поставила перед Фальконом тарелку с тушеной бараниной.

— Что это вы принесли? — спросил Эль Сурдо, кивнув на холсты.

— Пять картин. Они не отцовские. Мне хотелось бы узнать, не ваши ли это копии.

Эль Сурдо отодвинул пустую тарелку и вынул зубочистку из стоявшего на столе стаканчика. Фалькон принялся за еду.

— А почему вас интересуют эти картины? — спросил Эль Сурдо. — Вы ведь коп, не так ли? Ваш отец говорил мне.

— Я здесь не по работе, — ответил Фалькон. — Я в отпуске.

— Вы хотите их продать?

— Я хочу выяснить, чьи они, прежде чем их сжечь.

Эль Сурдо сунул в рот сигарету, прикурил, встал и сдвинул вместе два стола. Положив на них рулон, он развернул его и проглядел один за другим все холсты.

— Моя работа, — заключил он. — Это копии, которые я сделал по просьбе вашего отца, но с полотен какого-то швейцарского художника. Тот вроде бы продал их в галерею Сальгадо и не хотел платить налог. Этот малый из Швейцарии должен был забрать с собой копии и показать на таможне в доказательство того, что он ничего не продавал. Так что я вообще не понимаю, почему они все это время валялись в мастерской вашего отца.

— А чистые холсты для копирования вам дал мой отец?

— Да. Очень старые, и на них уже были какие-то картины, поверх которых ваш отец наложил грунт.

— Его картины?

— Я не спрашивал.

Эль Сурдо еще немного подымил, пока Фалькон доедал баранину.

— Вам интересно узнать, что там было прежде? — спросил Эль Сурдо.

— Не отказался бы.

— Звучит не слишком уверенно.

— Иной раз кажется, что хочешь узнать, а потом и сам не рад, что узнал.

Они поймали такси и поехали на улицу Лараньи в Институт изящных искусств. Пройдя по внутреннему дворику, поднялись на второй этаж. За 15 ООО песет приятель Эль Сурдо пропустил холсты через сканирующее устройство и выдал им пять снимков первоначальных изображений. Там было что-то невразумительное: хаотичная перекрестная штриховка, путаница жирных, черных на белом, извилин и отдельные четкие детали — глаз, нога, копыто, звериный хвост.

Эль Сурдо ничего не понял. Они расстались на ступенях института. Копировщик сказал Фалькону, что всегда будет рад встретиться с ним в обеденное время в том же баре. Хавьер отправился домой. Он свалил в кучу холсты и снимки, позвонил Алисии и договорился о встрече этим вечером.

— Меня освободили от руководства группой, — сообщил он Алисии, как только она взялась за его запястье. — Через десять дней я должен буду пройти психиатрическое освидетельствование.

— Ну что ж, меня это не удивляет, — заметила она. — Вы наверняка начали вести себя странно.

— Это из-за Инес и судебного следователя. Она решила, что я гоняюсь за ней, а я просто сталкивался с ней на улице, как с материализовавшейся мыслью.

— Вы уже рассказывали мне об этом.

— Разве? — удивился он. — Да, для психопата и несколько дней превращаются в вечность. Я как бы заново переживаю свою прошлую жизнь, пока не натыкаюсь на глухую стену беспамятства, в которую стучусь до полного изнеможения, потом возвращаюсь назад и снова проживаю тот же отрезок жизни — и снова упираюсь в ту же стену. Это изматывает и превращает время между двумя событиями повседневной жизни в период древней истории. Я уже говорил вам, что ездил в Танжер?

— Еще нет, — сказала она. — Почему вы решили побывать там?

— Мне дали отпуск по семейным обстоятельствам.

Он рассказал ей о гибели Пепе Леаля.

— Что вы надеялись отыскать в Танжере… спустя сорок лет?

— Ответы. В странах третьего мира жизнь идет совсем другими темпами. Я думал, что сумею найти людей, которые помнят прошлое лучше меня, и это, возможно, разбудит мою память.

— Но почему Танжер? Вы потеряли работу из-за Инес. Почему бы вам не решить этот вопрос? Что же все-таки подтолкнуло вас?

— Меня просто потянуло в Танжер. Я не принимал никаких сознательных решений, я пошел туда, куда повела меня судьба. Я положился на случай… и он привел меня к двери моего старого дома в медине.

— И вы не принимали никаких решений?

— Никаких.

— Напомните мне, как впервые проявилась ваша ненормальность?

— Я почувствовал перемену в себе, когда увидел лицо первой жертвы.

— И какое же событие — вне вашего расследования — навело вас на мысль, что эта перемена не является следствием испытанного вами тогда шока?

Долгое молчание.

— Я поехал в центр, чтобы забрать телефонную книгу убитого, и случайно оказался свидетелем пасхального шествия. Увидев Деву Марию, я, сам не знаю почему, чуть не потерял сознание. Это было состояние аффекта.

— Вы человек религиозный?

— Совершенно нет.

— И что было потом?

— Я узнал отца на одной из старых фотографий и понял, что у него была интрижка еще при жизни матери.

— А в вашей жизни?

— Я нашел дневники отца и его письмо… с этого все и началось… я хочу сказать, это всколыхнуло… какую-то тьму. В ту ночь я вел себя очень странно, даже подумал, что во мне самом сидит какая-то злая сила. Прежде я такого за собой не замечал. Всегда был неукоснительно порядочным. Культивировал в себе порядочность.

— А теперь вами руководит страх?

— Да.

— Страх чего?

— Той ночью произошло еще кое-что, — сказал Фалькон. — Я пытался найти проститутку, с которой убитый был в ночь гибели. Она исчезла. Убийца тогда впервые позвонил мне и спросил: «Мы близки?», а потом сам же ответил: «Ближе, чем вы думаете», как будто ему что-то обо мне известно, и, как я теперь понимаю, действительно известно.

— А что, по-вашему, ему о вас известно?

— Сначала я подумал, что он намекает на то, что следует за мной по пятам. Но потом мне пришло в голову, что… наверное… он видит между нами какое-то сходство, — продолжал Фалькон, запинаясь. — Я уже догадывался, что девушка убита, и чувствовал себя виноватым.

— Виноватым?

— Мы подозревали, что есть какая-то связь между убийцей и девушкой, но мы ее не отследили. Надо было действовать оперативней… Мы прохлопали…

— Вы не прохлопали, — заметила Алисия. — Ведь она же ничего вам не сказала. Она защищала его по каким-то своим соображениям.

— Но меня все равно мучило чувство вины.

— Но из-за чего?

Долгое молчание.

— В ту ночь я встретил еще одну процессию… ордена молчальников, или кающихся. Понимаете… она была исключительно прекрасна… Дева Мария. Странно, что одетый в платье манекен способен был до такой степени меня… взволновать. Я не смог этого вынести. Величия того, что она собой олицетворяет. Мне необходимо было миновать ее, убежать прочь.

— И все потому, что вы не сумели спасти девушку?

— Вот именно. Не уберег.

— Вы ведь знаете, кто такая Дева Мария?

— Да.

— И вам известно, что она олицетворяет?

Фалькон кивнул.

— Скажите.

— Это символ матери, — сказал он.

— Символ Матери, — повторила она с ударением. — Объясните мне, зачем вы поехали в Танжер?

— Я хотел выяснить, как… Я хотел выяснить, что произошло, когда она умерла.

— Ну и как, выяснили?

— Частично. Мне наконец рассказали, что тогда случилось на улице. Мне мерещилось что-то зловещее, а оказалось, ничего особенного — просто горничная-берберка устроила спектакль. У арабских женщин это заведено. Вы, вероятно…

— Вы сами себе не верите, правда, Хавьер? Вас это зацепило.

— Я так не думаю.

Алисия медленно выдохнула. Они снова уткнулись в кирпичную стену.

— А что еще вы узнали в Танжере?

— Какие-то глупые сплетни о том, как погибла моя вторая мать.

— Ваша вторая мать?

— Я не собираюсь повторять эту ахинею.

— А о чем-нибудь вы говорить собираетесь? — резко спросила Алисия.

— У меня какая-то необъяснимая боязнь молока, — объявил Фалькон и рассказал про случай в Тетуане и про свой сон.

— Что значит для вас молоко?

— Ничего.

— Значит, ваш сон был ни о чем?

— Я имел в виду, что оно ничего для меня не значит, просто я всегда ненавидел молочные продукты… как и мой отец.

— А чем матери вскармливают своих детей?

— Мне надо идти, — сказал он вдруг. — Время вышло. Вам надо быть со мной построже.

Они направились к двери. Фалькон, не взглянув на нее, вышел на лестничную площадку, не стал включать свет и зашагал вниз, к выходу.

— Вы еще придете ко мне, Хавьер? — крикнула ему вслед Алисия.

Он не ответил.

Фалькон сидел в кабинете за письменным столом и так и сяк перекладывал черно-белые снимки спрятанных под копиями рисунков. Он пришпилил снимки к стене и посмотрел на них с расстояния. Полный бред. Он поменял листки местами, решив, что все дело в их расположении, но вскоре понял, что комбинаций может быть множество.

Дверь дребезжала под напором носившегося по дворику ветра. Фалькон вышел, сел на бортик фонтана и принялся стучать носком башмака по истертым мраморным плиткам пола. Их прямоугольнички напомнили ему о схемке, вылетевшей из свитка холстов.

Он со всех ног кинулся в мастерскую. Схемка нашлась на полу между коробками. На ней были начерчены в ряд пять смыкающихся прямоугольников с номерами. Фалькон сбежал вниз по лестнице, подгоняемый идеей, что это, возможно, и есть ключ к разгадке всей тайны. Но какой? Он замер посреди дворика.

Устоявшиеся представления… Мысль об их крушении пришла к нему в зрительных образах блокбастера на библейский сюжет: опрокидывающиеся статуи, летящие вниз замковые камни, обрушивающиеся своды, рассыпающиеся на огромные зубчатые фрагменты колонны. Его представление об отце и так уже изменилось — неистовый легионер, опустошенный ветеран русского фронта, контрабандист-убийца и, под конец, терпящий невыносимые муки художник. Но все это поддавалось хоть какому-то объяснению. Тут дело было не в натуре отца, а во влиянии на нее самого жестокого во всей истории века. Зверская и кровопролитная гражданская война, катастрофическая Вторая мировая война, остаточная жестокость, постепенно превратившаяся в гедонизм в послевоенном Танжере. Ну да, оказался слаб! Но сейчас речь могла идти об открытии совсем иного рода, о разоблачении чего-то глубоко личного, некоего жуткого порока, который не оставит сомнений в том, что он сын монстра. Хочется ли ему этого?

Как Консуэло Хименес назвала его и Инес? Правдоискателями. Он пустился в это страшное путешествие с единственной целью — раскрыть истину. Неужели он теперь отступит? Неужели остановится в единственном конце Calle Negation? А что потом? Он будет жить так, словно ничего этого не случилось, и Хавьер Фалькон бесследно исчезнет.

Он принес холсты наверх, в мастерскую, и совместил с соответствующими снимками, но не мог определить принцип нумерации. На обратной стороне холстов не было никаких цифр, а только буквы «I» и «D». Фалькон почувствовал беспредельную усталость и непреодолимое желание забраться в постель. Тут он разглядел на самом краю снимков какие-то чернильные пометки, и понял, что отец пронумеровал полотна с лицевой стороны, там, где холст загибается на подрамник. По частичкам цифр Фалькон восстановил нужный порядок. Потом он сообразил, что буквы «I» и «D» означают «izquierda»[124] и «derecha».[125] Он разметил снимки и обрезал листы формата А-3 строго по границам изображения. Затем перевернул их и, расположив соответственно схеме, скрепил. Не глядя, Фалькон приклеил скотчем то, что у него получилось, к стене и отошел на несколько шагов. Он уже собрался повернуться, как вдруг его прошиб пот — знакомая струйка защекотала щеку.

У него оставался последний шанс — уйти.

Он зажмурился и встал лицом к картине.

Помешкав секунду, Фалькон открыл глаза и увидел творение своего отца.