Севильский слепец

4

Четверг, 12 апреля 2002 года,

Эдифисьо-дель-Пресиденте, квартал

Ремедиос, Севилья

Он предложил ей машину. Она отказалась, заявив, что сама доберется до дома сестры. Чтобы не дать ей особо расслабиться, Фалькон поинтересовался, где живет ее сестра, и напомнил, что попозже заедет за ней, чтобы сопроводить в Институт судебной медицины для опознания трупа. Он собирался задать ей там еще парочку вопросов, после того как жуткий вид мертвого супруга вышибет из нее остатки самоуверенности. Он попросил ее припомнить, не случилось ли за минувший год чего-нибудь необычного в делах и личной жизни Рауля, и велел при нем позвонить в ресторан и узнать имена и адреса тех троих, кого уволили за нарушение правил питания ее мужа. Он знал, что они тут ни при чем, но хотел нагнать на нее страху своей дотошностью. Расставаясь у двери в квартиру, они пожали друг другу руки: его ладонь была влажной, ее — сухой и прохладной.

Подошедший Рамирес последовал за ним в кабинет Рауля Хименеса.

— Это она его кокнула, — начал он, плюхаясь в кресло с высокой спинкой, — или заказала, старший инспектор?

Фалькон немного помолчал, вертя в пальцах ручку, а потом спросил:

— Есть ли новости от Переса из больницы?

— Горничная все еще не в себе.

— А что с пленками видеонаблюдения?

— Из тех, кто там зафиксирован, консьержу незнакомы четверо. Двое мужчин. Две женщины. Одна из женщин, по-моему, шлюха, но выглядит совсем девчонкой. Фернандес забрал кассеты в участок, и мы сделаем несколько цифровых фоток, чтобы пройтись с ними по квартирам.

— Как насчет тех, кто выходил через другие двери? Через гараж, например?

— Там все камеры не работают. Консьерж сегодня утром вызвал мастеров, но они еще не приходили. Страстная неделя, старший инспектор, — пояснил он.

Фалькон передал ему имена и адреса уволенных работников и велел опросить их как можно скорее. Рамирес вышел. Фалькон подержал в руке фотографию первой жены Рауля Хименеса — Гумерсинды Баутисты. Потом позвонил в полицейское управление и попросил собрать сведения о Хосе Мануэле Хименесе Баутисте, родившемся в Танжере в конце 1940-х — начале 1950-х годов.

Откинувшись в кресле, он взял всю пачку черно-белых снимков и быстро перекидал их один за одним на стол. В череде незнакомых лиц ему попался Рауль Хименес на палубе яхты. Он был почти неузнаваем. Ни намека на будущую одутловатость, делавшую его похожим на жабу. Красив, уверен в себе и в своей неотразимости. Руки в боки, плечи расправлены, грудь колесом. Фалькон поскреб ногтем большого пальца пятнышко на его груди у правой подмышки, думая, что к бумаге пристала какая-то соринка. Но она не счистилась и при ближайшем рассмотрении оказалась чем-то похожим на шрам. Он перевернул фото. На обороте стояла надпись: Танжер, июль 1953.

Зазвонил мобильник. Полицейский компьютер выдал мадридский адрес и номер телефона Хосе Мануэля Хименеса. Он записал и поинтересовался, где сейчас находятся Серрано и Баэна, еще два сотрудника его отдела. Они отгуливали Страстную неделю. Он распорядился прислать их к нему, в квартиру Хименеса.

Вместо того чтобы перечитать свои записи и продумать следующий удар по идеально прилаженным доспехам доньи Хименес, которая — к чему отрицать? — пока оставалась его главной подозреваемой, он снова потянулся к вороху старых фотографий. Среди них было несколько групповых, судя по надписям на обороте тоже сделанных в Танжере, уже в 1954 году. Он внимательно вглядывался в лица, полагая, что хочет отыскать своего отца, пока вдруг не понял, что его гораздо сильнее интересуют женщины и волнует вопрос, нет ли среди этих незнакомцев его матери, умершей через семь лет после того, как были сделаны эти снимки. У него буквально захватило дух от мысли, что он вдруг найдет ее фото, которого прежде не видел, в компании людей, о которых прежде не слышал, — память о том времени, когда его самого еще не было на свете. Некоторые лица были совсем мелкими и нечеткими, так что он решил взять снимки с собой и дома их как следует рассмотреть через лупу.

Фалькон достал сигарету из пачки «Сельтас» и понюхал. Он не курил уже пятнадцать лет. С того самого дня, когда после пятилетнего романа порвал с Исабель Аламо. Она была просто убита и особенно потому, что рассчитывала на прямо противоположный результат их приватного разговора. Передернувшись от этого воспоминания, он отломил фильтр, взял со стола зажигалку «Бик» и закурил. Вкус, даже без затяжки, оказался настолько омерзительным, что он бросил сигарету в пепельницу и откинулся на спинку кресла. Теперь память вернула его в Танжер, в канун нового, 1964 года. Он стоял у лестницы в пижаме, ростом по пояс всем гостям, отправлявшимся на набережную смотреть фейерверк. Мерседес, вторая жена отца, взяла его на руки и отнесла наверх в спальню. От ее волос исходил запах сигарет «Сельтас»; видимо, кто-то курил их на вечеринке. Тогда в Танжере еще было много испанцев, хотя золотые времена давно миновали. Мерседес уложила его в кровать и крепко поцеловала, нежно прижав к груди. Дальнейшее он отбросил. Он поступал так всегда, потому что… потому. Для него стало открытием, что этот новый запах способен воскресить в нем те давние моменты. Прежде о Мерседес напоминал ему лишь аромат «Шанели № 5», ее любимых духов.

Стук в дверь пробудил его к действительности. В коридоре стояли Серрано и Баэна.

— В проворстве вам не откажешь, — сказал Фалькон.

Вновь прибывшие неуклюже протопали в комнату, испытывая неловкость в присутствии шефа, в тоне которого, как им показалось, слышался сарказм. Они добирались сорок минут.

— Движение такое, — ответил Баэна, что, как и замечание Фалькона, можно было трактовать двояко.

Фалькон с трудом оторвал взгляд от сигареты, превратившейся в змейку из пепла. Покосившись на свои часы, он обнаружил, что уже больше одиннадцати, а он так ничего и не предпринял. Он уточнил по своим записям время обеденного перерыва грузчиков и велел Серрано и Баэне обойти прилегающие к зданию улицы и поискать свидетелей, которые видели человека, вероятно в рабочем комбинезоне, лезущего по рельсам подъемника на шестой этаж Эдифисьо-дель-Пресиденте.

Позвонил младший инспектор Перес и объявил, что горничная, Долорес Олива, наконец оклемалась. Она отказывалась говорить, пока ей не дали четки, и все время беседы крутила в пальцах главную бусину с изображением Девы Марии из Росио. Она была убеждена, что соприкоснулась с воплощенным злом и что оно могло войти в нее. Фалькон постукивал пальцами по столу. Перес был неисправим. Академия и одиннадцать лет службы не сумели отучить его от привычки расцвечивать доклады художественными подробностями. Прошло не меньше восьми минут, прежде чем он сообщил, что Долорес Олива открыла дверь пятью поворотами ключа.

Фалькон оборвал Переса приказанием скорее ехать в Ремедиос, чтобы обойти квартиры с фотографиями неизвестных консьержу посетителей дома, заснятых видеокамерами. Кроме того, надо было отыскать проститутку и установить ее личность. Закончив разговор, он заметил, что ему пришло сообщение из Института судебной медицины следующего содержания: вскрытие произведено, письменный отчет печатается. Какую-то секунду он размышлял, стоит ли показывать сеньоре Хименес труп ее мужа во всей его жуткой красе, и решил, что об отрезанных веках лучше знать только полиции. Он перезвонил в институт и попросил придать трупу презентабельный вид.

Он договорился с Консуэло Хименес, что заедет за ней к ее сестре в Сан-Бернардо, и по пути к машине позвонил Фернандесу и отправил его на пару с Пересом обходить квартиры.

Улица встретила Фалькона слепящим, после сумрака здания, светом и мягким теплом. Такова была всегдашняя атмосфера Страстной недели и Ферии. Не жаркая и не холодная. Не сухая и не сырая. Не религиозная и не светская. Он сел в машину и бросил пачку старых фотографий на сиденье. Сверху оказалось фото Гумерсинды, первой жены Рауля. Это был снимок, явно сделанный для документа, о чем говорил серьезный взгляд, устремленный прямо в объектив, но ему почему-то вспомнились слова Консуэло Хименес: «Он так и не сумел меня полюбить». Две странные мысли столкнулись у него в мозгу, спровоцировав выброс адреналина, что заставило его, не глядя по сторонам, резко рвануть с места. Взвизгнувшие шины приглушили посланное ему вслед: «Cabron!».[10]

Развернувшись, он пересек реку по мосту Генералиссимуса. Под ним блестели рельсы портовых путей, и вплоть до массивного моста Пятого Столетия, возвышавшегося над городским маревом, стояли почетным караулом краны. Катя на северо-восток, мимо парка Марии-Луизы, он чувствовал, что мозги у него закипают, и с вожделением думал о той сигарете, которую бросил дотлевать в кабинете Рауля Хименеса. В такое состояние Фалькона привели вдруг выплывшие из подсознания слова его жены, Инес, которую он тоже не сумел полюбить: «У тебя нет сердца, Хавьер Фалькон». Соединившись с образом Гумерсинды, женщины поколения его родителей, эти слова напомнили ему о его родной матери, Пилар, и его мачехе, Мерседес. Всех этих женщин, безмерно важных для него, он, как ему теперь казалось, в чем-то подвел.

Это было настолько новое и непривычное для него ощущение, что ему отчаянно захотелось позабыться в бешеной активности.

Он стоял перед светофором, вцепившись в руль трясущимися пальцами и бормоча: «Я помешался», — потому что такого с ним еще не случалось. Его никогда не одолевали шальные необъяснимые мысли. Он не принадлежал к породе фантазеров. Он всегда был спокоен и уравновешен, чем не мог похвалиться теперь. В ту минуту, когда он увидел жуткое лицо Рауля, в нем произошел переворот не менее катастрофический, чем генетическая мутация. В мозгу у него роились неприятные воспоминания, пот выступал на лбу и увлажнял ладони, внимание рассеивалось. Он даже не взялся путем за расследование. Не осмотрел окна и балконные двери в квартире Хименеса — первое, что следовало сделать. А история с телевизором, когда он выдернул шнур из розетки и никому не сказал. Непрофессиональный поступок. Нехарактерный для него.

Он проехал в самый конец улицы Бальбино Муррон к зданию, соседствовавшему с футбольным полем Коллегии Иезуитов. Фотографии он сунул в бардачок. Консуэло Хименес вышла ему навстречу, прежде чем он остановился у парадного. В окне появился мальчик, вероятно самый младший. Она обернулась и помахала ему рукой, и малыш неистово замахал ей в ответ. Это зрелище опечалило Фалькона. Он увидел за окном себя, покинутого всеми.

Они помчались, одну за другой пересекая магистрали, ведущие в центр города. Она смотрела прямо перед собой, почти не различая мелькавших за стеклом предметов.

— Вы уже сказали детям? — спросил он.

— Нет, — ответила она. — Я не хотела бросать их одних после такого сообщения.

— Они, должно быть, чувствуют, что не все в порядке.

— Они заметили, что я нервничаю, не понимают, зачем их привезли к тете. Все время спрашивают меня, почему мы не дома, в Гелиополисе, и когда приедет папа и привезет подарок, который он им пообещал.

— Собаку?

— Вы бываете поразительно догадливы, старший инспектор, — сказала она. — У вас ведь нет детей, не так ли?

— Нет… — кратко ответил он, явно желая побыстрее отделаться.

Они продолжили путь в молчании, двигаясь на север в направлении Макарены.

— Как идет расследование? — спросила она вежливо и сухо.

— Мы только начали.

— Значит, у вас в разработке пока только одна версия.

— Какая?

— Жена хочет избавиться от старого мужа, который ее не любит, получить в наследство его состояние и сбежать с молодым любовником.

— Убивают и за меньший куш.

— Я сама подкинула вам эту идею. Никто другой не мог вам сказать, что Рауль Хименес меня не любил.

— А как насчет Басилио Лусены?

— Он знает только, что Рауль был импотентом и что у меня имеются естественные физические потребности.

— Вам известно, где он был прошлой ночью?

— Ну да, конечно. Злоумышленница жена — злодей любовник, — ответила она. — Вы встретитесь с Басилио и тогда сами мне скажете, на что, по-вашему, он способен.

Они миновали Базилику Макарены и спустя несколько минут притормозили у строгого серого здания на проспекте Санчеса Писхуана, где помещался Институт судебной медицины. У входа собралась толпа. Фалькон припарковал машину внутри больничной ограды. Консуэло Хименес надела темные очки. Как только они вылезли из машины, толпа ощетинилась в их сторону диктофонами. Из общей какофонии вырывались хлещущие, как шрапнель, слова: «marido»[11] «asesinado»,[12] «brutalmente.[13] Фалькон взял ее под руку, протащил мимо них, втолкнул в подъезд и захлопнул за собой дверь.

Он провел ее по коридорам в кабинет судмедэксперта, который проводил их в комнату для опознаний. Служитель отдернул штору, и за стеклянной панелью они увидели лежащего под яркой лампой Рауля Хименеса, до груди закрытого белой простыней. Его глаза, очищенные от крови, таращились в потолок. Пустые, ничего не выражающие глаза. Волосы на макушке, еще недавно представлявшие собой сплошной колтун, были чисто вымыты. Нос чудесным образом встал на место, и страшные разрезы на щеках исчезли. Старый шрам у правой подмышки, который Фалькон заметил еще на фотографии, теперь казался самым серьезным из полученных им когда-либо ранений. Консуэло Хименес опознала труп с соблюдением всех формальностей. Штору задернули. Фалькон попросил ее подождать и быстро переговорил с судмедэкспертом, который сообщил ему, что смерть Рауля Хименеса наступила в три часа утра. Диагноз — кровоизлияние в мозг и паралич сердца. В крови обнаружено высокое содержание «Виагры». По мнению судмедэксперта, повышенное кровяное давление и сильнейший стресс привели к разрыву склерозированного сосуда. Врач передал Фалькону отпечатанное заключение.

Они продрались назад к машине, и Фалькон, чтобы не застрять у ворот, перекрытых журналистами, обогнул главный корпус больницы и выехал с другой стороны на улицу Сан-Хуана де Риберы.

— Им надо было закрыть ему глаза, — заметила Консуэло Хименес. — Нельзя обрести покой, пока глаза открыты, даже если они ничего не видят.

— Они не могли закрыть ему глаза, — ответил он, когда зажегся сигнал светофора, разрешавший им повернуть налево, на улицу Муньоса Леона.

Проехав вдоль стен старого города, он нашел на оживленной улице место для парковки. Рука сеньоры Хименес, лежавшая на ручке дверцы, судорожно сжалась, так что побелели костяшки пальцев, а лицо начало съеживаться от слов, которые, она уже чувствовала, ей предстояло услышать. Более тяжелого момента Фалькон еще не переживал.

Он рассказал ей все как есть, не смягчая красок, передавая собственное гнетущее впечатление. Да, никогда ему так тяжко не приходилось. Среди «проработанных» им сцен бывали, казалось бы, и куда более зловещие: например, входишь в квартиру в высотном многоквартирном доме в спальном районе Мадрида, в гостиной четыре трупа, стены забрызганы кровью, два трупа на кухне, иглы, шприцы, клочки фольги, плавающие в лужах крови, а в спальне — ребенок, надрывающийся от крика в обделанной кроватке. Но это был ожидаемый ужас в культуре жестокости. На мучения Рауля Хименеса он не мог смотреть бесстрастно, и не просто потому, что сам очень берег глаза, игравшие такую важную роль в его работе. Дело заключалось в том, что способ, избранный убийцей для наказания жертвы, страшно подействовал на его воображение. Ему делалось дурно, когда он представлял себе эту абсолютную неумолимость реальности, отсутствие зрительной передышки. Как заметила сеньора Хименес, он даже после смерти не обрел полного покоя, а вынужден был вечно лежать с распахнутыми глазами, в которых застыл ужас перед способностью человека творить зло.

Сеньора Хименес расплакалась. Расплакалась всерьез. Не промокнула платочком накрашенные ресницы, а зашлась натужными рыданиями с горловыми спазмами и соплями. Хавьер Фалькон понимал всю жестокость того, чем ему приходилось заниматься. Этой женщине нечего ждать от него утешения. Он намеренно наводнил ее голову страшными образами. Его сиюминутная задача заключалась не только в том, чтобы определить, насколько искрения ее реакция, но еще и в том, чтобы подметить какую-нибудь щелку, трещинку в панцире, куда он мог бы просунуть свой полицейский щуп. Он сознательно выбрал такую тактику: огорошить ее в машине, в этой «капсуле» посреди людной улицы, когда некуда скрыться и когда вокруг суетится равнодушный мир, ничего не желающий знать о творящихся в нем гнусностях.

— Вы провели прошлую ночь в отеле «Колумб»? — спросил он, и она кивнула. — Вы были одни после того, как уложили детей спать?

Она покачала головой.

— Басилио Лусена был с вами прошлой ночью?

— Да.

— Всю ночь?

— Нет.

— Когда он ушел?

— Мы поужинали, а потом уединились в спальне. Он ушел где-то около двух часов.

— Куда он отправился?

— Домой, по всей вероятности.

— А случайно не в Эдифисьо-дель-Пресиденте?

Молчание. В ожидании ответа Фалькон пристально вглядывался в ее лицо.

— Какой деятельностью занимается Басилио Лусена? — спросил он.

— Да чем-то там умозрительным в университете. Он лектор.

— На каком факультете?

— На естественном. То ли на биологическом, то ли на химическом… я точно не помню. Мы никогда об этом не говорили. Наука его не интересует. Для него это положение и оклад, больше ничего.

— Вы давали ему ключ?

— От квартиры? — спросила она, укоризненно покачав головой. — Да вы только посмотрите на Басилио, прежде чем…

— Почему вы так уверены, что я с ним еще не встречался?

Молчание.

— Вы созванивались с Басилио Лусеной сегодня утром? — спросил он.

Она кивнула.

— Что вы ему рассказали?

— Я полагала, он должен знать о том, что случилось.

— Чтобы успеть подготовиться?

— Если бы вы случайно столкнулись с Басилио Лусеной, старший инспектор, вы бы приняли его за интеллектуала. Он, разумеется, человек образованный и мыслящий. Но его интеллект чрезвычайно тонко настроен на очень узкий диапазон частот, а его мыслями восхищается лишь небольшая группа людей. Он разленился из-за отсутствия какого бы то ни было стимула в работе. Дом и машину купили ему родители. У него нет жены и детей. Его доходы позволяют ему не напрягаться. Басилио не из тех, кого кормят ноги, а потому он большую часть времени проводит в горизонтальном положении. Неужели это портрет убийцы?

У Фалькона зазвонил мобильник. Перес с витиеватыми подробностями доложил о результатах выяснения личностей четырех неизвестных, которых засекли камеры видеонаблюдения. Двоих опознали, одного — нет, а по поводу девицы, которую сочли проституткой, обратились в отдел по борьбе с проституцией. Фалькон велел Пересу продолжать поиски девушки, а Фернандеса попросил еще раз обойти квартиры в обеденное время.

Миг слабости Консуэло Хименес прошел. Фалькон съехал с обочины, развернулся и двинулся на запад, к реке. Взглянув на свою заложницу, он попытался понять, о чем она думает. У него появилось ощущение, что кризис близок, что все может закончиться еще до встречи с Кальдероном. Так в его практике происходило всегда: либо дело раскручивалось за двадцать четыре часа, либо они на месяцы увязали в нудной кропотливой работе.

— Мы едем обратно в квартиру? — спросила она.

— Вы умная женщина, донья Консуэло, — ответил он.

— Опоздали, теперь вам ко мне не подольститься.

— Вы много общаетесь с людьми, — сказал он. — Вы их хорошо знаете. Я думаю, вы понимаете, чего требует от меня моя работа.

— Омерзительной подозрительности, вот чего.

— Вам известно, сколько убийств совершается в Севилье каждый год?

— В этом веселом городе? — спросила она. — В городе уличных оваций, постоянных cervecitas у tapitas con los amigos.[14] В городе de los guapos, de los guapisimos?[15] В благочестивом городе Девы Марии?

— В городе Севилье.

— Тысячи две, — сказала она, словно бы подбрасывая цифру в воздух своими окольцованными пальцами.

— Пятнадцать, — уточнил он.

— Удар в спину — это метафорическое убийство.

— Наркотики — вот причина большинства этих убийств. Немногие оставшиеся подпадают под рубрику «бытовые» или «в состоянии аффекта». Во всех этих случаях — во всех, донья Консуэло, — жертва и преступник знали друг друга и чаще всего жили бок о бок.

— Тогда вы столкнулись с исключением, старший инспектор, потому что я не убивала своего мужа.

Они спустились в туннель у старого вокзала на Пласа-де-Армас и, выехав на бульвар Христофора Колумба, покатили вдоль реки мимо арены для боя быков «Ла-Маэстранса», здания оперы и Золотой Башни. На воде играли яркие солнечные блики, высокие платаны шелестели густой листвой. В такое ли время сознаваться в убийстве, чтобы все оставшиеся весны провести за решеткой?

— Отрицание — это очень стойкая жизненная позиция… — начал он.

— Не знаю, мне не приходилось ничего отрицать.

— …потому что не возникает сомнений… никаких.

— Я либо лгу, либо сама глубоко заблуждаюсь, — сказала она. — Но по крайней мере себе я всегда говорю правду.

— Но говорите ли вы ее мне, донья Консуэло?

— Пока… но, возможно, я передумаю.

— Не понимаю, как вам удалось убедить бывших пассий вашего мужа, что вы безголовая шлюшка.

— Я соответственно одевалась, — ответила она, постукивая ногтями по стеклу, — и соответственно разговаривала.

— Значит, вы превосходная актриса.

— И это против меня!

Их глаза встретились. Его — мягкие, карие, с табачным оттенком. Ее — две аквамариновые льдинки. Он улыбнулся. Вопреки его желанию, многое в ней ему нравилось. Ее твердость. Ее волевой рот. Интересно, какой он на вкус, подумал он, но сразу же отбросил эту мысль. Они пересекли мост Генералиссимуса, и он сменил тему:

— Я раньше как-то не замечал, что тут настоящий франкистский уголок. Этот мост, улица Карреро Бланке.

— Как вы думаете, почему мой муж жил в Эдифисьо-дель-Пресиденте?

— Мне кажется, тогда все подражали Пакирри.[16]

— Да, верно, моему мужу нравились los toros,[17] но Франко ему нравился еще больше.

— А вам?

— Я его не застала.

— Я тоже.

— Вам надо бы покрасить волосы, старший инспектор, я думала, вы старше.

Они припарковались на стоянке. Фалькон позвонил на мобильник Фернандесу и велел ему зайти в квартиру Хименеса, потом вместе с сеньорой Хименес поднялся на лифте на шестой этаж и, кивнув полицейскому, провел ее в квартиру. Они прошагали по пустому коридору к крюку в стене, и у Фалькона опять возникло ощущение «двойного прохода» — своего и убийцы. Они уселись в кабинете и молчали до появления Фернандеса.

— Покажите, пожалуйста, сеньоре Хименес ваши картинки, — сказал Фалькон. — В том порядке, в каком они идут на пленке.

Фернандес стал один за одним протягивать ей снимки, и каждый раз она отрицательно качала головой, но когда у нее в руках оказался последний, глаза ее расширились и буквально впились в запечатленное на нем лицо.

— Кто на этом фото, донья Консуэло?

Она вскинула на Фалькона взгляд, словно зачарованная, завороженная каким-то чудом.

— Басилио, — сказала она да так и осталась сидеть с открытым ртом.