Шах и мат

Глава XIV. Башмак мистера Лонгклюза находит временное пристанище

В то утро газеты вышли с объемной статьей – коронерским отчетом о результатах вскрытия тела Пьера Леба. Приведу один пассаж, касающийся свидетельских показаний, добровольно данных мистером Лонгклюзом. Итак:

Позволю себе опустить подробности, уже известные читателю, и продолжу цитировать отчет:

Здесь я прерываю выдержку из отчета, ибо мне нет нужды вновь говорить о лице, фигуре и платье долговязого человека – детали читателю известны.

В те времена, свернув с улицы Хай-Холборн, можно было попасть во дворик, где находилась своего рода кофейня (возможно, она открыта и доныне); там небольшие гостиные объединены в одну залу со множеством премилых столиков, на которых лежат газеты по полпенса и по пенни за штуку, а также эстампы на фривольные сюжеты. Завсегдатаи этого заведения – мастеровые и им подобная публика; здесь они наскоро завтракают ранним утром, здесь и ужинают, здесь, за чтением и просмотром, приятно и без напряжения умственных сил проводят досуг (тридцать минут, а то и больше, что порой выпадают им среди дня).

Некая газета стоимостью в пенни ежедневно находилась в упомянутой кофейне целых три часа, после чего по договору перекочевывала в другое заведение. Время было самое скучное – около девяти утра; единственный апатичный посетитель как раз и читал эту газету. Именно о нем шла речь в полицейском отчете. Его долговязая фигура прислонилась плечом к оконной раме, плоскостопые ноги он вытянул вперед, за щекой перекатывал порцию жевательного табаку, а сам, как бы от нечего делать, просматривал отчет о вскрытии тела Пьера Леба. Веки его были полуопущены, губы кривила довольная улыбка; но вот он добрался до Лонгклюзовых показаний. Лицо исказилось, как от внезапной боли; улыбка сошла не сразу – по инерции, она еще держалась, между тем как кровь отливала от щек. Не бросая газеты, человек по имени Пол Дэвис читал лишь одним правым глазом, ибо левый его глаз отчаянно дергался. По лицу разлилась мертвенная бледность, улыбка стала натянутой. «Вот так ситуация! – мысленно воскликнул Пол Дэвис. – Этак могут и под монастырь подвести!»

На узком пространстве стены меж двух окон висело небольшое, явно купленное с молотка и старое как мир зеркало в облезлой, некогда позолоченной раме. Но других зеркал Пол Дэвис под рукой не имел. Глаза его оставались полузакрытыми; он гляделся в зеркало украдкой, словно не желая выдать себя даже собственному отражению. Утреннюю газету он аккуратно сложил по сгибам и поместил на прежнее место, постаравшись создать видимость, будто никто к ней и не прикасался, а сам взял за уголок «Полноформатный иллюстрированный альманах» за полпенни, махнул официанту за стойкой, расплатился и вышел. Избравши окольный путь, двигаясь переулками и безлюдными дворами, он спешил к доходному дому, от которого до собора Святого Павла было четвертью мили ближе, чем до кофейни, и где Дэвис арендовал мансарду.

Очутившись в своих стенах, он запер дверь, присел на край скрипучей складной кровати и, по собственному игривому выражению, «принялся раскидывать умишком».

«Опасный тип этот мистер Лонгклюз. С козырей пошел. Теперь или он, или я; да, верно – или он, или я, или я, или он. Давай же, мой котелок, вари. Нет, я это дело так не оставлю. Он дал мои приметы. В полиции живо поймут, о ком идет речь. А ведь ступни-то у меня и впрямь плоские! Не беда: подложу под пятки ветошь, вот подъем и увеличится, и всего за пенни. Все бы ладно, если б не оспины. Их не замаскируешь. Шрам или, к примеру, бородавку можно закрасить или гуттаперчей обмазать, а то розовую вафлю в желатине замочить и смесь нашлепнуть. А оспин у меня на троих хватит, с ними этот номер не пройдет».

С тревогой изучал Пол Дэвис свою физиономию, отраженную в треугольном осколке зеркала, что едва удерживался на гвозде, вбитом в оконную раму.

– Бакенбарды я сбрею – это не проблема. Длинную шею – Лонгклюза послушать, так она у меня ровно как у страуса – обмотаю капустной сеткой, а сверху бумажной тканью; уложусь в четыре пенса, а шея станет прямо-таки бычьей. Да еще буду плечи поднимать чуть ли не к ушам. Да, с бакенбардами решено. Бритым ходить не запрещается, а Лонгклюз, глядишь, и не узнает меня. Далее, если недели две не стричься, волосы отрастут – это тоже мне на руку. А впрочем, дважды надо подумать, прежде чем маскироваться. Бывшие коллеги сразу заподозрят – чего это он, дескать? С другой стороны, кому какое дело? Захотел – и побрился; волосы тоже сами растут, никого не спрашивают. А Лонгклюз – он уже целый план имеет; ох и ушлый тип! Ничего: Пол Дэвис его сам прищучит».

Мистер Дэвис повернул ручку на оконной раме (она была устроена по старому образцу) и опустил окно. За пределами комнаты, на наружном подоконнике, оказались два горшка с алыми геранями, которые вместе с хозяином кочевали по съемным квартирам.

«А если он решится на кражу? Вполне может, когда догадается, каков мой план. Нет, нельзя, чтобы вещь попала к нему в лапы – да и к полицейским тоже».

Это последнее соображение весьма беспокоило мистера Дэвиса. Он принялся оглядывать стены от пола до самого потолка; он даже взялся простукивать их костяшками пальцев на предмет пустот с таким же вниманием, с каким врач прослушивает грудную клетку одышливого пациента. Результаты он нашел неудовлетворительными, почесал в затылке, подергал себя за ухо, в сомнении ущипнул свой короткий нос; наконец, подмигнул своим гераням.

Мистеру Дэвису было известно, что соседняя комната только ждет арендаторов. Он открыл дверь и прислушался. Затем шагнул через порог. Думаю, он решился бы сменить жилье, если бы в смежной мансарде обнаружил то, что тщетно искал в своей собственной – а искал он тайник из тех, которые ускользают от внимания даже профессиональных сыщиков. Увы, ничего подходящего не было.

И тут, осененный идеей, Пол Дэвис бросился обратно в коридор. Там он влез на стул, открыл люк и выбрался на крышу – малую часть в бескрайнем море соседних крыш. Потенциальных свидетелей не наблюдалось. Правда, в соседнем доме, на самом верхнем этаже, служанка развешивала белье на веревке, натянутой над подобием балкона, и пела балладу «Дочь крысолова»[28] (причем пела весьма недурно, так что мистер Дэвис прослушал целых два куплета). Но служанка, разумеется, в счет не шла.

Пол Дэвис опустился на колени и один за другим расшатал и вынул несколько кровельных сланцев возле главной водосточной трубы, между фронтонами. Сделав отверстие достаточного размера, он вернулся к люку, нырнул обратно в коридор и вошел в свою комнату. Запершись, он отомкнул замок на крышке сундука и достал из-под одежды башмак, пошитый мастером-французом, – да, тот самый башмак Лонгклюза. Для пущей безопасности мистер Дэвис временно спрятал его под грубым покрывалом на своей кровати. Далее из сундука был извлечен большой лист бумаги; развернутый перед окном, он явил некий набросок, сделанный второпях, пару фраз внизу, а также три подписи и вчерашнее число.

С улыбкою весьма зловещей мистер Дэвис два-три раза перечел сей документ, обернул его коричневой бумагой и спрятал в Лонгклюзовом башмаке, под стелькой. Лишь после этого он открыл дверь. Слишком долгое отсутствие каких-либо звуков из его комнаты могло показаться подозрительным и привлечь любопытных, поэтому мистер Дэвис набил трубку и принялся с энтузиазмом насвистывать балладу «Вилликинс и его Дайна»[29].

С башмаком и бумагой он был крайне осторожен; надел пальто и фетровую шляпу, прихватил трубку и спички – всякий, кто случайно увидел бы мистера Дэвиса на крыше, решил бы, что сей деликатный человек просто не хочет досаждать соседям табачным дымом. Не услышав подозрительных звуков, мистер Дэвис спрятал башмак (обернутый обрывком старого ковра) в просторный карман пальто. Продолжая насвистывать, вновь выбрался на крышу, поместил драгоценный сверток в дыру и, имея навыки в кровельном деле, быстро и аккуратно уничтожил внешние признаки тайника.

Затем мистер Дэвис, опять же через люк, вернулся к себе и сбрил бакенбарды, после чего, увязавши в узел сюртук, жилет и голубой шейный платок, которые были на нем в вечер убийства, вышел на улицу. Он намеревался нанести визит своей почтенной матушке, которая жила неподалеку от Тауэра и держала зеленную лавку. По пути мистер Дэвис заложил содержимое узла по частям двум процентщикам в двух отнюдь не соседних кварталах, намереваясь нынче же выкупить у третьего процентщика аналогичные, заложенные ранее, предметы гардероба. Все эти меры были предприняты им с огромной осторожностью. Что до посещения матушки (которая считала своего Пола добродетельнейшим, любезнейшим, прекраснейшим на свете молодым человеком), то и это действие мистер Дэвис совершал с конкретной целью.

– Знаете, маменька, – сказал он в ответ на сердечное приветствие, – я бы не отказался от кружки портера пополам с элем и парочки яиц; пожалуй, я, будучи голоден, пойду дальше и употреблю ломтик-другой бекона. Я также имею мысль составить документ немалой важности, что я и сделаю, коль скоро вы снабдите меня листом писчей бумаги двенадцать на шестнадцать с половиной дюймов, пером и чернилами. Покуда вы в своей родительской заботе будете готовить мне ланч, я, дабы время не уходило впустую, за документ и сяду.

И действительно, мистер Пол Дэвис уселся за столик в темноватой комнатке окнами во двор и с важным видом (какой его физиономия неизменно принимала, когда перед ним оказывались письменные принадлежности) сидел так довольно долго, пока не исписал лист бумаги с обеих сторон.

– Ну а теперь, – изрек мистер Дэвис после трапезы, – сделайте одолжение, маменька, сходите наверх за мистером Силдайком и миссис Рамбл. Надобно, чтобы они явились сюда, потому как мне требуются свидетели, когда я стану подписывать этот документ. Он останется у вас, а вы держите его под замком, покуда я за ним не приду или не извещу вас, что с ним дальше делать. В этой самой бумаге, маменька, важные сведения для полиции, и потребоваться она может в любой момент. Я вам ее доверяю на хранение, до новых распоряжений.

Почтенная женщина сделала, как велел ей сын; мистер Силдайк и миссис Рамбл любезно явились, и Пол Дэвис, незаметно для них подмигнув своей матушке (несколько шокированной и немало смущенной, ибо ее честная натура не терпела интриг), сообщил соседям, что перед ними его завещание, от них же требуется только удостоверить его, Пола Дэвиса, подпись и дату, что они и сделали. Пол Дэвис был из тех одаренных натур, что тяготеют к хитрым стратагемам, не жалуют прямых линий и питают странное пристрастие к загогулинам и всяческим коленцам. Так что, если мистер Лонгклюз исполнял свой гражданский долг в одном конце города, то мистер Дэвис, в конце противоположном, тоже не сидел без дела и тоже, сообразно своим интеллектуальным способностям и жизненному опыту, разрабатывал схемы.

Мы привели эти несколько сцен с мистером Полом Дэвисом, поскольку они совершенно необходимы для правильного понимания отдельных последующий событий. А теперь, уважаемый читатель, пожалуйте обратно к сэру Реджинальду, прямо в Мортлейк-Холл, на крыльце которого старый баронет был нами покинут. Его дочь осталась бы ночевать, но сэр Реджинальд и слышать об этом не хотел. И вот он стоит на ступенях, с самодовольной ухмылкой машет вслед экипажу, уносящему Элис; прощание, заметим, пропитано фальшью. Экипаж скрылся из виду, и сэр Реджинальд вступает в просторный холл, где уже почти совсем темно.

Подниматься по лестницам сэр Реджинальд терпеть не мог. Его опочивальня и гостиная при ней находились на первом этаже. Едва он вошел, сумрак старинного дома-крепости возымел свое действие, и оживленность сэра Реджинальда заодно с добродушным настроем испарились в несколько секунд.

– Где Танси? Небось, уже легла, а то, может, ворчит, на больные зубы жалуется, – прорычал сэр Реджинальд в адрес лакея. – А Крозер куда запропастился? Черт побери, во всей Англии не найдется поместья, где слуг было бы еще меньше и где они были бы еще нерадивее, чем в Мортлейк-Холле.

Сэр Реджинальд ткнул тростью в дверь гостиной, распахнув ее.

– Пари держать могу, что ничего не готово, – проговорил он.

Голос едва не срывался, недовольный, сердитый взгляд озирал комнату.

Дела, впрочем, обстояли не так плохо, как ожидал сэр Реджинальд. В камине теплился огонек, ибо даже летом хозяину Мортлейк-Холла было приятно живое тепло. Домашние туфли на котиковом меху грелись тут же, на прикаминном коврике, и любимое кресло стояло именно там, где надо.

– А, Крозер! Явился – не запылился! Помоги снять пальто да этот проклятущий шарф; шевелись! Я чуть Богу душу не отдал в вонючем экипаже, чтоб его. Не помню даже, как меня внесли в гостиницу. Сочувствие выражать не обязательно. Ты хоть и привилегированный, но все-таки воздержись. Я говорю, еле жив остался; то-то бы хлопот было тамошним безмозглым слугам, если бы я помер! Я переоденусь в другой комнате. Сегодня приедет мой сын. Смотри, впусти его, слышишь? Я намерен с ним встретиться. Сколько же это мы не видались? Два года, боже мой! И я жду к ужину лорда Уиндерброука; не знаю, в какой день, но очень скоро. Видимо, в пятницу. Скажи всем, чтоб не смели ложиться спать; не забудь, смотри!

И так далее и тому подобное. Сэр Реджинальд вел свой обычный монолог при старом камердинере, и глумился над ним, и ворчал, вновь водворяясь у себя в гостиной с альманахами, вином и газетами.

Ночь опустилась на гнетущий Мортлейк-Холл, равно как и на сверкающий огнями Лондон. Сэр Реджинальд прислушивался – не подъехал ли сын? Вопреки своим заявлениям, от разговора с Ричардом он ожидал кое-каких – и даже серьезных – результатов. Отлученный от дома на целых два года, без содержания, вообще без средств, если не считать полутора сотен фунтов в год, этот упрямец, этот изверг уже наверняка стал как шелковый!

И старик, сотрясаемый нервной дрожью, глядел на дверь и напрягал уши. Сын опаздывает: это добрый знак или дурной?

Лондон, даже по ночам тонущий в гуле голосов и грохоте экипажей, озаренный газовыми фонарями, не мог бы сильнее контрастировать с лесистыми окрестностями безмолвного и темного Мортлейк-Холла, чем ослепительная гостиная леди Мэй Пенроуз, где света было в избытке и где журчал приятный разговор желанных гостей, настроенных наслаждаться обществом друг друга, контрастировала с просторными сумрачными покоями, в коих сэр Реджинальд сидел в одиночестве, предаваясь тяжким думам.

Нет ничего заразительнее радости. Элис Арден, смеясь, несколько преждевременно решала, какие перчатки (речь шла о нескольких дюжинах пар) наденет в тот или иной день скачек. Лорд Уиндерброук принимал в выборе живое участие, и тем же был занят Вивиан Дарнли.

– Править, мисс Арден, будем мы с вашим братом – так распорядилась леди Мэй. Ричард – ужасный лихач; мне до него еще расти и расти, – сказал Вивиан Дарнли.

– Смотрите не опрокиньте экипаж с этим вашим лихачеством, – молвила Элис. – И не вздумайте допустить, чтобы лошади вышли из-под контроля, а то, знаете ли, меня уже дважды лошади несли.

– Это не удивительно: от мисс Арден голову теряют все живые существа, – заметил лорд Уиндерброук с игривостью, характерной для учтивого джентльмена пятидесяти лет.

– Прелестно сказано, Уиндерброук, – улыбнулась леди Мэй. – Кстати, Элис, где ваш брат? Я думала, сегодня он появится у меня.

– Ой, совсем забыла. Ричард нынче вечером встречается с папой. Им нужно обсудить что-то наедине.

– Понимаю! – отозвалась леди Мэй и погрузилась в задумчивость.

Какова была истинная природа интереса, проявляемого добродушной леди Мэй к Ричарду Ардену? Ее возраст вроде бы гарантировал, что интерес сугубо материнский; но что на самом деле? Лондонский бомонд, согласно представлениям того времени, посмеивался над чувствами леди Мэй и смотрел сию комедию с любопытством.

Итак, в гостиной царили свет и оживление, причем сияние из окон поддерживалось фонарями за окнами. Здесь говорили о предстоящих развлечениях с нетерпением сугубо юношеским, а колеса экипажей, грохоча по мостовой, своим утробным басом оттеняли этот щебет.

Зато на печальные земли Мортлейка навалилась немая тьма, и уныние это непробиваемо. Сердцевиной, или, если угодно, мозгом, здесь является особняк, где в просторной сумрачной комнате, у тлеющего огня, восседает некто – не столько хозяин, сколько призрачный гость.