Шанелька и Крис [СИ]

Глава 2

Исполнение желаний. Бывает и так. Вот что было сказано Шанельке, в те новогодние дни, когда внезапно разыскал ее Дима Валеев, и почти в шутку она пожелала встретить Новый год не дома, в уютной квартире с елкой, а на диком скалистом побережье, на самом западе Крыма, куда ехать от Керчи пять часов с лишним.

Они стремительно собрались, устроив на заднем сиденье машины пакеты с банками оливье и упакованным в коробку домашним тортиком. И ехали, через мелкие дождики и снежную крупку, через удивительное стадо радуг, что бродило по бескрайней степи, тыкаясь в рыжие травы цветными прозрачными столбами. И, под невероятной низкой тучей, похожей на скомканный темный, почти черный бархат, подсвеченный снизу багровым закатным солнцем, приехали в маленький Черноморск, зимний, почти пустой, с ухабистыми безлюдными улочками и пустым маленьким автовокзалом. Тут встретил их тощий мальчик лет шестнадцати, в огромном пуховике, из-под которого торчали спичечные джинсовые ноги, уселся рядом с пакетами, и молча, моргая белыми ресницами, проехался к берегу, в тот самый дачный кооператив, где пару раз Шанелька отдыхала вместе с Крис и Тимкой в двухэтажном отельчике, набитом одинаковыми гостевыми номерами.

Отельчик был заперт, мальчик по имени Боря, гремя большой связкой, открыл ворота, подождал, когда машина заедет, и провел гостей не в большой корпус, а в маленький хозяйский особнячок, открыл им номер — клетушку с двумя узкими кроватями и шкафом, показал рядом небольшую кухню, всего-то стол с клеенкой, плитка с красным баллончиком и захватанный электрический чайник. Притащил откуда-то старый обогреватель с круглой спиралью. И поковыряв под окном, показал внимательному Диме просунутый в стену толстый провод с черной розеткой на нем.

— Дядь Вова сказал, чтоб включали сюда. А так света, наверное, почти не будет, тут зимой никто ж не живет, рубят каждый день. Ну, плитка газовая, а переброска то с другого кабеля, ну так, в общем.

Он хрипло покашлял, с интересом посматривая в окно, на Шанельку, которая бродила между детских качелей, кутаясь в дутое пальтишко. По остренькому лицу было видно, хотел Диме подмигнуть, как мужик мужику, но воздержался. Принял плату и ушел обратно пешком, по виляющей между степных горбов тропинке.

Номер прогрелся часа через три. Далеко гулять от потрескивающего обогревателя было страшновато, так что они просидели это время в номере, не раздеваясь, болтали и пили горячий чай, разрезав до срока новогодний торт.

…

— Мы говорили, так, о всякой ерунде. Ничего серьезного, он не спрашивал, что у меня и как, я тоже не спрашивала. Понимаешь, там было странно так, будто нас ножницами вырезали, аккуратно, по контуру, и вклеили в это место, а все другое осталось. У него два раза мобильник звонил, и он смотрел, а после вызов сбрасывал. Меня слушал. Мы пили чай, обычный, пакетики. Я дурочка, порадовалась, что не отвечает по телефону, потом уже подумала, ну и отключил бы совсем. Я вот звонок отключила, чтоб ничего не мешало. После проверяла, ну мало ли, Тимка дома, и мама.

Шанелька протянула руку и пальцем погладила блестящую спинку принца Мориеси. Тот сидел, держа в розовых ручках кусочек яблока, ел аккуратно, как толстый человечек в богатой светлой шубке. Крис налила в чашечку кофе и медленно мешала черный напиток, закручивая тонкую пенную спираль. Слушала молча.

Шанелька усмехнулась, беря ломтик яблока и так же, придерживая его пальцами обеих рук, куснула, копируя повадки принца.

— Потом мы взяли фонарь и ушли смотреть на воду. Я боялась, что совсем темнота, ничего не увидим.

…

Но настоящей темноты не было. Был кусачий ветер, очень сильный, низкие скомканные тучи, и по ним, по исподу темного — странный свет, будто светилось море, швыряя на скалы обрыва фосфорически белые пены.

— Это город, — сказал Дима, обнимая ее за плечи и находя в капюшоне озябшее ухо, — от него зарево отражается. Красота.

И Шанелька выдохнула с облегчением. Ей все казалось, что вокруг не так, как было в мыслях, что в жизни проще и более сурово, не так живописно. Но они шли и шли, не разговаривая, все равно вокруг шум, ветер воет, волны грохочут внизу. Дима крепко держал ее руку, перчатка соскальзывала, и он останавливался, натягивая ее снова на холодные шанелькины пальцы. Совсем усталые, они вернулись в маленькую комнату, снова включили обогреватель, который добавил тепла к теплу. И сдвинули узкие кровати, расправляя одеяла одно поверх другого.

…

— Все хорошо было. Так, как вот нужно. Мы там свечки нашли, в шкафу, в бумажке завернутые. Две поставили в тарелку, чтоб не спалить хату. Они горели сперва одинаково, потом одна быстрее стала. Я подумала, хорошо, что мы не выбрали каждый свою свечу. А потом та, что повыше, стала клониться и к маленькой прижалась. Они сплавились и дальше горели уже вместе. Мы даже замолчали, лежали тесно и смотрели, как они там. Потом смеялись.

…

Весь следующий день они провели в неспешных обычных делах. Каждое дело занимало какое-то время, и все, что происходило, вызывало в голове Шанельки перед прочими мыслями одну: так странно. Будто они тут вспоминали самое простое, то, что делается механически, незаметно. Как в начале времен, думала Шанелька, сливая Диме на руки воду из ковшика, а потом подставляя ему свои ладони. В самом начале времен, когда умыться значило не открыть кран, а сперва набрать воды, лить ее, принимать в руки. А еще увидеть, куда льешь, потому что ванная комната была заперта, да и краны не работали, и умывание происходило на веранде, где ступени спускались в самую клумбу, полную озябших зимних астр и за ними внезапно — беззаветная белая роза, маленькая, на кусте без единого листка.

Завтракали неспешно, потом, спохватившись, заторопились, оделись, как следует, и ушли в степь, сделав по ней круг, вернулись к обрыву и долго шли от домов к торчащему заброшенному маячку, иногда спускались в скальных проломах к самой воде, Шанелька повисала, держась за Димину руку, чтобы потрогать серую воду, которая вблизи оказывалась насыщенного темно-зеленого цвета. Снова слегка торопясь, вернулись обратно, перекусили, и опять Шанелька немного маялась, решая, нужно ли идти ночью на берег, ведь ехали именно за этим — полночь под тучами и звездами, но уже нагулялись, как два верблюда, вдруг Дима устал, а она его потащит. И сама тоже устала, но, если не пойти, потом будет жалеть, это она о себе понимала.

…

— Там было зеркало, у шкафа. Хорошее такое, доброе. Я расчесывалась, а Дима подошел, встал позади. Мы отразились вместе, молча. Будто портрет. И такие красивые оба, как и не мы вовсе. Ты понимаешь?

— Да.

— А потом уже оделись, фонарь там, все такое. И Дима мне говорит, смотри, ничего не забыли? Что еще нужно взять? А я ляпнула, не думая вообще. Зеркало это, говорю. Он кивнул и со стенки его снял. Криси, ну вот ты много знаешь мужиков, что кивнут и снимут? Бровью не повел. Я знаю, у каждой женщины есть, ну, такие штучки, кнопки, нажмешь и она спеклась. Кому-то, наверное, шубу подарить, или в Таиланд отвезти. На самолете. А мне вот — такое. Я могу тыщу раз притворяться, что ой, ха-ха-ха, дура я романтичная. Но от этого ничего не изменится! Все равно буду и буду наступать на эти грабли. Ты помнишь, я рассказывала, как Череп на крышу гаража залез и стал оттуда стихи читать? Мне. Я же тогда повелась именно на такое. Не побоялся, думаю, смешным показаться, к ногам что-то там бросать. Не шубу, а другое. Потом поняла, да ему главное самому покрасоваться, а я только предлог была. Ну, фиг с Черепом. Это я для примера. И вот является некий брутальный мачо, и не моргнув глазом, не волнуясь за свою брутальность, навьючивает на себя дурацкое зеркало полметра на полметра. И доблестно тащит его к обрыву. Чтобы мы, значит, Новый год встретили там втроем. Мачо, новоиспеченная Медам Андерсен и зеркало из подсобки. Да если бы посмеялся, я бы сразу дала задний ход, все равно ведь счастье. Без всякого зеркала. Было бы.

— Пригодилось?

— А? А-а-а…

Шанелька, блестя глазами, рассмеялась, вся в воспоминаниях.

— Представь себе, да!

…

Они выбрались на каменный нос, выдающийся в море, встали там, а зеркало Дима устроил на высоком валуне, выровняв так, чтоб оно отражало смутное свечение нижней воды. И ровно в полночь, неслышно в шуме волн, бахнула пробка, вылетая из темной бутылки. Смеялись, пили шампанское из жестяной кружки, почти наощупь, Шанелька облила рукав пальтишка, потом орали всякое веселое, размахивая бенгальскими огнями, искры срывались, улетая в темноту, гасли, а издалека сверкали другие — от городских фонарей и окон, еле слышно бахал в городе фейерверк, и в море совсем далеко светили крошечные огоньки на невидимых кораблях.

Спрятав кружку в сумку, Дима обхватил Шанельку за плечи, подводя к валуну. Поправил зеркало, и теперь в нем отражались их улыбающиеся лица, подсвеченные фонарем, уложенным на камни, и трепетными искрами бенгальских огней в руках.

— С Новым годом, Нель-Шанель. С новым счастьем.

— С Новым годом, Дима Фуриозо.

Шанелька замолчала, и Крис поспешно подлила ей кофе из стильного кофейничка с лебединым носом. Та подняла на подругу страдающие глаза на лице со странными тенями от низкого света бумажного китайского абажурчика.

— Дальше ты знаешь. Ну, почти все. Кроме вот совсем последнего.

— Угу. Только ты мало со мной говорила, как Дима у тебя появился. Это нормально, я без обид, конечно, времени меньше и внимание теперь на другом. Знаю да. Что он к вам в Керчь наезжал, жил неделями, что-то там починял тебе. Пенсионеры как, убить его не собрались, за то, что возлюбленную их беспомощную Шанельку увел и крантики сам тюнингует?

— Да не. Дядьки нормально. А вот бабушки, да, попервой достали. А что это у вас, Нелечка, вместо прежнего с гитарою нынче новый с машиною? А ты, Нелечка, замуж, что ли вышла? Опять, что ли?

— Так тебя мнение бабок волнует?

Шанелька поставила на скатерть чашку, не отпив.

— Представь себе. И это тоже. И вообще не забегай вперед, пожалуйста. А если и волнует, когда оно совпадает? Понимаешь, я же расслабилась уже, подумала, ну вот!

— Кажется, ты сама забегаешь. Извини.

Крис снова взяла в ладони принца, поднесла к лицу. Тот шевелил усами, придерживая розовыми ручками ее нос, нюхал, ужасно деловитый. Девочки отвлеклись, созерцая суетливые и одновременно мягкие движения.

— Хорошо. Сейчас пойдут цензурные вставки. Короче, весь этот год Олечка, ты помнишь ведь Олечку, она Диме звонила. Вернее, когда он был в Керчи, тюнинговал нам крантики, стоит в кухне с плоскогубцами, смеется, с мамой шутит, она ему там пельмешки варит, Димочке распрекрасному… И тут, опаньки, звонок. Дима все бросает и в другую комнату, к окну. И там бу-бу-бу, бла-бла-бла. Чтоб, значит, я не слышала.

— А ты, конечно, ни разу не спросила? Так?

Шанелька кивнула, пересыпая по плечам кольца светлых волос, еще влажных.

— Я не могла. Это его жизнь. Еще подумала, а начну спрашивать, и он начнет спрашивать, и что я скажу? Что у меня сын от одного мужика, замужем я была за другим, потом хороводилась с Костиком, а потом еще каталась по югам, самцов перебирая? Пока он параллельно катался там с Олечкой?

— О-о-о…

— Не кричи, ты напугаешь принца!

— Не буду, — тут же согласилась Крис, гладя блестящую спинку.

— Видишь, принц тебе дороже меня, — тут же обиделась Шанелька, снова поднимая кофейную чашку.

— Иногда, — честно ответила Крис, — он маленький. Хоть и взрослый почти. Он от меня зависит. А ты зависишь от бабок-соседок и всяческих провинциальных предрассудков. Валяй дальше. Своего Диму.

— Валяю, — покорилась Шанелька, но тут же немного отвлеклась, уже с удовольствием отхлебывая кофе, — вот почему, когда я тебе говорю это все, словами, то оно уже не такое уж и трагическое? И даже хочется и поржать? Ты так изменяешь мое мироздание?

— Это слова изменяют его. Ты же сама говорила, что нужно суметь сформулировать, словами. И тогда мирозданию легче прислушаться к тому, что ты хочешь. Давай дальше.

— Валять или формулировать? — Шанелька махнула рукой, — шучу, да. Итак, что мы имеем? Дима, как свет в окошке, появляется разок в месяц, на недельку-две, что-то там мне починяет, иногда забирает меня кататься, в смысле, на выходные, ты в курсе. Летом классно съездили на две недели, в отпуск мой. Во-от. Я бы и рада, чтоб так дальше, прекрасный такой гостевой муж, а пока его нету, я могу трескать по вечерам чеснок с борщом, валяться на диване в каком угодно виде, не волнуясь, как выгляжу, и ходить в разных шерстяных носках. Прикинь, мои любимые полосатые растерялись, остался один. Но я его все равно люблю и ношу, на левую ногу. Конечно, меня иногда заедало, а с кем он там, а вдруг у него таких шанелек в каждом городе по Крыму? На машине, хлоп, всех посетил по очереди. Ты чего смеешься?

— Представила буквально. Бедный Дима, это даже не три работы этого, пляжного героя Коли-Семейника, это стахановское движение в чистом виде.

Шанелька покивала, смеясь.

— Вот и я представляла и мысли эти не додумывала, чтоб не портить цветы селезенки. Ну, а к лету мне мама стала вопросики задавать. О статусе. Типа, он чего, так и будет, ездить-прохлаждаться? А как же лямку тащить, семейной жизни? И ясно, что мои доводы насчет нашего общего удобствия маме пофиг. Потому что соседки и ей мозги проедают, и ради соседок мама готова была и занятый мужиком сортир потерпеть и его потные футболки в корзине с бельем. Знаешь, может ей даже надо это было, а то на что же ворчать при случае… В-общем, каюсь, я тебе про Олечкины звонки не говорила, потому как стыдно. Мне хотелось, чтоб ты успокоилась, чтоб знала, у меня наконец-то, все прекрасно. А то мне стыдно, что жизнь идет, а я такая вся неудельная. Сорок будет в этом году. О Господи! Криси! Мне что, мне будет уже сорок?

— В следующем, — поправила ее подруга, — ты себе, как всегда, год прибавила, не знаю, зачем ты это делаешь.

— Боюсь потому что. Это ведь граница. После сорока — какая жизнь. Ну хорошо, что еще год, оказывается.

— Вот ты мне и покажешь, какая там после сорока жизнь. Я тоже боюсь. А ты как раз и примером своим меня поддержишь.

— Да? — Шанелька задумалась и кивнула, вздыхая, — да… получается, нужно хвост пистолетом и марку держать. Хорошо, я постараюсь. Да что мы все отвлекаемся?

— Пойдем уже на диван, — предложила Крис, — сидеть устали, и вообще, грядет последняя серия твоей «Санта-Барбары», нужно сменить обстановку. Только в комнате не отвлекайся на книжный шкаф, успеешь припасть, когда я на работе буду.

— Хорошо, — послушно сказала Шанелька, прихватывая свою чашку и вазочку с цукатами, — не буду. Потом буду.

В спальне они уютно легли на подушки, пустив принца гулять по цветастому покрывалу, и тот, осмотревшись, привычно нырнул в прогрызенную самолично дырку, шевеля складки и путешествуя невидимкой.

— Теперь не двигайся, — предупредила Крис, — а то раздавишь мальчика.

— Он мне предложение сделал, — ответила Шанелька, деревянно лежа на боку с чашкой в отставленной руке, — прям, как полагается, принес кольцо в коробочке, серебряное с фианитом, такое, как мне нравилось. Ой!

— Не шевелись. Сейчас переползет.

— Уже?

— Уже.

Шанелька выдохнула, бережно поворачиваясь и удобнее беря чашку.

— Я растерялась вообще-то. Промямлила там что-то. Понимаешь, это ведь на всю жизнь. Ну пусть не на всю, но значит, ноздря в ноздрю, в одной упряжке. Я даже подумать заранее не успела, и тут такое вот. А потом решила, да гори все огнем. Решили сильно не праздновать, расписаться и потом завеяться на его жигуле-фуриозо по самому первому маршруту, где мы с тобой орла возили. И тогда я обрадовалась, наконец. Как-то это было правильно. Мы сели бы и поехали, от «Розового фламинго» через Кокто в самый Черноморск.

— Этапы большого пути.

— Как бы да. А тебе я не говорила, потому что мы хотели сюрприз. Мы хотели тебя зазвать, чтоб ты поехала с нами. Между прочим, я позвонила в «Дельфин», беседовала с Вовой Великолепным. Спрашивала, будут ли номера в сентябре, ВВ страшно обрадовался, припомнил нам орла, и доктора в попугаях. Кричал, жду-жду, ехайте. Кристиночку, кричал, везите, без нее не пущу. А-а-а, ты улыбаешься. Значит, я не зря все затевала.

В комнате стоял полумрак, свет падал со стороны окна, укрытого светлыми складками штор, там, за ним, сияло зарево близкой Москвы, огромное зыбкое, говоря — вы не в лесу и не в маленьком южном городе. Хотя вокруг сплошные деревья и тишина, а казалось Шанельке, тут обязан быть шум, автомобили и прочее.

Шанельке было так странно. Одиноко в незнакомой квартире, полной чужих еще вещей на их непонятных местах, и одновременно уютно, потому что рассеянный свет падал на внимательное лицо Крис, и на ее руки, в одной полупустая чашечка с кофе.

— Я так радовалась, — сказала она севшим голосом, — представляла себе это все так ясно. Пару раз тебе почти проговорилась. Второе воскресенье сентября, значит. Маме сшила платье, Тимка с Димой чинили машину, Тимка изгваздался весь, ходил такой солидный, таскал с рынка всякие запчасти и краску. Во-от. А за неделю до времени Ч, когда мы с тобой уже договаривались, что ты к нам, обязательно к нам, на бархатный сезон. Ты и билет забронировала, да?

Крис кивнула, по лицу пробежали мягкие тени.

— Позвонила Олечка. Дима меня поцеловал, такой весь озабоченный, ой, говорит, мне нужно метнуться, на пару дней буквально. И стал собираться. Я, конечно, включила стерву. Нечаянно. Я не хотела, правда. Но достала меня эта дурацкая ситуация. Мог бы давно сказать, что там с этой малолеткой у него! Даже если я благородно не спрашиваю, мог бы благородно сказать сам! Ну вот. Я говорю, а встретить Криси? А я, грит, успею вернуться. А я ему — а продукты к столу мы с мамой таскать сами будем? Все же праздничный обед, такое. А он мне — ну, нафига нам обед? Сходим все в ресторан, пару часов посидим…

Шанелька проверила, где гуляет принц Мориеси, и возмущенно села, обхватывая руками коленки.

— Меня что заело больше всего-то! Да принесем мы эти арбузы-дыни, свинятины кусок. И овощи всякие. Ладно. Но он был готов от планов отказаться! Сразу же! Тогда я ему говорю, ах так… Чего ты хмуришься. Ну прости, я же сказала, стерва включена, процесс идет. Ах так… Может, и день росписи перенесем? И отпуск тоже? И поездку? И Крис, может, уже позвонить, чтоб не ехала вообще? А он мне в ответ, да смотри сама. Как решишь, так и сделаем. А я через пару дней вернусь. Чмокнул меня в щеку и обуваться пошел.

— И тут остапа понесло, — скорбно догадалась Крис, — что ты там ему в спину ляпнула?

Шанелька поникла кудрявой головой.

— Я сказала, можешь и не возвращаться. Дура, да?

Крис дипломатично молчала.

— Он плечами пожал и вышел. Позвонил мне буквально сразу, минут через пять. Я не стала трубку брать. Он еще звонил. Немножко. Раза три, или пять раз. Я потом сама ему перезвонила. Он мне говорит, я тебя люблю и приеду. И если ты меня ревнуешь, хотя это сплошные глупости, я тебе все расскажу, когда приеду. И мы помирились. Я ему сказала, что я дура. А он протестовал и сказал, что понимает, и я имею право, но обстоятельства и «прости-прости и жди-пожди и я расскажу». Я сказала, хорошо, приезжай, Фуриозо, я тебя жду. В эти два дня он мне звонил, аккуратно так. Даже спросил напоследок, привезти ли ялтинского лука, грецких орехов и чурчхелы. Он помнит, что ты любишь чурчхелу, для тебя хотел. А на третий день снова позвонил и деловитым таким тоном сказал, что еще на пару дней задержится, и чтоб я не волновалась, звонить скорее всего, не будет пока, ибо в горах, и связь паршивая. Криси, прикинь, то есть, он вернется буквально в день перед росписью. Если бы вернулся, значит.

У нее прервался голос, но Шанелька тряхнула головой и прокашлялась, сердясь на себя.

— Так он не вернулся?

— Не-а. Я ему там съязвила чего-то, он вполне мирно выслушал, попрощался. Я стала дальше себе подвенечные шорты шить.

— Шорты?

— Ну да, у меня туника из дырявого трикотажа, длинная совсем. Чтоб труселя не светились, я под нее шорты и индийский короткий топ.

— Сшила?

— Ну да.

— Покажешь.

— Покажу. Я ему потом еще звонила два раза. Одни раз поговорили, вернее, я больше говорила. А второй раз он меня сразу остановил, извини, говорит, совсем не вовремя, я сам тебе. Вот я ждала-ждала, как идиотка, а сама думаю, е-мое, а если не приедет? Мне что, влачиться в загс, отменять там всю эту хрень, а мама уже ж всем соседкам расхвасталась, ах какой у Нелечки серьезный положительный Дима почти уже ж муж. Утром в тот день, когда должен приехать, я ему все же позвонила. Абонент вне зоны действия сети. А в обед приходит смска. «Шанель, отмени все, придется перенести. Люблю» Смска, Крис! Вроде я не знаю, когда вместо разговора пишут смски! Когда неохота выслушивать упреки справедливые. Вот скажи, на черта мне сдались эти загсы? Эти всякие росписи? Самое ведь смешное, что я не планировала даже! Сам с кольцом вокруг меня плясал, совал мне, сам руку в рот тянул, целовать, тоже мне, людовик шестнадцатый. И сам же потом струсил, как последний… последний…

— Не ругайся, тебе не идет, — быстро сказала Крис.

— Последний… раскозяй! Тьфу.

— Я не знаю, что такое раскозяй, но звучит противно. Сама придумала?

— Да!

— Давно?

— Только что! Криси!

— Я просто хочу тебя отвлечь. Ты сейчас в гневе, — Крис благоразумно взяла на руки принца Мориеси и села подальше от сердитой подруги, — но потом, когда все пройдет, раскозяя не забудь, богатое какое слово.

— Но ты согласна? Ты согласна, что он последний…

— Мудак. Согласна.

— А ты чего ругаешься? — обиделась Шанелька, — тебе можно, значит? А мне?

— У меня стиль другой. Я роковая брюнетка, а ты ангельская блондинка. Тебе паршивые слова портят карму.

— Ой. Я что-то вспомнила, мы маленькие были, мама нас с братом называла паршивцами, во гневе. А потом я узнала, что есть такая болезнь — парша. Ужас какой. Мама, конечно, до сих пор не ведает. Криси, мне не так за себя обидно, хотя, конечно, обидно, как за то, что он всех подставил. Тебя подвел. Маму подвел, даже Тимку подвел, у него же возраст! И он за нас радовался. А теперь очерствеет, станет циником.

— Сопьется и пойдет по дорогам, — процитировала Крис.

— Практически да. Но с тобой совершенно невозможно насладиться трагедией! Как хорошо, что я тебя знаю, ты меня любишь, значит, не издеваешься, а просто хочешь развеселить.

В полумраке Крис встала, унося на руках сонного принца, а Шанелька, проводив ее взглядом, уставилась на тот самый книжный шкаф, полный заманчивых корешков. Книги их и познакомили, в сети обе вели литературные дневники, в которых обменивались мнениями о прочитанном, писали рецензии и горячо спорили. Было это давно и постепенно книжная сеть превратилась в обычную социальную, где авторы бродили из раздела в раздел, оставляя в виртуальных альбомчиках классические салонные стишки с посвящениями. А две дамы все продолжали упорно читать и упорно писать не о себе, а о литературных героях и сюжетах. В итоге личная переписка состоялась и у них, но в почте, и завершилась личным знакомством, Шанелька тогда жила в Москве, пытаясь приспособиться к размеренной семейной жизни со столичным мужем, а Крис приехала воевать столицу. Так что, после писем стали случаться совместные прогулки, полные, как ни странно, вместо бесед — спокойного молчания вдвоем. Им нравились одни и те же места, и показывая их друг другу, обе радовались, и скоро уже скучали, расставаясь. Но в дни виртуального общения — какие же расставания, и подруги болтали в сети, кидали в почту интересные ссылки, снова спорили о книгах и картинах, находили прекрасные фильмы, радуя друг друга находками. А разок в пару недель Шанелька ехала в гости, оставалась ночевать у Крис, на верхотуре, в однокомнатной съемной квартире, где с балкона открывался почти такой же вид, как и здесь, на огромный городской парк с редко торчащими вдалеке жилыми кварталами, и небом, которое неутомимо чертили взлетающие по диагонали самолеты.

Потом Шанелька вернулась домой. И с огромной радостью встретила Крис уже в новом качестве — летней гостьей, показывая ей теперь свои южные сокровища: дальние безлюдные пляжи, старые городские парки и вообще все, что было ей близко и дорого.

Удивительно, думала Шанелька, сидя на знакомом диване, живущем теперь в еще незнакомой ей квартире, удивительно, что Крис появилась и никуда не исчезает, а сердечные привязанности, романы и любови вспыхивают, разгораются, потом угасают или судьба без жалости затаптывает их, они сменяют одна другую, и вроде бы, должно быть наоборот. Как там, муж и жена — одна… Нет, другое, не так насмешливо. В общем, всегда Шанелька была уверена, что будет у нее, как у мамы с отцом, семья, двое растят детей и вместе идут по жизни, а вокруг все меняется, приходят и отдаляются друзья, у которых свои собственные судьбы. Но оказалось, ей судьба другая. И подарена ей замечательная дружба, не омраченная тем, о чем так часто снимают кино и с усталой умудренностью пишут в книгах. Мол, лучшая подруга — увела. И осталась героиня без подруги и без мужа. Конечно, может быть, так говорить еще рано, все в жизни может случиться.

Но от осторожной этой мысли пахнуло тем самым устало умудренным нафталином, да и можно же ее додумать — а когда не рано-то? Когда они станут совсем старушками и впадут в маразм? И кстати, кто из Шанелькиных спутников жизни совпал бы с Крис?

— Чему ты тут одна в темноте смеешься?

Крис вошла с подушкой в руках, кинула в изголовье, полезла в ящик комода, вытаскивая плюшевое покрывало.

— Ой. Я о жизни раздумалась. И прикинула, кого бы ты могла у меня, к примеру, увести. Ну если бы, как в кино, ах, влюбилась, и такое прочее.

— Конечно, Черепа, — уверенно сказала Крис, — не все же тебе одной плакать и колоться, и жрать кактус дальше. Давай уже спать. У нас завтра насыщенный день.

Потом они лежали, и Шанелька, глядя в мерцающий от нижних огней потолок, прислушивалась к себе, удивляясь тихому покою внутри. Она не успела рассказать Крис, что разговор с Димой все же состоялся, иначе она бы просто изводилась, вдруг с ним случилось что ужасное, где-то на горной крымской трассе. Но не случилось. Он выслушал ее возмущенные упреки, может быть, слишком упреки и чересчур возмущенные, но разве она не имела права, оставшись накануне предполагаемой свадьбы эдакой соломенной невестой без объяснения причин. А потом вдруг сказал:

— Знаешь, ты, наверное, права. Придурок я, поторопился. Наворотил фигни, вас подвел всех. И тебе наобещал всякого. А лучше все-таки подождать. Ты меня прости, за все эти хлопоты, не знаю, как я могу исправить, ну мама там, Тимофей. Если надо что, ты…

— Как поторопился? — опешив, переспросила Шанелька, — я не понимаю. То есть, ты передумал, что ли? Струсил и в кусты?

В трубке раздался досадливый смешок.

— Ты не поняла. Да что ты перевираешь все, что я сказать тебе…

— Перевираю? Дима… А иди-ка ты, со своими метаниями.

Он звонил ей еще. Но зареванная Шанелька трубку уже не брала. Прочитала смску, все же надеясь, вдруг несколько его слов хоть что-то прояснят, но там было всего одно. «Прости» коротко написал ей Дима Валеев по прозвищу Фуриозо. После чего его номер отправился туда же, куда годом раньше улетел номер вдохновенного барда Костика Черепухина — в черный список без права восстановления.