Шел третий день...

В ТУМАНЕ

Утром пароход «Керчь» стал в тумане. Набрав последний раз воздуху, машины тяжело, с сипением выдохнули и замолчали. Час был ранний, пассажиры спали еще, и только старик по обыкновению сидел на корме в провисшем шезлонге. Он просидел так всю ночь. Ночью по реке пахло сеном, у деревень — навозом. В деревнях горели электрические огни, ползли по воде дорожки света, и гигантские тени деревьев, возникая в них, ветвями касались борта. Потом запахло сыростью, запахло болотом, потянулась мгла, все густела, и пароход в тумане увяз.

Старику стало холодно, однако он не спешил в каюту, зная, что долго еще не уснет, будет ворочаться и мешать соседу.

Негромким простуженным голосом скомандовали на мостике. От чужой хрипоты старик закашлялся. Донеслись снизу металлически дребезжащие шаги, скрипнула якорная лебедка, и, захлебываясь в астматическом приступе, захрипела ржавая цепь. Старик, не удержавшись, снова откашлялся и сообразил, что в этом переувлажненном воздухе звуки сами простужаются, сами хрипнут.

Якорь бросили потому, что течение, хоть и слабое, сносило судно. Старик понял это, когда прямо перед собой увидел невысокий, темнеющий берег. Берег то исчезал, то открывался в тумане, но был совсем рядом. Наконец плоскодонный пароходишко вовсе прибился к берегу — только узкая полоска воды осталась шуршать.

Старик продрог. Подняв воротник грубого черного плаща, он обхватил себя руками и сжался, скрючился сколько возможно, чтобы сердцу не так далеко было посылать кровь. По времени пора уже было взойти солнцу, и, наверное, оно где-то изошло, но в какой стороне? — туман оставался плотен и неколебим.

Потом на берегу возник человек. Настолько неожиданно — словно из ничего. Старик даже вздрогнул. Человек в очевидной задумчивости постоял над водой, разглядел пароход, изумленно выругался и исчез. «Охотник, — сообразил старик, — заплутал», — и улыбнулся, отчего стало ему теплее.

Донеслось издалека стрекотанье мотора, и долго невозможно было понять: приближается оно или уходит — неуверенно и осторожно суденышко бродило в тумане. Но подошло, нечаянно приблизилось к пароходу: казенный серый катерок-буксирчик. Парень, выбравшись из кабины, бросил на нижнюю палубу веревку с глухой петлей на конце. Кто-то — старик не видел, должно, матрос — подтянул катер и закрепил веревку.

— Куда собрался-то?

— Да на ферму, за молоком, — вздохнул парень, — а тут — черт знает что.

— Ну, у вас это частенько.

— Болота…

Потянулся у них разговор, а старик разглядывал сверху парня, который сидел на крыше кабины, расстегнув ворот рубахи и закатав рукава. В разговоре парень перехватил его взгляд и посмотрел недолго на старика. Тому вдруг стало совестно своего жалкого вида. Он распрямился, встал, сунул руки в карманы и небрежной походкой, как в молодости, когда спина была легкой, прошелся по палубе. Захотелось даже в воду сплюнуть. Но не решился. Свернул с палубы в коридор, пахнущий комфортом ковров и лакированного дерева, заглянул в каюту: сосед спал на верхней полке, и его огромный, обтянутый белой майкой живот при вдохе вздымался над каютой и грозил обрушиться, как штормовая волна. Закрыв дверь, старик нерешительно прошелся по коридору и спустился вниз. Четвертый класс дышал портянками и носками. Нагретый машиной воздух содрогался от храпа. На полках и на полу, на мешках и на ящиках, сидя, легка, в самых неудобных позах спали люди.

У дверей машинного отделения старика схватила за руку девочка-цыганка лет пяти. Ночью старик видел и слышал, как на какой-то маленькой пристани цыгане с гомоном и суетой штурмовали трап парохода.

— Пайдем, пагадаю.

— Красивая, — улыбнулся старик. — А как же зовут тебя?

— Малюта, — отвечала маленькая цыганка. — Пайдем!

На шее и на руках звенели монисты, сделанные из просверленных гривенников.

— Ты что же, и гадать умеешь? — ласково спросил старик, не трогаясь с места, но и не отнимая руки.

— Я не умею, мамка умеет, найдем! — дернула старика за руку, он повиновался.

Цыгане со своим скарбом сидели у выхода на нижнюю палубу — должно, недалеко было ехать. Как только Малюта подвела старика, одна из цыганок — «мамка», наверное, — оторвала от груди младенца, бросила его кому-то и, не успев застегнуть кофту, обратилась к старику: «Иди сюда, дарагой, иди, нагадаю!» Крупный бородатый мужчина лот пятидесяти, стоявший на палубе, мигом обернулся, прищурил глаза, сказал что-то непонятное, и женщина взяла младенца обратно. Старик растерялся.

— Не волнуйся, отец! — Цыган приветливо вскинул руку, — по-видимому, он был у них старшим — и назидательно обратился к женщине: — Что ты ему расскажешь? Ну что?.. Что он скоро умрет? Это он и без тебя знает.

Женщина не поднимала глаз.

— Про детей, про внуков, — нерешительно предположил кто-то из молодых. Старший покачал головой:

— Эх, ты, цыган… Нет у него ни детей, ни внуков.

Старик согласно кивнул и посмотрел на бородатого с настороженным удивлением. Тот щелкнул пальцами:

— Спой лучше, Малюта. — Малюта потащила старика на палубу. Там тоже сидели несколько человек. Все они готовились сойти на какой-то пристани, но час их прошел, пароход стоял неизвестно где, и люди ждали и томились.

Малюта тихо запела. Пела она как будто для себя. Самозабвенно предаваясь грустной цыганской песне, девочка смотрела в туман. Подчиняясь то ли ее взгляду, то ли самой песне, бородатый тоже смотрел в невидимую сейчас даль. Что было там? Старик заметил вдруг движение в тумане. Туман расслаивался, шевелились маленькие облачка, и чистый детский голос дальше, дальше улетал куда-то между ними. Малюта замолчала, звук бежал, бежал… Потом все расплылось, старик руками долго тер глаза.

Подошла женщина с ярко накрашенными губами и, сняв с пальца дешевенький перстенечек с лиловым стеклышком, подарила Малюте. Девочка, сжав перстенек в кулачке, убежала, женщина вернулась к своим узлам и принялась, отчаянно жестикулируя, рассказывать что-то мужу. Старик не слышал их разговора: песня все звучала вдали. «Хорошо. Красиво», — сказал старик, продолжая прислушиваться к песне. На него не обратили внимания. «Глухонемые», — пояснил бородатый цыган. «Как?!» — изумился старик, но цыган заметил в таборе что-то требующее его присутствия и исчез. «Как же?» — спросил старик и растерянно, ища объяснения, посмотрел на женщину. Она вдруг улыбнулась — старик увидел, что зубы и кончик непрестанно двигающегося языка вымазаны помадой, — несколько раз приветливо и согласно кивнула, и он понял, что да, так оно и есть: женщина глухонемая, а песня красивая, и, успокоенный, ушел, согревшись трогательностью своего объяснения.

Пробираясь нижней палубой сквозь туман, столкнулся с казенным катером. Матроса не было. Парень все так же вольно сидел на крыше, покуривая сигарету. Старик смутился встрече с забытым катером, горько вздохнул, косо взглянул на воду — у катера покачивалось радужное пятно мазута, — распрямился и поднял голову: парень почему-то вызывал в старике чувство соперничества.

Обойдя судно с кормы, вышел на борт, обращенный к берегу. Дверь кухни была открыта. Пахло рыбой. Сухощавый седенький повар суетился, привинчивая мясорубку.

— Здрасьте, — поклонился старик.

Повар, вскинув голову, посмотрел сквозь старинные в золотой проволочке-оправе очки и кивнул.

— Давайте, помогу.

— Займитесь, — легко согласился повар, — я пока рыбку достану.

Сняв плащ, старик вымыл руки, нацепил фартук и занялся. За окном висела мутная хмарь, а здесь горело электричество, потрескивала печь, и было похоже не на рассвет, а скорее на зимний уютный вечер. Крутили они котлеты и рассуждали о кулинарии.

— Пока был женат, — рассказывал повар, — ни разу толком и не поел — на всю жизнь худосочным остался. То, понимаешь, вареная луковица в супу, как медуза, болтается, то сало, то дробленый мосел…

— А я процеживаю!

— Конечно!.. А то с работы придешь, я на лесопилке работал, едва на ногах держишься, а она — жареного леща! Разве можно?! Лещ, ведь он для будней чересчур костляв!

— А я, знаешь, что делаю? — старик поделился опытом. — Весь погреб забиваю банками с резаным чесноком, петрушкой, укропом, помидорной мякотью. Все засолено — и до весны хватает!

— Такое я слышал, это здорово. Это ты мне обязательно расскажи, как делать. Здорово… А бабам, им можно доверять только простые блюда, например, ну… картошку сварить.

— Или готовые котлеты пожарить.

— Ну! — радостно согласился повар. Оба замолчали, довольные обнаружившимся родством.

— Они даже чайник всегда ставят носиком к себе! — возмутился старик. — А это нехорошо, это против всех правил техники безопасности!

Повар задумался: «Да… верно, носиком к себе».

— Вот, — подхватил старик, — а ты как ставишь?

— Не упомню, — смутился повар.

— От себя! — воскликнул старик, указывая на плиту. — Вот! Чайник поставлен твоей рукой, я специально внимание обратил! А иначе ты и никогда не поставишь!

— Конечно, — признал повар со снисходительною небрежностью.

Еще помолчали.

— Однако жалкий мы народ — холостяки, — горестно и твердо сказал вдруг старик.

Повар, не поднимая глаз, кивнул, словно и сам успел подумать об этом. Расстались, поддержав друг друга улыбками, искренними оттого, что нашли общее и хорошо обоим понятное.

Старик поднялся к себе. Ухал от холодной воды, плескаясь над умывальником, сосед.

— Доброе утро.

— А-а!.. Монастырь не проехали?

— Нет.

— Слава богу. Опять всю ночь колобродил?

— Да, не спал.

— Где ж эт тебя носило?

— Гулял, — пожал плечами старик, повесил плащ, сел, откинувшись к спинке дивана.

— Мать честная! Чего же сейчас гулять? Я, понимаешь, проснулся, тер, тер стекло — думал, что запотело, оказывается, с той стороны туман? А-а! До чего холодная, стерва!

— Туман, — подтвердил старик.

— То-то… Поди, все еще спят?

— Нет, уже много времени.

— И чего — люди есть? У-ух-ха-ха!

— Конечно.

— Кому ж это, кроме тебя, не спится? — Он плескал воду за спину, вода стекала, и на полу образовалась лужа.

— Кому, кому? У некоторых рабочий день начался, другие ждут своих пристаней — мало ли что у кого? Цыгане… Девочка одна, Малюта, так хорошо пела! До того здорово, что, представляете, женщина глухонемая — и та почувствовала… Колечко ей подарила.

— Иди ты? Серьезно?

Старик рассказал про цыган, про то, как готовил котлеты с поваром, рассказал коротко, стараясь не выдавать своего отношения, но сосед угадал. Глядя на старика, он приходил все в большее недоумение и даже обтереться забыл.

— Ты что, отец, первый день живешь?

— Почему? — не понял старик.

— Экий ты малахольный, — пожалел сосед и вспомнил о полотенце: — У-ух, хорошо!.. Конечно, работа у тебя соответственная: стрелочник или как?.. Обходчик. Живешь, понимаешь, в лесу и, окромя своих рельс, ни черта в жизни не видишь. — Он докрасна натер руки и принялся за лицо, огромное, круглое.

— Почему? У нас станция, узловая, народу много.

— А чего ж ты тогда в людях не разбираешься? — Бросил на диван полотенце. — «Цыган», «цыган», «гадать запретил»… Куда ж я рубаху-то подевал?.. Наивный ты человек!

— Почему? — растерялся старик.

— Почему, почему?.. Рубашку мою не видел?.. Это ж специально, разжалобить чтоб, тонкий подход, понял? Надеялись из тебя побольше выжать. Из глухонемой кольцо выжали?.. А! Вот рубашка-то! В шкафу, понимаешь! А я ищу… И глухонемая твоя, — с вешалки снял рубашку, — ни хрена, понимаешь, не глухонемая, а ты восторгаешься: не слышит, мол, а красоту чувствует… Воротник грязный… Постирать или не надо?.. Ладно!.. Слышит, говорю, может, и не сильно, но наверняка слышит, понятно?

— Но почему вы так думаете? — обиделся на него старик.

— Да что ты, ей-богу, как маленький! «Почему, почему?» Потому что!.. Повар, понимаете ли, ему понравился. Хищник ведь он, хищник! «Котлеты делали»! А зачем просто так рыбу не жарили? Кулинария? Чтобы вкуснее? «Палтус с треской»?.. Да чтоб выжать побольше — не понимаешь? Небось центнер хлеба на десять котлет… Да не мотай головой, знаю я! — И нацепил рубашку. — Знаю я их! Ладно, старый, держись веселей, не обижайся. Ресторан, что ль, открыли? Пойдем, позавтракаем, опохмелимся маленько. Ты не грусти — жизнь понимать надо. Не грусти, сейчас в этот придем… где монастырь. Не грусти. Сходим вместе, сфотографируемся на память, монастырь, между прочим, исторический — в путеводителе прочитал. — И, застегнувшись и осмотрев себя, на миг задумался: — Шестнадцатый, что ль, век… или четырнадцатый… не помню. Держись, отец! — И вышел.

С трудом поднявшись, старик перешагнул лужу, взял плащ и, волоча его, пошел по коридору. Появились проснувшиеся пассажиры, но старик, не замечая никого, все брел и бесконечно брел по коридорам, палубам, по лестницам.

За стеклами машинного отделения шла работа. Сжигая топливо, гудел паровой котел. Тяжело вздыхая, шагали поршни. Жарко пахло мазутом и маслом. Выйдя из забытья, словно проснувшись, старик долго смотрел, удивляясь, что можно вот так, стоя на месте, наблюдать машину в работе. Паровоз, хоть и устроен похоже, но только пустит машину в ход — и уехал, и не видно его, а здесь — можно смотреть. «Хорошо, — оценил старик. — А что ж это они пустили машину?»

Поднявшись наверх, он обнаружил, что туман начал рассеиваться. Казенный катер отчалил, дал ход. Парень, высунувшись из рубки, медленно вел его вдоль пароходного борта. Поравнявшись со стариком, свистнул и весело подмигнул. Старик ответил ему улыбкой и с улыбкой посмотрел вслед. Скомандовали убрать якорь. Ни дребезжания, ни хрипа не было теперь в голосе. Бархатно загудела лебедка, с дробным лязганьем поднялась цепь. Склянки отбили поднятие якоря. Плеснула из-под колес вода.

Перекинув плащ на руку, старик прошел вперед. Постучали в стекло — обернулся: за окном ресторана жевал сосед и приглашал к соучастию. Старик покачал головой, с любопытством посмотрел на соседа, хмыкнул и вдруг рассмеялся, — тот удивленно перестал жевать. «А ну тебя!» — сказал старик.

По бурунам у форштевня заметно было, как пароход набирает скорость.

Внезапно яростный луч прорезал воздух, и, словно в прорву, хлынул на землю солнечный свет.

Отчаявшийся пробраться к своему какому-нибудь заветно-непроходимому болоту, охотник сидел на мокром берегу, свесив ноги, и безучастным взглядом провожал пароход. Старик развел руками, мол, не вышло? Охотник тем же жестом ответил: «Ничего не поделаешь», — и усмехнулся и кивнул.

Туман начал таять, стекать в низины, в воду и скоро исчез.