Шикша

Глава 4

Аннушка охнула и заторопилась на кухню, хлопотать с ужином. Я-то уже поела и теперь не знала — выходить к людям или сидеть и дальше в камералке*, сославшись на мой «вшивый» карантин. В общем, зависла я капитально, обдумывая, как же поступить правильно. Но эту проблему уже решили за меня: в камералку ввалился огромный бородатый мужик в замызганной спецовке. Он на ходу вытирал мокрые руки куском полотна, затем уставился на меня:

— Показывай, — велел он мрачно.

— Что показывать? — не поняла я.

— Вшивость проверю, — лаконично ответил мужик и отбросил полотно на лавку.

Я поняла, что это и есть пресловутый Колька и послушно стащила косынку с головы (я выпросила у Аннушки платок, чтобы не позориться «вазелиновыми» волосами перед мужиками).

Колька передвинул лампу на столе поближе и заглянул ко мне в голову:

— Твою ж мать! — заругался он (точнее он заругался более категорично, но я не буду повторять все те слова). — Что у тебя с тыквой?

— Волосы давно не мыла, — извиняющимся тоном попыталась оправдаться я.

— К херам мне твои волосы! — рявкнул Колька, — ты где так бестолковку свою разнесла? У тебя же чуть мозги наружу не вылетели! Да тут же швы накладывать надо! И срочно! Еще и грязи туда затащила, вон воспаление уже пошло…

Он еще долго возмущался моей тупостью, Аннушкиной тупостью, мировой бабской тупостью вообще и, в частности, опять прошелся конкретно сперва по мне и Аннушке, затем заодно досталось еще каким-то Люське и Катьке. В заключение Колька очень нелицеприятно отозвался о всей нашей геологической экспедиции, и особенно при этом почему-то подчеркнул тупость Уткина.

— А где Уткин, кстати? — спросил он внезапно, продолжая вертеть мою голову то ближе, то дальше к лампе (меня чуть не укачало от этого). — У меня к нему есть ряд принципиальных вопросов. На пример, по поводу «стерилизации» лисы.

— Не знаю, — ответила я.

— В смысле ты не знаешь? Вы вместе ушли в разведку, а ты и не знаешь.

— Я очнулась, когда тонула на болоте, — поведала Кольке я, — меня спас охотник. Дал куртку и сапоги. Показал дорогу сюда. А больше я ничего не помню. Вообще ничего, что было до этого. Даже как меня зовут — я узнала уже тут, от Аннушки.

— Хорош заливать! — Колька резко отпустил мою голову и недоверчиво скривился. — Петровну ты же помнишь.

— Нет, Аннушкой ее какой-то Митька называл, — ответила я, — я просто услышала, вот и знаю теперь.

— А-а-а-а… вот, значит, как! Значит, Митька назвал ее Аннушкой? — прищурился Колька и выматерился. — Вот сучонок…

Я прикусила язык. Похоже сболтнула лишнего. Но кто ж знал.

— Ты правду говоришь? — опять переключился на мою потерю памяти Колька.

Я пожала плечами. Мол, хочешь верь, хочешь нет.

— Так, сиди здесь! — велел Колька, — я Бармалея кликну.

Он выскочил наружу из камералки. Я осталась сидеть одна и всё думала, что какая-то ерунда получается.

Минут через пять он вернулся. С ним был еще один человек. Почему-то изначально я решила, что «дон Педро» и есть Бармалей, но я ошиблась. Бармалей, он же Иван Карлович Шульц, был приземистым, почти квадратным мужчиной, столь густо заросший рыжеватой растительностью, что среди дремучей кудрявой поросли было видно только мясистый нос и цепкие черные глаза.

— Рассказывай, — велел он тихим голосом и у меня аж мурашки забегали по коже.

Я повторила свою историю.

Повисло молчание.

Мужики сидели, «разговаривая» молча, одними глазами. Наконец, когда играть «в гляделки» им надоело, Шульц сказал:

— Мда. Странно, — и добавил, обращаясь к Кольке, — а ты что скажешь?

— Судя по форме раны, имел место сильный удар предположительно тупым орудием — камнем или дубиной, — начал Колька, опять схватив мою голову в тиски своих ручищ и вертя ее туда-сюда к свету лампы. — Рана серьезная. Так что амнезия вполне может быть. Или же налицо злостная симуляция. Но тогда всё равно остается вопрос — кто ей так разнес голову?

— Сама могла? — коротко уточнил Шульц и так зыркнул на меня, что я сразу поняла, почему все называют его Бармалей.

Колька отрицательно покачал головой.

— А удар при падении?

— Исключено, — вздохнул Колька. — Угол другой.

— Ладно, — кивнул Бармалей и развернулся к мне, — а ты, Горелова, напишешь всё, что здесь наговорила, на бумагу.

Я кивнула.

— Теперь по остальным. — сказал Бармалей Кольке, — Нужно послать пару ребят проверить, что там случилось.

— Да кого мы пошлем? — возмутился Колька, — все и так после этого забега не отошли, куда опять в такую даль переть⁈

— А если там случилось что? — спросил Бармалей своим невозможно тихим и острым как скальпель голосом.

— Если что и случилось, то мы уже ничем им не поможем, — недовольно отрезал Колька, он явно не боялся спорить с Бармалеем. — А уставших людей туда-сюда по тайге гонять — тоже не дело.

— А если им нужна помощь? — поставил точку в разговоре Бармалей.

Колька недовольно фыркнул, но правоту его нехотя признал.

— В общем так, — сказал Бармалей, — сейчас ужинать, мыться-отдыхать. Завтра рано с утра выдвигаемся на дальний участок. Пойдут Рябов, ты, Фёдоров, Михайлюк и Иванов. И, само собой, Игната с вами отправим.

— Так в лагере тогда почти никого не останется, — попытался возразить Колька.

— Я так сказал, — припечатал Бармалей, отметая все возражения.

— А можно я тоже пойду? — вякнула я.

— Сиди уже! — Колька и Бармалей синхронно развернулись ко мне и рыкнули одновременно совсем недобрыми голосами.

В общем, не взяли меня.

Примерно через полчаса вернулся Колька и притащил еще две лампы и чемоданчик с инструментами. Следом шла Аннушка, которая все время горестно вздыхала и несла таз с горячей водой.

Колька опасной бритвой соскреб мне все волосы на затылке и немного с правой части головы, обработал рану и принялся накладывать швы. Я старалась не орать, но всё равно было капец как больно, и я орала со всей мочи.

— Да заткнись уже ты! — шикнул на меня Колька, — весь лагерь перебудишь. Еще два стежка осталось.

— Не могу! — сквозь слёзы всхлипнула я. — Не надо больше. Пожалуйста-а-а… Больно же…

— Может, спирта ей дать? — влезла сердобольная Аннушка, которая ассистировала этому живодёру.

— Ага! Хуирта! У нее травма башки, возможная амнезия, так ты ей дай еще спирта! — рявкнул Колька, — и кто тебе такую дурь в тыкву воткнул? Хочешь, чтобы она голышом по лагерю потом бегала и пальму искала?

— Зачем пальму? — не поняла Аннушка.

— Ты же коммунист, Анна Петровна! — вызверился Колька и больно воткнул иголку мне в голову, так, что я аж подпрыгнула почти до потолка и взвыла не своим голосом.

— Да тихо ты, Горелова! Мешаешь же! — не обращая внимания на мои мучения, Колька продолжил диалог с Аннушкой, — так разве ты диалектический материализм уже забыла, Анна Петровна? Или ты не знаешь, что человек произошел от обезьяны, а обезьяна, соответственно, спустилась с пальмы. Поэтому, когда наша Зойка выпьет спирта при такой травме головы, то вполне возможен обратный процесс — превращение человека в обезьяну. Вот и придется ей срочно искать в тайге пальму, чтобы эволюционировать обратно согласно классическому канону. Теперь понятно?

Не знаю, что ответила ему Аннушка, но тут Колька так глубоко вонзил проклятую иглу в мою несчастную голову, что меня прямо подбросило.

— Ну всё, всё, — успокоительно сказал Колька, наконец-то соизволив обратить на меня внимание. — Сейчас только завяжу.

Я скривилась, утирая слёзы.

— А ты, в принципе, молодец, Горелова, — заявил в конце процедуры Колька вполне нормальным голосом, — не каждый мужик выдержит без обезболивания накладывание швов на голову.

— Так вы же говорили, что это элементарно и все легко переносят, даже дети, — обиженно припомнила я его же слова, небрежно сказанные мне в самом начале операции.

— Ну, мало ли что я тебе говорил, — дипломатично увильнул Колька, — тем более это еще когда было…

— Полчаса назад, — укоризненно буркнула я.

— Ну, нету у меня анестезии, нету, — беззлобно проворчал Колька и обрезал нитки, — Так что сейчас еще повязочку сделаем и можешь идти спать. Но старайся на эту сторону не переворачиваться.

— Так мы сейчас еще в баню пойдем, — влезла Аннушка.

— Какую еще баню? — не понял Колька и даже марлю резать перестал.

— Которую Митька сейчас топит, — простодушно пояснила Аннушка, — сперва мы с Зойкой и Ниной Васильевной сходим, а потом мужики пойдут. Как обычно. Мы же всегда быстро моемся, это вы до утра там сидите, спирт трескаете и песни поете.

— Горелова в баню не пойдет, — категорическим голосом отрезал Колька. — Я ей только швы наложил, воспаление еще не прошло, у нее полголовы разхерачено, а ты её сейчас в жару потащишь и что потом будет, понимаешь?

— Пальму будет искать? — прошептала Аннушка, бледнея.

— Молодец, — кивнул Колька и обернулся ко мне, — мыться теплой водой можно. Голову не мочить, пока не разрешу.

— И как долго? — расстроилась я.

— Недели две, как минимум, — ответил безжалостный Колька. — А там посмотрим.

— Но я же не могу столько волосы не мыть, — чуть не расплакалась я, — У меня уже вся голова чешется невыносимо и зудит. Скоро сплошная короста будет.

— Ну так не надо тогда было голову разбивать, — отмахнулся Колька и добавил категорическим тоном, — Всё. Я сказал — две недели.

Аннушка сочувственно вздохнула.

— А можно вас тогда попросить? — сказала я Кольке, — Вы не могли бы сбрить мне все остальные волосы?

— Да ты что? — охнула Аннушка. — Лысая что ль будешь⁈

— Волосы и так грязные, — ответила я, — а за две недели будет еще хуже. Отмыть я их потом вряд ли смогу, а грязь в рану занести вполне можно. А так я всё равно ведь буду в платке ходить.

— Хм, логика тут есть, — согласно кивнул Колька, опять доставая опасную бритву, — Точно не передумаешь?

— Брейте, — вздохнула я и наклонила голову.

Буквально через минут тридцать я уже шла следом за Аннушкой, сверкая свежевыбритой головой с белой марлевой повязкой в разводах от зелёнки, и была похожа на раненого красногвардейца. Еще и уши у меня оказались оттопыренные, так что вид я имела совершенно придурковатый. Во всяком случае именно так мне сообщил доктор Колька, когда завершил процедуру моего кардинального преображения.

Кстати, как поведала мне Аннушка Петровна, Колька оказался совсем не доктором, а фельдшером, но иметь даже такого врача в экспедиции — большая удача.

А помыться, я таки помылась. Правда в баню мне ходить Колька категорически запретил, но Аннушка велела Митьке притащить ведро горячей воды на полевую кухню и там, за ширмочкой, я вполне себе неплохо помылась.

Уф, какое же это блаженство, когда ты не мылся много-много дней, наконец, пройтись по себе мочалкой с мылом «Ландыш», оттирая всю многодневную въевшуюся грязь, до скрипа. Колька, кстати, дал мне пузырек зеленки и велел после помывки намазать все ссадины и порезы. А пузырек потом вернуть ему.

После помывки я, чисто вымытая и абсолютно довольная, выносила грязную воду в тазу вылить на улицу. Для этого нужно было пройти через всю полевую кухню.

Полевая кухня у нас в лагере представляла собой огромный военный шатер (или палатку), растянутый ближе к лесу. Внутри был длинный предлинный грубо сколоченный стол и две длинные-предлинные такие же скамьи. В начале шатра был вход для людей, в конце шатра — вход для Аннушки, небольшой столик, печка и куча всевозможной кухонной всячины, разобраться с которой могла только сама Аннушка. Этот уголок при желании отгораживался от общего пространства плотной брезентовой шторой. «Чтобы дым не лез людям в глаза», — как объясняла Аннушка Петровна. В дождливые дни полевая кухня служила избой-читальней для всех членов экспедиции. «Красный уголок», как её все называли. А в очень холодные дни там топили печку и можно было немного погреться.

И вот в этом закоулке я и помылась, предварительно отгородившись шторой, чтобы если кто-то случайно забредет — меня не увидели.

И вот выношу я, значит воду, для этого я открыла штору и выхожу в общее помещение, держа в руках таз с грязной мыльной водой. И тут мне прилетает из полумрака (лампа была в моем закоулке только):

— Горелова!

От неожиданности я взвизгнула, рука дрогнула, и грязная вода выплеснулась из таза. По закону подлости — прямо на женщину, которая меня окликнула. Та заорала в ответ.

В общем, когда на наши вопли сбежались все, картина на полевой кухне представляло собой довольно унылое и малоэстетичное зрелище: в темноте посреди кухни стоят две бабы друг напротив друга, одна мокрая словно курица, а у второй лысая голова перетянута куском марли в зеленке, и обе с перепугу орут дурниной.

— Тьху ты! — констатировал общее отношение Колька. — Ну ладно у Гореловой от удара по голове мозгов не осталась, но вы-то, Нина Васильевна, с какой целью весь народ сейчас перепугали?

Мужики захохотали. Обидно, я скажу так, захохотали. А мокрая Нина Васильевна смерила Кольку уничижительным взглядом, молча развернулась и вышла.

В результате осталась отдуваться перед коллективом я одна.

— Так куда ты всех мужиков наших подевала, а Горелова? — со смешком спросил высокий тощий субъект в роговых очках.

Я пожала плечами.

— Одна пятерых разогнала, — хохотнул другой, красивый блондин спортивного типа. — Даже Уткина.

Мужики еще похохотали, перебрасываясь плоскими шуточками, пока, наконец, в дверях показалась раскрасневшаяся после бани, уютная Аннушка Петровна в развевающемся ситцевом халате, наброшенном на такую же необъятную ночнушку, и зычным голосом прогудела:

— Баня свободна!

От этих воистину волшебных слов мужиков как ветром сдуло. Все наперегонки ринулись в баню. Даже Колька и тот убежал, не забыв, при этом отобрать у меня пузырек с зелёнкой обратно.

Мы с Аннушкой остались одни.

— Что тут за крики были? — спросила она.

— Да я воду выношу, а меня какая-то женщина из темноты напугала, таз опрокинулся, и прямо на нее, — расстроенно сообщила я. — А потом все прибежали и начали ржать с нас.

— А-а-а… — махнула рукой Аннушка Петровна, — эти — могут. Им только повод дай. А Нина Васильевна чего хотела?

— Да не знаю я, — пожала плечами я, — по фамилии меня окликнула только.

— Наверно про Захарова хотела разузнать, — высказала предположение Аннушка, — подозреваю, что она к нему неровно дышит. Хотя ты, Зоя, будь с ней осторожна, она тебе этот случай за так не простит. Вредная баба, да и всё.

Я молча пожала плечами — мне как-то фиолетово проблемы этих незнакомых людей. Тут хоть бы со своими хоть как-то разобраться.

— А давай-ка попьем чаю? — вдруг предложила Аннушка Петровна. — Очень оно, говорят, полезно, после баньки чаю попить.

Я чаю особо-то и не хотела, перед этот компот перепила, но поболтать с доброй женщиной и разузнать все было нужно. А когда еще такая возможность представится.

В общем, Аннушка подожгла сухой спирт под крошечной переносной горелкой и подогрела две кружки воды, бросила туда по щепотке заварки и, пока чай настаивался, вытащила из-под каких-то коробок начатую пол-литровую баночку варенья.

— Из крыжовника, — с торжественной гордостью сообщила она мне. — Я всегда с собой по экспедициям две-три баночки крыжовникового варенья беру. Ем только сама, уж очень оно настроение мне повышает. Секрет это у меня такой. А вот сейчас и тебя угощу. Так что кушай, Зоя. Ты за эти дни всякого натерпелась.

Я благодарно кивнула и отказываться не стала. У Аннушки были сушки и пряники (разнообразных пряников так вообще целый огромный пятидесятилитровый мешок), так что похудеть в этой экспедиции мне не грозило (остальным, впрочем, тоже).

— Ты представляешь, — тем временем жаловалась мне Аннушка Петровна, — попросила я этого дурня Митьку сделать мне веник в баню. Так он постарался и сделал! Нарезал берёзовых веток, всё как положено, а внутрь ветки багульника вложил. Целый пук. Я веник распарила, не глядя, и давай себя багульником парить. Думала, сдурею там. Чуть не окочурилась. Уж я его потом этим веником отходила, куда видела!

— А он что? — поинтересовалась я для поддержания разговора.

— Сказал, дурень, что у меня очень здорово сиськи трясутся и он ради этого готов, чтобы я его всё время этим веником лупила. — Возмущенно продолжала она, потрясая надкусанным пряником в руке, — Ну вот скажи, не дурень ли?

Я согласилась, что дурень, еле-еле подавив смех, когда представила эту картину.

Вообще мне эта Аннушка нравилась. Лет ей было примерно между сорок и пятьдесят. Была она некрасива, двигалась с грацией бегемота, но при этом в лагере ее все любили и любое ее распоряжение или просьбу выполняли едва ли не быстрее, чем даже приказы самого Бармалея. Может быть причиной была Аннушкина незлобивость, или же тот факт, что всей полевой кухней и остальным хозяйством заведовала она, но тем не менее человеком в экспедиции Аннушка была очень важным.

Засыпала я под шум лиственниц и елей в теплом ватном спальнике в своей собственной палатке, на которую мне показала сердобольная Аннушка Петровна.

А рано утром, как только начало светать, назначенные Бармалеем мужики ушли искать Борисюка, Захарова, Уткина, Токарева и Лукьяничева.

Мы же остались ждать известий.

«Камералкой»* в подобных экспедициях называют полевую, часто переносную, лабораторию (это может быть вагончик, домик, палатка, тент), где происходит камеральная обработка полевого материала: к примеру, сушка образцов пород, почв, растений, консервация отдельных частей животных или растений, работа с бинокуляром или микроскопом (часто нужно провести первичные определения срочно, пока образец еще свежий), определение навесок образцов, их сортировка и так далее.