Шоколадная война

9.

Мать Джерри умерла весной. В ночь ее смерти все были около нее: отец, кто-то из близких и сам Джерри. После ее возвращения из больницы они приходили и уходили, сменяя друг друга, и так целую неделю – изнуренные и подавленные печалью. Госпитализация ничего больше не дала, и она умирала дома. Она очень любила свой дом, у нее в голове всегда были какие-нибудь идеи: наклеить обои, повесить картину, выточить для стола и стульев в салоне изящные ножки. «Дай мне бог двенадцать таких плотников, как она, я открою маленькую фабрику, на чем сделаю миллионы», - шутил отец. Она была тяжело больна. Джерри видел, как болезнь иссушала ее, как она слабла у всех на глазах, как гримаса ужаса все сильнее искажала ее лицо. Когда для него это становилось невыносимо, он прятался в спальне, стыдясь своих слабостей и избегая отца. Он хотел быть сильнее его, всегда держать себя под контролем, глубоко тая горе и печаль.

После того, как мать, наконец, умерла – внезапно, в половину четвертого по полудню, во сне, беззвучно, Джерри потом стоял у ее гроба в тихом бешенстве. Ему пришлось преодолевать ярость и огненный гнев, сжигающий его изнутри. Болезнь уничтожила ее, и он был зол на свою неспособность что-либо с этим сделать, чтобы защитить ее. И был зол так глубоко и остро, что это вывело его из скорби. Ему хотелось кричать на весь этот мир, взывая против ее смерти, перевернуть вверх тормашками все дома, расколоть на кусочки весь земной шар, вырывать с корнями деревья. Он пытался мысленно разбудить ее в темноте, представляя себе, как она лежит в морге. Даже уже не она, а внезапно охладевшая бледная плоть. Все те ужасные дни отец был словно чужим. Он был похож на лунатика или марионетку, управляемую невидимыми нитями. Джерри чувствовал беспомощность и опустошение – все съежилось у него внутри. Даже на кладбище они с отцом стояли каждый сам по себе. Между ними была громадная дистанция. Несмотря на то, что были рядом, они стояли не соприкасаясь. И когда процессия закончилась, и все стали расходиться, Джерри вдруг оказался в объятиях отца, его лицо прижалось к отцовской груди, пахнущей сигаретным табаком и мятой, от отца всегда так пахло. На кладбище, обнявшись в молчаливой скорби по невосполнимой потере, они оба плакали. Джерри не знал, где его собственные слезы, а где отца. Они рыдали безо всякого стеснения и стыда. Впоследствии шли вместе, держась за руки, к ожидающей их машине. Огненный узел гнева был распутан, и Джерри почувствовал, как все самое худшее осталось где-то позади, но над ним еще долго будет нависать тяжесть безмолвной пустоты, которая, быть может, никогда ничем так и не заполнится.

Впоследствии этой пустотой стала рутина, разделяемая им и отцом: рутина его школьных дней, похожих один на другой, и рутина бесконечных будней отца. Они, наверное, навсегда завязли в ней. Отец продал дом, и они переселились в садовый домик, где по углам не таились напоминания об ушедшей матери. Джерри большую часть лета провел в Канаде, на ферме у далекой кузины. Ему пришлось много помогать по хозяйству, что способствовало развитию его тела для успешного поступления в «Тринити» и для дальнейших занятий футболом. В этом маленьком канадском поселке родилась мать. И ему было приятно прогуливаться по узким брусчатым улочкам, где когда-то ребенком гуляла она сама. Когда в конце августа он вернулся в Новую Англию, то их вдвоем с отцом снова засосала скучная и нудная рутина. Работа и школа. И футбол: размеченное поле, ушибы и синяки, чумазые руки и сбитые колени, трава и песок во рту. Джерри казалось, что принадлежит совсем не себе, а всему, от чего он все время так зависит. И иногда он удивлялся, когда принадлежностью всего этого был еще и его отец.

Он подумал об этом в тот момент, когда пришел из школы, и увидел отца, дремлющего на софе в каморке, служившей ему спальней. Его руки были сложены на груди. Джерри бесшумно двигался по дому, не желая разбудить спящую фигуру. Отец был аптекарем и работал в разные смены в нескольких аптеках в этого города. Он работал также и по ночам, ломая себе сон. В результате, у него выработалась привычка ложиться, чтобы подремать, где только была возможность расслабиться. Желудок Джерри ныл от голода, но он сидел тихо напротив отца и ждал, когда тот проснется. Он сильно устал после тренировки от постоянных побоев, без конца получаемых его телом, от разочарования в себе и потери надежды на то, что его допустят к играм за пределами тренировок, к комбинированию пассов. Он устал от сарказма тренера и от затяжной сентябрьской жары.

Он смотрел на спящего отца. Его лицо расслабилось в дремоте, все линии и формы, огрубевшие с возрастом, растворились и были не так определенны. Он вспомнил, как кто-то говорил о том, что люди, долгое время живущие вместе, со временем начинают походить друг на друга. Сощурив глаза, присмотрелся, в поиске каких-либо общих черт в их лицах – матери и отца. И тут же мука ее утери возвратилась, как и изжога у него желудке, и он испугался, что от голода упадет в обморок. Через какой-то кошмарный трафарет попробовал наложить рисунок лица матери на лицо отца, отголосок ее сладкого голоса прозвучал у него в ушах, и он снова мысленно прошел через весь тот ужас видения ее в гробу.

Отец проснулся, словно его включила какая-то невидимая рука. Видение исчезло, и Джерри вскочил на ноги.

- Хай, Джерри, - сказал отец, моргая глазами. Он сел. Его волосы даже не были растрепаны. Короткая стрижка «ежиком» всегда выглядела аккуратно. - Удачный был день, Джерри?

Отцовский голос пришел в норму.

- Хорошо, думаю. Еще одна тренировка. На днях буду подавать пасс.

- Неплохо.

- Как прошел день, Па?

- Неплохо.

- Ладно.

- Миссис Хантер оставила нам целую кастрюлю. Тунец. Она сказала, что в последнее время он тебе нравится.

Миссис Хантер была экономкой. Она тратила все утро на уборку и приготовление ужина для них обоих. Женщина с каштановыми волосами… она постоянно вводила Джерри в смущение, ероша волосы на его голове, и при этом она еще говорила: «Ребенок, ребенок…» - словно он был третьеклассником или даже младше.

- Ты голоден, Джерри? Пять-десять минут, и что-нибудь будет готово. Можно разогреть…

- Неплохо.

Он бросился одним из отцовских «неплохо», хотя тот этого не заметил. Любимое слово его отца – «неплохо».

- Да, Па.

- Да, Джерри?

- Так ли все неплохо сегодня в аптеке?

Отец сделал паузу, стоя в проеме кухонной двери и удивляясь:

- Что ты имеешь в виду, Джерри?

- Я имею в виду то, что каждый день спрашиваю тебя: «Как дела?», и каждый раз ты мне говоришь – «неплохо». У тебя нет прекрасных дней, или отвратительных?

- В аптеке все проходит довольно однообразно, Джерри. Ничего не меняется. К нам поступают рецепты, и мы по ним готовим лекарства – и что об этом? Все делается аккуратно, со всеми предосторожностями, проверяется дважды. Это правда, что говорят о докторах: труднописатели, я как-то тебе рассказывал, - он нахмурился, словно пролистывал страницы памяти, пытаясь найти что-то подходящее, понятное ребенку. - Три года назад был период, когда все увлекались лекарствами, принимая их наугад…

Джерри потрудился над тем, чтобы еще глубже упрятать свое глубокое разочарование. Могло ли что-нибудь из ряда вон выходящее когда-либо произойти с его отцом? Что-нибудь глубоко терзающее душу, например, ворвавшийся в аптеку подросток с игрушечным пистолетом в руках, уложивший всех на пол вниз лицом и требующий денег? Не уже ли, на самом деле жизнь – штука такая вялая и скучная, ничего не предлагающая взамен бесконечной рутине? Он ненавидел мысли о жизни, принадлежащей ему (или, может быть, он сам был ее принадлежностью), о том, как она будет растянута на много лет вперед, с ее маленькими достижениями, приходящими с трудными днями и ночами, даже не маленькими, а мелкими– вшивыми, не впечатляющими, никакими.

Он последовал за отцом на кухню. Кастрюля втиснулась в духовку, словно письмо в почтовый ящик. Внезапно Джерри почувствовал, что не голоден, и весь аппетит куда-то исчез.

- Салат? - спросил отец. - Например, зеленый лук с майонезом?

Джерри автоматически кивнул.

Что, наконец, было всем тем, что называлось его жизнью? Он окончит школу, найдет работу, женится, станет отцом, увидит смерть жены, и тогда жизнь, как иголка с ниткой засквозит через все бесконечные дни и ночи, которые будут для него без солнца и луны, без восходов и закатов – никому не приносящая особого вреда, но при этом серая и безликая. Или какая же пропасть простерлась между ним и отцом? Как глубоко он был зарыт в себя? Насколько сильно люди должны отличаться друг от друга? Есть ли у каждого отдельно взятого человека свой собственный выбор? И как много, на самом деле, он мог знать об отце?

- Эй, Па.

- Да, Джерри?

- Ничего.

Что он мог спросить с его сумасбродной интонацией? Он сомневался в том, насколько вообще вправе сравнивать себя с отцом. Джерри вспомнил, как несколько лет тому назад он почти целый день вертелся в соседней аптеке, в которой тогда работал отец. Аптека была местом, где посетители могли обратиться к аптекарю прямо как к врачу. В тот день в аптеку зашел один человек, сгорбленный и с рябым сморщенным лицом, ему было, наверное, уже много лет. Он обратился к его отцу: «Что я могу купить, мистер аптекарь? Как вы думаете? Смотрите, нажмите сюда, мистер аптекарь, чувствуете ли вы здесь опухоль? Может быть, найдётся лекарство, которое вылечит меня?» Отец должен был проявить немалое терпение в общении с этим пожилым человеком, слушая его с симпатией, кивая, поглаживая его щеку, словно ставил диагноз. Ему, наконец, удалось убедить его обратиться к врачу. Но на момент, Джерри увидел в своем отце психолога, действующего мудро и сострадательно. За больными был нужен уход, даже в аптеке. Когда тот пожилой человек ушел, Джерри спросил отца: «Эй, Па, ты ни разу не хотел стать доктором?» Отец быстро огляделся, и, колеблясь, с каким-то удивлением ответил: «Нет, конечно. Нет». Но Джерри что-то уловил в его манере, в тоне голоса. Он должен был многое взвесить, прежде чем ответить. Когда Джерри попытался вернуться к своему вопросу, отец внезапно оказался очень занят рецептами и их составляющими. Джерри больше никогда не возвращался к этому разговору.

Сейчас его отец крутился на кухне, готовил ужин. И ему не требовались никакие разговоры о том, как стоило ли ему быть врачом. У него умерла жена, и остался лишь сын со всеми сомнениями в своем отце. Его жизнь, она была такой серой и невзрачной. Зазвенел звонок таймера, и духовка выключилась. В ней была разогретая кастрюля с ужином.

Позже, уже приготовив постель ко сну, Джерри подошел к зеркалу. Он посмотрел на себя глазами парня, которого однажды повстречал на площади Коммон: «Квадратный мальчик».Примерно так же, как недавно наложил на изображение матери лицо отца, он смог увидеть его лицо, отражающееся в его собственном будущем, и отвернулся. Он не хотел выглядеть в зеркале своим отцом. Эта мысль скомкала его, словно он сам был использованным картонным стаканчиком. Ему что-то хотелось делать, кем-нибудь быть. Но что? И кем?

Футбол. Он тратил на него время. Действительно ли футбол был тем, чего он хотел?

Безо всякой на то причины он начал думать о Джордже Бейли.