Шрамы и песни

Пролог

Теплый ветер ласкал кожу, он принес запах полевых цветов, она всегда вплетала их в свои волосы цвета ночного неба. Внутри все сковало от ожидания встречи с ней в последний раз. Мы с Габриэлем каждый вечер шли по тропинке к человеческому дому. Я ничего не мог с собой поделать, ее душа пьянила и тихим шепотом взывала ко мне. Когда мы прибыли, глубокий раскат грома раздался над окружающей нас поляной и густым лесом. Являлся ли он зловещим предзнаменованием?

Во времена, когда мы не знали, что такое любовь, в день, когда она пальцами касалась моих губ... как смогла она всецело похитить мое сердце?

По правде говоря, нежные человеческие руки никогда прежде не касались меня, и мое сердце ныло от мысли остаться одному и желало их. Ее. Лишь ее. Она захватила все мои мысли.

Я знал, для чего мы с братьями-Григори — ангелами-наблюдателями прибыли в этот мир — защищать людей. Несложно. Однако не выразить словами, как больно не знать ее. Наблюдая за ней и защищая, я не смог не полюбить ее. Я должен был ее узнать, быть рядом... И я был. Годами между нами была особенная дружба, плотная связь, глубоко пронзившая мое сердце. Архангелы сказали, что на Земле мы последний день, последний раз, когда я увижу ее, только из-за совершенного другими. Другие Григорийцы, объятые похотью и гордыней, учинили хаос, захватив себе человеческих женщин. Настала необходимость искупить их вину и очистить мир от их преступлений. Грядет потоп.

Так долго мы с Селой стремились к дружбе, к чистоте, в то время как мир охватывал водоворот зла. Сидели, погрузив ступни в реку... вместе творили музыку... с каждым днем она похищала мое сердце все сильнее, позволяла держать себя за руку... до последнего вечера, когда меня сокрушила ее красота в свете луны. Она осталась единственной хорошей и чистой частичкой мира. Нетронутой.

Разве можно попрощаться со своим сердцем? Или душой? Единственной, кого полюбил сильнее самого себя. Я все еще мог ощутить скольжение ее рук, когда мы прижимались друг к другу, как она уткнулась лицом мне в шею, мы идеально подходили друг другу. Словно сотворена для меня, словно впервые я был цельным. Что в этом неправильного?

Они считают, что я смогу забыть это? Забыть ее? Просто закрыть глаза перед таким количеством эмоций и притвориться, что не жил этим? Вот как завершится великая любовь моего существования? Едва начавшись?

Наибольшая скорбь заключена в тяжелейших прощаниях. Я держал ее, пока она не перестала дрожать, пока не прекратили скатываться слезинки — их просто не осталось. Держал, пока она не прикоснулась щекой к моей, пока не заглянула мне в душу глазами цвета вереска. До тех пор, пока между нами не начал расти жар. Пока чистейшее безумие не сокрушило нас, в то время как наши тела взяли верх над разумом, и растущий жар не превратился в огонь, пожирающий разум и чувства.

Мои руки медленно гладили ее по спине, едва касаясь, словно перьями, они скользили по шелковистым волнам ее волос цвета вороного крыла. Дрожа, я слегка коснулся губами ее щеки и выдохнул. Слегка задел губами, будто это крылья бабочки, и это было весьма робким прикосновением, — мы словно пытались сохранить в памяти этот момент, то ощущение, прежде чем наши губы впервые встретятся. И в тот момент, когда наши губы еще не соединились, мы прошептали слова, связавшие нас навеки. Люблю.

Нежно пробуя, наши губы едва касались, словно мы возлюбленные, ищущие друг друга в темноте. Ее губы, мягкие как лепестки роз, манили меня, и я целовал их медленно, чувственно. Моя страсть, моя желанная любовь. Рядом с ней я забываю дышать. Как это может считаться неправильным? Наши губы двигались в унисон, открываясь друг другу, растворяясь друг в друге. Сердцем. Душой. Телом. Разумом. Переливаясь музыкальной симфонией в ритме ночи. Цепляясь друг за друга до самого основания. Ее губы несли сладкую муку, чисто черные волосы каскадом струились по моей коже. Пропустив ее волосы сквозь пальцы и схватив их, я прижал ее сильнее. Я целовал ее медленно, с благоговением, и знал, что сохраню веру в то, что ничто и никогда не сравнится с этим мгновением, когда я впервые поцеловал мою Селу, и что любовь моя будет длиться куда больше самой вечности. На губах заиграла улыбка, и, оторвавшись от ее губ, я посмотрел в ее прекрасные серебристо-серые глаза. Тогда я прошептал ей свои последние слова:

— Я отдаю тебе свое сердце, навечно.

Ее прекрасное тело словно кипело под моими руками, оно едва касалось моей груди, ее сердце бешено билось. Последний звук, последнее ощущение, связанное с ней. Я и не предполагал, что Габриэль станет свидетелем моего греха. Габриэль, мой брат-Григориец, мой лучший друг и предатель.

Таким образом, на каких-то несколько мгновений мы поверили в существование нашего собственного прекрасного мира; нашего рая. Заметив наблюдающего за нами Габриэля, притаившегося, я осознал, что больше нет такого понятия как «мы». Любовь улыбнулась нам лишь на краткий миг, но она оказалась не гостеприимной; ее сияющий лик отвернулся от нас, оставив нас прощаться.

Глаза его от неистовства стали красными, в месте, где он скрывался, леса и зеленые склоны почернели. Сладкие фруктовые сады и плещущиеся водопады сгнили или высохли. Габриэль стоял передо мной, наблюдая за падающими с неба звездами, за великими муками о потерянном рае.

Пугающе быстро выражение его лица сменилось на гнев и ненависть, зависть и отчаяние. Я ощутил свой личный апокалипсис, два события моего существования — самое прекрасное и самое душераздирающее. Мою любимую вырвали из моих рук, и Габриэль, брат мой, затащил меня в ад всего лишь за один невинный поцелуй.

Я считал, что на этом моя история закончится, но, как оказалось, это только начало.

Затем наступила тьма.

Открыв глаза, я впервые за все время своего существования познал страх. В растущем отчаянии холодной каменной камеры и полном отсутствии света я точно понял, где нахожусь. Понял, что нахожусь в человеческой обители, а не в ангельской, что моих крыльев больше нет.

Однажды я слышал, как Михаил и Габриэль называли подобные тюрьмы Отречением или Отсрочкой. Единственная клетка во всем аду, способная сломить ангела от веры, души, чего угодно значимого для него, если только он не будет бороться изо всех сил. Она забирает вашу сущность и ломает дух; человечность сотрется в пыль.

Она была настолько узкой, что моя спина и плечи касались ледяных камней двух стен по бокам, а к еще одной я был прислонен спиной. В таком пространстве я мог только поднять пальцы и провести ими по гладкому металлу двери напротив. Если бы я мог — упал бы на колени. Я провел там дни, месяцы, годы, десятилетия. Здесь время не шло.

После вечности, проведенной в заключении, резкий свет от открывшейся двери ослепил меня. Я не видел существа, связавшего мои руки толстым шнуром, только от ощущения перьев понял, что он один из нас.

Он вел меня вдоль длинного тоннеля, в котором были лишь двери, одни только двери от тюремных камер. Звуки плачущих ангелов заполонили все вокруг, я думал, что кровь пойдет из ушей. Ужас. Страх. Безумное отчаяние.

Существо затащило меня на небольшую площадку и провело в пещеру. Над нами были слышны пение хора и смех в раю. Я знал, что увидел бы, подними я голову, мое тело желало вернуться домой.

Под ногами кроваво-красные булыжники протянулись в узкую дорожку, ведущую вниз в великие просторы настоящей тьмы. Много раз я слышал, что где-то здесь есть проход в ад. Не предполагал, что он такой широкий, что здесь так пусто и тихо, и так просто пасть.

Существо толкнуло меня на каменный настил, я встал пред четырьмя золотыми тронами. Четыре архангела восседали на тронах: Михаил, Габриэль, Рафаил и Фануил.

Прежде чем я успел произнести хоть звук, голос Габриэля эхом прозвучал от стен, заставляя вибрировать камни у меня под ногами.

— Порочность Григорийцев разрушила человеческую расу. Мы видели, как много крови пролилось на землю, и все творящиеся беззакония. Души людей выступили против Григорийца, прося рассмотрения перед Всевышним. Вы узрели содеянное, учиненную нечестивость на земле и раскрытые божественные тайны рая людям, стремящимся их познать. За свое участие, Шамсиил, ты будешь приговорен.

Я посмотрел прямо на Габриэля.

— Где Села? — Я знал, что не совершил ничего плохого.

От моего взгляда Габриэль отвернулся. Он поднялся с трона и умчался куда-то назад.

— Если этот жалкий человек стоит больше твоих крыльев, твоей вечности, так тому и быть. Ты не должен был влюбляться в эту девушку. Лучше бы ты упал с горы Синай. Тогда бы ты понес куда меньше потерь, — прошептал он.

Выражение лица Михаила смягчилось, стоило ему услышать громкие слова нашего брата.

— Дитя отправится прямиком в рай. Ее пощадят, — пообещал он мне.

В тот же момент крылья Габриэля охватили меня. Они пожирали меня. Это был не суд, мне НЕ дали возможности на оправдание. Я был приговорен. Изгнан. Падший.

Затем опять наступила тьма, освещенная лишь горящим огнем ада. Огненная. Ярость. Ломала. Разрушала мою душу.

Существование. —

По крупицам.

Вечность.

Ад.

Пока ветер не принес шепот надежды прямо мне в душу. Я попал на землю, на свободу.

Свободу?

Когда впервые за века мои глаза открылись, я увидел мягкий свет заходящего солнца сквозь грязное окно бара. Мое тело, теперь человеческое, распласталось на холодном и влажном кафельном полу. Где-то сверху я слышал, как что-то капает, а также жужжание насекомых, летящих на верную смерть, ударяясь о грязное окно. Теперь все стало приглушенным, тусклым и унылым по сравнению с миром, каким я его знал. От всего окружающего меня во рту стало горько, отчаяние и онемение наполнили каждое мое чувство. Я ощутил, что этот воздух не стоит моего дыхания, но пока сердце качало кровь, в меня проникал загрязненный кислород. Тело мое дрожало, его судорожно трясло и ломало. Серебряный кончик иглы лежал под моей болезненно белой рукой; струйка ржаво-красной крови бежала из яркого синяка в месте укола. Мое новое тело начало очищать себя, оставляя вокруг грязь от убогой отравы.

Бледная девушка с синяками под глазами и расширенными зрачками сидела рядом и хихикала.

Затем меня накрыли воспоминания, показывая мне эту жизнь. Вот кто я теперь — жалкий растратчик жизни, Шейн Макстон. Зависимый от героина. Наркоман. Со странной сексуальной жизнью. Вор. Лжец. Подлец. Человеческий отброс.

Три недели ушло, чтобы избавить это ужасное человеческое тело от всей гадости, которую он вводил в вены и запихивал себе в нос. Двадцать одна ночь рвоты, судорог, тяги, пота и попыток содрать кожу своей новой оболочки, чьей жизнью я теперь должен жить. Три долгие недели я дрожал и потел сидя под одеялом, одинокий и потерянный.

На самом деле жизнь в этом теле, становление человеком, все лишенные смысла эмоции оказались хуже самого ада. В этом мире стало меньше тьмы, чем раньше. В нем есть свои тьма, хаос и зло. Невозможно описать, как сияло солнце раньше в раю по сравнению с тем, как сейчас. Отовсюду веяло тепло и сияние, и ты мог его видеть, чувствовать, и мог ощутить все живое... сейчас все превратилось в унылый заменитель мира, много лет назад увядшего в муках. Тогда земля была глубже и богаче, и у всего, от пылинки до травинки на вершине горы, была своя жизнь и история, все было значимее.

Селы больше нет. Теперь я просто мешок плоти и костей. Шейн Макстон, некогда бог среди людей.

Прошли месяцы в теле Шейна, я стал им. Мне не оставалось ничего, кроме как стать Шейном.

Девять месяцев я был Шейном. Девять мучительных месяцев в этом человеческом теле, состоящем из высокоразвитого множества нервов. Эмоций, гормонов, желаний, которым управляют потребности. Ходячие, говорящие обезьяны. С собственными умами, побуждениями, и такие свободные.

С тех пор как я не ангел, с тех пор как у меня отобрали крылья и все остальное, мне это чертовски подходит.

Единственное, что мне надо сделать — постараться забыть, кем я был. Забыть, кого любил. Просто забыть. Ко. Всем. Чертям.