Сибирская жуть-5. Тайга слезам не верит

ГЛАВА 11 Пришельцы

Июль 1965 года

Стояли июльские дни, полные пронзительного света, ярких красок, стрекотания кузнечиков.

Наступал пронзительно-жаркий полдень, все равно нельзя было работать, и Володя ложился на спину. Вот оно, это сибирское чудо — сосна, ярко освещенная солнцем. Горит бронзовый ствол, ярко отсвечивают оттенки желтого, серого, рыжего на ветвях, уходящих в ярко-зеленую крону. И все это — на фоне такого же сияющего, пронизанного светом неба; чем ближе к осени, тем более яркого, синего. Иногда, конечно, мелькнет и пухлое облачко, сосна окажется на его фоне. Но чаще, конечно, небо просто синее, и все. Лежать на земле, вдыхать запах сосен, и смотреть на застывшие в безветрии кроны, в ярко-синем обрамлении… Такое может быть только у нас, только летом.

Поразительное дело — по виду неба всегда можно сказать, зима сейчас или лето. Спутать совершенно невозможно. Во-первых, другие краски. Не знаю, в чем здесь дело, но краски бывают теплые, летние, а бывают зимние, холодные. Мама у Володи так и говорит — «холодное небо».

А во-вторых, зимой никогда не бывает таких пухлых, пышных облаков. Даже отдельных. А вот летом пухлые облака с округлыми четкими формами плывут и поодиночке, и группами, и сливаются в высокие, клубящиеся гряды.

Причина этого понятна — летом наверху тоже тепло. Становятся возможны грозы, изменяются краски, появляются пухлые летние облака…

А особенно интересно летнее многослойное небо — не знаю, как еще его назвать. Когда ветер на невероятной высоте разметывает по небу, вытягивает перистые облака, а на их фоне плывут пухлые кучевые.

Слетал к земле удивительный вечер июля. Не было в нем уже прозрачности, нежности весенних закатов, их летучей дымки. Краски неба — гуще, основательней, но им далеко до осенних. И краски земли тоже гуще, сочнее. Исчезла игра салатовых полутонов, прозрачная листва, молодая ломкая травка. Высокотравье, а над ним кроны — уже тяжелые, плотные, темно-зеленые.

Вечером в июле не жарко и не душно, а только очень тепло. Так тепло, что можно не одеваться, даже в тени. Земля только отдает тепло, но уже не пышет жаром. Но так тепло, что продолжают летать бабочки. Вечер еще долгий и прозрачный, — почти как в июне и в мае. Розовая дымка по всему горизонту, не только на западе. И все пронизано светом — уже без духоты и без жара. Ни дуновения. Несколько часов безветрия, розово-золотого света, розовой дымки, покоя, невообразимых красок неба. Если днем машины подняли пыль — теперь она медленно опускается, позолоченная солнцем.

Володя с Колей пили крепкий чай, говорили тихо, чтобы не нарушить волшебство. Вечер нес интересный комплекс ощущений — покоя, отрешенности, какой-то завершенности во всем. Жизнь представала быстротечной и красивой, как на гравюрах Хокусаи. Вот повернется чуть-чуть солнце, и уйдет розовое чудо, раствориться. А вместе с тем угадывается что-то, стоящее за сменой форм, их внешней красотой и совершенством. Так звуки органа вызывают грусть, острое переживание красоты и совершенства, понимание земного как преддверия.

Володя выходил из палатки в росистую тихую ночь и слушал крики ночных птиц, наблюдал прерывистый полет летучей мыши сквозь голубой лунный свет.

Володя испытывал острое, совершенно животное, языческое ощущение счастья, и сам удивлялся, что он понимает это. Понимание своего счастья было так же ярко, как само переживание, и так очень редко бывает с молодыми людьми.

Молодые мужчины, до тридцати, очень редко бывают счастливыми. Слишком многое должен сделать мужчина в эти годы, свистящие, как пули у виска. Слишком много работает, чтобы замечать природу. Слишком устает, чтобы думать. По крайней мере, чтобы думать о несуетном, несиюминутном, и думать не спеша, не суетясь.

У Володи работа состояла в том, чтобы вслушиваться, вглядываться в природу и как можно больше понимать, передумать, перечувствовать. И в том, чтобы пройти как можно дальше в каменные громады Саян, пока не наступили холода.

Парни поднимались на перевалы, и оказывалось вдруг, что почти весь мир — уже внизу, а вокруг и выше — только яркая синева, мерцание, только пронзительный ветер.

Жизнь простиралась перед Володей — бесконечная, прекрасная, как ярко-синее мерцающее небо, и обещала так же много.

Этот день, нежданно-негаданно перечеркнувший жизнь, настал в самом конце июля. Третий день шли Володя и Коля вверх по реке, желто-прозрачной от желтоватой взвеси из верховьев; реку так и называли Желтоводьем. Всю ночь слышался голос реки: бормотанье, бульканье, журчанье. Река мчалась вниз со скоростью курьерского поезда, несла камни, и камни глухо стучали в русле. Днем, когда парни промывали грунт в реке, стук камней слышался не так сильно. Ночью стук разносился на десятки, может быть — даже на сотни метров. Днем река тоже работала, но шум был не такой, словно бы глуше и тише. И тишина июльского ясного дня посреди дикой тайги. Когда на каждой полянке из-под ног — полчища кузнечиков, а в каждом затененном месте — такие же орды лягушат. И все время — то срывается тетерев, то пробежит скачками кто-то маленький — наверное, заяц.

Володя думал, что заметил первым необычное — зарубку на стволе березки. Сначала он прошел даже вперед, не поняв, что именно увидел. И остановился, резко повернулся… Да, кто-то ударил по стволу ножом… или топориком, кто знает? Ударил и стесал ствол ровной, четкой полосой, сделал зарубку. Кто?! Кто, если ближайший человек живет в трех днях пути отсюда?!

Не веря себе, геолог сделал шаг к березке, положил руку на зарубку. Обернулся на спутника, что-то хотел сказать. Николай деловито извлекал из патронника патроны на мелкую дичь, опускал в стволы ружья патроны с тяжелой картечью.

— Ты что, Николай?!

— А ты посмотри на тропинку. Вот, отсюда уже видно.

Тропинка, сколько видно, и правда была ровная, высокая. Ветки деревьев смыкались над ней не на уровне груди, а гораздо выше человеческого роста. Тот, кто ходил по тропинке, ходил по ней на двух ногах и был ничуть не меньше человека.

— Коля… Ты погляди, — показал Володя на ствол березки.

Николай молча кивнул, так же молча мотнул головой: мол, пошли. Действительно, что говорить?! Ну, живет тут кто-то неизвестный… Может, остатки белогвардейских банд, убежавших в горы от страха перед животворной мощью трудового народа… Их специально предупреждали, что могут встретиться такие банды, и говорили, кому надо позвонить. Или это кто-то… Ох, даже среди дня не хотелось вспоминать рассказы про этих, мохнатых и диких… Во всяком случае, два советских человека должны разъяснить, что тут происходит. Все разведать, все понять, обо всем донести партии и правительству.

Володя перекинул на грудь винтовку, толкнул рычаг предохранителя. Тропинка вроде становилась шире. Что-то странное мелькнуло в стороне, подальше от реки и от тропинки. Нет, к этому «нечто» тоже вела тропинка! Кто-то сделал узкую просеку между деревьев. Узкую, как лаз, очень неровную, метров тридцать или сорок длиной, метров пять шириной. По неровным краям росчисти валялись груды пожухлой травы… Впрочем, не только пожухлой, вон здоровенная куча ядовито-зеленой, — кто-то здесь полол сегодня утром, скорее всего — до жары. А на росчисти, затененная кронами, росло что-то страшно знакомое — аккуратно окученная картошка. Впрочем, вот и зеленые перышки — лук, и еще что-то, торчащее пучками — кажется, это редиска.

Зрелище было настолько невероятным, что парни минуты три стояли, молча глядя на эту делянку. Делянка была заботливо окружена валом из деревьев, сваленных для ее расчистки. Тот, кто рубил просеку, сразу же окружил ее так, чтобы меньше лезли звери.

Николай сделал понятный знак. Володя пошел с одной стороны поля, сам Николай пошел с другой. Ага! Вот опять что-то вроде тропинки, ведет вверх по склону. Но только именно что вроде, потому что ходили по этой тропинке мало. В стороне тоже вроде тропинка. И вон… Приходило понимание, что кто-то специально не торил широкой тропы, ходил то в одном месте, то в другом. Парни шли почти по пояс в папоротнике-орляке, везде ровно колыхавшемся под ветром. Вот странная проплешина… здесь тоже кто-то посадил лук. Разумно, что лук — звери его не съедят, хотя здесь вала из деревьев не было. Сажавший пришел сюда весной, расчистил проплешинку метров пять на пять, посадил лук и ушел. А потом несколько раз приходил и пропалывал, последний раз уже сегодня, позаботившись отбросить подальше вырванную траву: чтобы кто-то не стал ее съедать и не потоптал бы лук.

Голос реки ослабел, стало жарче, потому что здесь был реже лес, лучи солнца доходили до земли. Вот и еще что-то странное — зачищенный откос в овраге. Овраг как овраг, только вот с одной стороны кто-то подкопал склон, вынимал из пласта белой глины.

Близ горла старого оврага опять что-то росло… Капуста! Тут, между редких деревьев, разбросаны кочаны. Странно разбросаны, рассажены в беспорядке, без системы. То тут грядка, то там. Почему не возле реки? Тут же воды не натаскаешься! И здесь не боялись посадить капусту, которую звери очень даже едят, и даже с завидным аппетитом. Значит, охраняли? Ни один кочан не поврежден… Кстати, в этом лесу что-то вообще не видно зверя. И позавчера, и вчера вспугивали медведей, оленей, лосей, не говоря о белках и зайцах. Сегодня лес словно бы вымер.

Николай вдруг встал, как вкопанный, уставился на что-то на земле. Володя резво подбежал, насколько позволял ему орляк. Возле хорошо прополотого огорода (папоротник был выполот даже метрах в трех от края возделанной земли). Как раз на этом выполотом, возле обработанного тяпкой, лежал платок. Обычнейший платок из грубого деревенского полотна, а на платке — кочан капусты. Не кочан даже, скорей кочанчик — то, что успело вырасти на приличной высоте, в тени скрывавших огород деревьев. Кто-то не утерпел, решил поесть сегодня молодой капусты… и оставил ее здесь и убежал.

Володя взял в руки кочан, и на руки ему стекла прозрачная, прохладная вода, прямо из сердца кочана. Удивительный все же контраст — уже жарко, немилосердно палит солнце. Бронзовые, зеленые кроны на ярко-синем небе позднего лета. И прохладная вода на руках.

Тропинка уводила вглубь оврага. Вернее — бывшего оврага. Последние годы вода нашла другой путь, и на дне и на склонах оврага в этом году выросла трава. А на пологих местах рос кустарник, даже молодые деревца.

Овраг становился все глубже, стенки — все выше и круче, тропинка на днище оврага — все явственней. Попадались даже отчетливые следы ног, обутых во что-то без каблука.

Геологи шли все осторожнее, поводя стволами то вперед, то вверх, вдоль бортовины оврага. Володя учился в университете, и у них была военная кафедра. Коля в армии служил — в стройбате. Оба понимали, что солдаты совсем никакие, что опытные люди возьмут их здесь не за понюх табаку, стоит сильно захотеть. Но и уйти уже было нельзя.

Овраг совсем сузился, днище круто пошло вверх. По всему судя, геологи приблизились к самому устью оврага. Кто-то расширил эту часть оврага, положил жерди, вогнав их в борта, на высоте примерно метров двух, загородил жердями свой навес, чтобы получилось помещение. Вода давно не хлестала в овраг, в хибаре вполне можно было жить… По крайней мере, вполне можно было летом. Со смутным чувством смотрели геологи на эту обмазанную глиной стену из жердей, на темную низкую дверь, на очаг со свежими угольями, рогульки, обрубок бревна у очага… Кто-то жил здесь, в сотнях километров от жилья, скрытно разводил капусту, картошку и лук; и не просто так жил себе и жил; этот кто-то продолжал еще и прятаться. От кого?!

— Эй!.. Выходи! — нехорошо звучал надтреснутый голос Володи в теснине, словно в бочке. «Как в могиле», — подумалось ему еще хуже.

Коля двинулся вперед, сделав недвусмысленный жест: «Прикрывай!»

— Эй! Человек! — продолжал кричать Володя, отвлекая. — Мы советские люди! Мы тебе ничего не сделаем!

Одновременно он пытался следить за бортами оврага, за местом, откуда пришли… И конечно же, не успевал. Это было самое лучшее время, чтобы напасть на геологов. Но отвечала только тишина. Никто не нападал, не появлялся ни в дверном проеме, ни наверху.

Николай бросился вперед, упал на землю, — голова, руки с ружьем — в проеме. Так бросался в двери вражеской избы герой-разведчик из фильма, снятого по повести Светлова. К чести Володи — он тут же помчался на помощь, упал на колено, чтобы его ружье — над головой Николая. Так стреляли шведские солдаты в одном польском историческом фильме. С полминуты глаза привыкали к полутьме — ни окна, ни дырки в потолке тут не было. Хибара прочно пустовала.

— Коль, постереги пока снаружи…

Николай торопливо кивнул, кинулся наружу, не тратя времени даже на отряхивание одежды. По-прежнему все было тихо.

— Давай! Посмотри, что там!

Володя уже шастал по хибаре. Грубо сколоченные нары — горбыль на двух обрубках дерева. Тряпье, издающее запах овчины, прикрывает не полностью нары. Какое-то подобие стола. Деревянные гвозди между жердей, на них — плетеная веревка, ремни, непонятные какие-то обрывки, кожаная сумка. Два глиняных горшка, в одном — остатки варева. Глиняная миска. Глиняная кружка. В углу горой — плетеные корзины, большущий плетеный короб. Куча прутьев, тоже для плетения. Тяпка, лопата в другом углу… странной работы, не заводской, как будто по ним били молотом. Вот тут отметина, вот тут, вот тут…

— Коля, тут дикари жили…

— Дикари… А картошку сажают, лук сажают… Нет, Вовка, тут другими делами пахнет. Точно тебе говорю — или белогвардейцы, или бежали уголовники.

— Может быть, сразу в жилуху?

— В жилуху… но только не сразу. Давай поднимемся наверх, посмотрим.

— Думаешь еще найти?

— Кто знает…

Во всяком случае овраг друзья покинули с рекордной скоростью — там было очень неуютно.

— Давай вверх.

По-прежнему ныли руки от напряжения и тяжести оружия; опять был по пояс орляк, опять жарко, тихо, напряженно. Все круче и круче подъем. Зная Саяны, друзья были уверены — скоро подъем уже кончится, будет узкий длинный хребет, скалы и деревья между скал. В лицо пахнуло ветром — вот он, хребет.

— Смотри!!

Коля мог бы не хватать Володю за руку. Володя не хуже увидел километрах в трех, не больше, хобот дыма над лесом, над хребтами. Кто-то жег костер на соседнем хребте, между деревьев.

— Может быть, уходим, Коля? Что здесь люди есть, мы уже знаем…

— Не-ее… Давай попробуем подойти… Этого, в хибаре, упустили. Так хотя бы этого накроем.

— А если их много?

— А фактор внезапности?

Коле самому понравилось слово, и он гордо повторил:

— Фактор внезапности…

Володе очень не хотелось идти дальше. Тихий ясный полдень, лес, горы, орляк… За всем этим чувствовал Володя какой-то неясный подтекст. Что-то происходило, а он сам не мог понять, что именно. Чьи-то глаза смотрели из-за пихт и кедров… Хорошо, если глаза людей. Кто-то мог появиться в любую секунду, и хорошо, если на расстоянии. Хорошо, если ничто не взметнется прямо вот сейчас, из орляка…

Наверное, если бы смог Володя посмотреть прямо в глаза Николаю, смог бы твердо и ясно сказать, что рисковать очень глупо, что их и так уже видели, что неизвестно, сколько здесь бандитов, и что их священный долг — скорее придти и все рассказать… Наверное, в этом случае все могло бы кончиться иначе. Потому что ведь и храбрый Коля не был так уж уверен в том, что к костру надо подходить.

Но во-первых, оба они были еще очень, очень молоды — и Володя, и Коля. Оба они еще доказывали — и себе, и друг другу, и всему вообще человечеству, что они — сильные и храбрые, умные и крепкие и ничего не боятся.

А во-вторых, Володе ясно представился режимный майор… Коля, значит, хотел напасть на белогвардейцев, уголовников и бандитов… А Володя, значит, вовсе не хотел на них попасть… Так-так… Неизвестно, конечно, стал ли бы режимный майор делать такие выводы… И стал ли бы он вообще делать какие бы то ни было выводы… Но ведь мог же?! Очень даже мог. А недоверие органов — это допуск к картам, материалам, документам. Это — назначение на должность. Это — допуск к своей экспедиции. Это — право защитить диссертацию.

— …Пошли!

Вроде бы рассекала склон некая складка, тоже проделанная водой.

Друзья шли, стараясь ступать бесшумно, производя много лишнего шума именно поэтому. В одном месте Коля с треском плюхнулся в кустарник, словно сорвался с места марал.

Совсем близко этот костер, и Володя вдруг с отчаянием почувствовал, что нет там никого, возле огня.

— Ну!

Бешеным рывком, задыхаясь, чуть не по пояс в орляке, выметнулись наверх, поводя стволами ружей. Сами чувствовали себя последними дураками.

Наверху и впрямь никого не было. Выбрасывая клубы дыма, тлела большущая куча хвороста, заготовленная, надо полагать, заранее. Куча была завалена грудой свежесорванной травы, а внутри все еще горело жарко, сухими прутьями и сучьями. Сделано все так, чтобы горело много часов и без всякого участия человека.

А на другом хребте, дальше от реки, тоже колыхался другой дым. Совсем близко, от силы в километре, как будто хобот смерча качался над полуденной тайгой.

Полуденной?! Было почти пять часов. Куи… Куи… Куи… Куи… — пронзительно кричала птица. Коршун делал круги над хребтами, ловил крыльями восходящие потоки. Если уходить, не так много времени остается до темноты. И ужасно захотелось пить…

— Коля… Ты сам видишь, нехорошо тут…

— Влипли, как пацаны… — и Николай выругался тоскливо и грязно.

— Почему «как», Николаша?!

— Ладно, хватит базарить, бежим…

Не тратя времени, ломанулись обратно. Бог мой, как им хотелось пить! Никто не побывал на том месте, где друзья заметили первую просеку, свернули с прежнего маршрута. Озираясь, посидели у воды.

— Ну, двинули?!

— А то…

Шли, пока темнота не стала скрывать предметы, часов до 10 вечера. Отмахали километров двадцать пять. Надо было вставать на привал: ночью по тайге ходить опасно. И так уже раз кто-то сверкнул зелеными глазами из темноты, рысью протрухал в сторону от людей. А в другом месте кто-то высокий, с рогами, стоял буквально в нескольких метрах, и хорошо, что не напал, так и стоял… А если бы все-таки бросился?!

— Слушай, а ведь голоса у сов звучат как-то странно, а?

— Ох, не пугай… Разве странно?

— Ну вот, послушай… Вот, слышал? Это — как обычно. А в прошлый раз? Гораздо гуще, тяжелее звук… Так совы пока не говорят, так они будут осенью…

— Коля, может, не будем спать ночью?

— А на что завтра будем похожи? Завтра бежать и бежать. Нет, надо до света поспать.

— Тогда давай по очереди сторожить.

В темноте Володе было страшно. Крики сов странным образом окружали место, где они поставили палатку. Костра, естественно, не жгли, растворились в безлюдной тайге. Но чувствовал Володя, что кто-то видит их, следит, наблюдает.

Часа в три, незадолго до рассвета, Владимир толкнул Колю:

— Вставай!

И сам молча нырнул в палатку, поспать хотя бы немного.

Все началось через час — уже белела полоска на востоке. И началось все так быстро, что Николай не успел поднять оружия. Заметил движение сбоку, успел сделать одно движение — поднять ружье почти к плечу. И тут же толкнули с другой стороны, ружье бабахнуло в пространство, и долго отдавалось эхо, все удаляясь во все стороны. Тот, с боку, налетел, вцепился — хотел, вражина, брать живьем. Развернуть ружье Коля не смог, не было места; к тому же в него еще вцепились сзади, потом за ноги, и он упал лицом вперед, и на спину, между лопаток, впрыгнул кто-то и захватил шею, и стало невозможно дышать. Из-под Коли тащили ружье, его обшаривали, мяли, тискали, лезли в карманы, в голенища сапог, обдавая волнами удивительных запахов.

Вот теперь, наверно, будут вязать… или сначала оглушат по голове? Николай напрягся, стиснул зубы.

Рядом так же возились с Володей. А тут вдруг слезли со спины, совершенно отпустили ноги. Николай рывком сел. Его держали за руки, с обоих сторон, но это было и все. В холодном сером полусвете Николай увидел небольшую толпу, состоявшую из очень странных людей… И вела себя толпа тоже странно.

Вроде бы русские — типичные лица, бороды, всклокоченная шевелюра… Вообще уж очень заросли, даже и для лесовиков. Одеты тоже странно — кто в ткани, а кто и в шкурах. Куртки из шкуры — на плечах почти у всех. Трое держат ружья, но еще трое — и луки.

И выражения лиц, глаз… не угрожающее, нет, не злое… Но взгляды, жесты дикие необычайно, и странные. Все подчиняются пожилому, крепкому, почти кубическому по габаритам. Он и без ружья, и без лука.

Этот главный и нарушил тишину:

— Вы пошто сюда пришли?

— Мы геологи. Разведку проводили.

И сразу же два вопроса, уже не от главного:

— Геологи? Вы мосты строите?

— Разведку? Кого разведывать идете?

Главарь поморщился:

— Не мешайтеся… Вы нас искали? Нашу деревню разведывать шли?

— Мы и не знали, что здесь есть деревни… Мы золото разведывали. И полиметаллические руды.

— Поли… металли… Мудрено. Объясните еще раз.

— Это руды, где есть разные металлы.

— Например, и олово, и медь? — проявил понятливость вожак.

— Мы и такие нашли, и где сразу по три металла, по четыре. И золото находили.

— Такие места и мы знаем. А зачем по Желтоводью шли?

— Тоже золото искали, руды…

— И где нашли?

— На тридцатом километре, на сорок пятом, где Железный ручей.

— Та-ак… Смотрите, — повернулся к своим вожак, — не врут. А если вы бы нашу деревню нашли, тогда что?

— Мы сколько деревень проходили, и ничего… — заулыбался Николай. — Чем ваша-то деревня такая особенная?

— Чем… А тем, что тайная она деревня. И знать про нее не полагается. Вот чем. Теперь понятно?

— Мы слыхали про такую деревню… Что ушла от коллективизации и до сих пор живет… Мы думали — слухи.

— Как видите, не слухи. Мы когда ушли? — спросил вожак. Вроде бы его вопрос был откровенно риторический, но народ стал кивать головами, подсказывать, и ответ получился уже коллективным:

— В двадцать восьмом и ушли.

— А потом второй раз ушли, — продолжал вожак, и почти хором уточняли мужики: — В пятьдесят девятом… Шесть лет назад ушли.

— В общем, дважды сбежавшие мы, — усмехнулся вожак. — И уж коли вы нашли нас, ребята, то выходит, путей у нас два. Или убить вас, или с собой взять. Резать русских парней у меня рука не подымается, да и незачем.

— Девки для них есть… Охотиться станут… Глафира на выданье… Вы стреляете-то хорошо? Наталье тоже жениха нет… Может, кузнечному делу умеют? Огородников мало… — разноголосо ответили вожаку. Всем хотелось взять парней с собой, резать их никому не хотелось.

— Как же так… Вся страна… огромная страна, а вы одни? — доказывая очевидное, Николай стал чуть ли не косноязычен. — Как же жить? И зачем… Так?!

— Зачем… От нас что хотели? Чтобы мы все обчее имели, и ничего своего. Чтобы коммуна была — общие ложки, общие плошки; прости Господи, общие бабы.

При упоминании непотребства многие мужики заухмылялись, а вожак всерьез перекрестился.

— А мы знаем, — продолжил вожак, — что одни дела обчественно делать лучше, а другие — каждому по себе. И точно знаем, что насильничать нельзя над людьми. А над нами хотели насильничать, вот мы и ушли.

— Так вся же страна… Понимаете, весь Советский Союз признал, а вы что же? Ну, перегибы были… Ну, что-то не так, чересчур… Но все же в колхозы пошли! Пусть не сразу…

Вожак смотрел молча, внимательно. Может быть ждал, не скажет ли парень еще чего-нибудь. Мужики кто ухмылялся, кто смотрел так же, как вожак.

— Во-первых, все нам не указ. Во-вторых про всех — не верю.

Всегда бывает так, что все разные, в любом деле. А в-третьих… Вот жил у нас, в Ключах…

— Ключи — это ваша деревня? — перебил Володя. Оказывается, внимательно слушал.

— Наша деревня… Вот жил в ней тоже один. Сказал, что не уйдет никуда. Мол, вся страна, и он хочет быть в стране. Что, мол, в стране живут люди, и все наши, и нельзя их бросать.

— А разве не так?!

— Погоди. Вот все ушли, Иван остался, Осередний. Осередний — это фамилиё, — серьезно уточнил вожак. — Остался сам, с женой, с дочкой, с сыном, с матерью. Наши потом пришли проведать, как он там? Куда ушли, Ивану про то не сказали, но проведать пришли. И что же? — риторически спросил вожак.

— Пришли наши и первое, что видят — голова старухи на колу сидит. Отрубили ее и на кол, — пояснил вожак для непонятливых. — Иван с Наташей в баньке сгорели. И не сразу сгорели. Если бы сразу — почему рука Наташи была гвоздем к стене прибита? А Евдокия… это дочь ихняя… Евдокия в доме, на полу. Те как уходили, ее там оставили, распятой. И все что можно с девкой сделать, сделали. А девке-то двенадцать лет. Небось надо было им узнать, куда остальные ушли, я так понимаю. А что не знают эти — не поверили. Вот ты и скажи, городской, какие такие наши в стране живут? И кого нам оставлять нельзя? Коммунистов, что ли? Так что вот, — обстоятельно закончил вожак, — собираемся, ребята!

Заворот мозгов произошел у Николая, воспитанного на бреднях про «зверства белогвардейцев и немецко-фашистских оккупантов». Вроде бы, вожак готов был подождать, склонил голову… Но возразить Николай не сумел.

— Крови вашей нам не нужно, ребята. Но и чтобы про нас узнали, тоже не нужно. Так что сейчас пойдем все вместе, и лучше не бегите, а? Потому что грех-то мы на себя возьмем, да вам-то от того будет не легче. А что в лесу догоним — то вы видели…

Над тайгой горела уже белая полоска. Серое на востоке распространялось в зенит, гасило звезды. По вершинам деревьев прошел утренний ветерок, пока еще слабенький, не сильный.

Ранним-ранним утром 15 июля 1965 года карские геологи Владимир Теплов и Николай Сыроежкин начали путь куда-то вглубь Саянских гор.