Сибирская жуть-5. Тайга слезам не верит

ГЛАВА 5 Путь в Малую Речку

12 августа 1999 года

11 августа, вечером, Стекляшкины в дым разругались с дочерью, а двенадцатого они тронулись. Нет, не то, что вы подумали, дорогой читатель! В этом смысле тронутыми они были всегда, всю свою жизнь; в этом смысле 11 августа 1999 года решительно ничего не изменилось. Я же имею в виду, что Стекляшкины двинулись в путь. Бедный «москвич» тяжко осел на рессорах и со скрежетом стронулся с места. Озабоченный Стекляшкин вывел машину на трассу; Ревмира Алексеевна заботливо указывала ему на все возможные препятствия, вызывая приступы унылой злобы у Стекляшкина. На заднем сидении возвышались груды шляп от солнца, накомарников, чайников, каких-то совершенно потрясающих и абсолютно необходимых в глухой тайге вещей, а также сверкающий желтым взором героический доцент Хипоня.

Выехать, вообще-то, следовало в 5 часов утра, по самому первому свету. Но выехали, кончено же, в девять. В самое жаркое время следовало сделать перерыв и часа три никуда не ехать, лежать в тени и отдыхать, но перерыва, конечно же, не сделали. И потому в четыре часа вечера, перед невероятно усталыми путниками в мареве открылись первые домики райцентра Ермаки.

Корпус машины излучал жар, как сверхновая звезда. Хипоня истомно стонал, обмахиваясь соломенной шляпой. На щеках Ревмиры Алексеевны расцвели безобразные красные пятна. Пятна побольше украшали футболку, и уже не только под мышками, но расплывались по всей спине и бокам. От жары, усталости и злости Ревмира особенно въедливым голосишком сообщала мужу о камнях, колдобинах и буераках, кои могли представить опасность для «москвича» и всей честной кампании. Хуже всех приходилось Стекляшкину — в конце концов, из всех трех работал-то именно он, но вот его-то страдания как раз никого не волновали. Жена вела себя так, словно была невинной жертвой, а жару и дальнюю дорогу придумал Стекляшкин, специально чтоб над ней поиздеваться. Противный Хипоня, подозреваемый в сексуальных поползновениях, тоненько стонал, нервируя впечатлительного, ответственного Владимира Павловича.

— Когда же все это кончится… — тихо, но отчетливо доносилось с заднего сидения.

— Ужасно, ужасно, ужасно… — заводила патефон Ревмира.

Стекляшкин остервенело вертел руль — побелели сгибы пальцев. Он тихо зверел на глазах, но произнести не смел ни слова.

А страдания путешественников ведь вовсе не окончились в Ермаках. Все-то счастье было в том, что Ревмира сходила на рынок, принесла какой-то кошмарной на вкус, зато американской воды темно-свекольного, очень подозрительного цвета. Стекляшкин дорого бы дал за стакан обычнейшей колодезной воды — та по крайности все же холодная. Но колодца поблизости не было, а если бы его и нашли, крутить ворот Стекяшкину не позволили бы, а больше, конечно же, крутить ворот было бы некому; о воде вообще лучше было не думать, а тупо ехать все дальше и дальше.

А ехать еще было далеко, потому что Малая Речка — поселок не очень обычный, и попасть туда совсем не просто. Даже если у машины хорошая проходимость, дорога сухая и никто не мешает, от Ермаков до деревни ехать, как минимум, часа два, и узкий проселок, хрящеватый от камня, пыльный в жару, будет то подниматься на горки, откуда видно на десятки километров, то спускаться в распадки меж горами, где даже в жару прохладно, сыро и журчит вода, а после дождей машина рискует напрочь застрять в болотине, из которой с мерзким писком помчатся мириады комаров.

Сейчас было сухо, и Стекляшкин все же вышел из машины, под благовидным предлогом, что мост кажется подозрительным. Подозрительным он был, тут спору нет, но Ревмира с Хипоней остались в нагретой машине, а Стекляшкин с наслаждением постоял по колено в ледяной воде и напился ее — такой холодной, что ломило зубы, а ног он почти и не чувствовал.

Стекляшкин умылся, полил водой раскаленный затылок под аккомпанемент воплей и стонов и был тут же обвинен в зверином эгоизме и в скотском отношении к жене.

— Иди да умойся! — пожал Стекляшкин плечами, с удивлением чувствуя, что почти готов взорваться, заорать, наговорить, накричать гадостей. Он отнес это за счет усталости, жары, долгой дороги… но ведь была она, готовность! Была… А еще утром ее не было. И всю жизнь не было. Всегда Стекляшкин кротко сносил любые заходы супруги. Может, это так Хипоня действует?!

Надрывая мотор, машина ползла вверх, когда на дорогу вышли трое. Мужик с темно-смуглым лицом, сухим и умным; женщина примерно тех же лет — под пятьдесят, приземистая, крепкая; совсем молодой парень. У всех трех были корзины, рюкзаки. Мужик улыбался, помахал рукой машине, как это делают на трассе.

— Володя, ты в своем уме?! — завелась вполголоса Ревмира, — ну куда ты их посадишь?!

— В своем! — тихо рявкнул Володя, махая в ответ — мол, встану уже наверху.

Как все домашние тираны, Ревмира терялась даже от тени сопротивления. Что это сегодня с ним, с Володей?! А-аа!! Кажется она знает, как надо привести мужа опять в послушное, спокойное состояние! Она этим займется вечером. А то и непонятно даже, — неужто ее всегда ручной Вовочка что-то замышляет? Или неужто с ним что-то происходит нехорошее?!

Стекляшкин тем временем остановил машину, сунул в рот сигарету «L&M» (куплено и одобрено Ревмирой), полуобернулся к жене:

— Здесь принято подбирать. Ты же не хочешь восстановить против себя деревню?

— Да куда же мы посадим…

— Вот мы им и покажем, что некуда, — пожал плечами Стекляшкин.

Ревмира окончательно примолкла. Да, с Володей что-то происходит! На десятки верст было видно с высоты перевала, и вид был только на одно — на горы. Во все стороны расходились огромные волны, покрытые густой чащобой. Большую часть пути небо уже выцвело от жара, стало тусклым и серым от пыли. Здесь, над горами, небо стояло таким же, как ранним утром, до жары: темно-голубым в зените, расплавленная синь около солнца, бирюзовым, прозрачным — у линии горизонта. И было тихо, очень-очень тихо. Только ветер тихонечко шумел, даже скорее шуршал, проходя узкими полосами.

Запыхавшись, подходили снизу попутчики. Ревмира смотрела на них с отвращением: дикие, плохо одеты, грубые. А Стекляшкину, как ни странно, они были скорее симпатичны. В конце концов, такие вот исхлестанные ветрами лица, такие большие, мозолистые ладони, такие платки, такие пропотевшие рубашки он много видел в начале своей жизни — до того, как начался его путь от деревни Средние Козлики в Карск, к высотам высшего инженерного образования. Особенно симпатичен был мужик, примерно одних лет с Владимиром Павловичем: серые умные глаза на почти коричневом лице, прокуренные зубы в косматой бороде.

— Здравствуйте! Корзины наши не возьмете?

— Корзины возьмем. А вы сами как же?

Ведя переговоры, Владимир Павлович даже не взглянул в сторону Ревмиры. Нет, определенно с ним что-то происходит… Понять бы еще, что именно…

— А мы и сами дойдем! Тут меньше часа ходу, и все вниз.

— А что сами не ездите?

— Бензин теперь дорогой стал… А клюква — нужна, в хозяйстве очень пригодиться.

— Отсюда место далеко?

— Какое далеко! Внизу, в распадке, полчаса идти.

— Так всей семьей и ходите?

— А как же!

— И зверей не боитесь?

— Я охотник, меня самого зверь боится.

Пока Стекляшкин вел беседу, а Ревмира дергалась и злилась, Хипоня вышел погулять немного, двинулся вперед по дороге. И вдруг раздался нервный тонкий взвизг. Все невольно обернулись на него.

— Что это?! — опять взвизгнул Хипоня, тыкая пальцем в землю прямо перед собой.

Шагах в десяти впереди «москвича» дорогу пересекал след. Существо, судя по следу, шло на четырех ногах; ступни были похожи на человеческие по форме, но снабжены когтями длиной сантиметра четыре. Существо прошло совсем недавно, судя по четкости следа, и судя по тому, что из лужи в след еще натекала вода. Существо услышало, что едет машина, не спеша пересекло дорогу, неторопливо удалилось в пихтовую тайгу.

Ну вот Стекляшкин и нашел предлог взять местных: нельзя же оставить людей на дороге, по которой бродит здоровенный медведь?!

Сами они считали, что оставлять их вполне можно, но и сопротивлялись не особенно. Все трое залезли на заднее сидение, крайне потеснив бедного Хипоню. Парень втиснул его в дверцу, как раз с той стороны, где бродил медведь, а женщина села на колени мужу.

Машину заполнили невыносимые запахи, немыслимые для носа всякого порядочного человека: кислого, много раз пролитого пота, промоченной потом одежды, чеснока, чего-то съестного, но кислого.

А несносный Стекляшкин все болтал и болтал, словно находил что-то интересное в пустом трепе с дикарями, и совсем не страдал от запахов.

— А Серегу Динихтиса знаете?

— Как не знать! Вот приедем, сразу налево.

— Далеко?

— В Малой Речке все близко.

Неожиданно открылась и деревня: рыжие проплешины земли, обшарпанный домик за забором — длинные осиновые лаги, прикрепленные к вбитым столбам.

Машина пробежала мимо этого забора, мимо бычков, мирно жевавших жвачку в тени, под здоровенной березой, открылось уже несколько домов, томящихся в вечернем золоте. Невероятная яркость всех красок, так что просто больно глазам от рыжины скал, от зелени, от сияния синей воды. Очень, очень много света! Много красок, много яркости и пышности.

— Вам во-он туда. Мимо магазина проедете, второй проулок вверх.

— А вам?

— А мы туточки выйдем.

— Давайте довезу!

— Не надо. Мы уже дома почти что.

И ничего они не были дома. Вышли и двинулись в другую сторону, запылили по рыже-серой дороге.

— Ревмира, друг мой… Не закрывайте окошек! — томно проблеял Хипоня.

— Ужасно, ужасно, ужасно! — откликнулась Ревмира, и впрямь оставляя окно — чтобы выдуло мужицкий терпкий дух.

Стекляшкин снова заскрипел зубами. Особенно сильно, понимая, что Хипоня с Ревмирой в очередной раз обменялись верительными грамотами.

Деревня, как обычно и бывает в Сибири, была с одной улицей, и эта улица в обе стороны деревни переходила в дорогу. Одним концом дорога упиралась в давно заброшенную деревушку Лиственку, другим концом уходила в горы. Деревня так и жила, нанизанная на дорогу, и ехать по ее единственной улице означало ехать по сельскому проселку, под березками мимо проплешин мокреца и зарослей лебеды.

По главной улице до магазина… Стекляшкин хорошо видел, как дергаются занавески — мало кто не пытался посмотреть на новую машину. Новые люди тут появлялись нечасто. Возле магазина Владимир Палыч затормозил, с задумчивым видом зашел в прохладную пещеру магазина, пахнущую деревом и леденцами.

Набор оказался обычнейший, ничего другого Стекляшкин не ожидал: стандартнейшие чупа-чупсы, куколки Барби, шоколадные яйца, крупы, макароны, консервы, хлеб. Вид у всего был такой, как будто последнюю продажу сделали года три назад.

И сразу в магазине стало тесно! Потому что, хлопая дверью, по скрипучему крыльцу двинулись все, кто оказался тут поблизости. Стекляшкин заметил, что даже младенцы не тянулись к чупа-чупсам и яйцам — умные все-таки! Знали, что все равно денег ни у кого нет.

Деревня плавилась от солнца, безденежья и безнадежности. Большая часть взрослых мужчин разбежалась до лучших времен, до нового охотничьего сезона. Остались те, кому лучше пожить здесь и нет нужды никуда ехать — старики, женщины с маленькими детьми. Оставались и те, у кого здесь крепкое хозяйство, но и эти ничего не покупали. Они и хозяйства заводили, чтобы как можно больше продавать, как можно меньше покупать, и их девизом становилось старорежимное и даже дореформенное, в духе старосветских помещиков: «Иметь все свое!»

И уж конечно, всякий новый человек вызывал всеобщий интерес… Тем более человек в городской рубашке, приехавший на своей машине, человек, покупающий пепси-колу.

Единственный, кого знали в Малой Речке Стекляшкины, был некто Динихтис, который продавал какие-то изделия из камня в Карске, знакомый еще по Столбам. Его и предстояло отыскать, и только с этой стороны интересовало Стекляшкиных сборище в клубе-магазине.

— Где живет Сергей Динихтис, кто знает? Как пройти?

— Я знаю! И я! Мы все знаем!

Знали действительно все. Ревмира деловито уточняла, куда двигаться. Стекляшкин, кроме прагматических решений, еще и прикидывал, до какой степени все они теперь на примете, и что несколько сотен человек перемоют им сегодня косточки… А при необходимости — подробно опишут, расскажут с елико возможной красочностью — кто приехал, когда и к кому.

Так, второй проулочек налево, третий дом.

Обычная усадьба, каких много, разве вот забор все-таки новый. На стук в калитку забрехали собаки, на крыльцо вышла дитятя, возраст которой Стекляшкины определить сразу как-то и не взялись. Как бы это сказать поточнее… Детская чистота, мягкость черт полудетского личика, прозрачный младенческий взгляд сочетались с такими формами всего остального, что даже Хипоня, будя ревность Ревмиры Стекляшкиной, крякнул с заднего сидения.

— Сергей Николаевич дома?

— Не-а… Он скоро подойдет, вы подождите…

— Может, пустишь нас в усадьбу? Ты кто, милое дитя?

Теперь укол ревности Ревмире достался еще и от мужа.

— Я Та-анечка.

— Ты дочка Сергея Николаича?

— Не. Я жена… местная жена, нерасписанная, — деловито уточнила девочка. Тут Ревмира испытала удовольствие: так им всем, кобелям злосчастным!

— Может быть, в ограду пустишь, Танечка? Жарко очень.

— Не-а… У нас с этим строго, Сергей Николаич не любит. Вот видите, ухо какое…

Ухо и правда напоминало дольку помидора.

— Я тут пустила одного, а он мне чуть не откусил…

— Гос-споди, воля твоя! Ты его впустила, а он укусил? Что за идиот? Чего он кусаться-то стал? Нет, мы кусаться не будем! — загомонили приехавшие чуть не хором, почуяв в ожидании Динихтиса прохладу, домашний квасок, может быть, и еще что-то вкусное.

— Не-ет, это Сергей Николаич откусили… Я, говорит, еще и не то откушу, если чужих пускать будешь…

И еще двадцать раскаленных минут, наполненных солнцем, пронзительным светом, жужжанием насекомых и замученными стонами Хипони, честная компания ждала, сидя на бревнышках, в чахлой полутени от забора. Пока по улице не торопясь не прошел упитанный мужичок, где-то около сорока, в линялой синей майке и огромных цветастых трусах — Сергей Динихтис.

— Что, вы меня это ждете?

— Вас, кого же еще…

— Хотите купить украшения?! Пошли, посмотрим. Вы откуда?

— А мы из Карска… И нам бы не украшения. Нам бы отдохнуть. Нам друзья в Карске сказали, что лучшего проводника не может быть.

— Так у меня ж не гостиница…

— Мы понимаем… — Ревмира улыбнулась самой обаятельной улыбкой, на какую была только способна. — Нам нужны ваши советы… Может быть, мы все же войдем в дом?

С крайней неохотой Динихтис толкнул дверь калитки.

— Рыжий — место! Сука — место! Танька — квасу! Рыжий, кому сказано, на место! — гремел голос Динихтиса, и не всегда было понятно, к кому он обращается — к своей девочке-жене или к одной из собак.

В доме было так прохладно, что даже Хипоня почти перестал стонать.

На стеллажах лежали камни из пещер, частью распиленные, отшлифованные — заготовки к ювелирным украшениям.

Хипоня одобрительно отметил чистоту — наверное, надо и мне завести… что-то такое… Плотоядно думал доцент, осматривая с головы до ног девочку — жену Динихтиса. Есть ведь еще и разные первокурсницы…

Перед внутренним взором доцента явственно проплыла его собственная квартира, вылизанная до блеска этакой вот… с таким же вот чтоб спереди… и сзади…

Танечка подала огромную сковородку яичницы, и доцент совсем уже расслабился, поглядывая на Динихтиса почти что как на коллегу.

В туалет — обычный дощатый домик — был даже проведен свет, стояла баночка с дезодорантом — распыляй, потом садись в благоуханных ароматах «Синих рек». Но вернулся доцент, надувшись, как мышь на крупу — в уборной на гвозде, для удобства посетителей, висел как раз недавно вышедший томик «Истории Карского края» в исполнении доцента Хипони. Обидно-с…

Ревмира, конечно же, и договаривалась обо всем. Разве мужчин можно подпускать к свершению серьезных дел? Например, к заключению сделок? У мужчин мало что не физиология, а патология, так еще и зеленая жижа вместо мозгов, нельзя им ничего доверять.

Устроиться? А вот хата почти что пустует, там Покойник хозяин… Да не пугайтесь, это прозвание такое, а сам хозяин пока что вполне даже живой.

— Рыбалка у Красных скал? Гм… Да там нет никакой рыбалки. Кто это вам только сказал?

— Как это кто? Иванов сказал! Самоперов! Твердохлебов!

— Ну не знаю… Иванов вообще в горы не ходил, рыбу ловил здесь, в деревне. Твердохлебов разве… Гм… Самоперов вообще здесь зимой был. Там, на Красных, одно хорошо — база Маралова близко, можно жить в доме, цивильно.

— А кто может отвезти на Красные скалы?

— Ну кто… Лучше всего — Саша Сперанский. У него свой ГАЗ-66, и ходит он на нем, где только нужно.

— А найти его как?

— Вот поедите, и я схожу, посмотрю Сашку.

— Так пойдем вместе!

— А может, он с покоса не вернулся. Я договорюсь, он вас и провезет, и все покажет.

Даже дура давно поняла бы, что меньше всего хочет Динихтис, чтобы Ревмира договорилась обо всем без него, Динихтиса, и чтобы он оказался тут не при чем… А кем-кем, а дурой Стекляшкина совсем даже не была.

«Ладно, пока действуем через тебя…» — мелькнула в ее голове такая мысль. И еще одна мысль, о другом. Что-то типа: «Это надо же быть таким…»

Вторая мысль у Ревмиры была связана с тем, что Хипоня очень уж умильно, с очень уж желтым блеском в глазах посматривает на юную пышную красотку. И так были плотоядны его взоры, что Танюша даже зачесала волосы на полуотгрызенное ухо и стала кокетливо повиливать обширной не по годам попой.

— Простите, Сергей Николаевич, а вашей жене сейчас сколько? — не выдержала Ревмира. — Вы молодец! Вот мои мужики сидят и облизываются, а вы вот взяли и добыли!

— Да вот… молодая еще! — уклонился Динихтис от прямого ответа.

— Даже удивительно, какая молодая! А школу кончила?

— А нечего тут школу кончать! — рявкнул внезапно Динихтис, и Танюша уронила миску с салатом и схватилась ладонями за оба уха. — Была у меня тут одна… тоже вечно что-то кончит! То школу, то университет! А муж тут голодный сидит! — закончил Динихтис с истерическими нотками.

Повисло тяжкое молчание, в котором слышалось только свирепое сопение Динихтиса.

— Так вы сейчас пойдете к Сперанскому? А мы вас подождем, так? — Ревмира искала все же положительных решений.

— И к Сперанскому пойду, и сразу вас к Покойнику отведу. Обо всем договоримся — и о базе тут, в деревне, и про поездку.

— Пошли?

Покойники жили в двух домах от Динихтиса и получили свою кличку за особенности характера главы семьи. Такой он был спокойный, тихий, что как-то и не всегда понятно — жив еще или уже помер. Его жена как раз производила какое угодно впечатление, но только вовсе не покойницы. Но что поделать? Нет на свете справедливости! Кличка оказалась общей, семейной, как фамилия, и отцепиться от нее вскоре не стало никакой возможности.

Покойник посмотрел пустыми глазами и мгновенно испарился куда-то.

Вот Рита…

Опять екнуло сердце у Стекляшкиной при виде этой плотной, крепко сбитой фигуры, отчаянных серых глаз и милого круглого лица. Что они, сговорились, в этой проклятой деревне?!

Впрочем, Рита мгновенно пригвоздила взглядом к месту Хипоню, заблеявшего комплимент, усадила мужчин пить чай, а Ревмиру увела смотреть кровати и постельное белье… Ну, и посплетничать! — сладко догадалась Ревмира. И правильно догадалась.

В обществе, где число взрослых женщин не превышает и сотни, сплетничать не очень просто, и каждый свежий человечек — на вес золота. Ревмира, как уже было сказано, тупостью не отличалась, и через полчаса они с Ритой стали уже лучшими подругами. Рита узнала про то, что Ревмира очень любит ловить рыбу, что Хипоня — лучший друг мужа, и что он положил глаз на Ревмиру, а она не знает, что и делать. Что Стекляшкин — старый импотент, и что она, Ревмира, думала его увезти в горы, на стократ расписанные ей Красные скалы, и там немного расшевелить… и она не виновата, что за ними увязался и Хипоня.

В общем, много, очень много личных и семейных тайн узнала в этот вечер Рита, жена Покойника, и на все эти тайны она щедро отозвалась всей душой. Ревмиру посвятили в тайны настоя трав, от которого «даже мой импотент на кошку готов запрыгнуть»; в тайны медовой диеты и в способы париться с травками, чтобы мужик вдохнул и от запаха вконец обезумел. Рита горячо одобряла идею увести мужа подальше от всего остального человечества, а Хипоню обещала напоить хитрым снадобьем, от которого во-первых — «нестоячка», а во-вторых — «и не охота ничего».

Ревмира с удовольствием послушала про травки и диеты, а с особенным удовольствием отлила в пузырек остро пахнущего снадобья — верного способа для «нестоячки».

А еще Риту приводила в восторг мысль, что всю рассказанную ею чушь будут перетолковывать и перебалтывать по сто раз на дню, во множество истосковавшихся по свежей жвачке ртов, изболтают до полной неузнаваемости и все-таки никто и никогда даже близко не подойдет к причинам их появления в этих непростых местах.

И уж конечно, Ревмира особенно старалась вызнать как можно больше про Динихтиса, про его молодую жену. Что-то подсказывало ей, что знать это ей будет все-таки полезно.

Дамы пошли топить баню, и для себя, и для мужчин. Пока топили, трудно стало отыскать личной и семейной тайны в судьбе человека, заинтересовавшего Ревмиру.

Вообще-то, был Динихтис по профессии геолог и работал всю жизнь в партии, искавшей рудные месторождения. А кроме того, он очень любил пещеры и охотно лазил в них. Сперва из интереса к этим мрачным, неведомо кем населенным провалам в земле. Потом для того, чтобы найти месторождения драгоценных и полудрагоценных камней.

В непрочные годы, в 1990, в 1991, когда разваливалась и агонизировала советская геология, Динихтис стал готов строить Город Солнца в одной отдельно взятой Малой Речке. Тайги было много, а в тайге водились разные звери, и вкусные, и пушные. На стенах пещер сверкали камни-самоцветы, а в горных ручьях, если хорошо знать где, вполне можно было взять и золото. А что в ближайшие годы появится и встанет во весь рост проблема транспорта, что Малая Речка от Карска находится на таком же расстоянии, как и Москва от Петербурга, — об этом в 1990, в 1991 годах догадывался очень мало кто.

Перестройка делала все, что и должна была сделать по замыслам ее организаторов. Город Солнца накрывался… медным тазом. Малая Речка все больше переходила на натуральное хозяйство.

Когда-то Динихтис хотел быть известным геологом. Хотел сделать что-то, что заставит заговорить о нем. Хотел защититься, бряцать учеными степенями.

В российских реалиях девяностых он становился только лишь бывшим геологом, кормившимся от таежных находок и ювелирного дела, со все усиливавшимся идефиксом в виде хозяйства. Вот и все, что давала ему жизнь, в юности манившая столь многим… Дом в деревне, мычание коровы, всходы картошки, рассада капусты и помидоров, а в самом поднебесье, на профессиональной вершине — простенькие ювелирные вещицы, колечки и сережки для карских дамочек не из бедных.

Стоит ли удивляться, что все это… ну скажем так — стоит ли удивляться, что все это не радовало Динихтиса? Ну… огорчало его это… раздражало. И уж конечно, не казалось справедливым.

И раздражало, даже очень сильно, что жена, чтоб ей лопнуть, как раз вовсю реализовывала то, от чего оказался напрочь оторван Динихтис. Юлия Сергеевна работала в школе и написала несколько собственных программ, и часть из них даже опубликовала в научных сборниках. Она спуталась с крупным ученым, старым охальником Михалычем, известным далеко за пределами Карска, и ездила к нему в экспедиции.

В экспедициях Юлия Сергеевна работала по программам другого карского ученого, Вламилевского, и даже собирала материал, чтобы пойти к нему в аспирантуру.

Динихтис орал на жену, требовал не шататься по экспедициям, не тратить время на всякие глупости, а заниматься хозяйством.

— Я тут без тебя помидоры буду высаживать, да?! — визжал Динихтис, швыряя об пол кастрюли, миски и ложки. — Я тут без тебя буду корячиться, картошку копать?!

Жена уезжала, высадив помидоры и даже первый раз прополов, и возвращалась задолго до того, как надо было копать картошку. Но как раз в это время Динихтис уходил в горы, а возвращался в пустой дом, а хотел вернуться туда, где ему варят борщи и каши. Ну, и не только в кашах дело…

— Я тут онанизмом заниматься должен, да?! — орал и визжал, плевался, разбрызгивая слюну, Сергей Динихтис. — И вообще, ты с кем там путаешься, а?!

Приписать жене Вламилевского Динихтису не хватало совести, потому что Вламилевскому пошел уже восьмой десяток. Приписать ей Михалыча тоже было непросто, потому что в экспедиции Михалыч ездил с женой, красавицей на 13 лет его младше.

Для истязания жены годились, конечно, и Хрипотков, и Хлынов, и другие обормоты, строившие, строившие, да так и недостроившие свой Город Солнца в Малой Речке. Но как бы не выясняли отношения Динихтисы, какие бы вопли не оглашали деревню из их дома, супруги прекрасно знали — все это несерьезно. Не стала бы спать Юлия Сергеевна с неудачниками, — для этого она себя достаточно уважала.

И Динихтис считал все более насущным — найти, наконец, настоящего любовника жены. Того, что ему гадит, сманивая ее из семьи и вселяя всякие дурацкие, ненужные его жене надежды. А главное — добиться, чтобы она не смела осуществлять то, что сам он не смог осуществить, и свела бы всю оставшуюся жизнь к пищевому и сексуальному ублаготворению Динихтиса.

Совсем плохо стало, когда подрос маленький Васюша. Юлия Сергеевна полагала, что ребенку надо получить хорошее образование. Самое хорошее, какое только возможно. С разрушением школы в Малой Речке годилось только образование в Карске, никак не ближе.

Динихтис полагал, что образование не нужно вообще, и что всему, что надо, он сына и так обучит. Так сказать, не отвлекаясь от вскапывания грядок, выращивания свиней и починки забора.

Сама мысль о том, что его сын получит приличное образование и, не дай бог, чего-то достигнет в жизни, вызывала у Динихтиса неистовство. А на подходе была еще и маленькая Аленка, и ей года через два тоже пора идти в школу, и уже очевидно было, что пойдут такие же баталии…

Трудно сказать, смогла бы Юлия Сергеевна сбежать ради самой себя. Не уверен, что нет, но очень, очень это все неясно. А вот ради детей она смогла сбежать, это вполне определенно.

— Ты меня еще не знаешь! — орал Динихтис. — Ты только сунься, я тебе всю морду расколочу! Ни в одно учреждение не сунешься, с такими-то фингалами!

Юлия Сергеевна дождалась момента, когда из Малой Речки ехала экспедиция Михалыча, и села с детьми в тот же автобус. Динихтис, разумеется, храбрее всего был наедине со своей Юлей. Набить ей морду в присутствии нескольких крепких ребят из экспедиции он не решился. Говоря попросту — струсил. И ограничился тем, что не дал ни копейки денег, не позволил взять даже свои личные вещи и наговорил в дорогу гадостей.

И остались в большом деревенском доме только он сам, Динихтис, и воспитанница жены, семиклассница Татьяна Подкидыш. Судьба Танюши была странная, потому что после развода родителей она оказалась не нужной ни маме (та сразу снова вышла замуж), ни папе (тому вообще ничего не было нужно, кроме бутылки сивухи). Танечку вырастила бабушка — мама отца, и вырастила, заботясь о чем угодно, только не об ее образовании. Кормила, лупила, заставляла работать по дому… Пожалуй, вот и все «выращивание». Бабушка считала, что после пятого класса Танюша должна пойти в доярки, и будь ее воля, так и было бы. От такой судьбы избавила Танюшу исключительно Юлия Сергеевна. Юлия Сергеевна взяла Танюшу к себе в дом и велела непременно кончать школу. Динихтис орал, что школу кончают одни придурки, а надо вскапывать грядки, варить борщи и жарить котлеты, вот это будет настоящее образование.

Танюша целых два года наблюдала все разборки и ссоры между Динихтисами и могла сделать полный вывод о сути их споров и о том, что ей делать самой. Она и сделала этот вывод, оставшись в Малой Речке, в доме Динихтиса.

Оказавшись без жены, Динихтис совершил месть столь же простую, сколь и убогую: он растлил семиклассницу Танюшу и сделал ее своей фактической женой. О Юлии Сергеевне он объявил, что эта скверная женщина плохо о нем заботилась и потому не имеет на него решительно никакого права.

Вот так все и получилось, оттуда и взялась эта юная жена Динихтиса.

И так получилось, что все эти смачные подробности рассказала Ревмире Рита Покойник, пока дамы топили баню, и пошла звать в нее мужчин. Мужчины, впрочем, сидели врозь. Хипоня быстро писал что-то в блокнот, Стекляшкин читал какой-то легкомысленный роман. Как они мылись вместе, трудно сказать — свидетелей этому не было.

Дальнейшие планы Стекляшкиных осуществились потому, что в доме Покойников последовательно появились два человека.

Одним из них был Саня Сперанский, — большой, солидный, положительный, серьезный. Он пришел вечером и обо всем договорился со Стекляшкиными, увез их в горы на своем грузовике.

Стекляшкины не должны были ехать, пока их не догонит Павел Бродов. Но и этот человек появился и вошел, наклонившись под низкой притолокой, в дом Покойников. Павел Бродов приехал назавтра, 13 августа, с самого утра, чтобы охранять Стекляшкиных и Хипоню, помогать найти клад и не позволить никому их всех обидеть.

И уже в 9 часов утра 13 августа ничто не мешало вершить великие дела.