Сибирский эндшпиль

13

Мак-Кейн раздумывал над какой-то диаграммой, сидя за столом в центре передней секции. Над ним, на верней койке, Мунгабо любовался пополнением в своей сексуальной коллекции. Страсть Мунгабо ко всему американскому — что не пошло ему на пользу в трибунале, — как выяснилось, брала свое начало в американских порнофильмах, героев которых он считал типичными представителями общества, ну, скажем, Новой Англии.

— Эй, Лью, что ты скажешь об этой попочке? — задумчиво позвал он Мак-Кейна. — Я не видел более возбуждающего зрелища. Ты когда нибудь трахался с такой в Штатах?

— Каждый день — отозвался Мак-Кейн через плечо. — В гостиницах их выдают бесплатно, по одной на комнату. Черт, а в колледже у меня была даже лучше, чем эта.

Мунгабо вздохнул и опять уставился на фотографию. Раньше он не понимал, почему русским так хочется завоевать Запад. Теперь все становилось на свои места.

Мак-Кейн рисовал систему зеркал, с помощью которой солнечный свет освещал внутренность колонии. Все началось с идеи, которая пришла в голову Скэнлону в мастерской. Скэнлон попытался начертить схему, но ему не хватало знания деталей, а Мак-Кейн мог воспользоваться тем, что запомнил во время подготовки к миссии.

Первым компонентом системы зеркал было большое круглое зеркало, которое висело в космосе на расстоянии мили от станции, на ее оси, как огромный офтальмоскоп, который раньше носили на голове окулисты. Оно отражало солнечный свет кольцевым пучком, и системы коррекции регулировали его положение в пространстве так, чтобы это кольцо отраженного света падало вдоль оси станции. Здесь свет отражался от кольца из плоских вторичных зеркал и радиально шел к кольцу станции, где система похожих на жалюзи отражателей направляла его непосредственно внутрь кольца. Внутрь попадали только свет и тепло, космические лучи блокировались. Система отражателей в кольце могла работать независимо, освещая или затемняя разные части станции.

Луч света проходил путь от Солнца к основному зеркалу, потом от основного зеркала к вторичным зеркалам на оси, и после еще нескольких отражений наконец-то падал на "землю" внутри станции. Скэнлону пришло в голову, что если направить изнутри на отражатели луч лазера, то он проделает тот же путь, но в другом направлении. Это могло быть средством связи с внешним миром, если, конечно, тот, кому предназначается послание, будет ожидать его, что значило — перед этим его надо предупредить, и круг замыкался. Кроме того, ни Скэнлон, ни Мак-Кейн не знали, работоспособна ли вообще эта идея. Это было больше по части Полы.

Он откинулся на спинку стула, грызя карандаш. На койке Хабер с Рашаззи возились с импровизированной конструкцией из линз и зеркал. Похоже, у них был неистощимый запас материалов для создания разнообразнейших машин Руба Голдберга (Руб Голдберг — американский художник-карикатурист, придумывавший невероятные машины, достигавшие простой цели очень смешным и сложным путем — прим. перев), которые они делали, чтобы проиллюстрировать непонятные вещи о которых они все время разговаривали. Они могут сказать, сработает наша идея или нет, подумал Мак-Кейн. Но как подойти к ним с этим? Инстинкт говорил ему, что кто-кто, а они — чистые. Но как ему убедить их в том, что и он — не подставной?

Теперь он был уверен, что Рашаззи — не биолог, хотя израильтянин и держал в умывальной клетку с белыми мышами; Лученко он объяснил, что это для кормлению. Но в одном или двух разговорах он употреблял жаргонное словечко, которое Мак-Кейн часто слышал в Пентагоне — этим словом обозначали рентгеновский лазер для уничтожения покрытых прочным защитным слоем боеголовок ракет, и Мак-Кейн был уверен, что он как-то был связан с обороной.

Кем был Хабер, Мак-Кейну было неясно. Хабер говорил, что он был задержан в Москве и обвинен в передаче советских военных секретов во время научной поездки. Судя по его разговорам, он был одним из всезнаек, принадлежащих к старой классической школе ученых.

Основной проблемой было всеобщее недоверие. Поощряя взаимное недоверие между своими врагами и гражданами, русские делали невозможным появление организованной оппозиции. Кроме того, подчинение было частью русского национального характера, благодаря чему тоталитаризм продержался там чуть ли не сто лет. Но Мак-Кейн не был русским и вести себя так, как ему приказывали — это было не в его привычках. Ему нужен был какой-то путь — любая зацепка — чтобы обмануть систему. Но как? Побег, обычное средство в такой ситуации, был явно невозможен; слепая ярость разрушения — не в его духе. Что оставалось еще? С чего бы он ни начал, прежде всего ему придется выяснить, кто здесь — его друзья.

— Слушай, Лью, если американцы будут делать космическую колонию, там ведь не будет такой… стерильности? — окликнул его Мунгабо с верхней койки.

Вопрос застал Мак-Кейна врасплох.

— Что? Не знаю… Что ты имеешь в виду — стерильности?

— Ну глянь вокруг. Все живут в красивых чистых пристойных домиках, делают чистую и пристойную работу, потом играют в парках в полезные игры, дети сидят в чистеньких школах аккуратными рядами… Это какой-то профессор или соци… о-лог придумал, чтобы так люди жили. А у людей-то не спросили. Живешь, как в музее… Что толку быть пристойным статистическим гражданином?

Мак-Кейн повернулся к нему и оперся локтем об спинку стула.

— А что бы ты сделал, если бы от тебя это зависело?

— Черт, да я бы добавил немножко ночной житухи в эти чистюльные города — несколько баров, может быть, стрип-клуб, ну, те штуки, которые делают настоящий город городом. Чтоб люди могли быть честными людьми из мяса и крови, понятно? Как у американцев, так ведь?

Может быть. — ответил Мак-Кейн. — Хотя в обоих случаях это, наверное, крайности.

— Я помню, когда я был малым, в Зиганде, к нам из самого Бостона приезжал проповедник, чтобы спасти нас от ада. И он сказал нам, что Америка — вторая избранная Богом страна. А знаешь, как он до этого додумался?

— Как?

— Он сказал, что было откровение, и что США — в самом центре Иерусалима. (Труднопереводимая игра слов: USA — JerUSAlem — прим. перев.) Как тебе, а?

Мак-Кейн моргнул, отвернулся на мгновение, а потом возразил:

— Это тот самый бог, который вставил задницу в Массачусетс? (Еще один пример игры слов: ass(задница)-Massachusetts — прим. перев.)

Мунгабо захохотал.

— Я этого еще не слышал. Но ты знаешь, Лью, все эти дела, о которых говорят ребята вроде этого проповедника — это самая хитро придуманная афера в мире. Смотри, они торгуют вечностью, и вознаграждением там, когда-нибудь потом, так? И от жалоб покупателей они застрахованы, и в суд на них не подашь. Кто последний вернулся оттуда, чтобы сказать остальным вас обманули, там все не так, как рассказывают?

— Я над этим никогда не задумывался. — ответил Мак-Кейн. — Это не та область, которой я интересовался.

Разз, Хабер, Мунгабо и Скэнлон, вероятно, в порядке, решил Мак-Кейн. А что с Ко?… Он до сих пор не был уверен. Настолько невозмутимый, насколько может быть китаец, Ко был философом, наблюдающим за жизнью — и следовательно, за всеми и за всем. У него была неисчислимая родня, похоже, в любом уголке Земли. Никто не знал, за что он попал в Замок. Многие говорили, что он подсадной, и это очевидно, другие возражали, что ни один подсадной не будет столь очевиден.

А что с остальными? Мак-Кейн повернулся на стуле и посмотрел в камеру. Нолан — слишком прозрачен. Это декорация, а кто же здесь настоящий? Лученко, конечно, исключался из списка потенциальных союзников. Вместе с Лученко Мак-Кейн вычеркнул и группу людей, которые постоянно кружились вокруг него, кроме Нолана и болгарина Майскевика, туда входили поляк Боровский и сумрачный француз Тоген.

Несмотря на то, что все видеть и все слышать входило в прямые обязанности старосты, Мак-Кейн обнаружил, что староста, обычно за некую мзду, может закрыть глаза на кое-какие вещи. Подпольное производство самогона и черный рынок с городом не могли существовать без их ведома; однажды он слышал, что староста другой камеры покрывал заключенного, когда тот не вышел на работу. Зачем старосте рисковать своими привилегиями, не получая ничего взамен? Это не укладывалось в рамки. Скорее всего, это была тайная часть их работы, но если так — тогда все меры безопасности и палочная дисциплина в большой степени были показными, для внешнего эффекта. Что это все могло означать?

— Ну вот. Не помяни имени Господня всуе. — проворчал Мунгабо. К ним приближался Нолан, он шел через соседнюю секцию, где Смовак и Воргас играли в шахматы. Подойдя, он уселся за стол, за несколько стульев от Мак-Кейна. Мак-Кейн свернул листок с рисунком и сунул его в карман.

— Ну, как вам здесь? — обыденным тоном поинтересовался Нолан.

— Я знал места и получше.

— Здесь вовсе не так плохо.

— Но в целом я выберу Манхэттэн. А вы все не успокоитесь?

Смовак поднял голову и застонал:

— О Господи, вы двое опять завелись? Я объясню вам всю разницу между капитализмом и коммунизмом: капитализм — это эксплуатация человека человеком, а коммунизм — наоборот. Понятно? Ха-ха-ха!

— Я просто хочу, чтобы вы не смотрели на все в черно-белых тонах. продолжил Нолан.

— А я и не смотрел никогда. Но я знаю, что там, откуда я родом, я живу, как хочу, иду, куда хочу, и говорю, что хочу, и мне не нужно разрешение какого-то комиссара. И американские солдаты не стреляют в спину своим гражданам, когда те хотят покинуть свою страну. Для вас, это, может быть, и не черно-белое, но для меня — очень похоже на это.

— А неравенство, несправедливость…

— В бесклассовом обществе наоборот? Ну конечно. В Москве все ездят на Кадиллаках.

— Это грубый материализм, это требования алчности. Неужели вы не видите — к конфликту ведут соперничество и конкуренция? В сегодняшнем мире такие вещи нельзя допускать. Мы должны создать гармонию, которая может наступить, только если служить общественной необходимости. Целью должен быть мир, мир любой ценой. Если мы не достигнем этого, все остальное так или иначе будет потеряно. Вы должны согласиться с этим.

— Ни одна цель не стоит любой цены. — ответил Мак-Кейн.

— Даже предотвращение глобальной ядерной войны?

— Нет. — Мак-Кейн покачал головой.

Нолан недоверчиво посмотрел на него.

— Что же это за цена, которая слишком высока для того, чтобы предотвратить это?

— Подчиняться тем силам, которые управляют многими в наше время. Если мне предложат смотреть на детей, которые идут в газовые камеры, я буду драться против этого, невзирая на последствия. Если невинных людей вытаскивают из своих домов и заставляют работать до смерти, как рабов, я буду драться. Если мне запретят быть самим собой, я буду драться. Мак-Кейн откинулся на стуле и несколько секунд молча смотрел на Нолана. Я не понимаю таких, как вы, Нолан. Вы родились в самой богатой, самой образованной, самой здоровой стране, у вас было больше возможностей, чем где бы то ни было за всю историю… и вы хотите разрушить ее. Кто твои родители, интересно? Хочешь, угадаю? Богатая, обеспеченная семья? Может быть, дело в этом — может быть, ты чувствуешь свою вину, потому что ты богат в мире, где богаты не все?

Мак-Кейн увидел, как тень беспокойства пробежала по лицу Нолана. Он кивнул и продолжал:

— Так ты всегда мог улучшить свое самочувствие, раздавая свои богатства. Но этого тебе мало, так? Все должны раздать свои богатства, чтобы ты не чувствовал себя обделенным? — Смовак и Воргас смотрели на них из-за соседнего стола, Рашаззи и Хабер тоже прислушивались. В этот момент открылась дверь, Скэнлон вошел и остановился в дверях, увидев спорщиков. Мак-Кейн продолжал:

— Зависть и злоба против общества, которому не нужны такие, как ты. Ты ничего не можешь предложить людям, ничего, на что бы они свободно согласились. Так давай избавимся от свободы, а? Тогда нас сразу заметят. Установим систему, покрасим всех в серый цвет и будем самыми счастливыми ничтожествами, но все вместе. — он поднялся и пошел к своей койке. — Иди ты на …, Нолан. У нас есть бомбы. И если ты думаешь, что вы сможете отобрать у нас все, что мы создали — валяйте, попробуйте. Но не пробуй втирать мне очки насчет того, что отдать это добровольно — это мой долг.

Нолан встал, покрасневший, с туго сжатыми губами, и направился к двери, ни сказав ни слова. Над дверью зажегся свет, прогудел гудок — и он ушел. Двое ученых продолжали смотреть на Мак-Кейна еще секунду, а потом вернулись к своим занятиям.

— Ну, ну — пробормотал еле слышно Смовак и склонился к прерванной партии. Мунгабо на своей верхней койке восторженно щелкал языком. Скэнлон сел на свою койку напротив.

— Я вижу, вас неплохо обучили.

— Он когда нибудь унимается?

— С новичками он хуже всего. Или он подружится, или отстанет, а иногда — тут он кивнул Мак-Кейну, — кто-нибудь делает так, чтоб он отстал. Но я так думаю, что теперь у нас будет небольшая передышка. — Скэнлон подождал, пока Мак-Кейн посмотрит на него, и отвернул борт куртки, показав горлышко металлической фляжки. Он подмигнул и зашептал:

— Из маленького агрегата, который есть у одного моего друга. Почти так же хорош, как потин, (ирландский самогон — прим. перев) правда, не знаю, можно ли его сравнить с вашим виски. Как насчет капли-двух, чуть погодя?

— Отлично. А за что?

— Скажем, в кредит. Когда мне понадобятся твои услуги, я дам знать. Скэнлон задумчиво почесал нос. — Но по слухам, которые до меня дошли, ты, кажется, уже заработал это.

— Ну, с тем, кто наливает, не спорю.

Скэнлон долго и заинтересованно глядел на Мак-Кейна, словно оценивая его.

— И эта их система вовсе не так уж важна даже для него, чтобы так волноваться.

Мак-Кейн вопросительно поднял глаза:

— Какая система? Ты имеешь в виду Нолана? Русскую систему?

— Да, конечно, что же еще?

Мак-Кейн нахмурился, не понимая, к чему он клонит. Скэнлон повел глазами из стороны в сторону, словно показывая: и у стен бывают уши.

— Они тоже никому не верят. — ответил Мак-Кейн, кивнув, чтобы показать, что он понял знак. — Это что-то вроде условного рефлекса. Ты знаешь, что крепостные Толстого не хотели, чтобы он отпускал их. Они думали, что это ловушка. И учиться они тоже не хотели, потому что думали, что он обучит их и продаст царю в солдаты.

Скэнлон грустно покачал головой.

— Да, это ужасно. — Я не знаю, почему так получается.

— Столетия жизни под властью хищных тиранов. — ответил Скэнлон. Система, только поощрявшая эксплуатацию.

— Ты хочешь сказать — как у Бриттов?

Скэнлон на мгновение взглянул на него.

— Давай-ка выйдем прогуляемся. — предложил он.

— Мне кажется, что ты начинаешь понимать, как делаются дела в Замке, Лью. У меня сложилось впечатление, что ты не новичок в таких делах, но где ты набрался опыта — это целиком твое личное дело. — Они вышли из задней двери блока В на площадку для прогулок, где, как обычно по вечерам, было полно серых фигур — гуляющих, стоящих, глазеющих.

— И как тебе это место?

— Странная тюрьма.

— Да, это так. А у тебя есть какие-нибудь мысли, почему это так?

Мак-Кейн не видел смысла что-либо скрывать:

— Это информационная шахта.

— Да, это интересная мысль.

— В каждой шахте есть шахтеры. И в каждой шахте есть руда. В этой только трудно отличить руду от пустой породы.

Да, Мак-Кейн пришел к выводу, что все это заведение создано для сбора информации — занятие, к которому русские всегда питали страсть. И для агента иностранной разведки, как он сам, и для коренного русского диссидента Замок был полон людей, которые знали врагов режима дома и за границей, и, главное, их цели и намерения — бесценный урожай информации. Конечно, здесь должны быть и сборщики урожая. Вряд ли он был первым, пришедшим к такому выводу, и именно поэтому здесь никто никому не верил. В теорию укладывалась и мягкая дисциплина под выдуманными предлогами: начальство хотело, чтобы заключенные встречались друг с другом, смешивались, общались и строили общие планы по уничтожению или обману системы — и чем больше у них развяжутся языки, тем лучше.

Они прошли мимо группы гимнастов, упражнявшихся на самодельных снарядах, и Скэнлон подтолкнул Мак-Кейна к собравшимся в центре, где импровизированный хор из десятка заключенных весело распевал румынскую народную песню.

— Ну что ж, мистер Эрншоу, или кто вы там на самом деле, я решил попытать с вами счастья. — Скэнлону пришлось наклониться и крикнуть ему в ухо, чтобы тот услышал. Мак-Кейн обратил внимание, что вокруг все заняты тем же самым, не обращая на певцов никакого внимания. Он слегка улыбнулся, когда цель этого песнопения дошла до него.

— Почему именно со мной?

— Три вещи, которых не делают стукачи.

— Какие же?

— Неважно. — ответил Скэнлон, а Мак-Кейн уже догадался, о чем речь. Он не выдавал себя за переведенного из другой части Замка, что объяснило бы его знакомство с теми вещами, о которых новичок не знает; он не отрицал, что говорит по-русски; он не пытался даже рассказать кому-нибудь свою "легенду", тем более убедить в том, что она подлинная. Скэнлон продолжал:

— Кроме того, я горжусь тем, что неплохо разбираюсь в людях.

— Ну что, Кев, я рад слышать это. И что же ты хочешь?

— Купить твою душу, конечно. А чего ты еще ожидал от дьявола?

— А кто сказал, что она продается? Я читал в книжках, что такая сделка к добру не приведет.

Скэнлон хлопнул его по спине.

— Ага, осторожный, да? Это хорошо. Теперь — я думаю, что кое-кто из моих друзей сможет тебе в чем-то помочь.

— Это интересно. Продолжай.

— Я так понимаю, что ты пытался получить по официальным каналам через Лученко определенную информацию.

— Я просил его о встрече с комендантом. Первый раз в первый же день здесь, а потом — на третий.

— А результат?

— Никакого. Я думаю, что меня просто за нос водят.

— А что ты хотел узнать — вообще, вообще? Можно не указывать конкретно.

— Когда меня арестовали, я был с коллегой. Я хотел бы узнать, что нового.

Скэнлон кивнул и стал наблюдать за хором, который к тому времени уже исполнял песню, в которой Мак-Кейн узнал мелодию скрипичного концерта Брамса. Затем ирландец резко изменил тему разговора:

— Тут дело не в том, что русские неспособные, понимаешь. Их система просто не дает им разумной цели, к которой можно стремиться. Их поощряют не за то, что они хорошо трудятся, а за выполнение Плана, даже если План бессмыслица. — Он помолчал и добавил с отсутствующим видом: — Это ведет к страшной коррупции, можно сказать, присущей этому обществу. Ничего не сделаешь, если не заплатишь нужной цены нужному человеку. Но с другой стороны, можно провернуть что угодно, если знаешь, кому заплатить.

— Если Лученко нужно подмазать, он должен сказать об этом. Я мысли читать не умею.

— Да, да, он накручивает людей, пока они не забеспокоятся. Набивает цену. Но не исключено, что тебе нужен вовсе не Лученко. — Скэнлон сделал паузу, покосился на Мак-Кейна и наклонился к нему:

— Кое-кто из нас в неплохих отношениях с офицером охраны, который имеет доступ к центральной информационной системе. Я могу тебя с ним свести. Он сможет узнать, есть ли новости о твоем друге.

— А что он за это захочет?

— Что кому от кого нужно? Деньги, выпивка, секс. Новое пальто для жены, если у него есть жена, велосипеды для детей, если у него есть дети. На советском черном рынке шмотки с Запада и из Азии до сих пор сказочно дороги.

— Слушай, может, для тебя это неожиданно, но я приехал сюда не упакованный для долгой стоянки. И я не думаю, что у меня такие уж красивые глазки.

Скэнлон опять начал бросать взгляды по сторонам.

— Скажи, Лью, ты в свое время никогда не учился русскому? Ты, похоже, немало о них знаешь.

— Я изучал современную историю и языки. Это обычно для журналиста. И то, и другое было правдой. Лучше, когда легенда настолько правдива, насколько это возможно.

— А Достоевского ты читал?

— Конечно.

— Тогда ты должен знать о существовании тайного общества воров, управлявших русским уголовным миром в царское время. Они проникли и в тюремную систему, получив для себя привилегии, а иногда и запугивали тюремное начальство. Кроме того, они придумали систему связи, которая была почти безупречной. — Мак-Кейн кивнул. Солженицын писал столетие спустя, что это общество действовало и обделывало свои делишки и много после революции. Скэнлон потянул Мак-Кейна за рукав, и они медленно зашагали через площадку.

— Организация работает до сих пор. Сегодня она превратилась в сложный организм под названием "Кооператив". Она выжила благодаря связям с государственной бюрократией и даже с КГБ. Она существует и здесь.

— В Замке?

Скэнлон неопределенно повел рукой.

— Вообще на "Терешковой".

— И мы знаем, кто?

— Нет, пока не захотят они. Но на бирже есть определенные номера счетов, на которые ты можешь перевести свои "зачеты", и в ходе процесса, который нас не должен интересовать, они превратятся в рубли в московском банке. Через кодовую систему ты разрешишь своему кредитору — в нашем случае офицеру охраны — снять их оттуда. Так что когда ему захочется блондинку для себя или велосипедик для детишек, он найдет желаемое при первом же отпуске на Землю. А ты, когда окончательно выберешься отсюда, рассчитаешься с Кооперативом в американских долларах, юанях или, скажем, иенах — плюс проценты, разумеется.

— Другими словами, это кредитная система для подкупа охраны.

— Точно.

— И сколько это стоит?

— Недешево, должен признать. Но мы ведь и не говорим о самом надежном в мире вложении денег.

— А если он влипнет?

— В каждом деле есть неоплаченные долги. Цена высока и потому, что потери приходится как-то возмещать.

— А если кто-нибудь забудет расплатиться, когда выйдет?

— Я бы очень советовал помнить об этом.

Мак-Кейн замолчал. Они дошли до барьера из проволоки в пяти футах от стены и направились обратно. С возможностью подкупить охрану, офицеров и, может быть, даже кого-то из старшего начальства такая организация могла бы подточить всю систему. Тот факт, что она просочилась даже в Замок, говорил о том, что кто-то наверху решил, что она лучше послужит его интересам, если ей не мешать. Если это творилось и на Земле, то вся советско-потемкинская деревня была на грани развала.

Он сунул руки в карманы, обдумывая ситуацию, в которую он мог попасть. Если офицер ничего не узнает, то Мак-Кейн потеряет в лучшем случае немного денег из игры "Монополия", а Кооператив забудет и думать о повторении сделки. Если он получит то, что искал, а рубли не появятся в банке в Москве — это проблема этого офицера, а не Мак-Кейна. Каково участие в этом Скэнлона, удивился он. Ирландец не скрывал того, что сотрудничал с террористическими группировками, и Мак-Кейн уже поместил его в категорию людей, способных, несмотря на внешнее дружелюбие и рассчитанную болтливость, в случае необходимости действовать безжалостно: убийца. А вовсе не тот, кто делает приятное людям просто так.

Они вернулись к поющей группе и там остановились.

— А что ты с этого имеешь? — поинтересовался Мак-Кейн. Ты в доле или как?

Скэнлон пожал плечами, бесстрастно глядя вперед.

— Человек должен зарабатывать на жизнь. — Тон был уступчивым.

Мак-Кейн глубоко вздохнул.

— Ладно, считай, что я в деле. Где мне расписаться?

— Не волнуйся. Скоро услышишь.