Сибирский эндшпиль

25

— …в образовании класса с радикальными связями, класса гражданского общества, не являющегося классом гражданского общества, сословия, являющегося распадом всех сословий, сферы всеобщего характера благодаря всеобщему страданию, заявляющей право не на частное добро, потому что против них совершается не частное зло, а зло всеобщее, у которой нет исторического названия, а только человеческое, которая находится не в частной оппозиции к обстоятельствам, но во всеобщей оппозиции к предрассудкам… — тощий бородатый эстонец, взобравшись на ящик на площадке, с неутомимой монотонностью читал Маркса, будто долгоиграющий вариант мусульманского призыва к молитве с верхушки минарета. Собравшиеся перед ним о чем-то тихонько переговаривались между собой, совершенно не обращая внимания на его чтение и справедливо полагая, что даже самый усердный слухач из КГБ уже давно бы заснул, сидя у направленных микрофонов, способных услышать даже самый тихий звук.

— Можно скинуться по несколько зачетов и попробовать выдувать стекло. Сказать, что у нас такое хобби, декоративное стекло, что-то вроде этого, предложил Рашаззи. — Тогда мы сможем достать некоторые инструменты, материалы. Для оптического резонатора нам нужно где-то метра два кварцевых трубок. Затем…

— Чтобы запаять кварц, потребуется кислородная горелка, — возразил Хабер. — А натриевое стекло можно размягчить обычной газовой горелкой, ее роще достать.

— О'кей, натриевое стекло. Потом надо оптическое стекло для окошек Брюстера, абразив для резки и полирования, и компоненты для зеркал…

Хабер покачал головой.

— Великолепно. Тебе все еще нужен вакуумный насос и манометр.

— Мы используем оборудование для стеклодувных работ.

— И электроды.

— Я знаю, где в городе можно достать электроды из неоновых трубок. Из плоской пластины эпоксидной смолы можно сделать конденсатор на двадцать киловольт. Выпрямители у нас уже есть.

Мак-Кейн помалкивал. Все равно ничего путного он сейчас сказать не мог. Он просто спросил у них, возможно ли построить подходящее лазерное устройство, чтобы передать из "Терешковой" наружу сообщение, как это предложил Скэнлон.

— Газодинамический был бы проще, — заметил Хабер. — Хотя и тут остается проблема с подходящими соплами и газом.

После двух месяцев наблюдения, прислушивания, знакомства с Замком Мак-Кейн пришел к выводу, что у него все еще есть шанс выполнить свою миссию. Правда, сейчас надежды на получение файла "Апельсин" уже не было, но это было лишь средство узнать настоящую начинку "Терешковой". А его уникальное положение по сравнению с другими западными разведчиками заключалось в том, что он оказался в идеальном месте, чтобы выяснить это. Правда, в одиночку этого ему не провернуть, и тут начинались вечные проблемы Замка: кто надежен, а кто — нет. Но он уже "завербовал" Скэнлона и Мунгабо, а теперь подбирался к Рашаззи и Хаберу. Трудно было представить, что люди с такими знаниями, как они, будут зарабатывать себе на жизнь, работая подсадными утками в тюремной камере.

— Возможно, ты прав, — сказал Рашаззи Хаберу наконец. — Это очень сложно. Может быть, не стоит вообще пытаться сделать лазер самим. Может быть, мы просто сможем найти достаточно запчастей, чтобы собрать что-то похожее на настоящий русский лазер… а потом попробуем подменить им настоящий — где-нибудь в лаборатории в Ландау. А как насчет геодезических лазеров? По-моему, кое-где еще идет строительство.

Хабер с уважением отнесся к энтузиазму молодого израильтянина, но сам, однако, такого оптимизма не испытывал.

— Из этого не выйдет ничего хорошего, — сказал он чуть погодя Мак-Кейну. — У нас просто нет места, чтобы спрятать все эти запчасти, которые нам понадобятся. Не говоря уже о том, чтобы собрать и испытать устройство. Такую работу от слежки не укрыть.

Марксистский напев неутомимо звучал у них за спиной.

— Нам нужно место, где бы мы могли этим заниматься, не боясь слежки, — буркнул Рашаззи, глядя в пол.

— Что-то вроде мастерской.

— Вот-вот. Нам нужна мастерская.

Если Андреев был подсадным, то это был лучший актер, которого Мак-Кейн видел в жизни. Впрочем, толку от него все равно не было: он был стар и любил поболтать. Тем не менее Мак-Кейн попытался ввернуть в разговор несколько намеков на борьбу с системой, чтобы посмотреть — клюнет или нет. Андреев ничего не понял, и ответил как всегда:

— Система не всегда была такой. Да, цари, авторитарная монархия… но Россия всегда была авторитарной. Это разные вещи. Искусства процветали, потому что художникам позволялось выражать то, что они думали. Толстой, Чайковский, Бородин… Конечно, были казни, но в основном уголовники — и это просто мелочь по сравнению с тем, что началось потом. При царе к политическим относились неплохо, нет. Надзирателей наказывали, если они грубили арестантам. Большинство из них были образованные. Джентльмены. Не то, что эти сволочи потом — убийцы и уголовники, убийцы, ничем не лучше Гитлера. Хуже Гитлера.

— Знаете, почему Гитлер проиграл войну? Из-за нацистских расовых глупостей. Когда немцы пошли на Россию в 1941, целые завоеванные большевиками народы поднимались на борьбу с коммунистами. Эстонцы, латыши, литовцы, Украина. Они хотели сражаться. Но Гитлер думал, что они недочеловеки. Ему хотелось, чтобы Россию победили немцы. А это невозможно.

— Я слышал анекдот о русских, — вмешался внимательно слушавший Чарли Чан. — Иван и Борис встречаются на вокзале. Иван говорит Борису: "Борис, куда ты едешь?". А Борис ему отвечает: "Я еду в Минск за хлебом". Тогда Иван спрашивает: "Так хлеб же можно купить и здесь?" — "Да, но очередь начинается в Минске!".

Мак-Кейн заинтересовался Гоньярешем, венгром, который жил в одной секции со Смоваком и Воргасом. Его часто отправляли на работу в ось. На официальных схемах "Терешковой" за стыковочными узлами в центральной части станции располагались ядерные реакторы, производившие энергию для основных генераторов и побочное тепло для нужд производства. В менее официальных сообщениях указывалось, что объемы производства на оси меньше, чем официально объявленные, а оставшееся место занято совершенно другими конструкциями.

— Слушай, а чем вы там занимаетесь? — поинтересовался у него между прочим Мак-Кейн.

— Разным. Иногда перетаскиваем грузы на складах. Иногда чистим резервуары, стенки отскребаем, чтоб покрасить.

— На складах? Ты имеешь в виду — за стыковочными узлами, рядом с реакторами?

— Ну, иногда, да. А что?

— Как все журналисты — вечное любопытство. Я просто попытался составить себе ясную картину станции. Кто знает? Может быть, когда нибудь придется писать об этом. И кстати, я, наверное, смогу убедить своего издателя выделить несколько зачетов за несколько деталей… если они будут ценными.

— Понятно… А какие детали?

— Ничего особенного. Что где внутри, расположение отсеков. Что там за система безопасности. Может быть, одна-две схемки?

— А о какой сумме мы говорим?

— Какая сумма будет достаточной?

— Ну, может быть… Я подумаю.

Оскар Смовак потер свою лохматую фиделевскую бороду, приглядываясь к Мак-Кейну, стоявшему на площадке перед блоком В. Немного помолчав, он заговорил, его обычно громкий и резкий голос был приглушен:

— Ну, и что ты видишь?

Мак-Кейн обернулся.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты наблюдаешь за людьми, ты думаешь. Говоришь мало. На что ты смотришь?

— Я просто смотрю за людьми.

— Это обычная привычка среди журналистов?

— Наверное. Как ты напишешь о том, чего не видел?

— Брось. Ты не журналист, Лью. Я просто хочу сказать… если я чем-то смогу помочь, я помогу. О'кей?

— Помочь? В чем?

— Что бы ты ни замышлял.

— Если я что-то начну замышлять, я буду иметь тебя в виду.

Смовак вздохнул.

— Да, я знаю, трудно решить, кому верить, кому нет. Но все-таки, что бы это для тебя ни значило — у меня есть информация об американке, с которой ты сюда попал.

Мак-Кейн резко повернулся к нему. Смовак продолжал:

— Она была в камере строгого режима в блоке D до последней недели. Потом она заболела и ее отправили в больницу. С тех пор она не возвращалась.

— Кто тебе это сказал?

— Один друг из другой камеры. Он трахается с восточногерманской девкой из той камеры, где сидела твоя американка. Похоже, ей было нелегко.

— Ясно… Что ж, спасибо, Оскар. Если мне понадобится твоя помощь — я дам знать.

Боровский, поляк, предупредивший Мак-Кейна за несколько минут до инцидента с Майскевиком. Однажды Мак-Кейн спросил его:

— Откуда ты знал?

— У меня было ощущение, что этим вечером они хотят кого-то вздуть. Я прикинул, и решил, что это — ты.

— А как получилось, что меня оставили в покое потом?

— Ты мог рассказать о его методах. Наверное, он подкупил кого-то наверху, чтобы дело не расследовали.

— Неужели об этом никто и не догадывается?

— Догадываются. Но зачем совать нос в чужое дерьмо, когда за это не платят?

Это прекрасно совпадало с тем, что говорил и Андреев. Но Мак-Кейна почему-то не удовлетворяли эти объяснения. Если бы начальство уже знало о системе подкупа и взяток, которая процветала здесь, то если бы он раскрыл ее, Лученко потерял бы немногое. Он бы спокойно продолжал бы свой бизнес и наоборот, сохранил бы лицо, засадив Мак-Кейна. Что-то здесь не складывалось — но Мак-Кейн сейчас не собирался разбираться во всем этом деле до конца, да в этом и не было смысла.

— Почему ты сделал это? — спросил он. — У тебя было что-то личное против Майскевика?

— У нас всех было личное против Майскевика. Прежде всего, я поляк. Я слышал, как ты говоришь; ты знаешь историю. Как Сталин разделил Польшу с Гитлером, как ударил нас в спину в 1939 в Катыни, что случилось с варшавским сопротивлением. Русским никогда не нравилась сильная Польша. И у нас никогда не было причин быть особенно благожелательными к русским.

— Не могу не заметить, ты вдруг стал довольно популярен, — сказал Скэнлон за обедом. — Как ни поверну голову — тет-а-тет здесь, тет-а-тет там. Я так понял, ты вербуешь?

— Как ты говоришь, просто довольно-таки популярен.

— Брось, мы с тобой сейчас, похоже, партнеры. Я что, не могу узнать, с кем мне придется работать вместе?

— Если возникнет такая необходимость.

— Осторожность, осторожность и еще раз осторожность, а?

— Ты знаешь правила игры. Это помогает избежать неприятных осложнений.

— Да, тебя хорошо научили. Исключительно из любопытства — на какую же разведку ты работаешь?

— СИС — на бриттов. Они внедрили меня специально, чтобы присматривать за тобой. Такая уж у тебя репутация в Лондоне.

— Ах, вот так? Ну что ж, мистер Эрншоу, журналист, вот он я с маленьким приветом, который здорово облегчит тебе жизнь. Поговори с Ко. Он свяжет тебя с комитетом побега. У них есть информация, которая может тебе пригодиться.

Мак-Кейн недоверчиво уставился на Скэнлона.

— Комитет побега? Ты шутишь!

Скэнлон удовлетворенно кивнул:

— Ага, вот мы запели по-другому. Надеюсь, что у вас есть хоть капля совести, Эрншоу, потому что тебе должно быть стыдно.

— А кто входит в этот комитет?

— Ладно, ладно. Ты знаешь правила игры. Я дал тебе зацепку. Теперь тебе нужно поговорить с Ко.