Сильнее атома - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Георгий Сергеевич Березко (ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ) #11

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

1

К утру на площадке, где указано было десанту выброситься, вернее, вблизи нее, на лесной опушке, поросшей можжевельником, орешником и рябинкой, собрались старшие командиры. Было свежо, как и ночью, сыро, сумрачно; в спутанной траве холодно мерцали дождевые озерца. И поплескивание капель, журчание, чмоканье, какие-то хлюпающие звуки наполняли быстро светлевший воздух. Люди, все больше немолодые, плохо выспавшиеся, а иные и вовсе не спавшие этой ночью, с заголубевшими во влажном сумраке лицами, стояли небольшой молчаливой кучкой. И хмуро и строго поглядывали то на небо, то на часы… Самолеты с десантниками на борту вылетели уже и скоро должны были появиться, а между тем погода ни в малой мере не стала лучше. Ветер, набравший силы на степных просторах, не унимался, и Парусов, поворачиваясь к западу, ощущал на лице порывистую прохладу этого осеннего ненастья. Наконец-то впервые за последнее время он был почти утешен; в глубине души, не сознаваясь вполне даже самому себе, он и не хотел, чтобы этот десант состоялся. Парусов чувствовал себя сейчас в своей дивизии точно не у дел… Отстранившись внутренне от того, что в ней происходило, — ведь это происходило вопреки ему, по чужим указаниям, — он, хотя и продолжал командовать, выполняя эти указания, в то же время как бы наблюдал со стороны, пристрастно и ревниво, что получается на деле. Против воли, точно краем сознания, он видел: новый план учений и осуществлялся по-новому — в свободе от рутинных приемов, от шаблона. Но именно этого он и не желал видеть. Признать, что инициатива и передовой взгляд на вещи оказались в данном случае не на его стороне, он не мог — в таком признании было бы для Парусова нечто самоубийственное. И он тоже волновался, подобно другим, и так же строго поглядывал на небо. Но если других беспокоило, а не отменят ли десантирование, он боялся: а вдруг оно все же состоится? Заметив, что генерал Самарин, потоптавшись на опушке, направился к военторговской палатке — старик озяб, должно быть, устал, — Парусов двинулся туда же: ему было важно знать, как оценивает обстановку корпусное начальство. Самарин, как он и ожидал, разделил его точку зрения — правда, это выяснилось не сразу. Сидя за дощатым столом в огромной палатке-столовой, грея руки на стакане с чаем, старый генерал долго отмалчивался, погруженный в свои раздумья, глухой к тому, что творилось вокруг. А ветер, гулявший снаружи, упирался с разлету в брезентовые стены, и все высоченное, как дом, сооружение вздрагивало и поскрипывало. Две девушки-официантки, возившиеся в углу за прилавком из фанерных ящиков, на котором чадила керосиновая лампа, испуганно перешептывались, прислушивались. И явственно в широком шуме леса, начинавшегося сейчас же за входом в палатку, можно было различить тонкий, раздольный посвист… Стряхнув с себя оцепенение, Самарин пошевелился на скамейке и выпрямился. — Вот он, соловей-разбойник! Слышите, слышите! — заговорил генерал. — Разгулялся как! Парусов подождал с ответом, подбирая слова. — Подвела погодка. Не повезло нам, — сказал он. Самарин отпил из стакана, покачал головой. — Я в молодые годы азартный был, горячий, я назад не оглядывался, — неожиданно стал он вспоминать. — Я этого повезло— не повезло не признавал. Мне, не хвалясь, всегда везло. А почему так? За себя страха не имел… Но затем, допив чай, он согласился все же с Парусовым: — Да, рискованно выбрасываться, слишком рискованно… — И он вдруг очень забеспокоился: — Командующего нет еще? Пойдемте, Александр Александрович! Пойдемте поглядим. — Обидно: в последний момент — и отменять, — сказал Парусов. Он подозвал официантку и расплатился, щедро оставив «на чай», широким движением надел фуражку и учтиво и ловко посторонился, пропуская вперед Самарина. — Скверный ветерок, некстати… — проворчал тот, выбираясь из-за стола. — Куда хуже! — громко сказал Парусов. Капитан Егорычев, его адъютант, появился в палатке и вполголоса доложил о прибытии Меркулова. Парусов невольно тоже заторопился, но тут же осадил себя, подумав, что ему никоим образом нельзя обнаруживать своего состояния. Командующий вышел только что из автомобиля и, козыряя, отвечая на приветствия, медленно, размашисто шагал вдоль опушки. Парусов, придав лицу замкнутое, «официальное» выражение, пошел к нему навстречу; они остановились друг перед другом, и, отчетливо выговаривая звучным голосом каждое слово, командир дивизии стал докладывать: — Товарищ генерал-полковник, сто четырнадцатый ордена Отечественной войны первой степени полк… Меркулов весело смотрел ему прямо в глаза — командующий был, казалось, в отличном настроении. И когда Парусов кончил, он, пожав крепко ему руку, проговорил: — Утро-то, а? Волшебное утро! А, Александр Александрович? Оглядываясь, он сощурился, подставив под ветер свое загрубелое лицо с широким шрамом на щеке. Можно было подумать, что и этот свежий, порывистый ветер доставлял ему истинное наслаждение. В воздухе совсем уже прояснилось: длинные тени, лежавшие на опушке, приобрели фиолетовый по-утреннему цвет, а вдалеке, за лесом, пылал как будто огромный пожар. И па древних одиноких елях, возвышавшихся над лиственной порослью, еще погруженной в лиловатую синеву, на их вознесенных высоко остриях горел, как на копьях, молодой свет солнца. — Что ж, пошли! — сказал Меркулов. — Ведите, Александр Александрович, время. Скоро уж ваши покажутся. Командующий зашагал дальше, но затем опять встал, подняв голову, прислушиваясь, и обернулся к офицерам, подходившим сзади. — Узнаете? — хриплым шепотом спросил он. — Кто скажет, что за пичуга? Александр Александрович, вы же охотник! Офицеры также остановились и, недоумевая и переглядываясь, принялись слушать. Несильный, но пронзительный писк дошел до них из гущи забрызганной дождем листвы; отдаленно он напоминал флейту, игрушечную флейту с тонким, чистым звуком. У Меркулова блеснули, как от сдерживаемого смеха, глаза. — Ну-ну! — торопил он. — Неужто не знаете? — Бекас, возможно, — неуверенно предположил кто-то. Меркулов отрицательно замотал головой — он от души потешался. — Вы слушайте, слушайте! — прошептал он. Но, почуяв присутствие людей, птица оборвала свое пение, и в кустах коротко прошуршало — загадочный флейтист метнулся дальше в сине-зеленую пахучую чащу. Подождав немного, Меркулов с нескрываемым удовольствием проговорил: — Бекас? Какой же это бекас? У бекаса блеяние бывает, его потому и зовут барашком. А по земле когда бекас бегает, так словно молоточком чеканит: току-току. Бекас! Эх, охотники! Поползень это был, поползень, симпатичная пичуга… И, махнув рукой с искривленным пулей мизинцем, он пошел дальше. Пункт для наблюдения за десантированием был оборудован на опушке, на невысоком взгорке; здесь же стоял автовагончик полевой рации летчиков. Далеко на три стороны, до полоски леса на горизонте, взгляду открывалась здесь обширная всхолмленная равнина; волны утреннего света — прозрачно-золотистые вблизи, туманно-розовые в отдалении — заливали ее. И, точно гонимые этими сияющими потоками, стелились полосами желтеющие метелки травы, и вздрагивали и качались под ветром ярко-сиреневые головки татарника. День по всем признакам обещал быть превосходным — ясным, погожим, если бы только не засвежело так. Впрочем, Меркулов и мысли как будто не до-пускал, что этот ветер может явиться неодолимой помехой для десантников. Командующему была подана очередная метеосводка, он прочитал ее и без комментариев вернул, не найдя, видимо, ничего, что заставило бы изменить отданные ранее приказы. А когда генерал Самарин, также ознакомившись со сводкой, высказал вслух свои опасения, он даже не стал ему особенно возражать. — Ветерок, говорите? Чем же вам не нравится ветерок? Вам лично, я знаю, приходилось прыгать и в худших условиях, — сказал он. — Военная необходимость вынуждала, — извиняющимся тоном, точно сознаваясь в чем-то недозволенном, пояснил Самарин. — Вы не утомились, товарищ генерал? Как нога ваша, не напоминает о себе? — вне всякой видимой связи поинтересовался командующий. — Нет, нет, благодарю вас, — поспешно ответил Самарин н надолго умолк. Начальник воздушно-десантной службы, присутствовавший при этом разговоре, высказался неопределенно: по его мнению, и прыгать сегодня было не противопоказано, и для отмены десанта имелись достаточные основания. И в сущности, так дело и обстояло — все зависело теперь от точки зрения старшего начальника, принимавшего решение. Другими словами, это был тот не слишком редкий случай, когда «за» и «против» разделяются поровну и когда каждый поэтому находит в действительности то именно, что стремится найти. Условия для выброски десанта можно было и в самом деле оценить по-разному, как по-разному, например, можно донести: полк сохранил еще половину своих бойцов и полк потерял уже половину своего состава. В первом случае командир полка, очевидно, хочет показать, что его часть в состоянии еще сражаться, во втором — будучи таким же точным в сообщении фактов, — он считает, что ей надо отступить. Парусов не принял участия в разговоре, он сразу же, только поздоровавшись с Меркуловым, понял: командующий не поколебался в своей решимости. И когда на опушке, где они все стояли, послышалось слабое гудение самолета, а затем показался и самый этот первый, «пристрелочный» самолет, Парусов поймал себя на мысли — невероятной, противоестественной: он подумал, что хорошо было бы, если бы «пристрелка» произошла неудачно, — быть может, это наконец принудило бы Меркулова к отступлению. Вокруг все умолкли, следя за самолетом, — машина поблескивала, как блесна, в бескрайнем разливе света, быстро приближаясь. Из вагончика полевой рации высунулся сержант с голубыми авиационными погонами, посмотрел на небо, на самолет и опять скрылся… Парусов, нервничая, закурил. «Нельзя выбрасываться, нельзя!» — мысленно твердил он, желая оправдаться перед самим собой. Одинокий самолет, описав гигантскую дугу, взял направление против ветра; он пронесся над площадкой приземления, над ее центром, стал удаляться. И вот от него оторвалась темно-синяя точка. Спустя мгновение над точкой возник светлый шарик; затем чуть выше его появился второй такой же шарик, далее третий, четвертый. И на несколько мгновений в солнечно-розовом небе образовалась целая цепочка этих одинаковых легких шариков, похожих на пузырьки воздуха, плывущие в воде. — А… выбросились! — пробормотал Меркулов; он был поглощен зрелищем, таким знакомым и таким неизменно увлекательным для него. С воздушными пузырьками меж тем происходили чудесные метаморфозы: они с удивительной быстротой превращались в белые прекрасные цветы. И, распускаясь тут же, на глазах, нежно розовея в лучах солнца, эти небесные цветы стали, покачиваясь, медленно, как рассыпавшийся букет, опускаться. Но не вертикально, а по довольно заметной кривой. — Рановато запрыгали, — сказал командующий. Он оглянулся и встретился взглядом с Парусовым; тот с неясным, испытующим выражением смотрел на него. — Рано выбросились! — громко сказал, точно пожаловался, Меркулов. — Не рассчитали… Все видели уже, что десантники планировали не на середину поляны, а на дальний ее край, на лес — ветер относил назад их клонившиеся набок парашюты. Возможно, что, покинув самолет несколько позднее, они приземлились бы в самом центре, но сейчас им явно угрожало сесть на лес, повиснуть на ветках. Запрокинув голову, Меркулов не отрывал от десантников сощуренного взгляда. Скорость их падения, казалось, увеличилась, фигурки людей, болтавшихся под куполами парашютов, вырастали с каждой секундой. И, не совладав с собой, не удержавшись, Меркулов выкрикнул вверх: — Тяни лямки, тяни! Зубами тяни, если руки не держат. Его невольная команда была как будто услышана в небе — десантники изо всех сил боролись с ветром, гнавшим их на деревья. Они хватались за стропы, «выбирали» одни, «отдавали» другие и тянули, тянули лямки, вцепившись в них обеими руками. Это было похоже на плавание под парусами в открытом море в ветреную погоду. Парашютист, опускавшийся первым, так быстро «заскользил» на перекосившемся, сдавленном с одного бока куполе, что у Парусова мелькнуло в голове: «Расшибется, чего доброго». Но над самой землей этот головной прыгун «отпустил» стропы, и его парашют разом туго округлился. Парашютист коснулся земли и, повалившись, как мешок, на бок, исчез в высокой траве; белое полотнище купола покрыло на опушке какое-то деревце и заполоскало, опадая. Тотчас же десантник вскочил на ноги, освобождаясь от лямок. Второго парашютиста довольно долго волочило по земле, и круглая голова его то высовывалась из травы, то пропадала в ней. А через недолгое время Парусов со странной, сердитой досадой наблюдал, как солдаты из «пристрелочного» самолета бежали к центру площадки, чтобы выложить там условный знак. Бежали тяжело, спотыкаясь; должно быть, крепко вымотались, но все, как один, были на ногах и выполняли свою задачу. Командующий повернулся с улыбкой к Парусову. — Поздравляю, Александр Александрович, — сказал он. — Можете с полным основанием задирать голову. Вон каких молодцов воспитали! Хорошо справляются! Парусов с недоверием взглянул на Меркулова, будто спрашивая: «Вы это искренне или нет? Вы разве не догадались, не почувствовали?» — Неплохо, да… — отозвался он. — В общем, справляются. «Подождем, посмотрим, что будет, когда запрыгают сотни людей!» — точно не он сам, а кто-то другой — недобрый, упрямый, мстительный — подумал за него. И удивительным образом — самое поздравление Меркулова, эта непрошеная похвала разожгла сейчас в Парусове злобное чувство. Долго ждать им уже не пришлось — за лесом, позади, воз-ник тяжелый гул и, непрерывно усиливаясь, заполнил все пространство. Можно было бы сказать и по-другому: все это пространство — небо, светлое, сияющее, и земля в некошеной бегущей траве, самый воздух этого утра и медовая дымка на горизонте загудели, зазвенели с возрастающей мощностью — воздушная армада шла прямо сюда. На большой высоте с металлическим свистом первыми промчались истребители охранения; как золотые наконечники стрел, просверкали они над головами, неся на своих плоскостях солнечное пламя, и ушли в дымку. А вдали, над лесом, вырисовывались уже движущиеся черточки, множество мелких черточек — это летели головные эскадрильи. С порожка вагончика-рации ловко соскочил на землю молодой офицер в короткой курточке летчика и в фуражке с голубым околышем, беззаботно сдвинутой на затылок; щурясь на солнце, радуясь чудесному дню, он легкой походкой подошел к Парусову. И, пошептавшись почтительно с командиром дивизии, отступил на шаг, озираясь, румяный и довольный, всем своим видом говоря: «Прекрасно жить на свете, товарищи генералы!» Парусов помедлил немного, чтобы не выдать своего волнения, — судьба вновь поворачивалась к нему лицом! — и двинулся к Меркулову. Штурман летчиков доложил сейчас о самом для него желанном: выброска десанта, несмотря на благополучную «пристрелку», все же никак не могла состояться. И по той простой причине, что ее счел чересчур рискованной полковник, командовавший авиасоединением, летевший вместе с десантом. Только что этот нежданный единомышленник Парусова приказал своему штурману донести командованию десантников, находившемуся на земле, что он полагает за лучшее повернуть с полком назад и возвратиться на аэродром. «Вот молодец! Ай да молодец!» — мысленно возликовал Парусов. Нет, звезда его удачливости еще, как видно, не закатилась. Меркулов, отвернувшись, устремив взгляд в небо, на самолеты, выслушал доклад командира дивизии. И без промедления хрипло бросил: — Передайте полковнику: пусть выполняет приказ! — Иван Григорьевич, что же это? — воскликнул, забывшись, Парусов. — Прошу принять во внимание… Он оборвал, едва сдержавшись; эта непоколебимая, эта слепая уверенность Меркулова в своей непогрешимости была направлена как будто лично против него. Командующий ступил вперед, показывая этим, что разговор окончен. И, постояв, поглядев на его спину, Парусов вернулся к авиационному штурману. — Передайте товарищу полковнику, — холодно сказал он, — генерал-полковник требует выполнения приказа. Штурман отдал честь и, светло улыбаясь, с величайшей готовностью заспешил к своей рации. До выброски десанта оставались уже считанные минуты — головная эскадрилья приближалась к цели, а за нею виднелись в небе другие бесчисленные треугольники звеньев. Меркулов повел плечами, точно сбрасывая что-то мешающее ему, и, заложив руки за спину, подняв голову, больше не шевелился, застыл. Он тоже волновался, но это было особое волнение борьбы, в которую он вступил, волнение действия. Не в меньшей степени, чем другие, Меркулов отдавал себе отчет в серьезности положения. Но после того как решение было принято, он, добиваясь его выполнения, не имел права оглядываться назад. И он полностью ушел уже в эту развертывавшуюся по его приказу операцию, живя теперь только в ней. Конечно, он рисковал, но не рисковать было нельзя, если он хотел воспитать воинов, а не неженок, иначе он рисковал бы большим. Впрочем, и эти мысли оставались уже позади. Сейчас самым важным, единственно важным было только то, что здесь, в небе и на земле, совершалось. А в тайниках своей души Меркулов испытывал неизъяснимое сладкое чувство. В молодости, в давние кавалерийские годы, он любил все это — быстрое движение, встречу с опасностью, простор, азарт схватки, — любил откровенной и веселой любовью; ныне память об ответственности оберегала его от безрассудств. Но в какие-то минуты его сердце так же холодело от острого удовольствия, как и у двадцатилетнего командира эскадрона. Крылатые пятна теней от самолетов заскользили по поля-не; передние звенья с оглушающим гулом пронеслись над нею и стали удаляться… «Пора! Пошел!» — мысленно скомандовал Меркулов десантникам. Однако на этот раз его команда не возымела действия, и прыжков не последовало: самолеты, не сбавляя скорости, не снижаясь, летели со своим грузом дальше. — Пошел! Пошел! — бесконечно удивившись, вслух повторил Меркулов. Но — звено за звеном — машины проносились над поляной и уходили, унося с собой десант; трава запестрела от их мелькающих теней. И передние машины превратились вскоре в расплывчатые точки, исчезавшие в западной, еще туманной части неба. Из вагончика радиостанции опять выскочил штурман и своей легкой, бодрой походкой направился к генералам. Все, впрочем, было понятно и без его объяснений: старший авиационный командир, невзирая на требование Меркулова, не отважился выбросить десант. И Парусов напрасно теперь старался, слушая штурмана, сохранить на лице непроницаемое выражение: оно все пошло краской, вспыхнуло. В эту минуту он был счастлив — счастлив, как игрок, взявший крупный выигрыш, ему опять везло, пусть по-глупому, сослепу, но везло. И он с жаркой признательностью подумал о полковнике, командире авиасоединения, проявившем такое мужество в осторожности. Особенно приятно было, что он, Парусов, в своем упрямом несогласии с Меркуловым, в своем тайном сопротивлении приобрел вдруг бескорыстного союзника, — это как бы свидетельствовало о его собственной личной незаинтересованности. Парусов снял фуражку, отер ладонью вспотевший лоб, затем вновь утвердил ее на голове и, хмуря брови, пошел докладывать командующему. Но тот шагал уже ему навстречу. Офицеры торопливо расступались, и Парусов тоже попятился; казалось, не поспей он с этим, и Меркулов сбил бы его с ног. Мимоходом, не всматриваясь, командующий повел на него и на штурмана бледно-голубыми, ясными, жестокими глазами. — Штурман, со мной! — бросил он. На темном, налившемся кровью лице его резко выделялся на правой щеке побелевший шрам. Меркулов поднялся в вагончик радиостанции, и дверца перед ним открылась как бы от одного его приближения. Сержант, впустивший командующего, отскочил к стене и тотчас же, не ожидая распоряжения, подал наушники — все вокруг него делалось будто само собой. Не садясь, Меркулов наклонился к микрофону. Он не мог приказывать командиру авиасоединения — тот ему не подчинялся, и об этом знали все: и сам авиационный командир, и Парусов, и штурман, и сержант-радист, и офицеры штаба дивизии, и члены инспекторской комиссии — у летчиков было свое начальство, перед которым они и держали ответ. Но именно об этом позабыл сейчас Меркулов. — Вы что, полковник… о двух… головах? — отделяя каждое слово, проговорил он в микрофон. — Вы что?.. Приказываю: немедленно повернуть и выбросить десант согласно полученным указаниям. Это что еще за новости! — Он не возвысил тона, но говорил с той грубой, каменной твердостью, что не терпит, не допускает возражений — Я здесь, и я за все отвечаю… Слышите вы? Уточните поправку на ветер. Исполняйте… черт вас подери! — И Меркулов снял наушники. Когда он вышел из вагончика, последние звенья пролетали над поляной. А солдаты из «пристрелочного» самолета суетились возле своих полотнищ, выложенных гигантским «Т», не зная, как с ними быть: убирать или подождать еще? И… самолеты появились вновь, заходя против ветра, — полковник, командовавший в воздухе, приказал повернуть на прежний курс и готовиться к десантированию. Он и сам не вполне понимал, что заставило его почти рефлекторно на этот раз повиноваться; четверть часа назад доводы и настояния командира десантного полка, летевшего в одной с ним машине, не произвели на него впечатления, он упорно предпочитал наиболее спокойный вариант — возвращение с десантом на аэродром. Но стоило ему только подчиниться Меркулову и отменить свое осторожное решение, как он почувствовал себя и лучше и легче. Все же, конечно, он был не совсем честен, проявляя эту чрезмерную осторожность, — он-то знал, чем, в сущности, она вызывалась. И только сейчас на самом беспокойном варианте ему стало вдруг действительно спокойно, как бывает, когда мы исправляем ошибку. Отдав приказ, полковник сам взялся за штурвал и повел свою машину на цель.

2

Сидя в самолете, старшина Елистратов нечаянно задремал и пробудился незадолго до прыжка. За окошками кабины было уже совсем светло. Елистратов подивился (никогда еще такого с ним не случалось— заснуть перед самой выброской), посмотрел на часы и быстро, мигая ресницами, обвел взглядом солдат. Они сидели вдоль бортов, все в одинаковых позах, выпрямившись: сесть иначе не позволяли парашютные ранцы, — все в одинаковых комбинезонах и в шлемах, оставлявших открытыми лишь глаза, нос, рот, отчего лица казались одинаково узкими. Никакого нарушения правил Елистратов не обнаружил — люди выглядели так, как и надлежало в полете. И ему не понравилось только то, что они молчали, все молчали, как воды в рот набрав, а значит, нервничали, переживали перед прыжком больше, чем следовало. Хорошо было бы, конечно, завязать с ними разговор, подбодрить их. Но Елистратов почувствовал сильную усталость — короткий сон не укрепил, но расслабил его, и даже выговорить вслух слово представилось ему чем-то обременительным. «Должно быть, верно: настало время увольняться… — поду-мал он. — Пора, отслужил свое». И хотя мысль эта прошла стороной, не задержавшись, — ее вытеснили другие, деловые, — он опять обиделся, как обижался всякий раз, думая о своей от-ставке. Вот служил он, ночей недосыпал, переболел сердцем за каждого солдата, берег казенное имущество, первым в роте вставал, последним ложился, а ныне — пожалуйте: можете быть свободным, увольняйтесь. И жаловаться на этот жизненный порядок, на этот неписаный устав человеческой службы было, собственно, некому. Усилием воли Елистратов встряхнулся: приближалось время выброски, и надо было подумать о ней. Он вернулся взглядом к Агееву, потом к Воронкову — эти двое, как всегда, внушали ему особенное недоверие. В отношении Агеева он, пожалуй, распорядился не худо, посадив его между Крыловым и Даниэляном — добрые хлопцы, в случае чего, выручат. С Воронковым дело обстояло менее ясно: никогда нельзя было предвидеть, что выкинет этот хитроумный, одурачивший всех в полку, этот невоспитанный, дикий, хотя и образованный, парень. «Вот уйду я скоро, может, и полегче тебе станет…» — посмотрев на Андрея, подумал он с укором, с неясной усмешкой. Самолет начало потряхивать; Елистратов привстал и выглянул в окошко: машина шла над лесом. Туманная сизая мгла еще окутывала землю, но совершенно чистое небо было уже наполнено солнцем. Старшина поискал мысленно, что бы такое ободряющее, шутливое сказать десантникам, но ничего не нашел — на веселый разговор он был не мастер. — Воронков! — позвал он. — Вы идете первым, учтите это. Не топчитесь после команды. — Слушаюсь, товарищ старшина, учту, — хмуро отозвался Воронков. Лишь здесь, в самолете, Андрей окончательно пришел к выводу, что слух о войне был чьей-то вздорной выдумкой. И, не помня уже, как он сам способствовал его возникновению, он искренне поражался, с чего это вдруг он ему поверил, ведь и боевого комплекта им не выдали. Все же Андрей точно по-бывал этой ночью около войны, и ее раскаленное, как из кратера вулкана, дыхание коснулось его. Он был еще разгорячен, распален, ему не терпелось двигаться, встать, сбросить с себя неудобный, оплетающий тело груз, освободиться от своего глухого комбинезона. И на губах у него вертелось что-то вроде: «Вот дергают без толку — готовишься, волнуешься…» Рядом на скамейке пошевелился Булавин, — видно, и его разобрало нетерпение. — Ты что? — спросил Андрей. — Сиди пока. — Интересно, — сказал Булавин. — Что интересно? — Тряхнет косточки — будь здоров! Небольшие, крепенькие, в царапинах руки Александра лежали на запасном парашюте и то сжимались в кулаки, то разжимались. Самолет опять дернулся, и пол стал уходить из-под ног, машина снижалась; на вираже, когда земля под крыльями круто перекосилась, в кабину, в эту тесную металлическую трубу, где все они сидели, хлынуло сквозь окошки солнце, и она ярко, как от вспышки, осветилась. Андрей увидел, что Агеев сидит с закрытыми глазами и морщится, точно страшась разомкнуть веки. «Треплет беднягу», — с брезгливым сочувствием подумал он. Заглянув в себя самого, он обрадовался: «А я не боюсь, нет… Раньше тоже дрейфил, а сегодня… Ну разве самую малость». Солнце ударило ему в глаза, он зажмурился, и в этот же момент повелительно раздалось: — Приготовиться! Все одновременно тяжело стали подниматься, топоча по полу и толкая в тесноте друг дружку своими парашютными ранцами. Агеев, не успев опомниться, рывком встал по команде вместе со всеми. Но тут же ноги у него сделались мягкими, дыхание пресеклось, и, обернувшись к Даниэляну, он через силу, хватая ртом воздух, давясь, прошептал: — Слышь, подтолкни меня! — Сам прыгнешь, ничего… — сказал Даниэлян. — Ничего! И осторожно и сильно взял его за плечо. — Не задерживайся перед порожком! — дошел до Андрея голос Елистратова. — Дружно, кучно, как один… за борт! В воздухе подожмись, сгруппируй руки, ноги. Приземляясь, не лови ногами землю… «Все уже знаем, знаем, знаем! — нетерпеливо в мыслях крикнул Андрей. — Довольно, довольно, довольно!» Елистратов встал у дверцы: штурман из экипажа самолета потащил на себя эту изогнутую дверцу, выводившую наружу, попятился. И в кабину самолета со свистом и гулом ворвалось само бушующее пространство; холодный воздух хлестнул по лицу. Резко и коротко рявкнула сирена. — Пошел! — слабо, сквозь дикий шум донеслось до Андрея. Придерживая обеими руками запасный парашют, пригнувшись, оскальзываясь на полу, он толкнулся к выходу. «Ну, будь что будет… что будет!..» — с вызовом, с любопытством успел еще подумать он. И прямо перед ним вверху и внизу разверзлась непомерная пустота, вся напоенная светом, вся розовая и светло-голубая, чуть дымная, веющая ледяными порывами, ревущая, страшная и притягательная пустота. Андрей не услышал, как следом за ним, грохоча сапогами, по-бежали его товарищи. И он не помнил, как переступил порожек и оттолкнулся. Что-то ухватило его сзади, будто стремясь втащить обратно в самолет, — это он слишком рано выпрямился и его ранец зацепился за верхний край дверного проема. В следующее мгновение он камнем, с закрытыми глазами упал в пропасть. Десантники с топотом и звоном рушились одной плотной, без перерывов, очередью, человек за человеком; Агеева легко на своей груди вынес Даниэлян, напиравший сзади. Самолет почти мгновенно опустел, и только позванивали, прыгая на дрожащем тросе, карабины с вытяжными фалами, оставшиеся в кабине. Андрея тряхнуло с такой силой, что удар отдался во всем теле, его как будто подбросило вверх. «Ага, раскрылся!» — пронзила его счастливая мысль. И он почувствовал себя неподвижно висящим между небом и землей. Не опускающимся, а именно повисшим в пустоте, подхваченным в падении чьей-то могучей спасительной рукой. Он посмотрел вверх и вскрикнул от восхищения: из гигантской чаши купола, опрокинутой над ним, точно изливался благодатный поток бело-розового света. Парашют полностью уже был раскрыт и покачивался, кренясь: быстрое трепетание пробегало по его туго вздувшейся ткани. Андрей нашарил круговую лямку, сдвинул ее к коленям и поудобнее, как на качелях, устроился на ней. Самолеты удалялись, их гул ослабевал. И ни с чем не сравнимое ощущение возникло у Андрея, родилось в каждой клеточке его существа — ощущение неизъяснимой вольности. Он освободился как будто даже от своей телесной тяжести — от постоянной человеческой прикрепленности к земле. И теперь, паря над землей, туманной, покинутой, он отведал, казалось, всю небывалую, незнаемую людьми радость этого совершенного освобождения. Глубоко под ним промелькнула, маша сизыми крылышками, какая-то птица; в сторонке наравне с Андреем застыли два круглых облачка, солнечный луч позолотил их мягкие бока. И его подмывало окликнуть птицу, попробовать дотянуться рукой до облака. Он точно сам уподобился им: птице, облаку, лучу, сам был, как они, легким, прекрасным, неописуемо свободным. И чувство счастья, такого полного, что, кажется, еще не-много — и разорвется сердце, затопило его. Справа от Андрея совсем близко опускался Булавин — он тоже сидел, как на качелях, скрестив ноги, держась за «свободные концы» лямок, от которых пучками расходились стропы. — Саша-а! — закричал что было сил Андрей. — Э-эй! Лети-им! — Эй! — криком отозвался Булавин. — Ты как? — Здорово! Чистый озон! А ты? — Порядок, не пылит. — Александр засмеялся. Озираясь, Андрей видел и над собой и внизу других десантников — надутые полушария их парашютов и в самых неожиданных ракурсах качающиеся на стропах сидящие фигуры. Готовясь на земле к прыжкам, Андрей больше всего боялся, что кто-либо из товарищей свалится сверху ему на голову или он сам сядет на чей-нибудь парашютный купол. Но ничего подобного в данный момент не угрожало, хотя все опускались одной воздушной стаей: места в небе хватало для всех. Кстати сказать — Андрей только сейчас обнаружил это, — их рота выбросилась отдельно от остальных рот и приземлялась на другой площадке; главные силы десантировались западнее, за ленточкой реки, за щетинкой далекого леса на равнине: множество белых зонтиков, относимых ветром, косо летело там на фоне земли. И Андрею вспомнилось, как летят по ветру одуванчики — тысячи крохотных белых парашютиков с косточкой семечка на единственной стропе. Вынырнув из-за его спины, проплыл невдалеке, вцепившись в лямки, Агеев. Несколько секунд они шли совершенно параллельно, метрах в двадцати друг от друга, и Андрей хорошо рассмотрел лицо Агеева — недоверчивое, изумленное. Такое лицо бывает у человека, которому только что вырвали больной зуб, и он не решается еще поверить в свое избавление от мук. Затем в поле зрения Андрея вошел, быстро снижаясь, Елистратов: ноги старшины в хромовых, с подковками сапогах были плотно соединены и вынесены вперед, щеки побагровели от усилий. Елистратов «скользил», повиснув обеими руками на подтянутых до уровня груди лямках, стремясь уменьшить угол падения. — Тяни-и концы! — донеслось до Андрея. — Тяни… Даже в воздухе старшина продолжал опекать и командовать, даже здесь он никому не давал покоя. Не сообразив еще, чем вызвана эта команда, Андрей увидел «заскользившего» так же Булавина. Купол его парашюта был поджат с одного бока, сдавлен, и он, летя почти вертикально, вновь нагнал Андрея, а потом оставил позади, вернее, выше себя. Он что-то крикнул, но слова его отнесло ветром. Глянув вниз, Андрей мгновенно опамятовался: земля была уже недалеко и быстро приближалась. А главное, это была не одна земля, но и вода — небесно-светлая в сизых пятнах ряби от ударов ветра. Изогнутой полосой она пересекала ровную луговую площадку и исчезала в оранжевом осеннем лесу. За лугом поблескивало прямое, будто натертое графитом, шоссе; маленькие чистенькие грузовички бойко катили по дороге. И вообще все выглядело сверху таким прибранным и аккуратным, как никогда не бывает вблизи. Но все угрожающе быстро увеличивалось в размерах, поднимаясь Андрею навстречу. И опасность заключалась в том, что его парашют несло на реку, туда, где бродили эти темные студеные пятна. Чтобы избежать купания, надо было «скользить» — это п имел, конечно, в виду старшина, о том же кричал Булавин. Но возможно, что для Андрея «скользить» было уже поздно. И он с такой поспешностью рванул на себя книзу «свободные концы» правых лямок, что в плече остро заломило. Все же он тянул, тянул, кривясь от боли, прикусив губу. И его падение сразу ускорилось: земля, вода, белое облачко, отразившееся в ней, помчались к нему снизу еще быстрее. Не выдержав боли в плече, он на секунду ослабил усилия. «Недостает, чтоб я вывихнул руку», — подумал он довольно, впрочем, спокойно; не испуг, а досада, только досада на себя за ротозейство разобрала Андрея. Он уже из последних сил удерживал оттянутые стропы и самым настоящим образом страдал от боли в плече; ко всему еще он содрал кожу на ладонях. Но и сейчас все, казалось, происходило с ним не вполне всерьез, точно шла игра, хлопотливая, трудная, но захватывающая. И в нем опять невольно закипел смех: «Хорош я буду в воде со всем снаряжением!.. Вот черт!» Приземлился Андрей на самой кромке берега, тяжко ударился обеими ступнями, охнул и повалился на бок, его потащило дальше вдоль реки… И Агеев, к его удивлению, Агеев, никто другой, оказавшийся тут же, помог ему погасить купол. Затем Андрей услышал прерывистый свисток командира роты. Он принялся отстегивать «подвесную систему», встал, покачнулся — у него шумело в голове. И вместе с другими десантниками Андрей побежал на сигнал сбора. Еще побаливало плечо, еще горели окровавленные ладони, но ему было на редкость хорошо сейчас, легко и свободно.

3

Выброска главных сил десанта заканчивалась: над холмистой равниной еще опускался исполинский парашютный рой, а внизу полным ходом шла уже солдатская работа. Еще стукались и неуклюже валились с ног десантники, и некоторых долго волочило по земле, пока не удавалось подтянуть нижние стропы, еще носились в траве и перекатывались, как мячи, рвались из рук и хлопали, опадая, купола. А повсюду уже постреливали командирские свистки, мелькали сигнальные флажки, которыми размахивали офицеры; там и тут солдаты, чрезвычайно торопясь, распаковывали десантные мешки с оружием и снаряжением, радисты выкликали позывные. И беглым шагом уже маршировали, спеша к недалекому лесу, первые, готовые к «бою» подразделения. По соседству садились вертолеты, посверкивая своими вращающимися лопастями-крыльями. И это радужное, полупрозрачное сверкание усиливало их сходство с гигантскими стрекозами, трепещущими на солнце. В зеленых отягощенных брюшках раскрывались мгновенно широкие двери, и из темноты металлической утробы на открытое поле выкатывались пушки, выскакивали артиллеристы, выезжали, сигналя, автомашины. Не теряя ни секунды, эти доставленные по воздуху батареи так же устремились в «бой» — навстречу «противнику». Вновь высоко в небе пронеслись золотые стрелы истребителей, прикрывавших десант. И будто тонкий свист спущенной тетивы остался после них на несколько мгновений. Эскадрильи транспортных машин, освободившись от своего груза, исчезали на западе в туманной дымке. И все новые роты топтали поле и, увлекаемые своими командирами, спешили дальше, на ходу принимая боевой порядок, бросаясь в атаку, пока «враг» не подтянул резервы. Парусов видел: десантники дивизии, которой он командовал, действовали сегодня превосходно, получше даже, чем обычно. Самая сложность и новизна этого учения — с минимумом условностей — потребовала от солдат, что называется, полной отдачи сил, телесных и духовных. И большие требования вызвали к жизни, как и должно было быть, большое умение и большую решимость. Даже нечто подобное истинному боевому порыву, настоящему боевому вдохновению охватило людей. Вот невдалеке пробежали два солдата, догонявшие свой взвод, оба потные, красные, как после доброй драки: пришлось все ж таки повозиться на земле с непослушными парашютами. Но до чего же оба были хороши на взгляд каждого понимающего в своем деле командира: рослые, с широко развернутой грудной клеткой, крутоплечие, они ритмично, в лад перебирали крепкими ногами и улыбались, обвешанные своим тяжелым оружием! Парусов со смешанным чувством, одобряя и злясь, проводил их взглядом. В общем, было уже для всех очевидно, что не командующий Меркулов, а он, Парусов, потерпел поражение, и потерпел там, где оно выглядело всего плачевнее. Получалось, что командующий больше верил в его людей и лучше их знал, чем он, их командир, и поэтому потребовал не свыше того, на что они оказались способными. Парусов окинул взглядом площадку приземления — она быстро пустела, на траве белели смятые парашюты, точно пе-на, что остается на берегу после того, как отхлынула штормовая волна. Впоследствии Парусов и сам удивлялся про себя, вспоминая о своих недобрых мыслях в это утро, и он никогда про них не рассказывал. Но они были, были, они оказались возможными и у него, порядочного человека, заслужившего много высоких наград, офицера, сражавшегося в самом пекле войны, в сталинградском аду. Да и его удивление перед ними пришло позднее, когда новые события заставили его по-новому на все посмотреть. А сейчас, разочарованный, обозленный, он напрасно искал глазами на равнине признаков какой-нибудь неудачи, оплошности, несчастного случая. Нет, нет, он не хотел ничего непоправимого, ничего слишком тяжелого, но всего лишь небольшой неприятности, самой малости, которая показала бы, что он был не совсем неправ. И он опять думал о том, что ему чудовищно — хоть разбейся! — не везло. Даже в тихую погоду, даже в идеальных условиях десантирования случались иной раз ушибы, переломы, вывихи: оступится парашютист, коснувшись земли, разведет йоги, зацепится одной за другую— и готово: санитарная машина отвозит неловкого прыгуна в госпиталь. А сегодня, когда он, Парусов, выразил разумное беспокойство, все сошло как нельзя более благополучно — как назло ему, как нарочно, чтоб его осрамить! Вокруг все, в том числе и генерал Самарин, оживились и заговорили, послышался негромкий, чтобы не привлечь внимания командующего, смех. И Парусову казалось: офицеры из штаба дивизии и из инспекторской комиссии были довольны и веселы не потому, что трудный массовый прыжок выполнен отлично, а потому, что посрамлен и унижен он — Парусов. Начальник политотдела Лесун, нагибаясь к полковнику из Москвы, начальнику связи войск, что-то с жаром рассказывал; полковник удивлялся, качал головой. И Парусов, будто невзначай, сделал шаг-другой в их сторону — он подозревал, что разговор шел о нем: уж кто-кто, а Лесун должен был воспользоваться подходящим случаем. — …Нехитрая штука — лопата, — расслышал он, — а что без нее сделаешь? Малой много не нароешь, с большой неудобно прыгать. Прикидывали и так и эдак: и в парашютный мешок совали, и в чехол вместе с гранатометом. Долго она не давалась, большая саперная лопата, пока не нашли выход… — Лесун поднял на подошедшего генерала глаза, полные того живого увлечения, что владело им сейчас— Простой выход: разъемный черенок. Парусов отвернулся; впрочем, обманувшись в своем подо-зрении, он не успокоился, но, наоборот, стал еще недоверчивее. — А кто первый предложил этот черенок, мы так и не до- искались, — дошел до него голос Лесуна. — Никто не помнит, говорят, что многие предлагали. На площадке никого почти уже не оставалось. Последним пересек ее, идя в «бой», командир одного из батальонов. Он шагал со своими радистами — все в одинаковых, травянистого цвета, комбинезонах, с автоматами, в шлемах, все с наушниками, — и членистые, гибкие прутья антенн колыхались над их головами. Срезая угол площадки, комбат прошел совсем близко; у него было вслушивающееся, задумчивое лицо, все в испарине. Как видно, он принимал приказ; потом он поднес ко рту микрофон и негромко, домашним голосом скомандовал: — Открыть огонь! — Подождав, он повторил: — Открыть огонь из всех видов оружия! Приготовиться к атаке! Со своей аппаратурой он был похож на стратонавта, высадившегося где-нибудь на космическом лугу. Сосредоточенный, напряженно думающий, он проследовал мимо вместе с ради-стами, командуя на ходу, и антенны, как сторожкие усики, подрагивали и качались над ними. — Вперед! — тихо, точно дело происходило в комнате, сказал он. — Все вперед! В лесу послышался треск автоматной стрельбы и пошел шириться и нарастать; звучно захлопали гранатометы. Меркулов повернулся к офицерам. — Что же, двинулись и мы, — громко сказал он, радуясь и торопясь. — Поглядим, как там — из всех видов оружия. Его глаза нашли командира дивизии. — Каково, а? Именинник! Что теперь скажете? Ну-ну! — Он сипло засмеялся. — Добро! Славно приземлились. Благодарю. Парусов не отозвался… Внешне он выглядел как обычно: крупный красивый блондин с тяжеловатым мясистым лицом, с мускулистым сильным телом, державшийся сдержанно и уверенно. Но он испытал сейчас внезапный страх: а вдруг командующий, проникнув в его мысли, издевается над ним? И в гортани у него в одно мгновение пересохло. — Прошу, товарищи офицеры! — обращаясь ко всем, сказал Меркулов. — Прошу со мной! Бой удалялся. Лес, поглотивший десантников, искрился еще некоторое время беглым огнем, как будто наполнился электричеством, потом и оно пропало в чаще. Поднявшееся «ура» слабо донеслось сюда и смолкло. Командующий, а следом за ним /[О Сильнее атома 289 и все другие пошли к лесу. Парусов оглянулся, ища своего адъютанта, чтобы распорядиться о машинах. Обретя наконец способность речи, он крикнул севшим голосом: — Егорычев! И, прокашлявшись, повторил несколько раз с возрастающим нетерпением: — Егорычев!.. Егорычев! Когда тот появился, выскочив из-за деревьев, спешащий, худенький, с тонкой талией, отчего издали мог сойти за молодого человека, генерал с болью, грубо выругался: — Куда вы вечно пропадаете? Черт вас подери! Адъютант припустил и, запыхавшись, остановился перед генералом в двух шагах. Теперь со своим морщинистым личиком, с впалыми висками он казался почти стариком. И одного взгляда на него было достаточно Парусову, чтобы понять: этот старательный человечек, несомненно, обо всем догадался и во все проник — острое любопытство светилось в его маленьких голубых глазах. — Проследите там… Соображаете? Проследите, пусть машины идут прямо в Михалевичи, — сказал Парусов. — Слушаюсь, — тотчас ответил адъютант; он все присматривался к своему шефу с тихим, затаенным любопытством. Парусов опять почувствовал удушье: в глотке у него не оставалось ни капли влаги. — Да поживее! — с усилием выговорил он. — Поживее шевелитесь. А то трясетесь… трясетесь, как старый ишак! — Слушаюсь! — заученным тоном сказал адъютант; в глазах его, по-человечески умных, можно было прочитать: «Ты ругаешься и оскорбляешь меня, потому что сердит на свою неудачу, на то, что попал в недостойное положение. И я, и ты — мы понимаем друг друга». — В Михалевичах дожидаться машинам? — осведомился он. — А как вы думаете? Дожидаться, конечно, — прокричал Парусов. — Слушаюсь! А голубенькие, как незабудки, глаза адъютанта говорили: «И ты ничего не сможешь поделать с тем, что я осуждаю тебя и даже посмеиваюсь над тобой». — Чего вы ждете? — крикнул, не владея собой, Парусов. — Разрешите идти? — спросил адъютант с той готовностью немедленно, со всех ног мчаться выполнять приказание, что стала у него автоматической. Генерал только махнул рукой и, не ответив, пошел; адъютант побежал в противоположную сторону, к машинам.

Мы хотим жить до ста лет, весь срок, положенный каждому, — говорят люди на обоих полушариях Земли! Мы хотим сеять, строить, дышать, видеть, обонять, досыта насладиться любовью! И мы знаем: на всех хватит места и солнечного тепла на обоих полушариях Земли. Мы — это три с половиной миллиарда мужчин и женщин на обоих полушариях Земли. И каждый из нас — это частица великого целого, имя которому: человек! Горе, горе тому, кто попытается сегодня начать цепную реакцию всеобщей войны. Он не найдет такой щели на обоих полушариях Земли, куда бы ему удалось уползти от человеческого гнева, где бы его не настигли ангелы возмездия, слетающие с неба, вооруженные автоматическим оружием. Мы хотим жить до ста лет, весь срок, положенный каждому, — говорят люди на обоих полушариях Земли! Мы хотим сеять, строить, дышать, видеть, обонять, досыта насладиться любовью! И мы знаем: на всех хватит места и солнечного тепла на обоих полушариях Земли. Мы — это три с половиной миллиарда мужчин и женщин на обоих полушариях Земли. И каждый из нас — это частица великого целого, имя которому: человек! Горе, горе тому, кто попытается сегодня начать цепную реакцию всеобщей войны. Он не найдет такой щели на обоих полушариях Земли, куда бы ему удалось уползти от человеческого гнева, где бы его не настигли ангелы возмездия, слетающие с неба, вооруженные автоматическим оружием.