III

И завтра наступило незамедлительно. Острое чувство вытолкнуло из его груди пронзительный кашель, в животе появилось холодное чувство досады, вылившееся в рвотную массу, запах которой едва ли напоминал ему о приятном.

Квартира оказалась пуста и очень холодна. Окна открыты настежь, повсюду бардак, разбросанные вещи, тряпки, пустые упаковки из-под медикаментов, что он хранил в специальном сейфе на случай внезапных приступов, беспокоивших его последнее время. И главное вонь. Какой-то горелый запах, несмотря на продуваемость со всех сторон, все еще висел в помещении, накрывая собой все вплоть до самых дверей.

Хью тяжело вздохну. Голова трещала по швам. Хотелось есть, пить, блевать, снова есть и пить. Такой боли он не испытывал уже очень и очень давно. Поднявшись с кровати, проследовал к столу, держась руками за все, что попадалось и едва держа равновесие, от неимоверной усталости и боли в ногах. В зеркале он увидел старика: заросшего, с трехдневной щетиной, с потухшими пустыми глазами и мятым лицом, от которого веяло каким-то отчаянием.

На часах было девять утра. Зашумел холодильник, система водоснабжения начала перекачку горячей воды в фильтрационные баки, где после цикла отчистки она снова направлялась в ванную комнату. Все гудело, трещало. Комната оживала вместе с ним, хотя тело его не могло похвастаться такой же бодростью с которой системы жизнеобеспечения квартиры начинали свой рабочий день.

К удивлению своему он обнаружил на столе пустые баночки DEX-а и ситлитурата-2. Опустевшие, они валялись в самом его краю возле груды разбросанных, исписанных новыми формулами бумаг, и были вскрыты явно очень грубо. На корпусе виднелись следы надрезов, вмятины от зубов и какие-то черные пятна.

Зазвонил телефон.

Он поднял трубку не сразу, подойдя лишь в последний момент. Заговорил едва живым голосом, не понимая, что разговаривает с телефонными гудками, пришедшими на смену оборванной связи. Потом снова звонок — опять тишина. Звонок — тишина.

Его трясло. Хотелось жутко есть.

Ближе к обеду он стал приходить в себя. Руки иногда вздрагивали. Кожа стала бледной.

В документах он прочитал многое, до чего не догадывался долгое время. Это не был прорыв, но кое-какие химические соединения были по-настоящему прорывными. Он видел в них потенциал и не верил, что все это было написано им. Почерк был слегка коряв и неразборчив, но под странным наклоном письма и буквами непривычной высоты угадывалась родная рука. Да и кто же это мог быть, если не он.

Через час он позвонил Лене.

Она вышла на связь после второго звонка. Поприветствовала собеседника и еще долго всматривалась в сморщенное лицо доктора, не веря своим глазам.

— Я скоро буду, — сказал она и повесила трубку.

Через двадцать минут в дверь позвонили. Она вошла и сразу закрыла нос — так сильно смердело внутри. Сквозняк пролетел мимо нее, устремившись от окна в открытую на несколько секунду дверь. Глоток свежего воздуха привел ее в чувство, но уже после он продолжала держать руку с платком у носа, стараясь не вдыхать смрад и вонь квартиры в полную грудь.

— Черт… Хью, у тебя рассечена бровь. Что с тобой стряслось?

— У меня кое-что получилось.

Он протянул ей документы и стал следить за реакцией. Женщина взяла свободной рукой бумаги, быстро побежала глазами по формулам и медленно села на ближайшее кресло.

— Это все? — спросил она, не замечая как опустила руку с платком к ногам. — Это очень интересно. Как ты до этого догадался?

Он пожал плечами, подходя к распахнутому окну.

— Если бы я знал, давно бы все сделал.

— Ты сообщил в Коллегию?

— Нет.

— Ты пробовал экспериментально доказать это… — Лена хотела еще что-то сказать, но вновь, словно проснувшись и поняв где находится, почувствовала отвратный запах в воздухе. — Вижу, ты что-то уже пытался делать.

Хью не обращал на это внимание. Свежий воздух он глотал мерными порциями, стараясь дышать как можно реже, давая сердцу успокоиться после всего случившегося на днях. Он вспомнил слова альбиноса. Вспомнил обнаженное тело супруги, обещавшей ему, что скоро все должно закончится и они встретятся, воссоединятся в единую семью, но уже навсегда.

— Это прекрасно! Замечательно! — продолжала говорить Лена, не отрываясь от записей. — Все документы тянут на открытие века! Но чего-то не хватает. Нужно срочно сообщить профессору Иванову.

Она резко встала на ноги и подбежала к Хью с кипой бумаг.

— Ты позволишь мне показать это профессору?

— Он сочтет тебя сумасшедшей. Там только малая часть от того, что мне требуется доказать.

— Да даже этого хватит на сенсацию!

— Делай как хочешь, — он безразлично посмотрел на бумаги, потом перевел взгляд на женщину и погладил по голове. — У меня был чертовски сложный день. Я устал и не выспался.

— Ты чертовски плохо выглядишь, Хью.

— Я видел свою жену, Лена, — вдруг выдал он.

— О чем ты говоришь?

— Видел своими глазами. Как тебя вот сейчас. Она стояла напротив меня, говорила, что мы скоро встретимся. Не было только ребенка — он исчез.

— Ты говоришь глупости, Хью. Твоя семья погибла в катастрофе.

— Она была красивой, молодой. Как в ту самую весну, когда я впервые ее увидел в парке на скамье. Она читала книгу и изредка поглядывала на меня, когда я тоже украдкой смотрел на нее. Я хочу ее увидеть снова.

— Слушай, — она подошла к нему и схватила за плечи. — С тобой творится какая-то ерунда, Хью. Ты сам на себя не похож.

— Со мной все в порядке.

— Это самообман. Я вижу, что ты болен. Тебе нужно срочно к врачу.

Но Хью лишь отмахнулся.

— Я видел все своими глазами. Точно так же, как и тогда, когда впервые смог сформулировать гипотезу «Пространственного разворота». Нет никакого загробного мира, Лена. Они все здесь, рядом с нами. Какое-то время мы можем наблюдать их, разговаривать с ними, даже прикасаться. Но период этот очень зыбок и распадается тем быстрее, чем ниже наша эмоциональная привязанность к усопшим родственника. Раньше я не мог понять как это взаимосвязано. Наверное, именно поэтому многие добровольцы сходили с ума, когда я проводил опыты — я силой старался вытянуть из них то, чего не было в их головах. Это наносило жуткие травмы их психике, что в конечном счете и определяло их дальнейшую судьбу. Жаль, но я ошибался слишком долго и мне уже нет смысла извиняться перед ними. Я бы мог увидеть их там, за пределом, за той невидимой чертой, за которую мы никак не можем пробиться. Но я ничего к ним не чувствую. Равнодушие. Профессор был прав, когда говорил, что они для меня не более чем кролики. Я не ощущал к ним ничего, а потом бросал, когда опыт проваливался. Теперь же время прошло. Несколько лет пролетело перед моими глазами, а я смог сделать всего один маленький шажок на пути к решению проблемы. Это убивает, Лена. Меня душат рамки, которые я не в силах расширить. Что делать? Не знаешь? Вот и я каждое утро просыпаюсь с этими словами. Я не знаю. Я ничего не знаю. Я как тот слепой, что идет по лесу, ориентируясь на хруст хвороста под ногами, думая, что так смогу выйти на дорогу. Наверное, кому-то это и удавалось, но не мне. Сколько еще блуждать, а? Год, два, может быть несколько десятилетий. Я уже не тот, что раньше. Молодость давно позади, силы покинули меня, осталось только фанатичность, с которой я до сих пор стремлюсь достичь цели. Но и она начинает предавать меня. Мне кажется, что я ищу то, чего не существует.

— Я сегодня же покажу расчеты профессору Иванову. Он единственный кто верить в тебя до сих пор. Когда же все это будет еще подкреплено доказательствами, то у ни у кого не останется сомнений в твоей гениальности.

Но Хью лишь усмехнулся. Впервые за весь день на его лице показалась улыбка. Лене она не понравилось. В ней было какое-то больное отчаяние, равнодушие ко всему.

— Что скажешь? — теперь уже более осторожно спросила она, складывая бумаги в сумку.

— Делай как знаешь. У меня сейчас нет ни сил, ни желания думать над тем, что обо мне скажут в Коллегии. Последний раз когда я там был, мне сказали, что я чокнутый и плюнули вдогонку. Думаешь, теперь их отношение ко мне изменилось?

— Я верю в это.

— Зря.

Затем они попрощались. Доктор проводил свою коллегу до дверей и еще несколько минут стоял на лестничной площадке, слушая как цокают ее каблуки, становясь все тише и тише, пока окончательно не пропали среди шума работающих приборов и механизмов. Потом вернулся к себе и упал на кровать. Слабость свалила его обратно и он уснул. Желанным, детским сном, когда ничто и никто не было столь важным, как пара часов дремоты и отдыха.

Там он видел жену, родителей, давно ушедших в мир иной, старых знакомых из-за океана и многих других, с кем судьба их больше не свела. Он верил в то, что сон это нечто большее, чем накопленный за определенный промежуток времени клубок воспоминаний и эмоций. Это параллельный мир, невидимая, но очень сильная связь с теми, кого нет рядом, но которые постоянно около нас. И только он находил этому подтверждение. Каждую ночь он встречал их, разговаривал, обменивался впечатлениями и собственными гипотезами. Они радостно встречали приятеля, принимали в свою компанию и подолгу разговаривали на пространные темы. Смеялись. Хью нравилось находиться там. Он не хотел просыпаться, хотел как можно дольше находиться в мире сновидений и быть частью этого мистического зазеркалья, когда даже самые безумные идеи воплощались в нем в виде причудливых образов.

Но сны заканчивались. Как впрочем и все хорошее в этом мире, им было свойственно обрываться на самом интересном месте. Хью ненавидел себя за это, но сделать что-то не мог. Пытался, но не мог.

Коллегия с самого первого дня и до сих пор считала его слетевшим с катушек ученым. Он верил в потустороннее и пытался это доказывать, игнорировал общепризнанное и стремился к неведомому, отчего получал выговор за выговором за «абсурдность испытаний, подвергающих сомнению собственный профессионализм», все быстрее приближая тот день, когда его назовут психом. И день настал гораздо раньше, чем он предполагал. Утром шестого числа Совет по Этическим Нормам и Правилам вынес на рассмотрение дело доктора Хьюго, где в речи проректора и кандидата наук Смитренко звучали обвинения в«… полном разложении личности доктора и окончательного падения качества изысканий ученого в оккультизм и ересь, что не может быть не осуждено высокой Коллегией». Скандал был громким. Из почти двух сотен ученых, профессоров и кандидатов наук в защиту Хьюго выступил только старый профессор Иванов. Его не смогли переубедить ни доводы Смитренко, ни не двусмысленные угрозы быть лишенным всех регалий и наград за поддержку Хьюго. Он принял основной удар на себя и док был ему обязан — это продлило его пребывание в Коллегии еще на некоторое время.

Тогда ему удалось поговорить с Ивановым. Они встретились у него в кабинете и надолго задержались в нем, обсуждая среди высоких книжных шкафов то немногое, что еще разрешалось обсуждать в стенах Коллегии и не быть обвиненным в ереси.

— Почему вы сделали это? — спросил Хью, закрывая дверь за старым ученым. Несколько дней назад старик перешагнул порог в семьдесят лет, но не оставил науку, продолжая работать наравне с остальными. Редкие седые волосы покрывали затылок и виски ученого, когда как вся остальная голова была лысой и блестела в свете горевшего потолочной лампы. Толстые линзы очков скрывали голубые глаза, худые руки дрожали, но все еще крепко сжимались, стоило ему схватиться за что-нибудь. Несмотря на годы, старик держался очень достойно и выступление только подтвердило доводы Хью, что некоторые люди, если они действительно во что-то верят, могут пойти в разрез с общепризнанным мнением, даже если это разрушит их карьеру до самого основания.

— Мне надо присесть и пару секунд помолчать, — тяжело заговорил старик. — И тебе советую, в наше время это последнее, что может уберечь нас от позора.

Хью сел.

— Ты спрашиваешь почему? Это будет звучать для тебя немного дико и странно, но… хех… неужели я наконец набрался смелости, чтобы сказать об этом вслух. Я верю в твою гипотезу. Верю в то, о чем ты заявил на Четвертой Научной Конференции в Москве. Тогда это наделало немало шума и кое-кто из Академии Наук даже усомнился в твоей компетенции… но куда им до тебя. Они все похожи на заросшие плесенью сухари: твердые и неподатливые. Они давно забыли, что наука двигается теми, кто ставит под сомнение устоявшиеся догмы. Кто рушит прогнившие стены, а потом своими руками возводит их вновь, но гораздо лучше, прочнее, красивее. Я читал твой отчет о проделанной работе — это тянет на прорыв как минимум, но у тебя мало данных. В этом есть потенциал и ты просто обязан найти в себе силы и время, чтобы довести все до конца. Я изучал сон почти половину своей жизни, но то, к чему пришел ты, меня просто поразило. Да, пока результаты ничтожны, но все когда-то начинают с горсти песчинок, постепенно, шаг за шагом собирая из этого замки.

— Думаете у меня получится?

Иванов наклонился к тумбочке, открыл ее и достал из маленького встроенного внутрь сейчас старую картонную папку, которыми перестали пользоваться уже бог знает когда. Вытер с поверхности пыль, снял шнуровочную обвязку и достал пожелтевшие бумаги, передав всю кипу в руки Хьюго.

— Теперь уже нет смысла держать это у себя. Время прошло, я стар, скоро мне придет конец и я не хочу, чтобы труды моей молодости так и остались коллекционировать пыль в этом кабинете.

— Что это? — спросил док.

— Там все о чем я боялся говорить многие годы. Диссертация после которой мне пригрозили лишением ученой степени.

Хью поднял титульный лист и прочел заглавие:

— «Сон, как альтернатива реальности».

— Там много смелых идей и заявлений. Тебе будет что почерпнуть оттуда.

— И вы не боитесь?

— Чего? — Иванов рассмеялся. — Мне семьдесят лет, Хью. Я слишком стар, чтобы бояться. В моем возрасте гораздо важнее не как бояться, а то как умереть. Обычно мы не думаем над этим, оттягивая до последнего, но у меня было много времени поразмышлять и выводы оказались именно такими. Не важно как мы начинаем, гораздо важнее как закончим, потому что люди запоминают именно последнее: не начало, а конец, не то как мы бежим, а как и кем пересекаем финишную черту. Эти глупцы в Коллегии остановились в самом начале, потому что им так удобнее. Они — конъюнктурщики. Они любят озираться по сторонам, прежде чем что-то сказать, ты же — другой. Мне нравится твоя смелость, твой напор, желание доказать то, что у других вызывает смех. Людям свойственно ко всему подобному относиться с подозрением, но это вовсе не значит, что твоя гипотеза не верна.

— Почему вы так считаете?

Иванов поднял свои дряхлые руки и ударил легонько по столу.

— Потому что я видел то же, что и ты. У меня получилось ощутить это в молодости, после смерти родителей, но в то время это было слишком невероятно, слишком смело и амбициозно. Я боялся рассказать своему профессору об этом, потому что тот был ученым старой закалки и верил цифрам, и только им. Он говорил, что если математика не в силах это объяснить, а химия с физикой не подтверждает практикой, то этого не существует. Тогда это на долгие годы обрезало мне крылья, отрастить которые я не смог до сих пор.

Он слегка повернулся к окну.

— Но у тебя все получится.

— А если я зайду слишком далеко?

— У науки нет границ. Страх устанавливает их нам. Я боялся несколько десятилетий и только сейчас осмелился, потому что понял, что потратил время впустую. Не повторяй моих ошибок. Будь смелее. Дерись за каждое слово, произнесенное тобой на людях. Имей смелость отстаивать свои убеждения, даже если окружающим они кажутся бредом. Большинство никогда не любило выбираться из зоны комфорта; им так удобнее, когда жизнь течет размеренным ручейком в вонючем болоте. Пройдут года, десятилетия, а они, как те жабы, продолжат сидеть на мхе и квакать, считая это лучшей судьбой для всех людей. Мракобесы. Мир и прогресс толкают безумцы. И далеко не каждому дано сойти с ума во благо человечества.

— А что будет дальше?

Профессор пожал плечами.

— Если бы я знал, Хью, я бы сейчас тут не сидел. То, что мы сейчас с тобой разговариваем, лишь подтверждает тот факт, что мы ничего не знаем наперед. Мы можем иногда догадываться, анализировать, строить планы, но жизнь устроена таким образом, что рано или поздно нам всем приходится мириться с жизнью, что вносит свои коррективы, — он устало вздохнул. — Коллегия все равно рассмотрит дело о твоем отстранении и исключении из списков. Сейчас они не сказали дружно «да», но это лишь потому, что мне пришлось вступиться. Они боятся шума. Пока еще мой авторитет кое-как спасает дело, но вскоре они могут обвинить в ереси меня, потом снимут неприкосновенность, ну, а дальше ты сам понимаешь.

— Сколько у меня времени?

Иванов пожал плечами.

— Трудно сказать, но тебе стоит использовать каждую минуту. Пока они колеблются, я смогу держать их от тебя подальше, но эти звери не остановятся, а мне бы очень не хотелось, чтобы ты не довел дело до конца. Слишком многое принесено в жертву.

В тот день он вернулся к себе домой с твердым намерением сделать все, что в его силах. Иногда док ловил себя на мысли, что это безумие — иди против сего, что тебя окружало, давило общественным мнением и пытался встроить в рамки общепризнанных концепций, это было слишком. Но стоило только вспомнить о семье, как страх сразу пропадал. Воспоминания давали ему силу и энергию для будущих дел и визит к Отцу только убедил его в правильности сделанного выбора.

«Киммер» работал только по ночам. Хью стоял у дверей, ожидая когда его позовут. Смотрел по сторонам и думал над тем, что Отец скажет ему в этот раз. Путь вниз был недолгим. Музыка не играла, шума на танцполе практически не было слышно. Посетители этого заведения изредка поглядывали на него, но Хью был слишком озабочен своим вопросом, чтобы реагировать на редкие выкрики некоторых из них.

Отец встретил его в самом низу. В холодной, почти ледяной комнате, где горячий воздух легких вырывался изо рта белесым паром. Несмотря на это сам хозяин заведения был почти гол и лежал на своем прекрасно ложе с двумя женщинами, ласкавших его своими руками и иногда целуя, прикасаясь к бледному и холодному телу своими алыми губами.

— Опять ты. Опять с мольбой о помощи.

Хьюго кивнул головой и посмотрел на реку, огибавшую ложе Отца и утекавшую куда-то под стену, где журчание затихало.

— Я пришел, чтобы узнать ответ.

Отец попытался встать. Женщины держали его руками, пытаясь не дать тому подняться. Из глубины комнаты появились еще несколько, но они остановились у стен, закрыв собой несколько участков каменной кладки, покрывавшей пару метров противоположной стороны. Из нее вскоре появилось две молоденькие девушки. Они приблизились к Хью, обступили с двух сторон и попытались усадить на ближайшее кресло.

— Отдохни. Ты устал.

Наконец он сел, как Отец и предложил ему. Девушки встали рядом, положив ладони ему на плечо. Сон начинал охватывать разум доктора, но тот пытался сопротивляться, всеми силами отталкивая от себя дремоту.

— Зачем ты нарушил покой Амади? Тебе было мало того, что я тебе обещал?

— Ты не дал мне четкого ответа.

— Ох, ну вот опять… Ученые все такие. Они хотят ответов. И ты хочешь. Но я не тот, кто тебе нужен. Я живу в мире, где нет ничего конкретного и четкого. Это мираж. Воображение, способное меняться каждую секунду. Ты видишь ее?

Он указал на одну из девушек рядом с Хью.

— Сейчас она здесь. Ей хорошо. Она пришла ко мне две недели назад, изнеможенная, уставшая от быта и реального положения дел. Молила меня помочь ей и я выполнил ее просьбу. Я всегда благосклонно отношусь к людям и пытаюсь помочь им, если силы мои способны на это. Теперь она здесь. Она знает, что утром все закончится. Она вернется к себе домой, отправится на работу, чтобы в конце дня опять окунуться в мой мир. За это она безропотно будет служить мне до конца жизни. Кому-то это нравится, кто-то готов жертвовать всем, чтобы на несколько часов ощутить блаженство и покой. Ты же — другой. Тебе всего и всегда мало. Ты не умеешь использовать дарованный тебе талант. Ты просто не благодарный. Я ведь помог тебе уже однажды и что ты сделал — ничего! Прожег в бессмысленных попытках добиться того, к чему нет власти даже у меня, а ты мне не ровня, Хью. Что теперь? Опять упреки, обвинения, шантаж.

— Я ищу того, кто мне поможет. Амади мог это сделать, но не захотел.

— И правильно сделал. — Отец улыбнулся и поднес к носу бутон цветка мака. — Мы все служим одной цели. Мы соблюдаем правила, а не нарушаем их, ведь мир, который стоит на них, слишком хрупкий, чтобы можно было бить по нему, надеясь, что ничего не треснет.

— Я все равно добьюсь того, чего хочу! — громко сказал док и попытался встать, но тут же ощутил как ноги его обмякли и тело мгновенно стало свинцовым.

— Нет, Хью, у тебя нет на это сил. Есть желание — много желания, но этого мало. Ты живешь в мире, где сила человека — мелочь. Где все решают те, кто издавна наделен властью повелевать и вершить судьбы смертных. Я покажу тебе к чему приводит самоуверенность и как потом эти люди страдают.

Внезапно комната стала черной. Женщины исчезли, пол под ногами стал эфемерным и вскоре, кресло, на котором он сидел, начало быстро падать вниз, да так стремительно, что в груди защемило сердце.

— Скоро ты все увидишь. Немного терпения, Хью, самую малость.

В какой-то момент падение прекратилось. Тьма постепенно рассеивалась и перед глазами Хьюго показалась гора. Крутой склон тянулся от земли и до самого неба. Каменная почва была сухой и безжизненной, откуда-то издалека доносились мольбы о помощи и крики.

— Это место — причал для всех нас. Я редко сюда захожу, потому что мой мир мне куда ближе. Это же — бездна, она наполнена холодным мраком и давящим отчаянием. Я даю людям блаженство, а не страдания. Но иногда и мне приходится наблюдать как те, кто когда-то боготворил меня, вдруг попадают в это место и мучаются, мучаются, стонут и просят о помощи, а я не могу. Это выше моих сил. Я могу лишь разделить не надолго их муки, но они бесконечны в отличие от блаженства, которое всегда скоротечно и очень желанно. Взгляни! Ты видишь себя? Вон там, посередине. Это судьба, Хью. Твоя судьба.

Присмотревшись, док увидел человека, толкавшего перед собой огромный булыжник. Он был гол — лишь маленькая набедренная повязка опоясывала страдальца. Мышцы его бугрились не в силах больше толкать свою ношу. По телу, как расплавленный металл, стекал пот. Вершина была еще очень далеко, но мученик продолжал изо всех сил толкать булыжник, переступая ободранными и кровоточащими ступнями по наклонной каменной дороге.

— Это я? — спросил Хью, прищуривая глаза и пытаясь всмотреться в, как ему казалось, знакомое лицо.

— Это судьба, Хью, я же сказал. Ты уперт и своенравен, но суд будет строгим. Ты можешь рискнуть — это право человека, но за результат придется отвечать. Стоит ли оно того?

Отец посмотрел на доктора.

— Я хочу увидеть свою семью. Ты поможешь мне?

В следующую секунду силы покинули страдальца и булыжник с грохотом покатился вниз. Споткнувшись и не в силах больше подняться и бежать, мужчина остался лежать, ожидая когда громадная каменная глыба раздавить его как таракана. Так и случилось. Кровь полетела в разные стороны и мокрое пятно, оставшееся после человека, начало растекаться вниз по склону. Зрелище было страшным. И хоть Хью находился очень далеко, хруст костей и предсмертный всхлип донеслись до него, заставив зажмуриться в самый последний момент.

— Стоит ли оно того, Хью? — вопрос прозвучал повторно.

Потом он открыл глаза, увидел, что кровь пропала, труп исчез и на его месте не осталось ничего, чтобы напоминало о смерти. Камень врезался в металлическую опору и из темноты, толкаемый едва заметными тенями, шел одинокий мужчина. Хью узнал в нем себя. То же лицо, та же походка. Даже взгляд, пустой и безразличный, остался таким же. Он встал у камня — тени исчезли, протиснулся между небольшим проемом между булыжником и опорой, после чего начал толкать. Камень зашевелился. Нехотя глыба начала подниматься вверх, к тому самому месту, где совсем недавно, каких-то двадцать секунд назад был раздавлен он сам.

— Это будет длиться вечно, Хью, и я уже не смогу тебе помочь.

Доктор задумался.

— Моя семья… как они там?

Отец обнял старого ученого.

— С ними все хорошо.

— А дочь?

— Она выросла. Очень похожа на тебя. Я навещаю их каждый день. Не надолго, но у меня найдется время для каждого — такая моя работа.

Мужчина продолжал толкать камень вверх. С каждым шагом бедолаге становилось все труднее. Чем выше он забирался, чем сильнее толкал свою ношу вперед, тем тяжелее она казалась ему. Вот уже конец. Капельки пота градом скатывались по сморщенному лицу. Напряженные мышцы превратились в камень. Все, нет больше сил! А вершина так близко! Совсем чуть-чуть! Осталась самая малость. Последний рывок, напряжение сил и кончатся муки…

Но нет. Руки соскальзывают и камень с огромной скоростью летит вниз. Крики и хруст опять разносятся по черной пещере. Затем удар. Камень врезается в опору и куски камней падают с потолка вниз. Затем цикл повторяется вновь. Мужчина безропотно выходит на тусклый свет, становится за камнем и, не произнеся и слова, начинает все заново. Отец молча проводил его взглядом, потом отвел Хьюго в сторону, где вскоре появился яркий свет. Небо над головой стало синим, солнечные лучи впервые осветили черную пещеру. И только Отец, встав за краем появившегося невесть откуда домом, остался в тени. В воздухе появился детский смех, голоса многих окружили доктора Хьюго и вскоре он увидел людей. Тех самых, что давным-давно ненавидел и всячески старался избегать. Они смеялись, разговаривали. Несколько человек, не обращая внимания на Хью, беседовали о новостях. Они будто не видели его, даже когда он встал между ними и попытался что-то сказать. Рука прошла сквозь одного из них, потом все тело. Как призрак, Хью блуждал среди них, выглядывая свою семью. В конце концов он набрел на дом в конце улицы. Открыл калитку и будто ведомый неведомым чувством, переступил порог, где через мгновение увидел жену.

Она играла с детьми — их было двое. Малышка Ира подросла, как и говорил Отец; стала похожим на Хью. Док подошел к ней, присел рядом и позвал к себе, но дочь не услышала его. Он повторил ее имя, но теперь значительно громче, потом крикнул, что было силы, но за воплем не последовало ничего. Дочь так и осталась сидеть на полу, перебирая миниатюрные платья для своей куклы.

— Она не услышит, Хью, — отозвался Отец, подходя к нему из-за спины. — И жена твоя тебя не услышит.

— Я… хочу с ними… поговорить.

— Прости. — Отец сжал его и буквально понес на своих руках обратно к выходу. Хью пытался вырваться. Начал брыкаться всем телом, но хватка Отца была столь крепкой, что не дала ему и маленького шанса на высвобождение. — Я и так пошел у тебя на поводу и сделал больше, чем ты просил. Нам больше нельзя здесь оставаться, нужно уходить.

— Нет-нет-нет, — молил Хью. — Пожалуйста, Отец! Я хочу еще побыть с ними! Пожалуйста! Ира! Ира! Это я — твой папа! Ира-а-а!

Все изменилось. Пещера исчезла и преобразилась в его глазах в считанные мгновения. Он опять вернулся в бар «Киммер», увидел, что сидит за барной стойкой и перед ним налитый стакан водки. Блестящая жидкость колыхалась в стакане как будто ее только что поставили перед ним и содержимое продолжала успокаиваться, чтобы воцарился штиль. Людей вокруг не было, тишина висела мертвым грузом во всем помещении. Он слышал голоса, какие-то крики будто из преисподней. Они звали его к себе, молили о помощи и проклинали. Где-то он мог различить слова, но чаще всего это был просто шум и неразборчивое месиво из слов и звуков, когда ни одно из них не складывалось в осмысленный текст.

— Люди живут всего один раз, но я дарую им возможность прожить тысячи жизней. Почему никто не ценит этого? Я всегда благосклонно относился к вам всем, без исключения. Старался вникать в проблемы каждого и удовлетворять по мере возможности. Но, увы, человек так устроен, что в этом мире он не может быть доволен до самого конца. Я понял это слишком поздно, но сути своей это вряд ли изменит. Я люблю людей, вы мне нравитесь. Хотя бы тем, что у вас всегда только один шанс: одна жизнь, одна смерть. Мы же завидуем вам, потому что не можем испытать ничего подобного, ведь сама жизнь нами расценивается как нечто перманентное, вялотекущая река безмятежности, где нет конца и края, нет границ. Есть лишь рамки, берега за которые мы не можем переступить, но все остальное мы берем с лихвой и избытком.

Загрузка...