Симулякры доктора Хьюго [СИ]

IX

— Это Лена, Хью, ты скоро?

Машина припарковалась прямо у него под домом. Выглянув с балкона, ученый попытался разглядеть среди многочисленных маленьких точек внизу ту самую, что сейчас ждала его появления. Момент настал, ему необходимо было выйти и сказать ей все и покончить с проклятым прошлым и теми поступками, что привели его семью на грань развода.

Неспешно одевшись, поправив жеванный серебристый галстук, он вышел за дверь и закрыл ее, даже не проверив все ли было при нем. Затем спустился по лестнице и уже у самого выхода посмотрел назад.

Дела в семье катились в ад. Настолько стремительно, что он не успевал даже проследить за событиями. Сначала были скандалы, крики, ссоры, затем жалкие попытки собрать все воедино и сохранить семью. Но в какой-то момент, вернувшись с работы и увидев записку от супруги с требованием дать развод, все для него понятно. Однако Хью хотел исправить провал. Сделать хоть что-нибудь, чтобы не произошло самое страшное.

У дверей он закурил. Несколько лет воздержания пошли коту под хвост. Он проглотил синеватый дым и задержал его внутри так долго насколько смог, потом откашлялся, почувствовав как слегка подкосились ноги, растоптал бычок и сел в автомобиль.

Стояла дикая невыносимая жара, асфальт под колесами машины плавился, но погода только входила во вкус и по радио передали, что самый пик еще на подходе.

— Прости, Хью…

— Не надо. Поехали.

— Может ты поведешь?

— Трогай.

Машина тронулась с места и вскоре заняла свое место в потоке.

— Все зашло слишком далеко.

— Хью, я не знала, что все зайдет так далеко.

— Это какое-то безумие.

Он не любил водить автомобиль и сами машины вызывали у доктора первобытное отвращение. Попытавшись однажды получить право на управление машиной, через несколько месяцев Хью бросил учебу, поняв, что не получает никакого удовольствия от вождения и всего того, что было связано с машинами. Вот и сейчас, на пути к назначенному месту он упрямо смотрел в сторону, пытаясь забыть, что находится внутри автомобиля.

— Ты не должна была ей об этом говорить.

— Она все знала, Хью, понимаешь. Она все знала! А потом этот разговор в кафе, я не смогла врать.

— Хотя… это моя вина в первую очередь. Я просто поддался.

Они выехали на магистраль и вскоре понеслись с еще большей скоростью.

— Почему все самое плохое случается именно тогда, когда в жизни практически идеально?

— Ты винишь меня в случившемся?

— Нет, я просто не могу понять элементарных вещей.

Наконец, он повернулся к ней лицом, стараясь не смотреть на дорогу, отстегнул ремень безопасности, мешавший ему двигаться, и продолжил.

— Там, в том доме на Пролетарской, когда мы переспали с тобой, ты верила, что между нами что-то может быть?

— А ты?

— Я? Не знаю. Мы тогда хорошенько повздорили и я…

— Просто искал успокоение.

— Да.

— Ты оказалась больше чем другом именно тогда, когда мне это было необходимо больше всего. Я люблю тебя, Лена, но жена, ребенок, пойми меня. Я хочу, чтобы мы остались единым целом, чтобы не было потом угрызений совести.

— Их ты тоже любишь?

— Конечно, что за вопрос.

Она перестроилась в крайнюю полосу и включила повышенную передачу.

— Скажи мне честно, Хью, тогда какого черта ты все это время спал со мной?

— Я не знаю. Все… все зашло слишком далеко.

Он замолчал и отвернулся обратно к боковому стеклу. Машины мелькали как вспышки молний. Проносились так быстро, что было невозможно разглядеть ни марку, ни людей находившихся там. Городская черта постепенно уходила прочь. Высокие небоскребы сменялись пятиэтажками пригорода и вскоре должна была появиться граница города. Здесь на автобане ограничение скорости доходило до немыслимых по городским меркам скоростей. Едва только табличка с соответствующим знаком оказалась позади, как женщина вдавила педаль газа в пол и стрелка спидометра унеслась в правый край.

— Ты знал на что шел, Хью. Моя вина лишь в том, что я не остановила это гораздо раньше.

— О чем ты?

— Ты говорил, что любишь меня, говоришь это сейчас, но при этом не хочешь быть со мной.

— Послушай меня…

— Тогда как ты собираешь дальше жить, если все утрясется, а? Продолжишь спать со своей женой, а ко мне приходить тогда, когда она надоест, говоря о том, что все это лишь интрижка на стороне?

— Ты меня неправильно поняла.

Потом она сильно ударила своей маленькой ладонью по рулевому колесу и еще сильнее нажала на педаль газа.

— Я люблю тебя, Хью, но последствия наших отношений были известны заранее. Ты знал это и все равно продолжал ходить ко мне. Так какого черта ты ждал?!

Через мгновение автомобильный поток внезапно стал плотнее. Машина за машиной, колонна, следовавшая по соседней полосе внезапно резко снизила скорость и впереди идущие транспортные средства начали спешно перестраиваться кто куда.

Женщина нажал на педаль тормоза и легонько повернула руль в противоположную сторону. На такой скорости этого оказалось более чем достаточно, чтобы машина ушла в боковой занос и вылетела на попутную машину.

Лена закричала. Скорость и визг тормозов перебил истошный крик молодой женщины, когда как скрежет металла стал настолько невыносимым и явным, что спустя несколько секунд, когда адская карусель закружилась перед глазами Хью, он почувствовал сильнейшую боль у себя в груди. Он то поднимался, то падал, пытался сжаться, но все было тщетно. В какой-то момент его тело бросило вперед и лобовое стекло с треском миллионов осколков развалилось под ударом его туши. Несколько секунд он летел вперед, потом упал на землю и покатился еще дальше.

Машины на трассе начали останавливаться одна за одной. Кто-то подбежал к нему, что-то говорил, потом двое человек попытались перевернуть тело, но закричав от боли, Хью не дал им сделать этого. Открыв глаза, он ощутил, как во рту скапливается кровь, голова раскалывается и вскоре готова будет выпустить наружу мозг. Очень быстро алая жидкость полилась из груди прямо на землю перед ним, скапливаясь в небольшой выбоине на асфальтобетонном покрытии.

— Он там! Они все там!

Перед глазами показался отец. Старик подошел к нему и присел рядом, поглядывая как сын умирает у него на глазах. Глубокие морщины не изменили его с тех времен, когда он вместе с дальними родственниками похоронили его. Такой же суровый, такой же невыносимо злой. Даже сейчас он в чем-то упрекал его, но слов Хью не слышал. Его губы шевелились и каждый раз он представлял себя маленьким мальчиком, когда отец оставлял его у себя в кабинете, чтобы в очередной раз спросить за прогулы в школе.

— Сделай это, — из последних сил выдавил он своими кровавыми губами.

Он бил его рукой все время, если малыш не оправдывал его надежд, ругал и кричал, со слюной выплевывая самые последние грязные слова. Хью запомнил это на всю свою жизнь и сейчас ожидал нечто такое. И вот он, опять кричит, опять размахивает руками, как и в юношестве, когда кабинет олицетворял для мальчика камеру пыток средневековья.

— Сделай это, я готов, — повторил он.

И отец ударил его. Замахнулся огромной рукой и ударил. Вот только боли тот не почувствовал. Он вжал в себя плечи как и тогда, и выдержал все, что должен был.

Самочувствие он потерял практически сразу. Где-то в темноте он слышал звуки сирен службы спасения, скорой помощи. Какой-то посторонний шум проникал в потусторонний мир и крики зевак, столпившихся у развороченной машины.

Затем мир поменялся. Вокруг все стало чисто и опрятно. Знакомый запах старых книг проник в его ноздри.

Родной дом. Старые стены поместья, выкупленного его отцом-банкиром много лет назад, и прислуга, суетившаяся где-то на кухне, готовясь к приезду важных гостей. Он прошел вперед и раздвинул шторы, дав солнечному свету проникнуть в мрачное помещение отцовского кабинет. Множество книг окружали его на полках высоких шкафов.

— Хэмингуэй, — сказал он вслух, доставая сборник великого писателя. Развернул и на первой же странице обнаружил открытку на которой был изображен рыбак, сражавшийся с акулами и следом эпиграф «… я из тех, кто не спешит в постель. Из тех, кому ночью нужен свет».

Потом положил обратно и развернулся. Дверь в посветлевший кабинет распахнулась, сначала вошел отец, вытянув спину как струну, следом — он сам. Только был он еще мальчиком.

— Хью, — начал отец, — закрой дверь.

Он сделал это, склонив голову, понимая, что скоро начнется крик. Отец, как это часто бывало, сорвется в дикий ор, выплевывая из легких самые страшные слова, которые он только знал на тот момент. Это был совсем другой отец, настоящий дьявол с покрасневшими глазами, с пеной у рта и сжатыми кулаками, падавшими на его голову с настоящей мужской силой.

— Ты опять не сделал школьное задание. Почему мне все время приходится краснеть за тебя?

Отец поправил очки.

— Я старался, но оно слишком сложное.

— Сложное? Для кого? Для мальчика, который хочет учиться или для которого безделье самое и праздность самое важное в жизни?

Он ничего не ответил. Какой смысл? — вдруг подумал Хью-взрослый, я прекрасно знал чем закончится этот разговор и почти всегда молча принимал неизбежное.

— Я плачу большие деньги за твою учебу, но ты не оправдываешь моих надежд. Пора бы уже понять, что вечно так не будет. Мне придется принять меры.

— Какие? — осторожно спросил мальчик-Хью.

Отец встал, вышел из-за стола и подошел к подростку, ударив его наотмашь так сильно, что звук от хлесткого удара еще долго висел в воздухе. Щека побагровела, глаза стали наполняться слезами и вскоре мальчик тихо заплакал.

— Я… — голос отца дрожал от переполнявшей его злобы, — столько вложил в это дело, потратил огромную сумму денег на твое воспитание и обучение, а ты… ты… не хочешь сделать самого малого — благодарно отнестись к столь щедрому подарку. Ты — неблагодарный! Твое поведение — ошибка, твое отношение ко всему, что я делаю для тебя — просто невыносимо!

Он замахнулся еще раз и удар последовал вновь, но только с противоположной стороны. Мальчик слегка пошатнулся, слезы потекли с новой силой, но сам он молчал, не вытолкнув из себя даже слабого стона.

— Это будет тебе уроком.

За дверью послышались шаги. Отец замолчал, прислушиваясь кто бы это мог быть, но вскоре продолжил говорить. Хью знал, что это была его мать. Она всегда стояла у двери, слушая как муж избивал нерадивого отпрыска. Слушала и плакала, не в силах этому помешать. И каждый раз, когда он начинал громко плакать, она плакала сильнее всех. Одним вечером он поклялся себе, что больше не позволит себе закричать или громко заплакать, чтобы стоящая за дверью мать это услышала. Он дал зарок, что стиснет зубы, но промолчит и тем самым спасет от страшных душевных мук свою мать.

— А теперь иди и садись за учебники, — в приказном порядке сказал отец. — Время не любит, когда его тратят впустую.

Он вышел, вытирая мокрые глаза и поправляя растрепавшуюся прическу. Подошел к двери, подождал несколько секунд и только после этого прикоснулся к дверной ручке. По ту сторону он не увидел ее — она ушла, оставив после себя лишь небольшой носовой платок, растрепавшийся и мокрый от материнских слез. Поднял его, положил в карман и спустился по лестнице.

Хью-взрослый все это помнил. Так ярко и отчетливо, что непроизвольно погрузил руку в карман брюк и неожиданно для себя обнаружил тот самый платок. От него пахло духами и материнской любовью, аромат которой он не мог забыть никогда. Приложив к ноздрям и вдохнув, он сполз по стене и сел на пол, закатив глаза и вспоминая как это было.

Отец был все еще здесь. Сидел за своим столом, перебирая и подписывая многочисленные документы. Курил, следуя дурной привычке, сбивая пепел прямо себе под ноги на пол. Потом почему-то посмотрел на него.

— Ты все еще не понял почему я это делал?

Хью открыл глаза и посмотрел на него.

— Что?

— Ты держишь на меня зло. Пусть так — я не буду просить у тебя прощенья. Это все было ради твоего блага.

— Что ты такое говоришь?

— Если бы не это, кто знает кем бы ты стал. Да, ты не пошел в финансисты, но и на своем научном поприще тебе много удалось достичь.

— Я не понимаю.

Хью стал подниматься. Как так? Он видит его?

— Присядь, — сказал теперь уже тише отец, прикуривая очередную сигарету. — У тебя наверняка много вопросов. Что ж, сейчас самое хорошее время, чтобы дать на них ответы.

Хью сел, как он и велел ему. Словно опять превратившись в маленького мальчика, он безропотно повиновался, опустившись в широкое кожаное кресло стоявшее напротив отцовского рабочего стола.

— Итак? — он снял очки и посмотрел на него.

— Этого не может быть.

— Не может быть что?

— Ты. Тебя ведь не существует.

— Почему же? Ты общаешься со своим отцом. Разве я не похож сам на себя.

— Ты мертв.

— Там — да, здесь — нет, — он слегка наклонился вперед. — Ну же, взгляни на меня внимательней, можешь даже приблизиться ко мне, я не против.

Хью машинально подался чуть вперед, потом остановил себя и вернулся в прежнее положение.

— Итак? — повторил он свой вопрос. — Я жду.

— Как такое возможно?

— Хм… а что если я скажу, что ничего и не происходило.

— То есть как?

— Ну именно то, о чем ты подумал. Я живой, не было никакой смерти. Все время с того момента, как ты вместе с моим братцев и прочими родственниками бросили последнюю лопату песка на мою могилу, нивелировалось и теперь ты вернулся в начальную точку нашей общей с тобой жизни.

Хью посмотрел в сторону двери словно боялся появления самого себя.

— Он не вернется. Честно говоря, меня не удивляет, что твоя память сохранила именно этот эпизод нашей жизни. Наверное, так устроена наша память, наш разум, что откладывается внутри него только самое эмоционально сильное, а не всякая дрянь по типу пикников на природе и семейных ужинов. Что в них такого? Ничего. Сплошная муть к которой привыкаешь как к утреннему кофе за тысячу долларов, думая что пьешь обычный напиток из дешевого магазина, где затариваются нищие со всей округи. Так и у тебя. Ты помнишь только самое лучшее.

— Лучшее? — с болью в душе переспросил Хью, — ты избивал меня в таком возрасте.

— Воспитывал, мой милый мальчик, воспитывал. Не путай наставления, пусть полученные вместе с силой, с бреднями и многочасовыми разговорами ни о чем. Они не учат жизни, они отдаляют от нее. Я добился успеха только потому, что всегда чувствовал боль, даже когда бил тебя за малейший проступок внутри разрывалось сердце, но ты просто не видел всего этого.

— Я ненавидел тебя.

— Знаю, — спокойно ответил отец, дымя сигаретой. — Но ты хорошо запомнил мои руки, а разве не этого я стремился добиться. Я выбрал самый суровый путь, но результат был достигнут. Ты — ученый, знаменит, добился всего сам без моей помощи и денег. Ты уехал далеко за пределы своего дома и на чужбине смог реализовать свои амбиции. Это прекрасно. Я наблюдал за тобой все это время. За каждым шагом невидимо следил изо дня в день и как видишь, — он раскинул руки, — ты много добился.

— Не слишком ли большая цена для того чтобы гордиться своим сыном.

— О чем ты?

— Испорченное детство, пролитые слезы, боль матери от бессилия воспрепятствовать тебе. Ты — тиран. Все это знают, и ты это знаешь, и самое страшное — ты никогда не хотел меняться.

— Это правда.

Он улыбнулся и с довольной ухмылкой встал из-за стола.

— Ты повзрослел. Поумнел. Стал видеть многое, что было от тебя скрыто. Я горжусь тобой.

— Да пошел ты!

Хью вскочил с кресла.

Отец посмотрел на своего возмужавшего сына, который был уже на голову выше его.

— И стал храбрым. Раньше бы ты себе такого не позволил.

— Времена изменились.

— Нет. Времена не меняются. Все остается прежним. Люди на улице не видят этого. Они считают, что перестав лазить по деревьям и пересев на машины с двигателем внутреннего сгорания мы стали другими, но на деле все так же внутри нас живут и процветают животные инстинкты. Ты всегда был таким, я видел это с самого рождения, но среда в которой ты воспитывался, эти тепличные условия, выглаженные до бритвенной остроты стрелки брюк, рубашки и галстуки заглушили бы в тебе твое животное начало. Алчность, тщеславие, которое дремлет в тебе. Все бы это умерло в тебе, если бы я не дал этому расцвести.

— Зачем?

— Чтобы ты стал тем, кем должен был. Есть вещи, Хью, которые ты не понимал тогда и вряд ли бы смог осознать расскажи я о них тебе в то время, но сейчас, когда ты сам стремишься познать неизведанное, ты очень сильно продвинулся в понимании тайн человеческой природы. Культура, социум, окружение, все это так или иначе превращает нас в конвейерные коробки, похожие друг на друга как братья-близнецы, я же тебе дал возможность быть самим собой. Изначальностью, которой лишены все, когда ты встречал у себя на пути. Ты никогда не обращал внимание, что окружающие смотрят на тебя с недоверием?

— И что?

— Это зависть. И вовсе не потому, что ты умен, образован, занимаешь хорошее место у себя на работе. Ты просто выделяешься своей индивидуальностью. Но где бы она была, стань я гладить тебя по головке и говорить, что все хорошо. Ты бы превратился вьодного из тех замыленных «отличников» из высшей школы, которые едят на обед бутерброды с икрой и тратят свое время на рассуждение по глупым темам.

— Я стал изгоем. Меня презирали в школе.

— Тебе завидовали, сын мой. Я тоже ненавидел своего отца, когда тот бил меня по плечам дубовой тростью, тяжелой палкой, которая досталась ему в наследство от твоего прадеда. Он кричал так неистово на меня, что порой цветные подвески люстры начинали шататься от ярости, которую он, как огнедышащий дракон, изрыгал на меня каждый вечер. Он все время требовал. Все время. Каждый день, каждый час, говорил, что я ничтожество и ничего, и никогда не добьюсь в своей жизни. Говорил как я слечу на самое дно социального мира и буду прозябать там до самой смерти, прося милостыню у прохожих и скорой смерти у бездомных бродяг. Я проклинал его каждый божий день. Порой воображал как он будет умирать в муках, прося меня о помощи, а я буду стоять рядом и не подойду. Как буду наслаждаться каждый его последним вздохом, как посмотрю в его безжизненные глаза и, наконец, выскажу ему все, что о нем думаю. В конце концов он умер именно так, как я и думал. Я помню тот день как сейчас. Такая же погода, тот же час. Служанки носились по кабинету как ошпаренные, пытаясь привести в чувство старика, а он тянул руки к потолку, все время произнося мое имя. Я стоял там, прямо за дверью, всего в каких-то десяти метрах от него, слушая как он умирает и получая от этого несравнимое удовольствие. Он так и не дождался скорой помощи, ведь я не позвонил, как того мне велели служанки. Стоял и ждал, а когда все закончилось, положил лежавшую на столе трубку обратно. Ты можешь считать меня кем угодно, но только не плохим отцом. Я все делал ради твоего блага и даже то, что ты не вошел в мою спальню, когда мое сердце отбивало последние секунды жизни, вовсе не дает мне права тебя не любить.

— Откуда ты это знаешь?

Отец улыбнулся.

— Пусть это будет моим маленьким секретом.

Потом он вернулся за стол, поднял почти дотлевшую сигарету и сжал ее край своими губами.

— Ты тщеславен, Хью. Как я, как мой отец, как и все в нашем роду по отцовской линии. Это черта характера передается нам из поколения в поколение. И только жесткий нрав и строгость позволяла разжечь это чувство в настоящий пожар. Ты хочешь сделать великое открытие, я знаю это, но вовсе не для того, чтобы вернуть свою семью, о нет.

— Ты не можешь так говорить. Ты ничего не знаешь.

— Нет-нет, сын мой, я все знаю. Я ведь сейчас здесь, — он указал своим пальцем на высокий лоб, — только в твоей голове. Мне известны твои мысли, твои мотивы. Ты пытаешься оправдать риск благородной целью, но на деле тобой движет жажда славы, ты хочешь почета, денег, признания, и твои неумелые и жалкие попытки свести все это к желанию вновь обрести семью лишь забавляют меня.

— Да как ты смеешь такое говорить?!

Хью стал подходить к отцовскому столу все ближе.

— Тебя там не было, ты не можешь знать каково мне было в тот день, когда все произошло.

— Знаю, Хью. Я все знаю.

— Она умерла там, вместе с нашим ребенком.

— А кто в этом виноват, а? Забыл. Ты давно не любил ее, как и ребенок это был лишь результатом хитрости на которую пошла твоя жена. Ты не хотел детей, ты знал, что семейная рутина заставит тебя отойти от исследований и застопорит такое долгожданное продвижение по карьере. А тут эта беременность. Ты был в ярости. Неужели забыл?

— Замолчи!

— И в этот момент тебе подвернулась эта ученая. Красивая женщина, свободная от бремени материнства, она была готова на все ради тебя. Ты воспользовался ею как утешением, а затем стал мстить, ложась с ней в постель, даже не удосуживаясь стереть помаду со щеки, когда возвращался домой к жене. Ты сам виноват во всем, нечего винить меня в том, к чему я не имею никакого отношения.

— Да чтоб тебя!

Со злости Хью ударил отца, размахнувшись так сильно, что едва не задел стоявшую на столе лампу. Кулак заболел, лицо отца побагровело и капельки крови полились из ноздрей старого человека, орошая собой белоснежную рубашку.

— Странно, — заговорил он, вытирая алую дикость рукой, — давно я не видел собственной крови.

Хью отшатнулся.

— Все реально, сын мой. Более чем.

Затем отец сдавил нос одной рукой, обхватив края большим и указательным пальцем, резко дернул в сторону и вправил хрящ на место.

— Этого не может быть, — запричитал Хью. — Этого не может быть. Не может… не может… невозможно… нереально.

— Как и тогда, — как ни в чем не бывало продолжил отец, — тобой движет желание самоутвердиться. Ты хотел сделать это и до моей смерти, чтобы доказать мне свою способность продолжить семейное дело, так и после, когда мать взяла в свои руки управление нашим банком. Ты делаешь это до сих пор и боль от любой критики в твою сторону всегда выливается в жалкие попытки гнева, который похож на предсмертный писк канарейки, когда та испускает последний вздох.

— Я сошел с ума.

— Вовсе нет. Ты здоров и разум твой тебя не подводит. Ты ведь сам хотел добиться этого, пересечь черту, где грань между реальностью и потусторонним стирается. Ну вот, ты здесь. Ты видишь все, что было раньше. Это не блеф, не игра твоего помутненного рассудка. Это память, которую ты заставил материализовать свои закопанные в глубине мозга воспоминания. Я здесь реален, как и все, что сейчас находится вокруг нас. Пойдем.

Он поднялся со своего места, подошел к Хью и взял его за руку. — Я тебе покажу сам.

Отец с сыном вышли в коридор, где увидели несколько человек из числа прислуги, занимавшихся своими обыденными делами, был там и Хью-подросток, стоявший далеко за спинами уже немолодых женщин в черно-белых фартуках.

— Он тоже меня видит?

— Нет. Это же ты. Просто проекция тебя самого. Своего рода зеркальное отображение. Ты можешь улыбнуться ему и оно сделает тоже самое.

Они спустились по широкой лестнице вниз, проходя мимо многочисленных картин, которые отец всегда любил развешивать по дому, потом остановились в самом низу, где задержались на несколько минут.

Мальчонка вышел вперед, облокотился на перила и посмотрел вниз, как раз в тот самый момент, когда Хью тоже смотрел туда. Он улыбнулся и увидел как мальчик сделал тоже самое, потом помахал ему рукой и паренек робко повторил это движение. Ни прислуга, ни кто-либо еще наблюдавший за этим даже не смутились, продолжив заниматься своими обязанностями как ни в чем не бывало.

— Вот видишь. Это как смотреть на себя самого.

Потом отец указал на потолок, где виднелась большая роспись в виде баталии при Ватерлоо, точь-в-точь повторявшая картину Уильяма Сэдлера. Старый масштабный рисунок и раньше поражал его воображение, а сейчас, спустя столько лет отшельничества и жизни в далекой стране, подняв голову, он не мог оторвать взгляда. Битва кипела прямо у него на глазах. Он слышал как кричали люди, гоготали лошади, видел как дым от пушечных выстрелов поднимался в самое небо. Картина ожила и казалось кровь тысяч людей, сложивших свои головы в той битве, начала сочиться по потолку.

— Ты ничуть не изменился. Все время любил стоять на этом месте, разглядывая это зрелище, пока боль в шее не заставляла тебя идти дальше.

Потом они вышли на террасу, где в солнечный день отец любил проводить свободное от работы время. Здесь всегда стоял круглый столик, на нем пепельница, портсигар и кипа новостных газет. Взглянув туда, Хью увидел все тоже самое и даже слегка ухмыльнулся этому. Все действительно осталось прежним, даже скучным, ведь в глубине души он надеялся увидеть нечто иное.

— У меня кое-что для тебя есть.

Отец отпустил его руку, шагнул за столик и наклонился ко второму стулу, потом выпрямился, держа в руке старенькую серенькую книжку с алой закладкой посередине и передал ее Хью.

Обложка оказалась в ужасном состоянии, переплет едва удерживал страницы в единой целом, готовый развалиться и рассыпать многочисленные страницы прямо под ноги Хью. Он осторожно взял второй рукой закладку, потянул на себя, все еще придерживая переплет, и открыл на месте, где много лет назад, еще будучи ребенком, он оставил свое чтение.

— Я уже и забыл, когда в последний раз читал Сэлинджера.

Он узнал эту книгу, едва только взгляд упал на знакомые строки. Мигом прочел все с самого начала и до конца, остановившись лишь раз, когда обведенный карандашом отрывок, вонзившийся стрелой ему в память, вновь предстал перед ним.

«Но хотите знать, до чего я сумасшедший? Только мы обнялись покрепче, я ей вдруг говорю, что я ее люблю и все такое. Конечно, это было вранье, но соль в том, что я сам в ту минуту был уверен в этом. Нет, я ненормальный! Клянусь богом, я сумасшедший!»

Хью закрыл потрепавшуюся за долгие годы книгу и отдал обратно. Ненависть, которую он испытывал в юношестве к своему отцу только усиливала его желание покончить с тираном всякий раз, когда он открывал ее. Все эти страницы были пронизаны его яростью, буквально пульсировавшей в такт с его пульсом. Он ненавидел его и только трусость к последствиям не дала ему собственными руками совершить то, что вскоре сделала сама смерть.

— Где мама?

— Она на кухне. Скоро вернется и ты увидишь ее.

Хью стало не по себе. Как она примет его? Что скажет?

Он присел на стул, посмотрел вперед и стал ждать, когда это произойдет.