— Где Осадчий? — спросил утром Прохор у Бандурки.
— У капитана.
— Вызвал?
— Угу…
Бандурка явно не хотел разговаривать с Прохором, торопливо повязывал галстук перед зеркалом, нервничал.
— Куда так торопишься, Олег?
— Сегодня выходной, могу я обойтись без вашего контроля за своими действиями? — вместо ответа раздраженно спросил Бандурка.
— Можете, конечно, — тоже перешел на «вы» Прохор. — Только, Олег Емельянович, сообщают из заочной школы, что дела там у вас плохи, особенно по химии. И мне кажется, что лучше бы вам почитать сегодня о строении атомов элементов малых периодов или какая там тема у вас в школе?
— Обойдусь без строения атомов…
— Из школы предупредили: возможно исключение по неуспеваемости.
— Да какая тебе забота? — все более раздражался Бандурка. — Ну, исключат. Подумаешь, будет один водолаз на «Руслане» с незаконченным средним образованием. Всего один!
— Один-то один, но и жизнь у тебя тоже всего одна. Как прожить ее думаешь?
— Проживу. У меня отец и мать полуграмотные и живут… Он — сапожник, она — уборщица. Живут и даже, представь себе, не догадываются о существовании элементов малых периодов.
— Моя мать тоже среднего образования не имеет, — будто рассуждая с самим собою, подхватил Прохор. — Но пишет мне, что жалеет об этом. В вечернюю школу в пятьдесят лет решила поступить. А она-то всего доярка. Очевидно, придет время и водолаз Бандурка тоже пожалеет о том, что в свое время за ум не взялся.
— Да шо ты пристал ко мне? Ну, не идет мне химия, понимаешь, не идет. Думаешь, я не мучился над учебниками? Мучился! А понять ничего не могу — не голова, а медный шлем, только и того, шо вместо иллюминаторов — гляделки.
Бандурка говорил с такой злостью, как будто это Прохор был виноват в его неспособности одолеть химию. Черные глаза поблескивали под густыми, сросшимися бровями, а верхняя губа, покрытая мелкими бисеринками пота, нервно подергивалась. Прохору стало жаль парня. Он подошел к Бандурке, взял его за плечо:
— Подожди, Олег, не горячись, расскажи толком.
Но тот резко вырвал плечо.
— Отстань, говорю.
В другой раз Прохор, может, просто обиделся бы на Бандурку и махнул бы рукой: пусть его! Но именно та боль, с которой Бандурка говорил о своей неспособности к учению, та искренняя злость на самого себя подкупали Прохора: значит, переживает парень, только виду не хочет подавать, стыдится своей слабости. Эх, если бы Прохор умел поговорить с Олегом так же душевно и просто, как тогда Грач с Ленькой, чтобы он сам собой раскрылся, рассказал о своей боли, поверил в свои силы, заставил себя снова взяться за учебу.
— Мне тоже было когда-то трудно, — снова спокойно начал Прохор. — Я поделился своей бедой с товарищем, и тот помог мне.
— Чы не ты мне помогать собираешься?
— Почему бы и не я?
— А сам ты в химии кумекаешь?
— Немного. Во всяком случае вместе по учебнику разберемся что к чему.
Бандурка молча отошел к зеркалу и, повернувшись спиной к Демичу, снова занялся галстуком, который никак не завязывался.
— Ну, Олег, по рукам? Будем вместе атомы одолевать?
Бандурка с такой силой рванул на себе галстук, что у него в руках остались два оборванных конца. Он выругался: и швырнул их на палубу. Затем резко повернулся к Демичу. Лицо Бандурки было искажено злобой:
— Иди ты к чертовой матери! Сволочь!
— Олег!
— Олег! Олег! Счастье твое — не здолаю тебя, а то показал бы я тебе такого Олега, что ты за девятыми воротами гавкнул бы.
— За что, Олег?
— За что? Спрашиваешь? Не знаешь?
— Честное комсомольское…
— Ха! И тебе не стыдно еще комсомольцем называться!.. Хотя у таких, как ты, з сорому очи не вылазять.
Он подошел к Демичу и спросил в упор:
— Кто вчера вечером капитану говорил, что из-за меня и Осадчего экипажу звание коммунистического не присвоят? Кто?.. Молчишь? Осадчий — пьяница, Бандурка — неуч, экипаж позорят?.. А ты знаешь, почему запил Осадчий? Потому, что если бы капитан не устроил тебя по блату на корабль, Мирон был бы назначен старшим спусковой станции.
— Это — неправда!
— Нет, это — правда. Качур видел проект приказа о назначении Осадчего старшим.
— Он врет!
— Это ты брешешь. На комсомольском собрании на Качура набрехал, а вчера на Осадчего донес.
В это время в кубрик вошел Осадчий.
— Чего ты раздымился на все Черное море? — грубовато и, как показалось Прохору, устало сказал Мирон Бандурке. — Он не доносил. Капитан сам видел. И, опять же, мы с тобой таки виноваты: я — пью, а ты — лодырь… Я дал капитану слово, что пить не буду.
— Ты и мне давал, — обиженно буркнул Бандурка.
— Я дал капитану слово, что пить не буду, — повторил Осадчий, повысив голос. — Значит, не буду! И еще я дал капитану слово, что на следующей неделе ты вышлешь все контрольные работы в заочную школу. А ну, снимай, пижон, костюм и доставай учебники. Я с тобой церемониться не буду.
Мирон как будто сейчас только заметил Прохора, смерил его с головы до ног хмурым взглядом:
— Говорят, в чужих руках ломоть шире?
— Не понимаю, к чему эта поговорка сказана?
— А к тому, что не подметай чужой хаты, коли своя не заметена.
— Может, более просто выразишься?
— Можно и проще. Я не хочу, чтобы ты поучал и воспитывал меня или Бандурку. Пить нам или не пить, учиться или не учиться — сами рассудим, не маленькие. Но ты в это дело не встревай, только дело испортишь.
— Допустим. Но причем же здесь поговорки?
— Обещание после службы ехать в Сибирь давал? Давал. В газете об этом писали? Писали. В Братске водолазы нужны? Позарез! Ты с поезда сбежал? Сбежал. Так как же ты, дезертир, будешь меня учить коммунистической морали?.. Счастье твое, что не я секретарь комсомольской организации, я бы тебя живо на собрание вытащил и из комсомола вытурил бы в три шеи.
Кровь ударила Прохору в лицо. Он побагровел, в больших черных глазах сверкнули слезы, полные губы вздрогнули и побелели, на могучей шее вздулись мускулы. Но Прохор и на этот раз сдержал себя, пересилил вспышку гнева. Он сжал огромные кулаки так, что хрустнули пальцы, и сказал тихо, чувствуя, как дрожат губы:
— Может, ты и прав, Мирон. Может, мне самому давно надо было рассказать об этом на комсомольском собрании. Что же, подумаю.