Синее безмолвие

КОНЕЦ ЧЕРТОГОНА

Прохор еще раз взглянул на жесткий синий конверт, адресованный капитану «Руслана», потом на спасательное судно, одиноко стоявшее у причала, и в черных глазах его затеплилась улыбка: так вот, оказывается, каков ты, «Руслан», богатырь! Что же: судно как судно. Не хуже и не лучше тех, на которых доводилось служить Прохору на флоте. Только вместо синего флага вспомогательного флота Военно-Морских Сил легкий бриз шевелил над палубой красное полотнище.

По флотской привычке, прежде чем ступить на палубу спасателя, Прохор обеими руками одернул бушлат тонкого сукна, провел пальцами по ярко начищенным пуговицам — все ли застегнуты — и поправил бескозырку. Шаги отдались легким гулом в стальной палубе. Прохор улыбнулся примете: есть контакт с судном, будет и с экипажем. А это главное.

— Где можно видеть капитана? — спросил Прохор у молодого чернявого моряка, возившегося с водолазным снаряжением.

— В рубке, — не отрываясь от работы, ответил тот.

Прохор не был новичком в морском деле, видывал многих командиров военных кораблей и капитанов больших и малых судов. Но капитана «Руслана» он почему-то представлял себе суровым, кряжистым мужчиной в широкополой зюйдвестке, с седой, курчавой бородой, лохматыми бровями и, обязательно, с короткой трубкой во рту — таким, каким когда-то рисовались в его воображении джеклондоновские шкиперы, штурманы, боцманы и прочие морские волки.

Прохор даже представил себе, как будут они сейчас разговаривать — старый морской волк и демобилизованный матрос. Капитан одобрит и Прохоровы матросские брюки с клапаном, и широкий ремень с начищенной до сияния бляхой, и черный бушлат, а заметив тельняшку, скажет:

— Нет на свете лучше белья, чем флотская тельняшка. Крепкая. Зимой тепло в ней, а летом воздух хорошо проходит к самому телу. Вентилирует, так сказать. Под светлыми да синими полосками грудные мышцы и бицепсы красиво играют — будто белогривая волна перекатывается.

Скажет. Все моряки так говорят…

Прохор толкнул железную дверцу, шагнул через высокий комингс и оторопел. Возле стола, повернув светлую стриженую голову навстречу входящему, стоял высокий, худой, угловатый человек с очень знакомыми большими серыми глазами. Конечно же это был Виктор Олефиренко. В щегольски сшитом темно-синем кителе и безукоризненно отутюженных брюках, как помнил его Прохор по первому дню знакомства.

Вот такой же стройный, подтянутый и строгий главный старшина во флотском экипаже подошел к молодому матросу Демичу и ткнул пальцем в живот, выпиравший из-под необмятой робы:

— Сырой материал. Разве что сало из него вытопить.

Это очень обидело Прохора. Еще бы! Дома, в колхозе, о нем так никто сказать не посмел бы. Едут бывало они с дедом Костем пароконным возом, на мельницу зерно везут, станут с крутой горы на греблю спускаться, дед Кость и говорит:

— Проша, надо бы подтормозить воз трошки.

Возьмется Прохор, не слезая с воза, рукой за колесо, так оно аж искры из дороги высечет, лошади останавливаются.

— Ой, не бывать Олянке за тобой замужем, — смеялся дед Кость.

— Почему, деда?

— Дак ты же паровик, а не человек. С тобой и пошутковать опасно.

Дед знал, что его младшая внучка, тонкая и нежная Оля, нравится Прохору, и нарочно допекал:

— Ты, парень, к Любке Карпенко сватайся. Вот то девка по тебе — сама волу рога скрутить может. Шо рука, шо нога, шо шея — хоть в ярмо запрягай…

И вдруг его, Прохора, силача, какая-то худая жердина сырым материалом обозвала.

— Я извиняюсь, — ответил главстаршине Прохор, — а только мы таких богатырей, как ты, семерых под наперсток горох молотить загоняли.

Посмотрел на него старшина, покрутил головой:

— Да, — говорит, — рост и телосложение у вас могучие. Виноват, не заметил сразу. Сила тоже, видать, большая. Так что ссориться мне с вами не с руки. Беру свои слова обратно. Предлагаю мировую.

И руку протягивает. Ну, Прохор от такой резкой перемены ветра и заулыбался, свою лапищу сует старшине.. И вдруг его от пальцев до самого сердца огнем прожгло, искры из глаз брызнули и в ушах зазвенело. Прохор так и присел от боли. А ребята обступили со всех сторон, хохочут, за животы хватаются:

— Го-го-го! Прошка Демич с чемпионом флота по самбо вздумал тягаться!

Так они познакомились.

Это было первое в жизни Прохора спортивное поражение. И не последнее. Потому что мало было тогда на флоте таких спортивных соревнований, в которых бы матрос Демич не участвовал. А кто участвует, того и бьют. Били Прохора в боксе, мяли его в народной и классической борьбе, ломал в самбо тот же главный старшина Олефиренко, гоняли в футболе, выкручивали на всех спортивных снарядах, а в жимах да толчках он сам, кажется, вытягивал из себя жилы.

Если бы раньше кому из односельчан сказали, что его земляк Прохор Демич моряком станет, ни за что не поверил бы. Да и сам Прохор не поверил бы. Село степное, глубинное, до железнодорожной станции тридцать километров махать надо. До призыва Прохор и воды-то больше, чем в пруду, не видал, а пруд-то — воробью по колено. За всю жизнь однажды довелось ему в том пруду искупаться, да и то все через Олянку, деда Костя внучку, вышло.

Была в колхозном стаде бодливая корова по кличке Шутая. За дурной норов ей рога спилили. Да что рога, ее и самую давно бы в счет мясопоставки на бойню сдали, если бы, как говорил дед Кость, не ее благородное происхождение и не заслуга перед колхозом: Шутая ежегодно давала красавца-телка красной степной породы и почти десять тонн молока. Это что-нибудь да значило в те времена, когда в колхозе на сто гектаров пашни полкоровы приходилось. Все прощали Шутой, хотя не одному она бока помяла. Особенно ее красный цвет ярил. Как увидит красное, землю начинает рыть перед собой, голову опустит к самой земле, култышки рогов выставит и понеслась… И надо же было Олянке в воскресенье одеть новое платье из красного кашемира. Надо же было им с Прохором прийти в полдень на выгон, к пруду, куда обычно пастух пригонял стадо на водопой. Шутая, увидев Олянкину обновку, сперва остановилась, как вкопанная. Потом коровьи глаза налились кровью, ноздри задрожали, а передние ноги начали рыть землю. Прохор и Олянка стояли на крутом берегу и заметили опасность уже тогда, когда Шутая, раздувая ноздри и опустив голову, понеслась на них. Олянка, вскрикнув, бросилась в пруд. Шутая ревнула, крутнула хвостом и со всех четырех ног ринулась вслед за уплывающей девчонкой. Олянка оглянулась и закричала. Было в том крике что-то такое тоскливое и жуткое, что Прохор потом никак не мог припомнить, как он очутился в пруду и откуда у него в руках взялся короткий и тяжелый акациевый бич, которым обычно девчата подсолнухи вымолачивают. Он догнал Шутую и начал молотить ее из всех сил. Это было первое Прохорово плавание и первый и, между прочим, единственный бой, проведенный им на воде.

Дед Кость уверяет, что он тогда уже догадался о Прохоровой морском будущем и вместо шибеника, которым обычно ласкал Прохора раньше, стал называть его Чертогоном.

— Ну-ка, Чертогон, покажи, какой в нашем колхозе народ работящий…

— Попросите того Чертогона-Прошку, он вам сделает. Он, если захочет, самого черта может сделать…

Ну, скажите, разве можно на деда Костя обидеться, даже если он назовет вас Чертогоном?! И Прохор не обижался. А когда по третьему году службы Прохор приехал на побывку, сам дед Кость его прилюдно по имени и отчеству назвал.

— Не узнать нашего Чертогона, — с завистью сказал бывший Прохоров одноклассник Андрей Донец, которого из-за близорукости так и не взяли на военную службу.

— Не Чертогон, а матрос Советского Флота Прохор Андреевич Демич, водолаз! Соображать надо! — Дед даже посошком стукнул в сухую и звонкую, как чугун, землю.

Сам придумал, сам и уничтожил кличку. Так-то.

С кличкой просто. А вот с Чертогона стал Прохор моряком да еще водолазом не сразу. Не сразу и не легко. Но все-таки стал! И этим он обязан опять же главному старшине Олефиренко. Виктор Олефиренко не только о самбо, но и о водолазном деле знал столько, что на целый экипаж хватило бы. И огни святого Эльма он видел, и по чешуе возраст рыбы определить умел, и с сивучами, и с пингвинами, и с ловцами трепангов, и с добывателями жемчуга встречался. А где только не побывал главный старшина: и на острове Кунашире, где бамбук, как камыш в плавнях, стеной стоит, и на острове Фургельме, где растет самый красный в мире шиповник и плещется самое голубое и самое прозрачное в мире море.

— Так чем же знамениты берега Крыма? — спрашивал бывало он молодых матросов.

— Еще до нашей эры древнегреческий географ и историк… — начинал самый бойкий из них.

— Не беспокойте праха уважаемых греков и генуэзцев, — сразу же перебивал его главный старшина.

— Во время русско-турецкой войны у черноморских берегов произошел знаменитый морской бой, в котором русские корабли одержали победу над турецкими… — а во время Крымской войны… — подхватывал рассказ товарища другой матрос.

— Сразу видно, что в воскресенье ходили на экскурсию к развалинам, — останавливал его Олефиренко. — Только здесь из вас готовят не историков, а водолазов. А эти места для водолаза знамениты тем, что здесь дважды родилось водолазное дело.

— Как это — дважды? — недоумевали матросы.

— А так. Первый раз в тысяча девятьсот двадцать третьем году, когда Владимир Ильич Ленин подписал декрет об организации Эпрона. А второй раз…

Олефиренко умолкал, вынимал короткую трубку-носогрейку, не спеша набивал ее табаком, раскуривал, выпуская колечки голубоватого душистого дыма, и наблюдал, как у ребят от любопытства и нетерпения разгораются искорки в глазах. А потом неторопливо продолжал:

— Было дело так. Когда-то в жестокий шторм затонул в Черном море корабль «Черный принц». Говорят, было в его трюмах столько золота да бриллиантов, что можно берег усыпать, как песком, от мыса Фиолент до мыса Айя.

— Откуда же столько?

— Вот этого точно сказать не могу. Говорят по-разному. Одни — будто иностранцы на нашей земле это добро награбили, другие — будто те же иностранцы прислали то золото да бриллианты, чтобы скупить наши богатства, а людей поневолить. Так что, как не крути, а на том золоте кровь людская горела, на тех бриллиантах слезы людские сверкали. Может быть, и к лучшему, что затонули они. Только долго потом «Черного принца» разыскивали на дне морском… От царской власти нашему народу разруха да голод в наследство достались. Вот и начала Советская власть подумывать, как бы «Черного принца» найти. На его драгоценности сколько можно было бы голодных накормить, голых одеть, фабрик да заводов построить! В те годы японские водолазы лучшими в мире считались. Их и пригласили для этого дела.

Тогда в водолазы подбирали еще по старорежимному принципу: чтобы грудь колесом, на шее ободья гнуть можно было, руки подковы ломали, а весил не меньше семи пудов. В общем, из нас с вами, может, один матрос Демич и подошел бы тогда в водолазы. Да и снаряжение в те времена было тяжелое, громоздкое, медведю впору носить, а не человеку. Такой гигант в доспехах ползал по грунту медленно, как пришибленный краб. А японцы приехали низкорослые, хлипкие на вид. Да и снаряжение у них, на первый взгляд, было несерьезное, легкое, белье тонкое, шерстяное. Но на глубине они двигались быстро и проводили там почти вдвое больше времени, чем наши водолазы-силачи.

— Ну, а золото-то нашли? — не терпелось кому-либо из новичков.

— Какое золото?

— Ну, которым «Черный принц» был нагружен.

— Ах, то?.. Нет, того золота не нашли. Но зато нашли кое-что подрагоценнее золота.

— Неужели бриллианты?

Олефиренко вынимал изо рта трубку, долго пристально смотрел на моряка и, будто рассмотрев его до мельчайших косточек, беззлобно ругался:

— Ох, и дурной же ты, парень, как сто пудов дыма. Думаешь, золото да бриллианты всего дороже? Да их там нашли столько, что нам с тобой даже на пуговицы не хватило бы. И не в этом дело. А в том, что, на японцев глядя, поняли: водолазу ловкость да сноровка пуще силы нужны. Начали в водолазы брать не по весу, а по ловкости да смекалке, по-новому обучать стали, усовершенствовали снаряжение, и водолазное дело будто заново народилось, теперь нет ловчее, нет храбрее, нет преданнее своему делу глубоководников, чем наши, советские.

А когда Виктор Олефиренко начинал рассказывать о водолазе Мухине, обнаружившем броненосец «Русалку» через тридцать лет после гибели корабля, и о том, как в годы войны балтийские водолазы у фашистов из-под носа увели подбитый крейсер, заслушаешься, позавидуешь и подумаешь: до чего же интересна жизнь водолаза! И в первый раз в жизни поймешь, для чего ты родился на белый свет. Ну, конечно же, для того, чтобы ноги обуть в свинцовые галоши, напялить на себя скафандр, а голову спрятать в медном глазастом шлеме. Прожить жизнь и не побывать в подводном царстве, не повидать его сказочной красоты — недостойно человека! Так уверял главный старшина.

Прохор был твердо убежден в том, что многие избрали себе опасную профессию водолазов, наслушавшись историй, рассказанных Виктором Олефиренко.

Более четырех лет тому назад Олефиренко демобилизовался и уехал в Южноморск. Были слухи, будто ходил он с китобоями в далекие воды и что даже отличился где-то на каком-то задании, но дальше следы его терялись… И вот перед Прохором вновь стоит его первый учитель, его друг Виктор Олефиренко, все такой же подтянутый, только еще больше похудевший, с таким же, как и тогда, в школе водолазов, коротко стриженым белесым чубчиком, только большие серые глаза почему-то смотрят невесело, неприветливо.

Прохор даже глянул на пакет — не пропустил ли он знакомую фамилию в адресе, не написано ли там «капитану Олефиренко». Нет, фамилии Виктора на конверте не было. И Прохор тут же забыл о пакете. Он еще шире шагнул в рубку, весь потянулся к другу.

— Здравствуй, Виктор!

Капитан отодвинул от себя какие-то бумаги, надел фуражку-капитанку, вышел из-за стола и остановился, сухой, отчужденный, строгий.

— Здравствуйте, товарищ Олефиренко, — чувствуя, как краска смущения заливает щеки, тише сказал Демич. Капитан не шевельнулся, ни одна складка у тонких губ его не дрогнула, и Прохор, совсем растерявшись, проговорил:

— Мне нужен капитан «Руслана».

— Я капитан «Руслана».

Конечно же, это был Виктор Олефиренко. Но в голосе его было столько равнодушия, что Прохору стало не по себе. Он молча протянул капитану пакет.

— Значит, к нам, в наш солнечный город, — жестким, как скрип дерева, голосом сказал Олефиренко. — Значит, одни — Качканар строить, другие — на Байкале судьбу свою пытать, третьи — в Антарктику, а ты — к нам.

— Товарищ капитан…

Виктор исподлобья посмотрел в иллюминатор на пляшущую серебряную чешую солнечных бликов, будто вспоминал что-то далекое-далекое.

— Вот здесь, — Виктор ткнул пальцем в синий пакет, принесенный Прохором, — начальник отдела кадров, он тебя знает только по бумажкам, пишет, как о хорошем специалисте, опытном глубоководнике. А здесь, — Виктор снова придвинул к себе листки, исписанные мелким неровным почерком, — ребята, с которыми ты вместе прожил четыре года, пишут, что ты бросил товарищей в самый ответственный момент, личное поставил выше всего… Какой бумажке мне верить?

Прохор, ошеломленный встречей и неожиданным поворотом разговора, молчал.

— Ну, говори. Это — бумажки, хотя и написаны хорошими людьми. А ты — живой человек. Вот ты, живая душа, и скажи мне, которую из них отвергаешь? Говори, не бойся… Я… тебе поверю…

Он сделал ударение на слове «тебе», и Прохору показалось, что Виктор просил его скорее избавить от мучительных раздумий и сомнений. Но Прохор, еще ниже опустив большую черную голову, сказал тихо:

— Обе правильны.

— Та-ак… — Виктор медленно, с нажимом вытер тыльной стороной ладони пшеничную щетку усов сперва справа, затем слева, подержался за бритый подбородок, будто хотел выдавить из него нужные в таких обстоятельствах слова, и потом резко, как на тренировке по самбо, повернулся к Прохору всем корпусом:

— Ты думаешь, что именно для этого я делал бицепсы из твоего жирного мяса? Ты полагаешь, что счастье можно найти в пляжном песке? Ты, наверное, считаешь, что и комсомольский билет носят у сердца только потому, что его обложка не пропускает солнечных лучей?.. Или ты спрятал уже билет на дно чемодана, вместе с фотокарточками своих ухажерок?

— Ну, знаешь… Это уже слишком!

И в самом деле, что давало право Виктору так разговаривать? Ну, старше он Прохора на десяток лет, ну, капитан… Так что из этого? Ну, не поехал Прохор с товарищами, как обещал, на строительство ангарского каскада. Да, там водолазы очень нужны, об этом и в газете писали, и на комсомольском собрании говорили перед демобилизацией. А разве здесь, в Южноморске, не нужны хорошие водолазы, разве здесь не строят причалы, не поднимают потопленные в войну суда, не открывают на морском дне древние города? И разве все это не нужно людям? Не поехал в тайгу Сибири, в пески Каракумов, в глухомань Дальнего Востока, к черту на кулички… Но вовсе не потому, что испугался трудностей, — работа водолаза везде не легка. Могут же быть и другие причины. О них Прохор обязательно рассказал бы Виктору… Но сейчас тот его обидел, и Прохор, насупив широкие черные брови, зло начал бросать в лицо бывшему, конечно же бывшему, товарищу пересыпанные обидой и насмешками слова. Ему ничего сейчас так не хотелось, провались она совсем, работа на «Руслане», как задеть Виктора за живое, сделать ему больно. Почему Виктору можно жить в большом городе, гулять вечером у ярко освещенных театров и клубов, ходить по красивым улицам, пользоваться всякими там коммунальными удобствами. Небось, на Байкале да на Камчатке тоже капитаны спасательных судов нужны, но Олефиренко не едет туда… Прохор — водолаз, специалист, будет хорошо зарабатывать, получит квартиру и заберет к себе больную мать. Разве он на это не имеет права?..

Знал, знал Прохор, что говорит не то, что нужно: не он, обида его подбирала слова, говорила за него. Обида — плохой советчик, горячность — никудышный помощник. Но что поделаешь? Прохор считал себя виноватым, и именно поэтому каждый укор обжигал сердце, каждое резкое слово больно хлестало по самолюбию…

Виктор его не слушал. Он отвернулся от Прохора, смотрел, как море ласково лижет песчаный берег, как вьются чайки над пристанью, слушал шелест гальки на берегу и плеск волны о борт судна.

— Значит, захотелось моряку тихой жизни?

Опять упреки! Четыре года не виделись, а встретились, так и сказать друг другу, кроме упреков, нечего! Вот тебе и друг! Вот тебе и флотский товарищ!

— Эх ты, мелкобуржуазная стихия, собственническая психология, — выговаривал Виктор.

Самое обидное было в том, что эти слова Прохор уже слышал однажды. Их сказали ему ребята, уехавшие в Братск. Поезд должен был вот-вот тронуться. Ребята шумно распихивали по полкам вещевые мешки, свертки и тяжелые чемоданы.

— А где твои вещи, Прохор? — спросил Женька Валуйский.

— Скорее тащи их, опоздаешь! — загалдели ребята.

— Я с вами, хлопцы, не поеду, — негромко ответил Прохор.

Как он ждал этого четвертого свистка, как ему хотелось, чтобы поезд скорее двинулся ветру навстречу. А он стоял. Стоял целую вечность. И целую вечность молча смотрели на Прохора изумленные товарищи.

— Ты некрасиво шутишь, — сказал наконец Валуйский.

— Я не шучу.

— Он шутил раньше, когда говорил, что до флота работал в колхозе, — съехидничал Карамышев. — Ему начхать, что гидростройке до крайности водолазы нужны. Он уже где-то присмотрел себе тепленькое местечко. Это же ярко выраженный единоличник, мелкобуржуазная стихия.

— Для него коллектив — тьфу! — сказал, отворачиваясь, Круглик.

— Отсталый элемент, — тоже отвернулся Зверев.

— Шкурник. Уйди отсюда, — глядя на пол, подытожил Валуйский.

В это время паровоз дернул. Ступенька вагона вылетела у Прохора из-под ног. Сколько ни бежал он за поездом, никто не выглянул из окна…

Но ведь то ребята. Они после службы ехали в Братск и, значит, имели право так осуждать Прохора. А Олефиренко? Что ему надо? По какому праву? Сам, небось… Ну и что с того, что Валуйский написал ему письмо?

— Знал бы, что ты такой бессознательной медузой окажешься, не стал бы и руки о тебя марать.

— Ну, знаешь, Виктор, то, что я снова попал к тебе в подчинение, не дает тебе права оскорблять меня. Чего ты выставляешься передо мной? Нужен тебе — бери, не нужен — давай пакет, снова пойду в отдел кадров.

Виктор помолчал, нарисовал пальцем на стекле замысловатый вензель и повернулся к Прохору, сухой, далекий, холодным.

— Если бы «Руслану» не нужен был до зарезу опытный старший водолаз, выгнал бы я тебя после этих слов к чертовой матери… Ну, а теперь слушай, что говорить буду. Трогательная встреча старых друзей не состоялась. Они не душили друг друга в крепких мужских объятиях, не хлопали друг друга по спине и не восклицали: «А помнишь…» Они забыли друг друга. Навсегда. Понял?.. Они не служили вместе. Один будет именоваться товарищем Демичем, второй — капитаном Олефиренко… В общем — без фамильярностей. Понял? Есть на «Руслане» опытный водолаз, старший спусковой станции номер один Арсен Васильевич Качур. Советую к нему обращаться за помощью, справками и консультациями… Ставлю в известность: экипаж борется за звание коллектива коммунистического труда, и персонам, жаждущим сладкой жизни, придется нелегко. Об этом вам, товарищ Демич, следует подумать. Да и вообще имейте в виду, что «Руслан» не райские кущи. Как и всякое водолазное судно, он мало оборудован для уюта и тихой радости. Завтра с утра, — не переводя духа и не давая Прохору вставить слово, продолжал капитан, — примете у Качура спусковую станцию номер два. Я с ним уже говорил о вас. А сейчас: оревуар, как говорят французы.

И Олефиренко по-военному приложил руку к широченной фуражке с крохотным нахимовским козырьком.