Синее безмолвие

НЕ БУДЬТЕ РАВНОДУШНЫ, ЛЮДИ!

Ночь была, как в песне поется, — ясная, зоряная, видно, хоть иголки собирай. Только Прохору было и не до ночи, и не до песни, и не до сна. Он лежал в пустом кубрике, навзничь, на неразобранной койке, положив голову на огромные кулаки, и тяжело думал, вглядываясь черными, широко открытыми глазами в такую же черную темноту. Все, кроме вахтенных, ушли на берег, в кубрике было тихо, только мерно гудел вентилятор да в противоположном углу всхрапывал подвыпивший Осадчий.

Говорят, в далекой-далекой стране был случай: кто-то убил доброго, всеми уважаемого и любимого доктора, спасшего многих людей от злой смерти. Вскоре у одного пропащего пьяницы нашли докторские вещи и окровавленную одежду. Весь народ собрался судить злодея. Мудрейших стариков судьями поставили. Долго думали седые головы и определили: «Не может среди нас найтись такого человека, который бы убил нашего друга-доктора. Человек не способен пасть так низко». И весь народ признал приговор справедливым… В том краю, где такая вера в человека, где любят людей больше, чем истину, должно быть, нет униженных и оскорбленных, нет несчастных. Там сердце сердцу светит и греет…

А может, и нет еще такой страны, может, это просто сказка? Только уж больно хорошая сказка… А пока люди охотнее всего в плохое о человеке верят. Вот написал Валуйский Виктору о том, что я отказался ехать в Братск на стройку, и он старую дружбу ни во что поставил. Осадчий вовсе меня не знает, а уже тоже презирает. Качур… Как я мог выдержать, как я смел смолчать ему! Я должен был разбить его злую и вредную проповедь. Наконец, я должен был просто дать ему в морду. По крайней мере Олефиренко вынужден был бы заняться расследованием драки и выслушать меня. А теперь?.. У меня нет никаких доказательств, мне никто не поверит ни в то, что Качур обманывает товарищей и обкрадывает государство, ни в то, что он говорил мне пакости. Ведь Виктор мне не поверил!..

Виктор не верит?.. Не верит?.. Постой, постой… Виктор не верит, что Качур жулик. Так, может быть, это и есть та самая вера в человека, о которой сказка сказывается?.. Но ведь Качур действительно жулик. Я своими глазами видел… Он мне сам говорил… А как же окровавленная рубашка и вещи, принадлежавшие доктору?.. А как же любить людей больше, чем истину?..

Нет, это пока что не для моей головы. А вот то, что Качур жулик, я не сейчас, так позже… Да черт с ним, с Качуром!..

Виктор любит людей больше, чем истину? Ха! Как бы не так! Плевать ему и на истину, и на Качура. Он совсем недавно окончил курсы, «Руслан» — первый его капитанский мостик. Он просто не хочет видеть недостатков на своем судне. Скажите, пожалуйста, кому это приятно: один старший водолаз — дезертир, а второй — жулик? Да и остальные, пожалуй, не лучше: Осадчий связан с Качуром (А как же! Вот и сейчас Арсен приволок Мирона откуда-то пьяного), Бандурка — дитя, а о непосредственных подчиненных Качура уже и говорить нечего — успел, конечно, их обработать.

Вот так всю ночь и мучался Прохор. То мысленно оправдывался перед Виктором, перед ребятами, уехавшими в Братск, то выискивал свои ошибки и промахи и ругал себя последними словами за неустойчивость, за мягкохарактерность, то вдруг все окружающие люди казались ему лживыми: только болтают о честности, товариществе, доверии друг к другу, а на самом деле каждый только и думает о себе, никому нет дела до других.

Страшно это обо всех плохо думать, во всех разувериться. Одному на свете честному и жить, пожалуй, не стоит.

Жить! Прохор вспоминал всех, кто когда-нибудь чему-нибудь учил его, и упрекал их: чему же вы меня научили? Вот ты, дед Кость, чему ты научил меня? Пахать землю да беречь лошадей. Пахарем я не стал, а что до лошадей, так их и в колхозе все меньше и меньше становится, машина вытесняет. Ты, Виктор? Научил голыми руками врага обезоруживать, как выстоять под его ударами. Почему же ты не научил меня, как сказать тебе правду, чтобы ты ей поверил, как жить мне, если все вы не верите мне? Где вы сейчас, капитан-лейтенант Майборода? — вспоминал он своего флотского командира. — Вы научили меня одолевать страх глубины, научили жить в мире, устроенном согласно уставам и приказам. Но в том мире, в который я вышел после демобилизации, действуют не только законы добра и разума, жизнь это не школа и не военная служба, она сложнее и шире, ее не впихнешь ни в учебный класс, ни в рамки устава. А как мне жить в ней? Где следует проявить мне трудолюбие и ласку, воспитанные дедом Костем, когда употребить костоломный захват, бросающий наземь и обезволивающий противника, которому научил Виктор, как мне остаться честным среди равнодушных, иногда жестоких людей?.. Может, не прав я в том, что не поехал с ребятами. Конечно, не прав… Но скажите мне об этом, как отец сыну: выругайте, выпорите, но не отворачивайтесь, не будьте равнодушны, люди! Я знаю, что в чем-то я виноват перед вами, что где-то я уступил своей слабости. И эта уступка, эта слабость тянут за собой другую уступку и слабость… Врет, врет Качур, что он хотел испытать меня — он просто хотел использовать мою слабость, хотел вытянуть из меня еще одну уступку. Зачем? Для чего это ему нужно? Неужели вправду рассчитывал, что я позарюсь на деньги, на легкую жизнь и стану его напарником?

Иногда Прохору казалось, что он просто ничему не научился в жизни. Что он просто — тряпка. Раньше он считал, что водолаз — это воля, мужество, сила. А теперь сомневался в том, что в нем есть эти качества. А какой же он тогда водолаз?