Синева до самого солнца, или Повесть о том, что случилось с Васей Соломкиным у давно потухшего вулкана

Глава 41. Последние мазки

Волна высоко вскинула матрац, хлестнула по лицам, стараясь опрокинуть вцепившихся в него Васю с Андрюшкой. Но держались они крепко. И ещё хохотали при этом! И отплёвывали воду. А на них с шумом шла новая волна с крутым пенистым гребнем.

— Вперёд, напролом! Наперерез! — закричал Вася, с силой, как ластом, загребая одной рукой.

Андрюшка тоже заработал рукой, и матрац стремительно въехал, взлетел по отвесной, как гора, литой прозрачной стене. Волна ударила так, что на мгновение у ребят перехватило дыхание. А впереди уже шла новая, шумная и тяжёлая волна. И Вася, перекрывая её шум, закричал:

— Не зевай! Разворачивайся!

И снова матрац с мальчишками вскидывало в небо. И не было конца этим приходящим из-за горизонта волнам. Озябший и порядком уставший, Андрюшка не вытерпел:

— Долго ещё будем?

— Не зевай! Разворачивай корабль!

— До чего же ты храбрый стал — даже страшно за тебя! — засмеялся Андрюшка, когда матрац перемахнул через очередной пенистый гребень.

Васе было радостно, весело, жутковато и почему-то всё сильней и сильней тянуло к волнам. И совсем не потому, чтобы похвастаться перед Андрюшкой своей смелостью, да и никакая это не смелость. А просто тянуло — и всё. Они лежали рядышком на матраце, пена и брызги временами обрушивались на них, и на мгновение ребята глохли. Но между грохотом были и промежутки, когда можно было поговорить.

— Был у Иркиного деда? — спросил Вася.

— Был… Три сеанса уже отсидел… Ну и дед! Не встречал таких. Про тебя спрашивал…

— Что спрашивал? — Васино сердце тихонько ёкнуло.

— А вот не скажу… Догадайся! Поплыли к берегу? — Андрюшка толкнул его острым локтем в бок. — Смотри, кто прибежал! Машет тебе рукой!

Вася увидел Макарку.

— А может, тебе?

— Давай спорить? Он что-то принёс тебе!

Вася стал разворачивать матрац к берегу. Набежавшая тёмно-синяя волна с силой толкнула его, перевернула, накрыв ребят. Они тут же вынырнули, вскарабкались на матрац и стали дружно грести к берегу.

— Ну чего тебе? — спросил Вася у Макарки.

— Лично мне ничего, всё тебе!

Макар разжал кулак, вложил что-то круглое и твёрдое в Васину руку и пошёл с пляжа. Вася посмотрел и не поверил: в его ладони лежал компас. Он был в целости-сохранности: пластмассовое стёклышко не поцарапано и внутри послушно бегала чуткая стрелка.

— Макарка, спасибо! — закричал Вася.

Макарка даже не обернулся.

Вася пристегнул к мокрой руке компас, мгновенно вспомнил и заново пережил унижение, когда Герка обманул его: попросил посмотреть и не вернул компас; пережил и будто освободился от него.

— Макарка подарил? — спросил Андрюшка, когда они одевались.

— Нет, мой… Да это делая история! — Вася махнул рукой: ему не хотелось рассказывать о компасе.

Вася ещё не подошёл к своему корпусу, а уже понял, что у папы что-то случилось. Он громко, не скрывая досады и тревоги, что-то говорил маме, стоявшей на террасе спиной к Васе.

— А ты думала, это шуточки, моя прихоть, блажь? — говорил папа. — Так вот знай! С такими вещами не шутят. Это усложняет дело, но я по-прежнему уверен, что доказал полную его невиновность…

Вася взбежал на террасу и вопросительно посмотрел на папу.

— Коковихина отдают под суд, — сказал он. — Получил телеграмму из Мурманска… Звонил в редакцию, просил поскорей напечатать очерк, копию его пошлю на место и, если надо, вылечу туда.

Вася сразу вспомнил всё, что было связано с Коковихиным. Вот так дело! Кто бы мог подумать, что всё кончится этим? Впрочем, нет, ещё ничего не кончилось, а только начинается…

За обедом папа молчал, постукивал пальцами по столу и напряжённо о чём-то думал. Вася помалкивал: не хотел мешать папиным раздумьям. Да и чем он мог помочь ему? И мама не могла.

В конце обеда к столу подошёл Иван Степанович, слегка поклонился и сказал:

— Ну когда, Василий, забежишь ко мне? Всё обещаешь и обещаешь, неловко старого человека обманывать… Я ведь ещё не закончил твой портрет.

— Хорошо, забегу.

Через час с хвостиком Вася явился в мастерскую и подошёл к старому стулу с перевязанной проволокой спинкой.

— Садиться?

Иван Степанович кивнул и стал искать в груде подрамников, стоявших у стены, нужный холст. Переставлял своих пограничников, виноградарей, рыбаков, скалистые горы и бухты. Наконец он нашёл запылившийся холст, смахнул облачко пыли и поставил на мольберт.

— Последние мазки, — сказал Иван Степанович, и до Васи опять долетели вкусные запахи масла и растворителя. Ну хорошо, если ему так хочется, пусть нанесёт на холст свои последние мазки, пусть! И плевать Васе, какой он там получится.

Он сидел на стуле и думал о папе и Коковихине. До чего же мелкими и пустячными казались теперь недавние его обиды и дела!.. Вот то, что у папы, — это подлинное, это настоящее. Надо жить, как он: отстаивать справедливость и правду и не хныкать. Надо — хоть кровь из носу! Вася снова вспомнил об Альке — драка с ним, если подумать поглубже, не такая уж мелкая вещь. Нельзя мириться с подлостью, трусить и жалеть себя. Струсишь, пожалеешь — и что-то важное в тебе завянет, засохнет, отвалится, и ты уже не будешь уважать сам себя. А что может быть хуже?

Иван Степанович не торопился. Он внимательно смотрел на Васю тем же своим рабочим взглядом, то и дело переводил его с портрета на Васю.

— Ты, я вижу, не скучаешь, нашёл друзей, дело и многое другое… — сказал Иван Степанович. — Мне Ириша рассказывала… Ей здесь тоже хорошо.

— Отчего скучать? — сказал Вася. — Некогда.

— Ну и верно. Скука — она всегда от лености ума, безделья или неверия в себя или от собственной бедности. А когда этого нет, откуда же может быть скука? Всё правильно… Давно я живу, Вася, и кое-что понял. Всякое пришлось хватить на своём веку: и войну, и голод, и непонимание, и равнодушие, и насмешки, и чрезмерное, незаслуженное внимание к своей персоне. И если всё, что я понял за долгие годы, свести к простой коротенькой истине, так вот она: это очень хорошо, это счастье — жить. Жить полно, честно, на пределе своих возможностей… Ну и выше своего предела. Но это уже для великих, для гениев, хотя и нам, простым смертным, надо за ними тянуться.

Вася молча слушал его.

— Я тебя не утомил? Тебе не скучно?

— Нет-нет, что вы… — И Вася ещё долго слушал Ивана Степановича.

— Я вижу, ты спешишь куда-то, — сказал наконец художник. — Всё на этот раз, можешь уходить. Потом ещё как-нибудь забежишь. Не всё сразу.

Вася встал со стула, размял замлевшие ноги и, уже не стесняясь и не вздыхая от неловкости, как когда-то, подошёл к портрету. И посмотрел на живой, ещё пахучий и мокрый от блестящих красок холст. С него на Васю смотрел почти тот же широколицый сероглазый мальчишка в веснушках, с коротким приподнятым носом. Почти тот же, лишь губы его были чуть твёрже и определённей, и глаза смотрели на него, на Васю, чуть поотважней, позорче. Поопределённей.

— Ну как теперь? — Иван Степанович вытирал тряпкой руки.

Вася пожал плечами.

— Опять молчишь? Ну молчи… От молчаливого можно больше ждать, чем от говорливого. Забежишь ещё — потружусь, уточню… Возможно, и подпорчу.

Вася вышел из мастерской и зажмурился от ударившего в глаза солнца. И быстро пошёл по узкой бугристой улочке — спешил к ребятам.

Возле спасательной станции он лоб в лоб столкнулся с Алькой. И не отпрянул, не смутился, а бегло скользнул по нему глазами, будто никогда не был с ним знаком. И зашагал дальше.

Зато Алька, увидев Васю, вздрогнул, и в лицо ему бросилась кровь. Хотел поздороваться, протянуть ему руку: «Ну, ты, не дуйся». Да не смог он поздороваться и протянуть руку, потому что Васька почти не взглянул на него.

Алька посмотрел ему вслед и с завистью подумал: «И куда это он так шпарит? Наверно, к своей ребятне. Ну и пусть… Теперь ничего не исправишь и не вернёшь…» Всё в Алькиной жизни так глупо смешалось и расстроилось. Больше, чем прежде. По его же, если разобраться, вине. Запутался он, заблудился в трёх соснах — нет, не в трёх, всё было куда сложней, — заблудился и не знал, как выйти на тропку.

После той драки Алька остался совсем один. Даже мать, ничего не знавшая о его делах, спросила:

— Ты что такой угрюмый? Случилось что-нибудь?

— А что может случиться?

— А… а то я думала… Ну слава богу. — И мать отстала от него и больше не спрашивала. Это сильная её сторона — не лезть в его жизнь. Так ему казалось всегда, а вот сегодня он со вздохом впервые подумал: «А ведь неплохо было бы, чтоб хоть когда-нибудь влезла она в его жизнь, потормошила, поинтересовалась, что да как… Ведь мать же, не посторонняя!»

Тайка — та, конечно, всё знала: Ирка пробегала мимо, когда разворачивались события, и не могла не рассказать своей подружке. Однако дальше, кажется, не пошло: не только мать, но и отец вроде бы ничего не знает. Вот как оно бывает. Сухой вышел из воды! И всё благодаря Тайке. А мог бы сильно поплатиться… Всё-таки ничего она, Тайка, не трепло и не трусиха. И выходит — совсем не вредная. Вот уж чего никогда не думал Алька!

Он шатался по набережной, сунув в карманы руки, смотрел по сторонам и не видел ни праздничной публики, ни моря, ни Кара-Дага, будто смотрел не по сторонам, а внутрь себя, и ничего хорошего там не находил. Вообще в последние дни в Кара-Дагском стало как-то неуютно, тревожно: поговаривали, что на турбазе обворовали несколько домиков и милиция не нашла следов, что на Чёртов палец — так называлась отвесная скала на Кара-Даге — пытался забраться какой-то парень, но сорвался и сломал ногу, что в столовой кто-то отравился колбасой и пришлось вызвать врача.

Уехать бы отсюда! Хватит. Наотдыхался.

По утрам отец силком тащил его купаться в море, обзывал мямлей. Пусть считает как хочет! Просто здесь, на юге, у него не заладилась жизнь… А так он совсем не мямля.

— Алик, привет! — услышал он рядом и увидел Федю.

Тот стоял с группой модно одетых парней и подзывал его к себе. Алька на этот раз почему-то не обрадовался ему и не захотел подходить; он совсем не знал этих парней и не хотел с ними знакомиться.

И возможно, не подошел бы, если бы не Федина пятёрка, ни за что ни про что сунутая ему, и не обещание того перстенька. Алька поплёлся к группке, которая, впрочем, быстро поредела, пока он подходил к ней. А когда Алька совсем подошёл, у скамейки стоял один лишь Федя.

— Ну как делишки? Всё в порядке? Ты ведь не из тех, кто вешает нос.

— Не из тех. — Алька нехотя улыбнулся и подумал: «Принёс он обещанный перстенёк или нет?»

— Слушай, есть одно небольшое дельце, — сказал Федя. — Совсем пустяковое… Одна дама заказала несколько дорогих кулонов, они готовы, и мы не знаем, дома она или нет… Она живёт в пятнадцатом корпусе, комната два… Не помог бы? Не сбегал бы?.. У меня для тебя кое-что есть…

— А почему же нет? Смогу, — ответил Алька.

— Постой, я сейчас… — Федя отошёл к газетному киоску, и возле него стали собираться те же самые парни, словно только и ждали, когда там появится Федя. Они о чём-то заговорили и время от времени исподтишка поглядывали на Альку, и ему было неловко. Ну подошли бы и говорили при нём. Ведь дело-то какое — пустяк…

Наконец Федя вернулся.

— Договорился со своими: кулоны при них… Иди. Только узнай точно, дома ли заказчица. Сильней постучи в дверь.

— Постучу, — сказал Алька. — Значит, идти?

— Иди.

— А где вы будете меня ждать?

— Здесь. Ну давай. — Федя подмигнул ему и похлопал себя по карману, где, как знал Алька, лежали коробочки с камнями, перстнями и кулонами.

Алька зашагал по набережной, прошёл мимо столовой и нырнул в калитку. Чем дальше шёл он, тем сильнее охватывало его беспокойство. Странно всё это. Почему Федя не отдал ему сразу перстенёк? Жал, торопил, подталкивал на это пустячное «дельце»? Как будто было оно для него не совсем пустячное… А собственно, почему они сами не могли постучать в дверь заказчицы? Боятся, что ли? А чего им бояться? А может, есть чего?

Внезапно Алька почувствовал озноб в спине, как будто к разгорячённому телу приложили холодный металл. А что, если они воры? Самые обыкновенные воры… Они готовятся обчистить эту комнату, как уже обчистили домики на турбазе, и хотят его использовать, чтобы он был — как это у них называется? — ага, кажется, наводчиком. Они сами не хотят лишний раз рисковать и толкают его, чтобы он был их соучастником. И его схватят, арестуют, посадят в тюрьму…

Алька остановился как вкопанный. Вот оно что, оказывается! Какой же он был дурень, зачем брал деньги и согласился взять этот перстень? Трижды дурень!

Что же теперь делать? Он обещал им, они ждут его. Они сами бы сходили к заказчице, если бы здесь всё было чисто… Был один выход: бежать и рассказать отцу, всё рассказать, ничего не утаивая. Отец должен помочь ему, спасти его, вырвать из рук этих парней.

Алька сорвался с места и побежал к своему корпусу.

Он бежал сколько было силы, задыхаясь и немея от страха.

К отцу, к отцу — к кому же ещё? Ему вспомнилось отцовское лицо, всегда такое уверенное, живое, с насмешливо умными глазами, и такое огорчённое и презрительное из-за его, Алькиной, бездеятельности, скуки и равнодушия. Как рассказать отцу о своём страхе и об этих парнях, о том, как опрометчиво взял сложенную в четыре раза пятёрку и что ему ещё обещан перстенёк? До чего же стыдно и неприятно говорить с отцом о таких вещах. Ни разу в жизни не открывался ему Алька по-настоящему, не рассказывал о своих неудачах, сомнениях и тайнах… Не рассказывал отцу раньше, как же скажет сейчас? Поймёт ли отец его?

Алька побежал медленней, потом перешёл на шаг.

Куда-то не туда зашли его отношения с отцом, что-то в них было не так, как должно бы… Почему? Сразу не разберёшься. Причин много… Такой уж у него отец. Да и сам виноват. Не во всём же он был согласен с отцом, кое-что просто претило ему, а всё помалкивал. Почему, например, не спорил во время их секретного совещания на балконе, когда говорили о матери и Макарке? Надо было спорить, сопротивляться, доказывать своё: отец бы больше считался с ним, выслушивал его, не был бы так уверен, что во всём прав, и не было бы столько раздоров в семье. И Макарке бы отдали деньги… Ведь обещали же! Нельзя всё время хитрить и выгадывать. Надо ведь в кого-то и во что-то верить. Хотя бы уж для того, чтобы верили в тебя.

Нет, к отцу нельзя бежать. Что же делать? Алька остановился. Он стоял и слушал, как тяжело, как отчаянно бьётся его сердце. В парке было тихо. Оглушительно прожужжала пчела, в кустах жалобно запищала птичка, будто её схватил и стал душить какой-то ловкий хищный зверёк. Налетевший ветер громко столкнул беззащитно-тоненькие стволы деревцев…

Алька вздрогнул и оглянулся: не крадутся ли за ним те парни? Не их ли тени прячутся вон за теми акациями? Они сделают здесь с ним всё, всё, что захотят, и никто ничего никогда не узнает.

Алька сорвался с места и побежал. Он побежал из тёмного, притихшего, безлюдного парка, побежал в посёлок, туда, где ездят автобусы с пассажирами и самосвалы с грузом, где шумит рынок и торгуют магазины, где по улицам ходят люди, которые не дадут его в обиду, вступятся за него…

Алька побежал ещё быстрей.