Сколько нам еще жить?..

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Часовой по заставе, рядовой второго года службы Янис Крумень, натянув широкополую панаму на рыжую голову и повесив на шею автомат, подошел к шлагбауму. Полосатая перекладина пошла вверх, и отара сараджинских курдючных овец во главе с черным нахальным козлом устремилась вперед. Овцы шли бесконечным серым потоком — настолько большой была колхозная отара. Животные блеяли, торопились как можно быстрее на пастбища, где их ждала сочная, мягкая трава. Густая пыль, поднятая копытами, стеной висела в воздухе, и легкий ветерок неохотно относил ее на север.

— Бекмурад-ага, — крикнул Янис чабану, — ваша отара вроде больше стала. Смотрите, сколько пыли подняла, как дымовая завеса! До самого вечера не осядет…

— Разве восемьсот голов много? — подъезжая на своем сером с черным хвостом ишаке к пограничнику, спросил чабан. — В колхозе есть отары в два раза больше! Как твои дела, Янис?

— Хорошо, Бекмурад-ага, и здесь, и дома. Сегодня опять у валунов пасти будете?

— Трава там сочная, вода близко. Зачем лучше искать? Овцы привыкли… Они как люди, все понимают…

Повернувшись в седле, Бекмурад властным голосом закричал:

— Эгей!.. Чох-чох! Эгей!.. Чох-чох!.. Акбай! Пелен!.. Эгей!..

Овцы отлично знали голос своего хозяина. Крикни другой человек — внимания не обратят. Подаст голос чабан, сразу чувствуют. Понимают его и здоровенные волкодавы. Пелен и Акбай, услышав свои имена, стали усердно подгонять овец. В конце отары двое шустрых подростков — подпасков, размахивая чабанскими палками, покрикивали звонкими мальчишескими голосами.

Пограничники посмотрели вслед отаре и Янис сказал:

— Приветливый этот Бекмурад. Всегда поинтересуется что да как, о здоровье спросит…

— Вроде нашего замполита, — усмехнулся Оладушек. — Понравился он тебе… Уже не породниться ли захотел, а?

— А что, — откликнулся Янис, — о такой невесте мечтать только можно…

— Тогда торопись… У Айнур скоро свадьба…

— Что, что? Повтори…

— Свадьба у Айнур…

— Врешь ты!

— Можешь не верить — дело твое… Эх, если бы я был холостым!..

— Зачем женился рано?

— Любовь пришла, — развел руками Оладушек. — Между прочим, вчера жену во сне видел. Пришла она будто к начальнику заставы и говорит: «Товарищ старший лейтенант! Нельзя ли моего мужа на ночь домой отпускать? Пусть день на заставе, а чтобы как ночь — домой…»

— И что ответил Казарновский?

— Будто не знаешь, что он в таких случаях говорит?

— Как не знать! «Не положено!» — И весь разговор. Надо было ей к замполиту идти… Это по его части.

— Гриша-связист ходил… Отпуск краткосрочный просил. Не могу, говорит, больше терпеть, каждую ночь бабы снятся и голоса женские слышатся… А лейтенант Дадыков поручил ему лекцию о международном положении сделать. Особенно, говорит, обратите внимание на причины высокой рождаемости в Африке…

— Ну и что Гриша?

— А что Гриша! Сказал: «Есть!» и стал материалы собирать. Замполит ему неделю сроку дал. Послезавтра слушать будем. Интересно мне, как Гриша объяснит, почему у негров детей много?

— У негров много, а вот у Бекмурада ни одного нет! Айнур-то не родная ему… Богатая невеста! Помнишь, кино такое старое есть?

— Тоже мне сказал, богатая! Да он знаешь, какой калым сдерет?

— Так уж и сдерет! Это раньше было, до революции…

— Эх, куда хватил! И сейчас есть калым. Втихаря только все делают…

Осмотрев еще раз приведенную в полный порядок контрольно-следовую полосу, Янис и Оладушек тщательно закрыли ворота и направились на заставу…

…Тихо переговариваясь, Андрей и Ширали шли вдоль КСП. Глаза пограничников тщательно осматривали каждую бороздку, каждый клочок земли, каждую травинку, каждый кустик и камушек. Делали это привычно, вроде бы механически. Но все запоминая, все осмысливая, мгновенно настораживаясь, если появлялось что-то постороннее. Это были уже не те новички, которые когда-то испуганно шли за сержантом Трошиным, комсоргом заставы. Ушел сержант в запас, а комсоргом заставы стал Ширали. Демобилизовался и старшина Барыков. А новички повзрослели, научились многому.

Посмотрев на отару, лежавшую невдалеке от чабанского шалаша, Андрей удивился:

— Никак у Бекмурада выходной? Посмотри, день, а овцы гуртом лежат?

— У чабанов выходных не бывает, — усмехнулся Ширали и, положив руку на плечо друга, заморгал глазами. Андрей уже знал, что в этот момент он ищет какую-нибудь пословицу или мудрое изречение.

— Дехканин, когда снег — отдыхает, чабан — в могиле отдыхает! — произнес, наконец, Ширали. — А овцы лежат потому, что Бекмурад чабан старый, опытный. Знает — пасти лучше ночью, когда прохладно. Солнце появится — овцы уже сытыми в жару будут отдыхать. Ночь для чабана, что день для дехканина… Оказывается пасти овец всегда нужно кругами против часовой стрелки — тогда они быстрее наедаются. Может быть потому, что повороты влево не только у человека лучше получаются, но и у животных…

Прилегающая к границе земля — место особое. Тут не возделываются поля, не проводятся сельскохозяйственные работы, находиться там разрешается только пограничникам и тем немногим местным жителям, у которых есть специальные пропуска. Весной вымахивают здесь травы по пояс, цветов столько, что кажется — ковер кто-то расстелил. Приволье здесь кабанам, джейранам, волкам, да сусликам. Есть шакалы, вараны, дикобразы. Много птиц самых разных. Звери и птицы помогают пограничникам службу нести: по их поведению узнают они не появился ли кто чужой?.. Закружились над одним место птицы, значит, что-то их заинтересовало; засвистели громко суслики — кто-то привлек их внимание; завыли ночью шакалы — и на это своя причина есть. И очень важны все эти «что-то» и «чем-то» для пограничников.

Место, где обычно пас отару Бекмурад, было своеобразным и неповторимым. Округлые холмы предгорий Копетдага, словно волны застывшего моря, раскинулись здесь особенно привольно, а сами горы были ниже, вершины их не так грозно и неприступно возвышались над границей. В широкой долине, тянувшейся с востока на запад, звенели ручьи с холодной и чистой водой. Вдоль тянулись густые заросли камыша, высокий кустарник красного гребенщика, где даже днем порой скрывались кабаны. Вся долина была усеяна большими и малыми валунами, принесенными сюда с гор грозными селевыми потоками. Валунов было множество и все они казались Бекмураду людьми — каждый со своим характером, своими радостями и печалями, своей судьбой. Особенно нравился Бекмураду большой валун около говорливого ручья. Наполовину скрытый в земле, обросший вокруг колючкой, он казался великаном среди своих собратьев. Выставив отполированный ветрами лоб, он будто спал непробудным сном. Спал и в то же время как бы охранял все, что было вокруг.

Здесь располагался Бекмурад на утренний намаз. Слезал с ишака, пускал его на подножный корм, а сам молился долго и усердно. Тут же, был небольшой шалаш, сооруженный Бекмурадом и двумя шустрыми подпасками, мальчишками лет по пятнадцати. Пригоняли сюда и овец. Животные, напившись из ручья, располагались возле валуна, сбившись в кучи или, наоборот, рассыпавшись, словно бусы с порванной нитки. Опытному чабану о многом говорило это: овцы — в кучу, значит, ветру быть, непогоде, овцы — в россыпь — жди жару и ясную погоду.

…Солнце забралось в зенит. Наступил полдень и горы казалось разомлели от зноя. Все живое притихло, попряталось, забилось в щели, норы, укрылось в тени камышей, гребенчука. Забравшись в шалаш, Бекмурад наблюдал, как один из подпасков развел костер, поставил закопченный тунче — кувшин с широким дном. Потом пошел к овцам. Бекмурад дождался, когда вода закипела, налил в железную миску кипятка, достал из кастрюли каурмы — обжаренного в бараньем жире мяса, размешал деревянной ложкой. Получилась вкусная, ароматная чорба. Лежащие поодаль собаки заводили влажными носами, но не пошли к хозяину. Чабанские кудлатые волкодавы — деликатные, никогда не подойдут, когда хозяин ест. Бекмурад немного подождал подпасков, которые невзирая на жару, бегали то за птицей, севшей невдалеке от отары, то вдруг нашли черепаху. «Радость детей — в ногах, радость старших — в еде!» — подумал он.

Крепко наперченная чорба приятно обжигала горло. Чабан не спешил, еда дело серьезное. Ел старательно, каждый кусок пережевывал тщательно, старался не запачкать жиром белую бороду.

Чуткое ухо чабана уловило шаги Ширали и Андрея, возвращающихся из наряда на заставу с крайнего правого фланга. Услышал их Бекмурад, но вида не подал: «Пусть думают, что я плохо слышу. Сосунки! Кого обмануть хотите! Не вам равняться со мной. Вида, конечно, подавать не следует. Это даже хорошо, если будут думать, что он и глухой, и слепой… Интересно бы на них посмотреть, если бы узнали… Эх, курбаши бы на вас!..»

— Добрый день, Бекмурад-ага, — приветливо произнес Ширали, подходя к костру.

— Здравствуйте, — подхватил Андрей вслед за другом.

— …Ширали! Андрей! Здравствуйте, ребята, здравствуйте. Как здоровье, Андрей, давно тебя не видел, долго ли в больнице лежал? Все собирался зайти, да времени-совсем нет. Овцы — что дети малые — уход за ними требуется постоянный… Тихо вы подошли, я даже не заметил…

— Чтобы вы, Бекмурад-ага, да не услыхали, быть такого не может, — воскликнул Ширали.

— Стареть стал… Стареть, — покачал головой и погладил бороду чабан. — Был когда-то слух: муха пролетит — слышу, мышь пробежит — слышу… А сейчас ишак рядом заорет и ничего не слышу. Вот и прибаливать стал. То бок заколет, то спина заболит… К старости дело идет! Что это я все про себя, садитесь, вот чорбу приготовил… Хорошая, ароматная…

— Спасибо, Бекмурад-ага, — ответил Ширали, — обед у нас скоро, нельзя аппетит портить. Да и повар обидится…

— Строгий он у нас, — добавил Андрей, — с поварами, сами понимаете, дружбу терять нельзя…

— Это верно, — степенно согласился чабан. — Ну тогда чая, зеленый сейчас заварю. В такую жару — хорошо от духоты и жажды…

— И за чай спасибо, Бекмурад-ага, — развел руками Ширали, — времени нет. Идти надо. Приходите на заставу, там чай будем пить…

— Я-то зайду… И вы как будете в селе, обязательно заходите. Давно хочу пригласить. И я, и Энай. Она мне все говорит: «Что ты, Бекмурад: в гости моего спасителя не пригласишь? Видно плохо просишь… Уж попроси как следует…» Я и с начальником Казарновским могу поговорить, чтобы отпустил… Барана жирного припас, шашлык хороший будет, стариков приглашу. Настоящий той устроим…

— Спасибо, Бекмурад-ага, — поблагодарил Андрей. — Заняты мы очень… Если у вас овцы, как малые дети, ухода требуют, так у нас — служба! Сами понимаете… Всего доброго! Пошли, Ширали!

— До свидания, Бекмурад-ага, — вежливо произнес Ширали и зашагал за товарищем.

Когда отошли порядочно от шалаша Ширали произнес:

— Лучший чабан в колхозе. Сто тридцать ягнят от ста маток! Туго дело знает. Но скажи, почему у него такие глаза?

— Какие?

— Злые! Смотрит, смотрит, потом полоснет как наждаком и опять — вроде добрый. Сколько раз замечал и все думаю, почему он так?.. Дружинник, чабан отличный, в колхозе уважают… Не могу понять… Чужое что-то в нем!..

— Он мне все время не нравился, — выдохнул Андрей.

Насытившись, Бекмурад сытно рыгнул и принялся за чай. Выпив очередную пиалу, бросил взгляд на солнце, достал карманные часы, которые носил в нагрудном кармане, на серебряной цепочке, пристегнутой булавкой к халату. Лицо его только что блаженное приняло озабоченное выражение.

Выбравшись из шалаша, не торопясь огляделся по сторонам и направился к ущелью, что находилось не далеко от границы. Неторопливо шагая, он часто останавливался, срывал травинки, внимательно разглядывал, даже нюхал некоторые из них. Посмотреть со стороны, обычное дело чабана — ищет новые пастбища, куда можно перегнать отару. Бекмурад понимал, что сейчас его хорошо видно с наблюдательной вышки. Ну и пусть смотрят, он делает то, что ему разрешено: пасет отару, подготавливает и выбирает новые пастбища. Остановился там, где ручей становился пошире. Присел на берегу, опустил натруженные руки в прозрачную воду, стал медленно умываться, старательно разглаживая кожу. Порой, не поднимая головы, смотрел исподлобья на сопредельную сторону. Вот улыбка разгладила глубокие морщины, и чабан закивал головой, словно соглашаясь с чем-то… Его чуткое ухо уловило заунывную песню. Пели там… Высокий гортанный голос тянул обычную чабанскую песню, в которой почти не было слов, а сама мелодия, заунывная, протяжная казалось, не имела конца.

Пристально приглядевшись Бекмурад увидел и певца. Высокий, худой мужчина в полосатом халате и черном тельпеке трудился в огороде возле небольшого домика на той стороне границы. Эту песню слышали и пограничные наряды, никакого интереса она для них не представляла: песня как песня! И никто не догадывался, что она — своеобразный код… Высокий худой человек был никто иной, как Клычмурад, родной брат колхозного чабана Бекмурада… Тот, что еще в далеком 1930 году улизнул за кордон…

Песня смолкла. Бекмурад посидел какое-то время возле ручья, еще раз ополоснул руки, встал, зорко огляделся и неторопливо направился к отаре. А ему хотелось поскорее подойти к одному из валунов, запустить под него руку и вытащить заветный пакет с терьяком… А на его место положить узелок с золотыми кольцами и серьгами — бумажные деньги на той стороне не ценили. Однако не пошел сразу к валуну, не зря говорят — осторожность половина ума… Знал, что в любую минуту могли заметить с вышки, зафиксировать все его действия, стоит только пограничникам навести свои чертовы приборы! Нет, он как всегда дождется темноты и тогда пойдет к валуну…

Торговля между братьями была выгодной для обоих и барыш приносила солидный. У них было несколько тайников, и в песне Клычмурад сообщал, какой из них на этот раз в работе. Брат приходил по ночам, выбирая самые темные и ненастные. И с песней они хорошо придумали — подозрений не вызывает, и самим все понятно. Бекмурад песен не пел, зачем лишний риск? Хватало песен Клычмурада и тех коротких записок, что прикладывались порой к товару. Родственных чувств они не испытывали, существовала лишь деловая связь, где все определяли деньги и товар…

Долгое время Бекмурад не знал: кто же его брат: бедный пастух или преуспевающий делец! На деньги был жадным всегда…

Но в конце-концов понял, что брат влачит жалкое существование, все деньги, весь доход от контрабанды забирает себе хозяин, а Клычмураду остаются крохи… Ах, если бы тот мешочек, что был у отца разделить на двоих!.. Все, абсолютно все наследство рода забрали проклятые большевики! При одном воспоминании об этом лютая, неукротимая ненависть железными тисками сдавливала сердце Бекмурада. Однако приходилось скрывать, таить в себе месть и злобу, даже улыбаться. Растекалась улыбка чабана по глубоким морщинам и никто не догадывался сколько яда носит он в сердце. Джигит стареет, но месть — никогда.