Следы

I

Я Нервничал как пожилая женщина во время того бесконечного допроса тетушки Грасии. Мы с ней вместе поехали в Квилтервилль, чтобы не толкаться в повозке с остальными.

Как только мы тронулись, она начала разговор о том, что хочет, чтобы на допросе я вел себя очень «осторожно». Поначалу я ее не понял. Перед отъездом у нас состоялось что-то вроде семейного совета, на котором слово было предоставлено дедушке. Снова и снова — ты знаешь, обычно дедушка не любит повторяться, — он делал акцент на том, что мы должны говорить только совершеннейшую правду.

Он объяснил, что, конечно, и не думал, что кто-то из нас собирается лгать, но такого рода дела должны вестись тонко и дипломатично. Ни у кого из нас, продолжал дедушка, нет никаких причин бояться правды. Он попросил нас никогда не забывать, что правда — это единственная вещь, которую нельзя победить. Он прочитал нам своеобразную проповедь о том, что правда порождает правду, так же, как и кабачок рождает кабачок или ложь порождает ложь. Дедушка, как тебе известно, никогда никому ничего не навязывает и ни к чему не призывает. Но в то утро он довольно близко подошел к обеим границам, я никогда не слышал его таким.

Когда тетушка Грасия завела разговор об осторожности, из моей головы не выходила его последняя фраза (Люси называла бы ее афоризмом): «Нельзя договориться с правдой». Мне казалось, что она исковеркала большую часть дедушкиных слов; но мне было проще сомневаться в своем собственном понимании, чем в сознательности тетушки Грасии или целостности ее ума. Однако прошло совсем немного времени, и она дала мне возможность сделать выбор. Тогда я спросил ее, действительно ли она не согласна с тем, что сегодня утром в гостиной сказал нам дедушка.

Она ответила, что дедушка очень-очень стар и катастрофически слаб от пережитого шока, горя и ужаса надвигающегося позора. Она сказала, что в целом то, что говорил нам дедушка о правде, звучало здраво; но во многих обстоятельствах правда становится очень нежной, и передавать ее другим надо очень аккуратно, а не размахивать ею как дубинкой. Она сказала, что правда может породить правду, но только лишь в том случае, если посеять ее в правильной почве. Если ее просто разбросать под семью ветрами, то она может не дать плодов — так же, как и кабачки, посеянные среди полыни, не могут плодоносить, — и ровно так же из нее может вырасти во все что угодно: разрушение, позор. Идеализм дедушки, как отметила тетушка Грасия, как и большинство других прекрасных вещей не всегда имеет практическое применение в чрезвычайной ситуации.

Джуди, я даже обернулся в своем седле, чтобы посмотреть, действительно ли в повозке сидела наша тетушка Грасия, человек непоколебимых моральных устоев.

Она неправильно поняла мой взгляд, потому что сказала:

— Именно, Нил. Сегодня нам придется вооружиться правдой, но нужно быть с ней очень осторожным и осмотрительным. К примеру, милый, мне не стоит перед всеми озвучивать тот факт, что я получаю моральное удовлетворение от осознания того, что Дик ушел из жизни полностью готовым. И до тех пор, пока они не зададут прямой вопрос, думаю, что мне в своих показаниях стоит воздержаться от какого-либо упоминания о крещении Дика. Так же я не вижу смысла всем рассказывать о том, что совсем недавно Дик с Кристофером обменялись комнатами.

— Тетушка Грасия, — спросил я, — вы думаете, что кто-то из нас собирался убить Криса, но по ошибке вошел в папину комнату?

Она ушла от ответа, сказав, что сейчас нам важнее строить планы на будущее, чем копаться в прошлом.

Я сказал, что полностью с ней согласен. Но сдается мне, мы говорили о разных вещах. Это было раннее предрассветное утро, Джуди. Снег растаял. Воздух был свеж. Небо будто сошло с полотна Хиросигэ, и наши старые коричневые холмы спокойно лежали на его фоне. Это было не осознание смерти, это было осознание жизни — живого мира; даже наши холмы дремали — меня почему-то это привело в ярость.

Тетушка Грасия прервала мое бешеное негодование.

— Нет, Нил. Нет, — приказала она. — Ты должен звучать как Джаспер из «Тайны Эдвина Друда».

Достаточно просто, не правда ли?

— Тетушка Грасия, — сказал я, — вы никак не можете решить, застрелил я отца из-за того, что он сходил с ума или из-за того, что я собирался убить Криса, но просто перепутал комнаты?

— Почему ты это говоришь?

— Потому что вы говорите, что на сегодняшнем допросе мы не должны упоминать ни крещение, ни обмен комнатами. Потому что знаю, что вы с самого начала меня подозревали. Вас как-то убедит, если я прямо здесь и сейчас поклянусь, что я невинен так же, как и вы?

— Да, — сказала она.

— Тогда клянусь, тетушка Грасия.

В следующий раз она заговорила уже когда мы переходили реку вброд. Она подошла ко мне с восточной тропы к реке.

— Нил, это нерелигиозное сообщество. Следовательно, на их языках крутятся лишь два слова: «религиозный фанатик». Надеюсь, что сегодня они не будут думать об этих словах.

Она сильно напряглась. Ты же знаешь, редко, но иногда с ней такое бывает. Она сказала, что она не трусиха. Сказала, что рада была бы заявить, что она убила отца, а затем присоединиться к нему и к матери, и ко всем остальным на пути к вершинам блаженства. Но она так же добавила, что эта ложная исповедь лишь угнетет позор и горе, окутавшие семью. Если бы только она не была Квилтером, заявила тетушка Грасия, она бы с удовольствием пожертвовала собственной жизнью и честью ради Квилтеров.

Мне, конечно, очень хотелось попросить ее не быть такой дурой. Но я промолчал. Лишь пробормотал какую-то банальность вроде бесполезности подобной жертвы — что это оставит настоящего преступника на свободе и так далее.

— Я знаю, — ответила она, — но какое наслаждение! Изящное, живое наслаждение от подобной жертвы. О, да от любой жертвы. Не странно ли, Нил, что никто никогда не жалеет Исаака?

Ее слова чуть не выбили меня из седла, Джуди. Теперь ты понимаешь, почему я так боялся очереди тетушки Грасии давать показания. Вот что я скажу тебе, Джуд: у всех в нашем доме есть мерзкая привычка думать, что раз мышление тетушки Грасии отличается от нашего, то оно неправильное — искажённое. Мы не имеем права так говорить. Это все равно что сравнивать, скажем, лед и воду. Я бы хотел написать здесь что-то вроде метафоры; просто сознание тетушки Грасии определенно лучше функционирует при наличии мистики, чем наше — в реальном мире. Нет-нет, снова плохо сказал. Хотел бы я, чтобы ты была здесь и послушала тётушку Грасию.

Когда я увидел, как она подобрала полы своего платья привычной к езде верхом рукой и прошла через грязный зал к своему месту, в моей голове мелькнула мысль, какую возможность сегодня упустила Олимпия. Только (я не в коем случае не критикую Олимпию) достоинство и безупречность тетушки Грасии были настоящими, не проработанными: прямо как разница между першеронами на открытом лугу и под куполом цирка.

Хэнк провёл с ней все те же подготовительные мероприятия, а затем спросил, так же, как и нас, что ей было известно об этом убийстве.

Она сидела в этом угрюмом зале, вся в чёрном, ее овальное белое лицо и длинные белые руки на коленях — будто только сошла с полотна Рембрандта. Тетушка Грасия стара, — ей за тридцать, — но она прекрасна. Особенно прекрасна была сегодня, когда сидела со слегка опущенной головой, позволяя всем любоваться своими тонкими чертами с другого ракурса. А ее голос… весь мир может восхвалять мягкие, бархатистые, хриплые женские голоса. Но голос тетушки Грасии будет всегда ласкать мой слух больше всех — он похож на звон хрустального бокала.

— Моя история, — сказала она, — в точности повторит истории тех, кому сегодня уже предоставляли слово. Мой испуг, попытка открыть свою дверь, освобождение никак не помогут продвинуться в расследовании. Вы уже трижды слышали одно и то же, но, думаю, ни на шаг не приблизились к правде с момента открытия сегодняшнего собрания. Так что мне кажется, что я должна сейчас обратить ваше внимание на несколько других вещей.

Вы не учли тот факт, что кто бы ни был в комнате моего брата в понедельник ночью, он наверняка должен был находиться там какое-то время перед тем, как был произведён выстрел. Веревку прикрепили к кровати не сразу же после выстрела. Учитывая ее положение и количество снега, которым она была покрыта, можно сказать, что эта верёвка находилась там, где мы ее обнаружили, не менее часа.

Мой брат всегда спал очень чутко. Кажется ли это разумным, или даже возможным, что кто-то смог зайти к нему в спальню, открыть окно, привязать верёвку к кровати, спустить ее из окна и при этом ничуть его по потревожить? Или он просто лежал в кровати и наблюдал, как кто-то совершает все эти приготовления? Если по какой-либо причине мой брат не мог двигаться — хотя на самом деле мог — думаете, он не стал бы звать на помощь? Из предыдущих показаний вы уже знаете, что все члены семьи прекрасно слышали друг друга, когда кричали сквозь запертые двери. Стал бы мой брат, стал бы любой человек, тихо и неподвижно лежать, позволяя незваному гостю хозяйничать в собственной комнате?

Нет. Только если его не заставили. Что могло его заставить? Пистолет, который его убил — и ничего больше. Но не только пистолет. Пистолет в руках сильного, властного человека, которого мой брат мог бы бояться.

Интересно, сколько людей в этом округе подвергнут сомнению смелость Ричарда Квилтера? Думаю, что никто из тех, кто его знает. А ещё интересно, сколько людей осмелятся проникнуть к моему брату в комнату и угрожать ему оружием? Думаю, что совсем не много.

Некоторые предполагали, или, возможно, намекали на то, что моя кузина, Ирен Квилтер, застрелила моего брата. Взгляните на нее. Думаете, она бы осмелилась? Предположим, что да. Думаете, ей удалось бы запугать моего брата — двухметрового мужчину, который ничего не боится? Сколько, по-вашему, времени бы ему потребовалось, чтобы вскочить с кровати и вырвать оружие из ее трясущихся рук? Она хрупкая женщина, выросшая в восточном городе. Возможно, она в жизни не держала пистолета в руках. Ей, как вам должно быть известно, не удалось бы на пять минут запугать и труса. Могла ли она угрожать Ричарду Квилтеру целый час или два?

Тут должен был быть кто-то сильный, хорошо владеющий оружием, чтобы заставить моего брата лежать и не дергаться, пока он привязывает верёвку к ножке его кровати. Конечно, у него все было подготовлено, или по крайней мере так кажется. Скажете, что верёвка была завязана всего на один узел? Но, джентльмены, за мгновение не просунуть в кольцо пятнадцать метров верёвки. Убийце нужно было время на то, чтобы ее закрепить. Ему пришлось делать это левой рукой, а в правой он направлял пистолет в сторону моего брата.

Доктор Эльм сказал мне, и рассказал вам под клятвой, что в крови моего брата не было обнаружено никаких наркотических средств; получается, что перед смертью, его ничем не травили и не давали никаких лекарств. Можете ли вы себе представить Дика Квилтера, боевого, активного, бесстрашного, бездвижно лежащим в постели, пока кто-то невменяемый корячится, пытаясь привязать к его кровати верёвку? Думаю, что нет.

В ту ночь в доме находились три женщины: пожилая леди за шестьдесят — моя тётя, Олимпия Квилтер, — Ирен Квилтер и я. Ещё была моя маленькая племянница, дочь Ричарда Квилтера, двенадцатилетнее дитя. Думаете, Ричард позволил бы кому-либо из нас запугивать его пистолетом дольше, чем ему бы потребовалось, чтобы забрать его у нас из рук?

В ту ночь в доме находился мой отец. Вы его знаете. Кроме того, он выступал сегодня в качестве свидетеля. Ему восемьдесят лет. Как вы думаете, побоялся бы Ричард его обезоружить? Побоялся бы обезоружить этого восьмидесятилетнего ребёнка? Или, быть может, Ричард испугался бы нашего кузена, Кристофера Квилтера?

Мне не нравится это говорить, но я скажу, потому что должна. Мой брат любил нашего кузена Кристофера, но относился к нему с презрением. Он думал, и возможно, был прав, что Кристофер — тряпка. Несмотря на свою болезнь, Ричард продолжал выполнять свою ежедневную работу в прежнем режиме, а Кристофера это выматывало буквально за несколько часов. Какой толк в Восточном университете, в этой учебе за рубежом, если Кристофер еле держит в руках пистолет? Он никогда не был спортсменом. Мальчишкой никогда не охотился.

Сомневаюсь, что за жизнь он стрелял из пистолета и полдюжины раз. И конечно же, Ричард прекрасно это знал.

Думаете, что Кристофер, человек физически гораздо более хрупкий, чем мой брат, мог запугивать его хоть пять минут? А заставить его бояться и молчать целый час? Думаете, что Дик Квилтер, столкнувшись со всеми этими людьми не стал бы предпринимать никаких попыток себя защитить?

Топсон перебил тётушку Грасию и спросил, не упускает ли она тот факт, что, возможно, Ричард Квилтер как раз пытался обороняться, когда в него выстрелили?

— Напомню вам, — сказала тетушка Грасия, — что верёвка находилась в том положении, в котором мы ее обнаружили, не менее часа. Ничто, кроме осознания того, что подобная попытка моментально приведёт к гибели, не заставило бы моего брата ничего не предпринимать в течение целого часа. По вашему предположению возможно, что, в конце концов, отчаявшись, он все же предпринял попытку защититься. Результат вам известен.

Есть ещё одна деталь, которой стоит коснуться: зажженная лампа у Ричарда в комнате в ту ночь. В тот вечер я, как обычно, наполнила лампу и поставила ее к нему на прикроватную тумбочку. В полночь она уже слабо горела — весь керосин был выжжен. Позднее я вновь наполнила эту лампу, чтобы посмотреть, сколько по времени она обычно горит. Выгорела она только через два часа. У моего брата никогда не было привычки читать в постели. К тому же, у его кровати не было обнаружено никаких книг или журналов. Почему же тогда лампа ночью горела?

Положим, что когда Ричард ложился спать, убийца уже прятался в его комнате — возможно, в платяном шкафу, — и после того, как мой брат наконец улёгся, но перед тем, как потушил свет, человек вышел из своего убежища, держа перед собой пистолет…

— Не думаете, мисс Квилтер, что два с половиной часа — слишком большой промежуток времени для убийцы, чтобы проводить его в комнате вашего брата?

— Да, думаю да.

— И так же слишком долго для человека вроде вашего брата позволять «запугивать» себя, не предпринимая никаких попыток обезоружить преступника, позвать на помощь?

— Думаю, это именно то, о чем я пытаюсь вам сказать, мистер Топсон. Однако осмелюсь предположить, что вы просто немного опередили меня, ведь это как раз еще один момент, который я собиралась осветить.

Мы не знаем, что происходило в комнате Дика той ночью. Все мы, я в этом уверена, хорошо знаем своих близких. Мы думаем, что в биографии моего брата нет ни одной скрытой главы, ни одной темной страницы и ни одного тайного абзаца. Но мы не можем ничего утверждать. Допустим, что какой-то негодяй шантажировал Ричарда. Положим, что Ричард всеми правдами и неправдами пытался скрыть от нас информацию о том, что, по той или иной причине, убийца был прямо в нашем доме.

Об этих возможностях нам сейчас ничего не известно. Надеюсь, что когда-нибудь у нас получится хоть что-то узнать. Известно только одно: ни один из членов семьи не мог вызвать в Ричарде никакого сомнения или беспокойства. Он мог и обязательно обезоружил бы любого из нас в одну секунду, после выгнав, опозоренного, из комнаты.

Тело моего брата сейчас находится в соседней комнате. Я хочу попросить присяжных на него взглянуть. Чтобы увидеть рост мужчины и ширину его плеч. Хочу попросить их разглядеть все, что можно увидеть в этом мертвом лице: силу, целеустремленность, отвагу. А затем я попрошу их вернуться и еще раз взглянуть на всех нас. И они, будучи справедливыми, мудрыми людьми, поймут, что я говорю правду.

II

Впечатляет, не правда ли? Боже, Джуди, это было сногсшибательно. Возможно именно благодаря тетушке Грасии — хотя семья и считает позором ее мистицизм, — Ирен, Крис, а возможно и они оба не предстанут перед большим жюри. И, прости мне мое ядовитое замечание, дело было даже не в том, что она сказала, а в том, как она это сказала. Такая надменная и такая прекрасная, а этот чистый бесстрашный голос — она производила впечатление, что ни одно человеческое сомнение не может ее ранить; что любое сомнение в ее словах выставит сомневающегося дураком или чудовищем. Ну, никто же не смотрит на белую луну посреди черного ночного неба и не говорит: «Я ей не верю». И все же луна — это не большая светящаяся тарелка.

Заметь, Джуди: Тетушка Грасия мне одному рассказала, что отец принимал лекарство, которое заставляло его крепко спать. Доктор Джо это знал. Назвал бы он снотворное «наркотиком»?

Возможно (да почти наверняка) нет, если они с тетушкой Грасией разговаривали перед допросом. Потому что, понимаешь, если отец крепко спал под тяжелым лекарством, то все аргументы тетушки Грасии превращаются в пыль. Любой мог пробраться к нему в комнату и сделать все приготовления с веревкой, ничуть его не потревожив; спокойно мог выстрелить и сбежать. Тут рушится значимость папиного бесстрашия; рушится его способность обезоружить любого из нас; рушится предположение об умелом стрелке — рушится все. Не очень-то много надо смелости, чтобы застрелить спящего человека.

Но даже если отец спал под действием лекарств, предположение о том, что у кого-то хватило нервов возиться в его комнате несколько часов при горящей лампе, звучит абсурдно. Но все же есть вероятность, что отец лег спать очень уставшим и просто забыл погасить свет.

Но есть еще кое-что, Джуди. Если кто-то прятался в отцовской спальне какое-то время перед тем, как папа туда зашел, не мог ли он тогда привязать веревку? Конечно мог. Отец обычно по ночам не заглядывает под свою кровать, не так ли? Он мог бы заметить эту веревку только если бы она свисала из открытого окна. Но он бы ни за что не заметил узелок на ножке своей кровати. Убийце не обязательно нужно было протаскивать пятнадцать метров веревки через петлю одной рукой, а второй направлять на отца пистолет.

А поскольку я впервые задумался об этом только когда мы уже ехали из Квилтервилля домой сегодня вечером, я абсолютно уверен, что это пока еще не пришло в голову ни одному из присяжных. Итак, во-первых, как я уже сказал, тетушка Грасия обошла все сомнения, выставив их идиотскими и недостойными. Во-вторых, присяжные под конец уже всем телом напряглись, чтобы соответствовать ее описанию и выглядеть мудрыми и справедливыми людьми.

Когда тетушка Грасия закончила свою речь, которую я слово-в-слово переписал из заметок Метти, она вновь подобрала рукой юбку и собралась покинуть кресло свидетеля.

Крис прошептал мне на ухо:

— Господи, да она просто изменила ход событий!

Топсон сказал:

— Прошу, один момент, мисс Квилтер.

Тетушка Грасия вновь села и небрежно опустила руки на колени.

III

Топсон развязал долгую болтовню о том, какой полезной оказалась ее речь, и как он вместе с присяжными благодарен за ее открытый рассказ. Только благодаря ее методам, хвалил он, виновный мерзавец когда-то предстанет перед правосудием. Звучало это все великолепно. Но я, как плотник, чувствовал, что этот жир намазан слишком толстым слоем. Тетушка Грасия, видимо очень довольная этой лестью, сидела вся бледная и спокойная, прямо как недавно упомянутая мною луна.

— Судя по всему вы нам намекали, — Топсон наконец подошел к делу, — что у вашего брата мог быть враг. Не сможете ли хорошенько подумать и вспомнить, кто бы это мог быть?

— Почему же, конечно, — ответила тетушка Грасия. — Я думала, что вам об этом известно. Семнадцать, почти восемнадцать лет назад мой брат убил человека, будто бешеную собаку или гремучую змею, или какое-либо другое опасное существо, напавшее на его жену. Был суд, и его оправдали. Присяжные даже не покидали зал. Судья извинился перед Ричардом — по крайней мере, так все говорили, — и сказал, что это заседание было лишь формальностью для соблюдения закона.

— Вам известно имя человека, которого убил Ричард Квилтер?

— Энос Карабасс. Пенсильванский голландец, кажется, каких лучше не злить.

— Его семья живет в этом округе?

— Нет, нет.

— Они знают, каким образом он умер?

— Мы не смогли найти никого из его близких.

На Топсона было жалко смотреть.

— Но, моя дорогая мисс Квилтер…

— Вы спросили, возможно ли такое, чтобы у моего брата был враг. У любого, кто хоть раз убил человека, по моему мнению, могут быть опасные враги.

— Понятно. Понятно. Предположим, что у того мужчины был брат, или, может быть, сын, который хотел отомстить за его смерть. Смог бы он незаметно проникнуть в ваш дом?

— Вполне возможно. Мы никогда не запираем входные двери, только перед сном. Пока мы ужинали в обеденном зале, любой человек с улицы мог тихо войти и подняться наверх.

— У вас нет сторожевых псов?

— У нас есть две собаки. Я не случайно сказала об ужине, потому что как раз в это время они на заднем дворе ждут еды или так же ужинают.

— Прекрасно. Он мог зайти в дом. Он мог спрятаться в комнате вашего брата. Но — а уйти из дома он мог? То есть, мог ли он уйти из дома, не оставив следов на снегу? И мы снова вернулись к тому, с чего начали.

Тетушка Грасия сказала:

— Он мог уйти из дома, потому что он это сделал. А вот как он это сделал, мы пока не выяснили. Именно этот вопрос мы и пытаемся решить. Есть один факт. Сейчас в доме его нет. Это приводит нас к следующему факту, необъяснимому, но не гипотетическому. Он сбежал. Все это глупо, и продолжать настаивать на том, что убийца не мог уйти из дома, хотя нам всем известно, что он ушел, — просто неуважение к интеллекту присяжных.

Все присяжные прямо просияли от осознания того, что кто-то положительно упомянул об их умственных способностях.

— Прекрасно, — согласился Топсон, — пока что оставим это. А сейчас, если позволите, я бы обсудил с вами вопрос о закрытых дверях.

Тетушка Грасия ответила:

— Да. Давайте обсудим.

Скажи мне, Джуди, она умная женщина или нет?

— В ночь восьмого октября все входные двери были заперты изнутри?

— Нет. У нас три входных двери. Боковая дверь была заперта изнутри. Парадный и задний входы были открыты. Любой мог спуститься вниз и выйти из любой из них.

— И не оставить следов на снегу?

— Прошу прощения, — сказала тетушка Грасия, — но я думала, что сейчас мы говорим только о запертых дверях.

— Кто отвечает за входные двери по ночам?

— Никто. Обычно двери закрывает тот, кто последним поднимается наверх.

— А кто в ту ночь последним поднялся наверх?

— Мой брат. Он последним из нас пошел спать. Так что в ту ночь он должен был запереть все двери.

— Мог ли он забыть их запереть?

— Очень возможно. Мы на ранчо мало внимания обращаем, или обращали, на двери. Думается мне, что мы много ночей проспали с незапертыми дверьми.

Мне казалось, что если бы я в тот момент был на месте Топсона, я бы обязательно спросил, как такое возможно, чтобы в семье, где никто не обращает внимания на двери, во всех замках на верхнем этаже оказались ключи (утверждение тетушки Грасии было достаточно верным. Она сказала «обращали». Еще месяц назад мы вообще не знали, что у дверей от наших спален были ключи. Тетушке Грасии пришлось долго копаться в коробках со всяким металлом на чердаке, чтобы их отыскать). Однако Топсон это опустил и попросил рассказать, какие двери точно были заперты в ту ночь.

— За исключением семи дверей в спальни, которые кто-то запер снаружи, — сказала тетушка Грасия, — и боковой входной двери внизу, думаю, все остальные двери были открыты, включая внутреннюю и внешнюю двери в погреб. Ах да, чуть не забыла, — задняя лестничная дверь тоже была закрыта. Ирен Квилтер уже рассказала вам, почему.

— В какую из нижних комнат, — спросил Топсон, — ведет задняя лестничная дверь?

— В гостиную.

— Не эта ли гостиная, в которой в ту ночь спала миссис Кристофер Квилтер?

— Да.

— Тогда почему миссис Кристофер Квилтер не открыла эту дверь и не поднялась по задней лестнице вместо того, чтобы проходить через несколько комнат и подниматься по парадной лестнице?

— На этот вопрос очень просто ответить, мистер Топсон. Задняя лестница кривая и узкая. Мы обычно ей не пользуемся. И в таком жутком испуге моя кузина просто выбрала привычный путь. А привычной для нее была парадная лестница.

Сможешь понять, где здесь правда, Джуди? Ирен, которая никогда не работает и никогда ничем не занята, обычно пользуется парадной лестницей. Остальные же не брезгуют подниматься и по задней. Знаешь, почему тетушка Грасия умышленно об этом соврала? Я не совсем уверен. И не знаю, почему Ирен не поднялась в ту ночь по задней лестнице. Хотел бы я знать. Хотя, конечно, тетушка Грасия могла быть права насчет того, что Ирен просто действовала по привычке. Она действительно привыкла подниматься по парадной лестнице и к тому же была сильно напугана. Думается мне, что нам лучше оставить это как есть.

Следующий вопрос Топсона был сногсшибателен.

— Можете ли вы поклясться, мисс Квилтер, что ни один из членов вашей семьи не заходил в комнату Ричарда Квилтера, не совершил убийство и не закрылся после содеянного в своей комнате? Сдается мне, что шум в коридоре в ту ночь перекрыл бы звуки любых шагов.

И тут тетушка Грасия впервые дала задний.

— Думаю, я поняла ваш вопрос, мистер Топсон. Но не будете ли вы так любезны перефразировать его для меня более прямо, чтобы я могла дать на него прямой ответ?

— Можете ли вы поклясться, что ни у одного из членов вашей семьи не хватило бы времени проникнуть в комнату вашего брата, совершить убийство и вернуться в собственную комнату до того, как Ирен Квилтер поднялась наверх?

— Нет. В этом я поклясться не могу, потому что времени было достаточно. Я могу поклясться и клянусь, что ни один из членов семьи не совершал того, о чем вы только что предположили, потому что, хотя времени и хватало, на то не было никакой возможности. Я делаю это заявление по двум причинам. Первую я уже назвала: ни один из нас не смог бы запугивать Дика Квилтера более пяти минут — уж тем более дольше. Вторую же причину я пока еще не озвучивала. Так вот: каждый из членов семьи Квилтер был заперт в своей спальне во время выстрела. Все семь спален были заперты снаружи. В одной из комнат никто не жил, но дверь туда тоже заперли. Ирен Квилтер нашла в комнате семь ключей, и каждую дверь отпирала только одним. Нет, мистер Топсон, у нас есть нечто более весомое, чем просто слова Ирен. Все ключи остались снаружи. Через несколько минут мы с моим отцом снова этими ключами запирали двери. Мы делали это в надежде на то, что убийца мог прятаться в одной из комнат, и таким образом хотели его там задержать, пока осматривали весь остальной дом.

— Допустим, — сказал Топсон, — что шестеро из вас той ночью были заперты в своих комнатах. Остается еще один человек, мисс Квилтер, кто нигде заперт не был.

Тетушка Грасия сказала:

— Мистер Топсон, прошу, давайте начистоту. Вы можете представить кого-либо, кто планирует преступление и тщательно продумывает алиби для каждого человека, кроме себя самого? Или вы полагаете, что если Ирен Квилтер планировала убить моего брата, то она бы все организовала таким образом, чтобы остаться единственным человеком, не запертым в своей спальне во время совершения преступления?

— А разве не честно с моей стороны говорить, что планы иногда терпят крах из-за непродуманной несостыковки?

— Нет, нет. Это очень справедливое замечание. Но никто на свете не станет планировать убийства так, чтобы подозрение, пускай и глупое, в первую очередь пало бы на него. И так же кажется, мистер Топсон, что как раз в данном случае в плане убийцы не было недочетов. Мой брат мертв. Убийца сбежал — так запросто и осторожно сбежал, что никто из нас до сих пор даже не догадывается о его личности.

Она его сделала, Джуди. Хвала тетушке Грасии! Не успел мистер Уорд произнести и слова, как Топсон сказал, что свидетель свободен. Именно она — наше семейное несчастье, и только она вынесла вердикт — вердикт, отпустивший нас всех на свободу.

Топсон снова вызвал доктора Джо. Доктор Джо под клятвой сказал, что в ту ночь отцу не давали никаких медикаментов или наркотических средств. Думаешь, что доктор Джо мог, когда надо, мог успокаивать свою совесть, произнося вместо «ему не давали никаких медикаментов» «он не принимал никаких медикаментов»?

Как только доктор Джо вернулся на свое место, Газ Уилдок еще с двумя ребятами, которые приезжали к нам на ранчо, начали пробираться в сторону трибуны из другого конца зала. Их вызвали на допрос в качестве свидетелей и пригласили выйти для дачи показаний сразу после первого вызова доктора Джо — думаю, я об этом уже говорил. Но Хэнк объяснил, что за ними посылали отдельно, так что они могли немного припоздниться, — трудная, напряженная работа, — и поэтому мы продолжили без их участия. Думаю, что Хэнк всячески пытался не вовлекать их в это дело. Или возможно сам Газ, с его расположением к старшим Квилтерам, пытался как-то обойти дачу показаний. Однако их свидетельские показания оказались совсем не вредными.

Поскольку все они рассказали одно и то же и даже практически одними и теми же словами, я перескажу все от себя, чтобы сэкономить твое время и свою бумагу.

Они приехали вместе с Кристофером Квилтером на вызов на ранчо К‑2 во вторник утром девятого октября. Они тщательно осмотрели тело Ричарда Квилтера. У него была прострелена грудь. К моменту их приезда труп уже полностью окоченел. Они осмотрели весь дом и участок Квилтеров. Насчет следов ничего определенного сказать не смогли — когда они приехали, вокруг все было уже прилично истоптано. Газ в любом случае не придал особого значения этим следам — слишком много способов их обойти, как минимум обуть чужие ботинки. Сформировать никакого мнения насчет личности преступника не удалось.

Топсон даже не стал с ними церемониться. Те двое помощников, как я позже узнал, оказались братьями Газа, недавно приехавшими из Техаса. Вместе эти ребята создавали грозную троицу: общий рост около девятнадцати футов; общий вес порядка шестисот фунтов.

Их отпустили, и Хэнк уверенно обратился к присяжным. Он сказал, что если им нужно переместиться в отдельную комнату на несколько минут, чтобы все обговорить, то они могут сделать это прямо сейчас. Но он так же им напомнил, что они не могут считать себя свободными до тех пор, пока не вынесут окончательное решение. Он знал, как и они, что сегодня было впустую потрачено много времени, и «кр-роме того», не было смысла дальше тянуть резину. Какой-то сукин сын ворвался в дом Квилтеров, застрелил Дика Квилтера и смылся. Хэнк завершил свое обращение соболезнованием о том, что закон прямо сейчас не в состоянии никак помочь Квилтерам; и так же добавил, что горячо надеется на то, что вскоре он все же сможет свершить суд. Затем он передал слова присяжным.

Если бы я писал книгу, я бы повременил с озвучиванием вердикта. Но поскольку я пожертвовал своим литературным стилем ради твоего понимания, мне придется пропустить эту кульминацию.

Возможно ее отчасти сможет заменить следующее: все, что рассказала присяжным тетушка Грасия с моими комментариями.

I. Отец был самым сильным членом нашей семьи. Это было правдой год назад.

А неделю назад — нет.

II. Отец мог обезоружить любого из нас.

Опять же, неделю назад — сомнительно. Но допустим, мог. А вот стал бы? Можешь себе представить отца, спрыгивающего с кровати и вырывающего из наших рук пистолет? Я нет. Джуди, мы оба знаем, что он бы остался лежать в своей кровати и попытался бы пристыдить нас за наше сумасбродство. Тетушка Грасия была права на этот счет. Он не мог никого из нас бояться. Он бы подумал, что все это постановка, блеф. Стал бы он это терпеть? Да, сколько угодно. Могу представить, как он лежит в кровати и смеется над нами.

III. Отец не находился под действием наркотиков. Он полностью собой владел.

Правда ли это? Или доктор Джо любезно солгал?

IV. Никто из нас никогда не пользуется задней лестницей.

Мы все ей пользуемся, за исключением, быть может, Ирен.

V. Раз убийцы не было в нашем доме, он сбежал.

Не стоит и акцентировать внимание на том, какая это софистика.

VI. Мы все были заперты в своих комнатах. Доказательство: Ирен нашла семь ключей, отперла семь дверей и оставила семь ключей в замках снаружи.

На верхнем этаже по коридору у нас десять комнат. Ирен нашла и использовала семь ключей. Подумай над этим. Не собираюсь об этом писать. Помни, что все ключи от спален были одинаковыми. В двери на чердак не было ключа. Сейчас есть. Я нашел его все в той же коробке. Вот и я немного побыл ищейкой. Но было ли это его первое или второе путешествие вниз с чердака за эту неделю, ключ не сказал.

IV

Джуди, я не сумасшедший. Но иногда меня охватывает чувство, будто это так. Я не пытаюсь своими каракулями доказать, что кто-то из нашей семьи убил отца. Кажется, что единственная оставшаяся у меня надежда — доказать, что никто из нашей семьи не убийца. Но я собираюсь придерживаться дедушкиного отношения к правде. Мне придется добывать свои доказательства через правду — иное меня не устраивает. Мне нужно установить невинность Квилтеров и восстановить семейную честь, прежде чем я смогу начать попытки доказать что-то другое.

Тетушка Грасия доказала невинность Квилтеров шестерым хорошим людям. Я бы дал тысячу самых плодородных акров К‑2, чтобы она смогла доказать это мне. Я бы дал гораздо больше. Свою жизнь — хотя она не стоит и выеденного яйца. Я бы дал жизнь Люси или дедушки, так же, как и они сами, за эту определенность.

Знаешь, я придумал, как можно к ней приблизиться. Но это не имеет ничего общего ни с веревками, ни с ключами, ни с керосином. А так же никак не связано со следами, мотивами или лекарствами.

Я делаю вот что. Я беру всех нас, каждого по очереди. Я перебираю всех от дедушки до Люси. И останавливаюсь на каждом имени. Я думаю. В эти размышления я вкладываю все мельчайшие детали, которые мне известны об этом человеке, и извлекаю из них каждую частичку предрассудка и каждый атом любви или восхищения. Я оцениваю их так же объективно и непредвзято, как оцениваю скотину для продажи или размножения. И каждый раз на выходе я получаю четкий список. Именно этот метод и ничто другое дает мне такую уверенность, объективное знание о том, что ни один член семьи Квилтер не виновен в этом преступлении.

А после разумного разбора все это превращается в ложь. Это дает мне уверенность — за одним исключением. Именно поэтому я не прибегаю к своему методу чаще. Именно поэтому я боюсь своей уверенности. Ведь после каждого прогона всей этой информации я все лучше начинаю понимать, что здесь не хватает одного человека. Наверное не стоит и говорить, кто это. Нил Квилтер.

Нил Квилтер мог это сделать. Допустим, что так. Допустим, что он все тщательно спланировал от начала и до конца. И тогда, как сказала тетушка Грасия, раз уж мы имеем дело с предположениями, допустим, что страх совершить это деяние совершенно стер сам факт его совершения у убийцы из головы: произошел своеобразный мозговой штурм, унесший за собой все детали, связанные с преступлением.

Хотел бы я получше разбираться в функционировании человеческого сознания. Хотел бы я знать, происходило ли когда-то нечто подобное или возможно ли, что когда-нибудь произойдет. Крис говорит, что в следующем десятилетии будет сделан большой скачок в развитии психологии. Я пытался его расспрашивать об этом, ведь он интересуется данным вопросом. Но разумеется, поскольку я совсем не хотел рассказывать ему то, чем делюсь с тобой, удовлетворительного ответа я так и не получил. И все же, раз существует общепризнанный факт, что человек может полностью забыть свое прошлое, включая собственное имя, и все равно оставаться обыкновенным нормальным человеком, не понимаю, почему бы ему не смочь забыть какой-то очень напугавший его эпизод.

Если предположить возможность амнезии, то я вполне мог это сделать. Я мог подняться вечером наверх и привязать эту веревку к кровати, а так же пройтись по всем комнатам и собрать ключи (где я взял пистолет и что делал позже, конечно, я тоже забыл. Могу лишь реконструировать ситуацию в соответствии со словами других. Вспомнить не могу). Затем уже ночью, перед тем как отец потушил свет, я мог пройти по коридору к его спальне. Если бы я зашел туда, угрожая ему пистолетом, то думаешь, он выпрыгнул бы из кровати, чтобы забрать его у меня? Думаю нет. Тетушка Грасия была права на этот счет. Отец ни за что бы не испугался никого из нас. И правда, даже я бы посмеялся, если бы кто-то из наших зашел в мою комнату, размахивая пистолетом. Или, возможно, стоит сказать, что я посмеялся бы еще неделю назад.

Но допустим, что я не показал пистолета. Скажем, что я спрятал его в заднем кармане, и мы с отцом сели разговаривать и проговорили целый час. Если бы я решил скорее убить его, чем позволить ему сходить сума, мне бы понадобился длинный убедительный разговор. И пока мы не принимаем в расчет веревку (Крис до сих пор настаивает, что на не имеет никакого отношения к убийству), нельзя предполагать, что я собирался застрелить Криса, а по ошибке убил отца. Однако просто нельзя исключать веревку, которая около часа свисала из окна на крышу веранды.

Я мог привязать эту веревку в одиннадцать часов, решив, что использую ее в следующие пять минут. А после этого что-то могло меня заставить отложить эту идею на час. Этот фокус с веревкой уж точно заставил бы отца не воспринимать меня и мои угрозы всерьез. Можешь представить себе наш разговор?

— Что ты собираешься делать с этой веревкой для белья, сынок?

— Я собираюсь по ней вылезти из окна после того, как пристрелю тебя.

Мы оба знаем, что отец бы надо мной посмеялся; если бы конечно не решил, что я сошел с ума. В этом случае он мог бы предпринять попытку встать с кровати, чтобы забрать у меня пистолет.

Ладно, тогда скажем, что я привязал веревку. Я застрелил отца. Я подошел к окну и увидел, что идет снег. Я понял, что по веревке спускаться уже нельзя, потому что следы на крыше сразу меня выдадут. Что же я мог сделать? Все до смешного просто. Я мог тихонько пройти в свою комнату и запереться изнутри ключом от чердака. Да, я уже говорил, что нашел ключ от двери на чердак в коробке на самом чердаке. Но если бы дедушка или тетушка Грасия нашли в моей комнате лишний ключ, когда обыскивали дом, то стали бы они всем об этом рассказывать или же просто спрятали бы его обратно на чердак?

Зачем мне нужен был ключ, если я планировал побег из окна, я не знаю. И почему я спланировал побег из окна тоже сложно сказать. Возможно, я придумал какую-то хитрую схему с ключом и веревкой. Или вообще вся эта идея с веревкой — одна из самых дурацких ошибок, которую, в лучших традициях, всегда совершают убийцы. Оставить дверь между нашими с Люси комнатами незапертой тоже было бы еще одной ошибкой. Здесь все вопрос времени. И правда, после того, как прогремел выстрел, мне нужно было выглянуть в отцовское окно, затем через всю комнату тихо выбежать в коридор в свою собственную спальню, запереться, взять стул и начать колотить им по двери. А Люси в это время должна была встать с кровати, обуть тапочки, зажечь лампу, подбежать к нашей общей двери и ее открыть. В принципе такое возможно. Не знаю. Думаю, я не смог бы исполнить все эти действия за две минуты. Но тут мне вспоминается, как долго тянулись две минуты, когда ты мерила Грегу температуру.

В общем, кажется, время играет против меня. А вот то, что я мог бы сделать с пистолетом, играет в мою пользу. Когда вспоминаю, как тщательно обыскивался дом, начинаю понимать, что я просто не мог нигде спрятать этот пистолет. Его бы обязательно нашли. Выкинуть его из окна я не мог. Его было бы видно на снегу. Но, конечно, у меня тренированные бейсболом руки, так что я вполне мог выкинуть его куда-нибудь подальше из отцовского окна. Нет, бред какой-то. Его бы все равно уже давно нашли. Однако пропажа пистолета не такая уж значимая зацепка и с лихвой перекрывается тем фактом, что в ту ночь никто не выходил из дома и в доме не прятался.

Думаю, что Крис мог совершить это преступление равно так же, как и я. Нет, так не пойдет. Крис любил отца: не настолько, чтобы скорее убить, чем позволить ему потерять превосходный рассудок, но достаточно, чтобы не убивать его по какой-либо другой причине. Отец бросил попытки отговорить Криса продавать ранчо. Крис использовал плохое здоровье и слишком высокую загруженность отца в качестве весомого аргумента для покупки новой земли поменьше. Отцовское мастерство ведения хозяйства, видимо, успокаивало совесть Криса, когда он намеревался запихнуть нас на какую-то крошечную долинную ферму. А так же Крис у нас знатный сентименталист и — можно сказать, следовательно, — немного трус.

Но все же мне стоит говорить о нем мягче. Последние несколько дней из головы у меня не выходит одна мысль: а борясь с тем, что я всегда называл «квилтеровской сентиментальностью», не боролся ли я с простой тонкой чувственностью, способностью любить, для которой сам я просто слишком груб и неотесан? Мысль о том, что я могу жениться на какой-нибудь королеве, тут же передать ей всю власть над собой и позволить называть меня «Атотой», вызывает у меня тошноту. Взгляни на дядю Финеаса, привязанного к Олимпии. Посмотри на Криса с Ирен! Вы с Грегом другие; но вы друзья. Вы сами печете свой хлеб вместо того, чтобы пировать на чужих дрожжах. И ты — ты настоящая Квилтер. Но я просто хотел рассказать о своих мыслях по поводу нехватки чувственности в себе: может быть она просто порождает во мне необъяснимые вспышки, яркие вспышки, возможно вспышки ярости.

И мне так же интересно, если отец убил того негодяя за несколько месяцев до моего рождения прямо на глазах у моей матери, могло ли это зрелище повлиять на мое развитие? Некоторые говорят, что все, что происходит с матерью во время беременности, влияет на плод. Я никогда в это не верил, потому что если бы это было верно для людей, то было бы верно и для животных. Но, с другой стороны, что мне об этом известно? Или вообще о чем-либо? Вот что скажу: я не думаю, что совсем не способен на любовь, если любовью называть то чрезвычайно серьезное и одновременно (в какой-то степени) очень забавное, цепкое чувство, которое я испытываю к нашей семье и К‑2. Но вот если этим словом называть эту показуху, как у Ирен с Крисом, то увольте.

Есть тетушка Грасия, и я испытываю к ней чувство любви. Она сидела там и лгала, несмотря на клятву, чтобы спасти семью Квилтер; чтобы спасти Ирен, Криса и меня. Думаю, что любой из нас готов пожертвовать собственной честью, собственными предрассудками и всем подобным ради такого дела. Но, клянусь, я думаю, что тетушка Грасия единственная из нас, у кого хватит смелости пожертвовать вообще всем. Я точно знаю, что она сегодня сделала. Но должен ли я идти сейчас к ней и сюсюкаться, чтобы показать свою любовь? Нужно ли мне принижать ее великолепие, чтобы удовлетворить собственные эмоции? Писать свое имя красной ручкой на пьедестале мраморной колонны?

В общем — какой я хороший мальчик! Сижу здесь, трясясь от пережитой трагедии и наслаждаюсь восхвалительным самоанализом! Задай мне вопрос, Джуди. Спроси, почему я не пустился в размышления по поводу одной очень важной новости, которую мы сегодня узнали во время допроса? Почему я так старательно избегал дальнейшего обсуждения того факта, что смерть отца может принести его семье такие нужные десять тысяч долларов? Поверишь ли, если скажу, что на какое-то время сегодня это совсем вылетело из моей головы? Надеюсь, что ты достаточно проницательна, чтобы поверить. Спроси меня, почему только что, когда я выстраивал теорию против самого себя, я не упомянул мотив на десять тысяч долларов? Десять тысяч долларов — достаточная сумма, чтобы Ирен с Крисом смогли уехать куда пожелают и оставить К‑2 в покое. Во время допроса я сказал, что не знал ничего о страховом полисе. Кажется, мне поверили. Кажется, я сам себе поверил…

V

Позже

Извини, милая Джуди. Я дурак. Даже это забытье, думаю, должно когда-нибудь закончиться. Я не знал ничего о страховке. И говорить об этом — полный бред. Мое оправдание (если примешь такое) в том, что смерть отца просто выбила меня из колеи. Мною овладело слишком много… незнакомых чувств. Я думал, или пытался думать, пока мой мозг окончательно не устал от этих усилий.

Сейчас со мной снова все в порядке. Мы с дядей Финеасом решили прогуляться и встретить рассвет. Дядя просто разбит, раскромсан на кусочки этой трагедией. Но все же тот факт, что его не было дома в понедельник ночью, и он не пережил тот ужас первого часа после выстрела, кажется, позволяет ему держать себя в руках; в отличии от нас он выглядит вменяемым.

Он был дома прошлым вечером, когда мы вернулись с допроса. Со всех ног побежал нас встречать, умываясь слезами, но не обращал на них никакого внимания. Он один из нас — Квилтер до мозга костей — и, как и мы, глубоко переживает эту трагедию. Но он будто бы окунулся в нее сознательно, а мы здесь застряли по неволе.

К нашему приезду из Квилтервилля Олимпия поднялась с кровати бодрая и в лучшем домашнем платье тетушки Грасии с фартуком. Она определенно помогала Люси готовить ужин для них с дядей Финеасом. Олимпия была отлично одета для жарки яиц и бекона (доктор Джо отправил Донга Ли лечиться в Чайнатаун, но никому об этом нельзя говорить. Он должен остаться там на неделю, так что мы ждем его в понедельник; но думаю, что он приедет и раньше. Тетушке Грасии без него сейчас туго).

Пока мы бродили по кухне и искали себе что-то на ужин, Олимпия исчезла. Но через несколько минут она вновь объявилась, одетая в свое черное кружевное платье, отделанное красными бархатными розами. Жаль только, что к тому времени внизу остались только мы с Люси.

Олимпия остановилась в дверях кухни и спросила, где Пан. Мы сказали, что они с дедушкой поднялись наверх. Она проплыла к столу, произнесла первую часть своей речи «Помоги, Господи, женам Квилтеров», развернулась и вышла. Люси рассмеялась.

Видишь ли, Олимпия так спешила хорошо выглядеть, что совершенно забыла про заднюю часть своего платья. Помнишь этот длинный квадратный корсет, в двух местах «украшенный» огромными пятнами алых бархатных роз? Так вот, она забыла их снять.

Не то чтобы это было забавно. Люси смеялась, как можно догадаться, не несмотря на свою беду, а из-за нее, от безысходности. Если бы Люси была в порядке, не съеденная недельной истерикой, она бы ни за что не стала смеяться над Олимпией. Не помню, чтобы кто-либо нас учил никогда над ней не смеяться. И все же у нас в доме это было не принято.

Олимпия обернулась. Она была такая бледная, что яркие красные румяна на ее щеках, казалось, вот-вот отвалятся. Она подошла вплотную к Люси.

— Ты смеешься надо мной?

Я пытался сказать ей, что Люси не смеялась. Что она была не в себе, что у нее истерика и она сама не понимает, что делает.

— Она может и не знать, — сказала Олимпия, — но вот я знаю, что она смеется надо мной. Почему? Потому что я старая и слабая и больше не красивая; потому что мой муж унижает меня и пренебрегает мной.

С этими словами она вновь уплыла, шелестя украшениями на своем корсете. Люси, конечно же, расплакалась.

Я чувствовал себя каким-то Робин Гудом. Хотел бы я привести тебе какой-нибудь пример, возможно чтобы объяснить то, о чем я хочу тебя сейчас попросить.

Джуди, я хочу, чтобы ты написала Люси и настоятельно попросила ее приехать и пожить какое-то время у тебя. Не говори, что ты делаешь это ради нее.

Люси слишком храбрая, чтобы бросить семью. Скажи, что это ради тебя. Скажи, что тебе нужна ее помощь, с Грегом не справляешься — и так далее. Не буду диктовать тебе твое письмо, просто прошу сделать его убедительным. Расходы на ее переезд я беру на себя. Ей нужно на время отсюда уехать.

Ей всего лишь двенадцать, она очень впечатлительная. Мы поступили очень глупо, оставив ее так надолго с Олимпией. Не мне тебе рассказывать, какая смелая и проницательная обычно бывает Люси. Она все это нормально переживет, если мы дадим ей хоть кусочек шанса. Но здесь, с Олимпией под боком, которая постоянно треплет нервы, рассказывает Бог весть что и берет с нее обещание никому этого не рассказывать, у Люси нет ни толики этого шанса. У ребенка в голове творится непонятно что. И хотя Люси никогда мне не расскажет, черт возьми, я уверен, что это вина Олимпии. Я не могу заставлять Люси нарушать обещание. Но ты можешь себе представить еще кого-нибудь столь дурного, кто смог бы заваливать маленькую девочку секретами и обещаниями в добавок к ее и без того невыносимым проблемам?

После похорон — они состоятся сегодня вечером — я пойду и поговорю с Олимпией на этот счет. Не то чтобы я надеялся, что это много чего изменит. Просто если мы вдруг не сможем отправить Люси к тебе на неделю или около того, я должен все расставить по своим местам.

Она очень напугана, Джуди. Когда мне наконец удалось успокоить Люси, я тут же отправил ее спать. Но она не хотела. Сказала, что ей очень одиноко, и она хочет побыть со мной. И вдруг, ну сама знаешь, как быстро может смениться ее настроение, она сказала:

— Нет, Нил, все это глупости. Просто я стала трусишкой. Прошу, только не говори дедушке. Я боюсь одна подниматься наверх и оставаться в своей комнате.

Я соорудил ей неплохую постель на диване в гостиной и прикрыл ее от света. И, о Боже, я бы не посчитал странным страх Люси, если бы он начался немного раньше — в первую ночь или во вторую. Не стану притворяться, что ни на кого из нас после всего это не нападало что-то наподобие страха. Дедушка теперь сам запирает все входные двери. А я, как ты знаешь, каждую ночь на этой неделе охранял дом (Крис предложил подменить меня, но мне нравятся тихие ночи, когда я могу тебе писать. К тому же мне очень нужно чем-то заниматься, и это меня вполне устраивает). Нет, страх Люси был бы вполне естественным, если бы он начался раньше. Но он проявился только сейчас, и это говорит о том, что какими бы глупостями ни пичкала ее Олимпия, они очень напугали Люси. Поэтому я уверен ты поймёшь и согласишься со мной, что ее надо как можно скорее отсюда увозить.

Тетушка Грасия уже на кухне зовёт всех к завтраку. Пойду перекушу и съезжу в Квилтервилль, хочу успеть отправить тебе это письмо на номере двадцать четыре.

VI

13 октября 1900, суббота

Дорогая Джуди,

Сегодня мы похоронили отца. Ради тетушки Грасии мы провели церемонию по канонам силоамитов. Они делали все, что могли, чтобы нас утешить, если это вообще возможно. Поскольку подобные ритуалы не всегда неэффективны, нужно издать закон, обязующий присутствовать на похоронах только врагов покойного.

Кажется, сегодня у нас собрался весь округ. Было много сильно надушенных цветов, изогнутых в неестественной форме, а на них наклеены меховые, похожие на гусениц буквы, которые складывались в слова, вроде «Покойся с миром» и другие подобные оригинальности.

По возвращении домой мы сразу поняли, что у нас уже побывали соседи: вещи в комнатах были расставлены в непривычном виде, а стол ломился от невероятного количества странных блюд, которые мы никогда не готовим. Всего было с лихвой в лучших похоронных традициях, даже запеченное мясо не забыли. Всего было с лихвой, только вещи не на своих местах; из-за этого пропадало ощущение законченности, не чувствовалось достоинство смерти, и вообще не скажешь, глядя на все это, что мы цивилизованные люди 1900 года н. э.

Прости, Джуди. Не могу настроить себя на письмо сегодня. Наверное этой ночью я все-таки посплю. Если Крису угодно, может взять на себя роль охранника вместо меня. Я устал.