Слухи

9

— Это мне? — прошептала Пенелопа.

Она не стала тратить время на то, чтобы взглянуть на человека, которому адресовался этот вопрос, не отрывая взгляда от Генри, который только что так громко выкрикнул «Хелло», что его услышали во всех частных ложах. Сейчас он рухнул на кресло и уставился на собственные руки, которые скрестил на груди, так что не было никакой возможности определить, кому предназначалось это приветствие.

— Может быть, — ответил Бак.

Он сидел за спиной у Пенелопы, справа от ее дедушки Огдена, у которого теперь был такой плохой слух, что он больше не мог оценить музыку, но такое хорошее зрение (когда он не дремал), что он авторитетно обсуждал все лучшие бюсты в зрительном зале. Дедушка никогда не давал себе труда научиться хорошим манерам за столом, присущим высшему классу Манхэттена, хотя всю жизнь стремился войти в него. Однако старика утешало то, что сын осуществил его мечту. Ричмонд Хэйз, отец Пенелопы, схватывал все на лету — и в бизнесе, и в светскости, и именно поэтому он пребывал сейчас во внутренней части ложи — вернее, в курительной джентльменов.

— Нет, не мне — ты всегда любишь поддакивать, — нежным тоном укорила Пенелопа Бака. — Он просто дает всем пищу для разговоров.

— Значит, так, вы, детки, называете это теперь? — вставила миссис Хэйз, сидевшая рядом с дочерью. — «Дает пищу для разговоров»?

Пенелопа удивленно взглянула на мать: обычно та была слишком занята тем, что делали другие, чтобы прислушиваться к разговорам своей дочери. Однако миссис Хэйз снова поднесла театральный бинокль к своим маленьким глазкам, стараясь высмотреть что-нибудь скандальное в зале.

Пенелопа с минуту разглядывала ее многочисленные подбородки, волосы, ставшие тусклыми из-за того, что их много лет красили, и лицо со слишком ярким макияжем. Затем опустила глаза и постаралась покраснеть. Ее кожа обладала естественным блеском фарфора, так что ей нелегко было изобразить смущение; но благодаря ее усилиям щеки слегка порозовели. Во всяком случае, если бы сейчас какая-нибудь матрона посмотрела на их ложу в бинокль, то увидела бы, как стыдится молодая мисс Хэйз своей нелепой матери. Или, быть может, какой-нибудь журналист, ведущий светскую колонку. Потом она обернулась и спросила, прикрываясь веером:

— Бак, ты не мог бы оказать мне крошечную услугу?

— Ну конечно.

Еще несколько часов назад она написала записку — вообще-то она переписывала ее четыре раза, стараясь, чтобы выглядело так, словно второпях оторвали кусок бумаги и небрежно набросали несколько слов. Тем не менее она постаралась, чтобы почерк был разборчивым. Пенелопа вложила записку в руку Бака, прошептав:

— Пожалуйста, отнеси это в ложу 23.

Бак ответил кивком и поднялся у нее за спиной. Как раз перед тем, как он заслонил от нее внутреннюю часть ложи, Пенелопа увидела, что в ложу вошел молодой человек. Ей подумалось, что это Генри, и тогда нет нужды посылать Бака с запиской, и сердце ее замерло. Но тут же стало ясно, что это, увы, Амос Врееволд.

— Мистер Врееволд, — обратился к нему Бак. — Мне нужно нанести несколько визитов. Пожалуйста, сядьте на мое место и составьте компанию мисс Хэйз.

Амос пожал Баку руку и перевел взгляд на Пенелопу. Он был высокого роста, с крупным носом, а его темные волосы всегда плохо лежали. Давным-давно, во время вечеринок в саду они с Пенелопой вместе исчезали за деревьями, поэтому у него были все основания смотреть на нее так, словно ее повадки скромницы забавляли его. Но его фамильярность вызвала у Пенелопы раздражение. Она протянула ему руку.

— Мисс Хэйз, я, как всегда, счастлив вас видеть, — сказал Амос, склонившись над ее рукой.

Зашуршав фалдами, он уселся позади нее, на место, которое только что занимал Бак.

— Миссис Хэйз, вы сегодня так прекрасно выглядите, — добавил он, хотя она чудовищно выглядела, по мнению ее дочери и всех остальных, в красном атласном платье, облегавшем ее чересчур пышные формы.

— Благодарю вас, Амос, — ответила мать Пенелопы, не отрываясь от своего театрального бинокля. — Эта отделка на корсаже вашей матушки из настоящих бриллиантов?

— О да, — ответил он, с трудом удержавшись от улыбки.

Сожалея, что новый образ не позволяет ей на публике нагрубить матери, Пенелопа одарила гостя улыбкой:

— Мистер Врееволд, что же привело вас в нашу ложу?

— Ну конечно же, вы. Я не видел вас в свете, да еще во всей красе, с тех пор, как случилось то несчастье в октябре.

— Да, пожалуй, не видели.

— Вы, должно быть, были в большом горе — все так говорят.

— Ну что же, — Пенелопа с печальным видом вновь обратила взор к сцене, — это так.

— Если вам когда-нибудь понадобится кто-то, с кем можно вспомнить Элизабет…

Пенелопа изобразила горестный вздох:

— Благодарю вас.

— Я также слышал кое-что еще…

— О?

Пенелопе удалось не оторвать взгляд от сцены, хотя ее голубые глаза снова засияли.

— Да, об этом толкуют все девушки. О том, как печален Генри и как меланхоличны вы, и что идеальным концом этой истории был бы ваш с ним брак. Моя сестра прислала меня к вам в ложу, чтобы выяснить, правда ли это.

Наклонившись к Пенелопе, Амос тихо прошептал ей на ухо:

— Надеюсь, что это не так.

Пенелопа прикрыла веером улыбку, надеясь, что ее ликование не очень заметно.

— Конечно, нет, — ответила она, понизив голос. — С вашей стороны неуместно так скоро заговорить о каких-то романах в связи с Генри Скунмейкером.

Тут маленькие глазки ее матери взглянули на нее, и Пенелопа испытала двойственное чувство. Ведь она знала, что эти слухи, столь приятные для нее, не менее приятны для ее матери с точки зрения амбиций. Таким образом, Пенелопа ощутила и радость, и раздражение.

— Ну что же, тогда поговорим о чем-нибудь другом, — мягко ответил Амос, откидываясь на спинку кресла без малейшего чувства неловкости.

И он начал разглагольствовать на другие темы: об охотничьих собаках и фасоне рукавов. Это напомнило Пенелопе, почему он так быстро ей надоел.

Пока он бубнил, а ее матушка рассматривала в бинокль зрителей, Пенелопа увидела, как Бак входит в ложу 23. Она с самым невинным видом поднесла к глазам театральный бинокль. Впервые за весь вечер она поддалась этому искушению, и не сразу — опасаясь, что все пропустит, — нашла нужную ложу. Затем она увидела Генри, обрамленного черным кружком, — очень близко. Она наблюдала, как он, с характерным для него безразличием, здоровается с Баком. Ее обзор был слишком небольшим, так что она не знала, когда именно была передана записка. Генри опустил глаза и читал ее с самым невозмутимым видом. Но она знала, когда именно он понял, кто автор записки: в этот момент он поднял глаза и взглянул прямо на Пенелопу, Пенелопа невольно вздохнула и уронила бинокль на колени, что не помешало ей увидеть дальнейшее. Генри поднял руку, отпуская Бака, даже не посмотрев на него. Затем, не отрывая взгляда от Пенелопы, он дважды медленно покачал головой. Это было все равно как, если бы он разорвал записку на мелкие клочки. У Пенелопы было такое чувство, будто он дал ей пощечину.

— Пожалуй, я пойду… — услышала она слова Амоса.

Хотя Пенелопа совсем забыла о нем, сейчас она пожалела, что он уходит. Ей вдруг показалось, что очень важно, чтобы Генри, да и все остальные, видели, что за ней увиваются холостяки, особенно из старинных голландских семей, с недавно нажитым на промышленности капиталом. Огорошенная ответом Генри, она совсем забыла, что должна выглядеть завидной невестой, объектом желания. Однако Амос уже поднялся и на прощание приложился к ее руке.

— Благодарю вас за визит, — сказала Пенелопа, изображая безмятежность. — Как утешительно, когда в такую минуту тебя поддерживают друзья.

Амос подмигнул ей (вовсе не такой ответ она надеялась получить) и сказал несколько слов миссис Хэйз, прежде чем покинуть их ложу.

Пенелопа отодвинулась подальше от матери и повернулась к сцене таким образом, чтобы уголком глаза видеть ложу Скунмейкеров. Ей хотелось выглядеть элегантной и равнодушной, но она была не в силах подавить волнение. Она сложила руки на коленях. Пройдет целая вечность, прежде чем Бак доберется по коридору до их ложи и расскажет ей, что именно произошло. Но она и сама многое увидела и поняла: Генри не понимает ее план; он равнодушен к ее искусным маневрам. Она поменяла положение рук, затем начала теребить золотую цепочку своего театрального бинокля, пока мать не попросила ее перестать.

— Сегодня в зале такое множество великолепных туалетов, но великолепнее всех те, что в ложе Хэйзов, — заявил Бак, когда он наконец-то снова занял свое место.

Пенелопа чувствовала, что у него наготове еще много комплиментов, и сделала ему знак, что они излишни. Какое имеет значение, что она гораздо красивее других девушек, если Генри так слеп. Сердце ее громко стучало, но ей нельзя было теребить золотую цепочку, нельзя хмуриться. Впервые в жизни она поняла, какая это мука — скрывать под светской безмятежностью смятение чувств.