Смерть экзистенциалиста

Глава 2. СЕРДЦЕ КРАСАВИЦЫ

Раз на танцах десятиклассник Володя Саломатин (у него с шестого класса начали пробиваться усы, а в девятом классе он начал всерьез бриться и еженедельно ходить на танцы) пригласил красивую девушку. Та охотно согласилась, лукаво улыбнувшись. И так же странно, будто борясь с желанием выдать веселую тайну, улыбалась, танцуя. Володя пригласил ее и на следующий танец, потом еще и еще. Она все улыбалась, когда он прижимал ее к себе покрепче, не возмущалась, но имя не называла. И только через час он сообразил, что это же Ларка Дмитрук, он с ней учился со второго класса по седьмой. Потом она переехала в дальний конец города и, не встречая ее, Володя забыл о ее существовании. И поди ж ты, как расцвела за три года! Узнав ее, Володя начал дурачиться:

— Да бросьте вы, я ту Ларису знаю: ни кожи, ни рожи, и волосы цвета дорожной пыли, а вы роскошная женщина, и притом пепельная блондинка. Нет, вы — не она!

— Я — это я, поэтому объясните, Володя, вы сейчас что сказали: комплимент или оскорбление?

— Вам не комплимент и ей не оскорбление. Только суровая правда про обеих. Хотя сходство есть. Вот уши похожи и… м-м-м…. Нет, только уши. Больше у вас с ней ничего общего.

Ну и так далее. После танцев он проводил Ларису до ее порога. Назавтра они пошли в кино на последний сеанс. Когда погас свет, Володя взял Ларису за руку. Она не отдернула свою, а, наоборот, сжала его пальцы. И до конца сеанса они молчали, а руки как бы разговаривали. На улице, как только вышли из круга света от последнего на ее улице фонаря, Володя схватил Ларису за плечи, притянул к себе и начал целовать. Она подняла к нему лицо, закрыла глаза и улыбалась. Потом обхватила его за шею и долго, крепко и жарко целовала, повиснув на нем всем телом. Так его еще не целовали.

Потом он шел домой и то вспоминал ее поцелуи, то мрачно спрашивал себя, кто ее выучил так целоваться… Или не только целоваться?

На следующий день была жестокая вьюга. Володя думал, что Лариса к нему не выйдет, а если и выйдет — на минутку: ведь пока до кино дойдешь, задубеешь. Она выскочила в наброшенном на плечи пальтишке, втянула сопротивляющегося, конфузящегося Саломатина в дом, познакомила с «предками» и младшим братом (этого Славика Володя сразу невзлюбил за то, что он называл сестру Крыска-Лариска), напоила чаем с вареньем и, оставив родителей в крошечной «зале» смотреть телевизор, утащила Володю в свою комнату. Домик был пять на шесть метров, и в ее комнатке умещались только одежный шкаф, письменный стол и широкая кровать. Стульев не было: оставшиеся проходы были уже стула, а стол стоял так, что работать за ним можно было, только сидя на кровати.

Славика уложили спать. Володя возмутился: здоровый лоб, десять лет, а спит с Ларисой в одной кровати! И видит, как она одевается и раздевается! Он уже ревновал ее ко всем и ко всему.

А Лариса, то ли не замечая, то ли не желая замечать, что он чувствует, перетряхивала многотомный семейный фотоальбом. Володя порывался уйти — все равно этот Славик не спит, вертится, влезает с вопросами, целоваться нельзя. Но она не отпускала и перечисляла, перечисляла родственников, соседей и знакомых. Одноклассники старшего брата, двоюродные братья, соседские мальчишки, однополчане старшего брата, просто знакомые… Вот двоюродный брат подсаживает ее на черемуху. Вот сосед учит ее кататься на велике. Вот она на пляже со знакомыми мальчиками в волейбол играет. Вот она на рыбалке с ребятами из прежнего двора. А это она к старшему брату ездила в часть, фуражка на ней братнина, а китель вот этого, усатого. Идет ей военная форма? А это они на пикнике, за Зеей… Были там и двоюродные сестры, и подружки, и тетки, и дядьки, но Володя видел только Ларису с мальчиками, и у него темнело в глазах и гудело в ушах от этих картин и от того, что к ним дорисовывало воображение.

В полдвенадцатого ночи он, очумев от ревности и чувствуя, что тело одеревенело от сидения в слишком узком и тесном месте, наконец встал с намерением никогда больше не приходить в этот дом и не встречаться с этой ветреной девчонкой. А она вышла за ним в сени и, прижавшись, сказала таким нежным голосом, что вся злость растаяла от ее голоса еще раньше, чем смысл сказанного дошел:

— Ты что думаешь, глупый? Ревнуешь? Не надо. Не к кому. Никого у меня не было и не будет, кроме тебя. Я тебя с седьмого класса люблю, понимаешь ты это, дурачок? Помнишь, как металлолом собирали? Вот с тех самых пор.

Как металлолом собирали? Он помнил, как отец последний раз в жизни отходил его командирским ремнем, узнав, что отпрыск с товарищами укатили в утиль несколько колес из автобусного парка и камнем раздробили представляющие художественную ценность ворота старого кладбища. Ну, неважно…

Пока было холодно, они сидели вечера напролет в Ларисиной комнатке, она натаскивала Володю по математике: скоро экзамены на аттестат, а у нее в финансово-кредитном техникуме математика — главный предмет, даже шире его дают, чем в школе. Потом они целовались в сенях и прощались. Когда стало теплее, целовались на улице. Лариса оставляла калитку распахнутой, чтоб не скрипеть лишний раз, возвращаясь.

Второго мая ему стукнуло восемнадцать, и на следующий день он потащил Ларису в загс подавать заявление. Они даже получили талоны на право покупок в «Салоне для новобрачных».

Вот только покупать было не на что. Родители — и его и Ларисины — их не понимали. Они или забыли собственную молодость, или никогда не любили. «Рано вам, выучитесь, получите дипломы-то (что Лариса кончает техникум, не считалось — в наш век институт нужен), — и тогда уж… А сейчас не надо торопиться». Если отцы еще помалкивали, то мать Ларисы говорила ей, что надо подождать еще потому, что девушка ошибается, мол, один раз в жизни и кается потом всю жизнь, а Володина мать — сыну, что Лариса, конечно, умненькая, хозяйственная, но, в общем, ничего особенного, и Вова мог бы найти получше… Вечерний? Не-ет, знают они это вечернее обучение, отец пробовал. И не для того они тянулись, чтобы сын в вечернем учился. Резюме было такое: хотите — женитесь, но мы вам помогать не будем. Можете создавать семью — ищите, на что. Вот так.

Когда Володя, обычно не получавший отказа на денежные просьбы и потому умеренный в них, попросил денег на кольца, мать фыркнула, а отец сложил комбинацию из трех пальцев и сказал:

— Вот тебе! А вздумаешь вместо подготовки к экзаменам подрабатывать, мы с мамой так отходим, что вместо загса в клинику попадешь. Я не шучу!

У Вовки было скоплено двадцать пять рублей «подкожных». У Ларисы оставалась стипендия — двадцать и после экзаменов месячный оклад финансиста — восемьдесят пять. Этого было явно мало. Вовка начал искать, где бы подзаработать. Увы, заработки везде такие, что жить можно и даже неплохо жить, но за два месяца, остающихся до регистрации, накопить на свадьбу, на кольца, на аренду времянки или комнаты невозможно, тем более без специальности. В школе дали корочки слесаря, но за два месяца по третьему разряду что заработаешь? Нет, это не выход.

А ведь свадьбу надо отгрохать такую, чтобы «предки» поняли, что их дети уже не дети и могут жить самостоятельно! И жить где-то надо будет, третьим между Ларисой и Славиком не ляжешь и на свой диван в проходной общей комнате жену не приведешь. А жить самим — это и посуда, и белье, то и её … Он прикинул: желательно для начала тысячи четыре рублей. Самое малое — последний предел — полторы. И не позднее чем через два месяца!

Володя пытался тайком занять у родственников. Но они оказались еще хуже родителей. Он унижался, а они… Отцова сестра тут же, при нем, позвонила матери на работу и доложила обо всем. А материн брат дядя Митя, которого Володя всегда уважал и считал самым лучшим и самым умным в родне, предложил на пару ограбить Госбанк или придушить трех кассиров: в ювелирном, в «Букинисте» и винно-водочном.

Всерьез его никто не принимал, кроме Ларисы.

Полмесяца он пытался вырваться из этой финансовой петли. Потом Лариса предложила сходить в загс и отсрочить регистрацию еще на пару месяцев. И Вовка, лишь две недели назад возмущавшийся двухмесячным сроком от заявления до сочетания, с облегчением, хотя и без радости, согласился. Лариса говорила, что если не отложить, то, она чувствует, ни ей диплома, ни ему аттестата не видать. И с ней нельзя было не согласиться.

Но с этого дня в их отношениях появилась трещина. Не из-за него, из-за Ларисы. Она стала раздражительной, часто плакала, злилась, кричала на него. Потом опять становилась прежней — жизнерадостной, ласковой, доброй. Потом опять вспыхивала. Вовка никак не мог понять, что с ней.

Когда он сдавал экзамены, Лариса, уже получившая диплом, волновалась больше него. Она глотала таблетки, дни напролет торчала в школе (у нее был месячный отпуск, полагающийся после окончания техникума), а с выпускного бала, не дав Володе пройтись с одноклассниками, теперь уже с бывшими одноклассниками, до Амура и по набережной, повела его к каким-то своим друзьям.

У этих молодоженов была комната в коммунальной квартире, в глубине длинного темного коридора. В первом часу ночи Ларису и Володю ждали: на столе красовались непочатые кагор и шампанское, торт и какое-то холодное мясо. Посидели, скованно поговорили об экзаменах, о сравнительных достоинствах высшего образования и рабочей профессии, потом… Потом хозяева поднялись и стали прощаться. Парень смущенно глядел мимо, а его жена, порозовев, тараторила что-то. И прежде чем Саломатин сообразил, что произошло, они остались вдвоем.

— Ты недоволен? Не рад? Ну вот она я. Твоя. Делай со мной что хочешь, милый! — И она покорно прижалась к Вовке.

Он боялся сделать ей больно, а она успокаивала:

— Ты об этом не думай, это ерунда. Все равно мне будет больно, такая наша доля. Ты о себе думай, чтобы тебе хорошо было. Тебе хорошо? Ну и мне тогда хорошо…

Когда он проснулся, Ларисы рядом не было. На столе, придавленная стаканом, чтобы не сдуло сквознячком из форточки, лежала записка. Он подумал, что Лариса в ванной. Но зачем записка?

«Милый мой Вовик! Ключ бросишь в Томкин почтовый ящик, а дверь захлопнешь так, без ключа. С этого начинаю, чтобы ты потом не забыл. Я уехала по распределению. Буду работать в районном Госбанке. И на этом — все. Ничего у нас с тобой больше не будет. Не ищи меня и не приезжай. Любовь пройдет со временем. Ты пойдешь учиться, полюбишь другую и женишься. Может быть, и я. А жениться нам с тобой рано. Мы еще дети. Нет, не беспокойся, с «этим» все в порядке, в любовники ты вполне годен. Но не в мужья. Все, милый, все. И, пожалуйста, не ищи меня, не будь жестоким. Целую тебя. Прощай».

Ему пришлось прочитать записку четыре раза, чтобы понять. Потом он бросился из комнаты, вернулся, швырнул ключ в ящик и пошел к Ларисе. Отец и мать не сознались, где их дочь, но Славик, которого Саломатину посчастливилось приловить на улице, под угрозой физического воздействия сознался, что Ларка улетела в Тынду — Владимир остановил такси и помчался в аэропорт. Он опоздал ненамного: единственный борт на Тынду ушел за сорок минут до его появления.

Потом не было билетов, только на неделю вперед. Потом он все же достал билет, но, трезво подумав, не полетел. Не хочет — не надо, не станет он унижаться!

Впрочем, его гордости и твердости хватило лишь на два месяца. За это время он успел перебраться в Свердловск и поступить на экономический факультет института народного хозяйства. Можно было учиться по той же специальности и в Иркутске, но он и сам захотел, и родители поддержали: и от Ларисы подальше, и тетка под Свердловском живет.

Приехав домой после зимней сессии, погостил два денька, а на третий улетел в Тынду. В столицу БАМа теперь летали уже не три дня в неделю по одному рейсу, а каждый день по два. Улетел Владимир, сжигаемый горьким стремлением убедиться в самом плохом, что выдумалось за эти полгода. Лариса жила в общежитии… Когда Саломатин попросил позвать ее, все общежитие всколыхнулось: «Ой, девочки, к нашей монахине кавалер явился! Ай да недотрога!» — и так далее. Можно было понять, что выдуманное им чушь. Но Лариса сказала:

— Я же тебя просила! Уезжай. И не пиши мне каждый день, я твои письма не читаю, вот девочек спроси, если не веришь. Я хочу счастья тебе. И себе. Поэтому продолжения не будет. Иди. Я не пойду тебя провожать.

Вовка скрипнул зубами, повернулся на каблуках и парадным шагом ушел на остановку. Все, отрубил! И запретил себе думать и вспоминать. А чтобы быстрее забывалось, завел — клин клином вышибают — дружбу с девушками полегкомысленнее и подоступнее. И почти забыл Ларису.

Только изредка снилось счастливо улыбающееся запрокинутое лицо или вспоминался прерывающийся нежный шепот.

И осталась зарубка на душе. Убеждение, что никто никого не понимает, даже самые близкие, самые родные, самые любящие. Разве понимали его родители, когда ему позарез нужно было жениться? Понимали, что у него, может быть, не будет другого счастья? «Подождите, любовь, если это вправду любовь, потерпит, годы можно ждать». И вот вам. Терпи хоть сто лет. А Лариса! Нет, если самый близкий человек непостижим… Всякая близость, всякое понимание — или взаимный обман или самообман. Ведь через неделю после первой встречи она говорила, что Саломатин стал ей роднее и ближе всех, даже ближе мамы. И он ведь то же чувствовал… А все растаяло, и нет следа. Ждешь счастья, ищешь, ловишь, добываешь, подкарауливаешь — а оно вдруг само валится в руки. Ты трепещешь, раскрываешься навстречу — а вместо счастья тебе суют загадку. Разве не подло? Абсурдно все. И то, что счастье встречает тебя само, не то, не там и не тогда, — нелепо, и то, что оно исчезает, — нелепо. Все нелепо, все обман чувств.

А потому лови момент. Живем один раз: веселитесь, юноши, пока живы! Гаудеамус, игитур!