Собрание сочинений

17 ерундовых орудий^*

Дети часто спотыкаются; они же превосходно танцуют. Антиох.

Ум заставляет отдельные чувства уступать друг другу и тем он добивается решения всех вопросов по большинству голосов; но когда от этого подымает тошнить, – выходит произвол уха (в поэзии), глаза (в живописи) и начинается искусство, где все возможные противоречия имеют почетное место:

Кто может сомневаться, что нелепость, чепуха, голое чудо, последствия творчества!

Но не так легко обмануть самого себя и ускорить случай ошибки: только механические, (а не идеологические) способы во власти художника и тут мастерство, т. е. уменье ошибаться, для поэта означает – думать ухом, а не головой. Не правда ли!

Антиномии звука и мысли в поэзии не существует: слово означает то, что оно звучит.

Фауст пытался в Евангелии заменить «слово» – «разумом»; здесь, кроме нахальства, обычное невежество людей, которые на язык смотрят как на лопату.

Впрочем, практический язык действительно самая небрезгливая лохань, но законы его обратный законам поэзии. Вот они раз и навсегда:

1) Похожезвучащие слова могут иметь непохожий смысл.

2) Разнозвучащие – один смысл.

3) Любое слово может иметь какой угодно смысл.

4) Любое слово не иметь никакого смысла.

Примеры: 1) Бисмарк (собачья кличка). 2) Полдень и 12 час. дня. 3) Осел или мама (по-грузински значит – папа). 4) Любое слово, которого не знает говорящий или слушающий.

Примеры: город – гордый, горшок-гершуни, запах-папаха, творчество-творог У Пушкина Татьяна в начале говорит о своей влюбленности так:

а в конце романа, говоря о том же, она повторяет ту же звучащую суть влюбленной:

(Мой приятель уверял, что, когда он влюблен, его поташнивает).

Если вслушаться в слова: гений, снег, нега, странность, постоянство, приволье, лень, вдохновение… слова, которыми восклицаются, желая характеризовать «настроение» «Евгенина», станет несомненно, что они вызваны звуковым гипнозом: Евгений Онегин, Татьяна, Ольга, Ленский!

На этом же построены русские загадки;

Предчувствуя значение звука в поэзии, многие любители потрудились над составлением словаря рифм Пушкина, Тютчева и друг Они не знали, что может быть открыт словарь не только рифмующихся, но и всех вообще слов, которые встречаются у поэта:

(Евг. Онег гл. I стр. XIX)

А дальше поэт, слуховое воображение которого поражено словом «львы», рыкает и ворчит: «узрюли русской Терпсихоры…», «устремив разочарованный лорнет…», «безмолвно буду я зевать…»⁸

А в то время, как представляется этот «светский лев», вся XX стр. изображает зверинец, где балерина Истомина, после слов «партер… кипит», – неизбежно превращена в пантеру;

Мало того: отдельные буквы, – не только слова, – говорят о поэте более откровенно, чем всякая биография. Буква «Б» у Пушкина:

Первая глава переполнена словом «блистать»: обожатель, богини, балет, бока лов, бобровый, боливар, хлебник, в бумажном колпаке, – весь «бум» бального Петербурга,

Я не буду настаивать на том, что «узрюли» означает – «ноздри льва» – может быть это «глазища»…, но произносительный пафос этого слова, одинаковый почти у всех чтецов, доказывает основную правильность догадки: торжественный зверь смотрит, раздувая ноздри.

Поэтический словарь (внешний вид которого может быть то же, что у практического словаря, изданного академией наук) есть работа творческая, т. е. малоубедительная для глухих…

Это не ключ к пониманию поэзии: это отмычка, потому что всякая красота есть красота со взломом… В этой же книге, говоря о «17-ти ерундовых орудиях», я дам краткое описание набора творческих закорюк.

Зная закон поэтического языка, никто не усомнится, что всякий поэт есть поэт «заумный».

Пользуясь обычными словами, Пушкин превращает «ветошь» в «тошноту», «пар тер» в «пантеру», создает «заумные» слова вроде «узрюли», «мокужон» (Евг Онег. гл. I стр. XII, стрч. 1: «как рано мог уж он тревожить…») …И если бы этого не делал, то не только для футуристов, но и вообще не существовал!..

Стихи Крученых, Ильи Зданевича и мои производят странное впечатление: они до крайности непонятны!

Это ничего: обойдется!

Заумь переходит в зауряд и зауряд в заумь, все меняется на свете, а то, что мы ежеминутно теперь повторяем в простом разговоре, построено хуже самой тухлой маяковины: «не могу оторвать глаз», «потрясать душу», «сойти с ума» или «пьян как зюзя», «тарабарщина», «трын трава»… Кто знает, что такое – «зюзя».

Все это в свое время было сделано каким-нибудь Каменским и вошло в обиход так прочно потому, что дурные примеры заразительны.

Круг влияния заумной поэзии растет медленно и тем лучше для всех!

1. Упражнение голоса.

2. Материал для языкопытов.¹¹

3. Возможность случайного, механического, ошибочного (т. е. творческого) обретения новых слов.

4. Отдых утомленного мудреца, заумная поэзия чувственна, как все бессловесные.

5. Способ отмежеваться от прошляков.

6. Сгущенный вывод всей новейшей теотики стиха.

7. Удобрение языка (заумь – гниение звука – лучшее условие для произрастания мысли).

Новая школа для художника – только неиспытанный наркоз. Но не следует бояться такого слова: самое «естественное» дело – удобрение земли, унаваживание – тот же наркоз (кстати, и слова похожие.)

Культурное возделывание поэзии требует перегноя теории.

Каждый художник принужден учиться до полного невежества: открытия бывают там, где начинается дуракаваляние! Ритм! Ритм! Ритм!¹²

Обрубленные носилки, старая карета, колесница – арба или еще гекзаметрическая кабыла Пегас, доскакавшаяся до ямба… совсем не похожи на трамвай!

Средства передвижения много влияют на ритмическую природу стиха.

И не только в быстроте дело: абсолютной быстроты еще не найдено. Дело в остановках ежеминутных (трам.), замедлениях порывных (аэроплан)… дело в размеренности по секундам!

Только в прозе было возможно такое головокружительное разнообразие ритма, которое дает хотяба. . . . . . . . Илья Зданевич!

Равное или симметричное распределение слогов по строчкам – психология пешехода.

Пушкинский ямб вприпрыжку, конечно, лучше еле волочащего ноги «свободного» стиха наших цимбалистов¹³, но знаменитые «ускорения» и «замедления» ямба¹⁴ (Андрей Белый) теперь такое же мальчишество, как раньше был еще более знаменитый «рубленый»¹⁵ ямб.

Размышления С. Боброва, почерпнутые из превосходной книжки Божидара¹⁶, вносят паразитный дух в новую поэзию, которая совсем не ищет «метрического свидетельства»… Все эти «трехдольные паузники»¹⁷, сосущие мраморную муху Брюсова, к делу не относятся.

Чем проза отличается от стихов!

Созвучия? «Я вышла замуж, вы должны»?

Уже 6 лет поэзия уходит от классического жужжания к разнообразному построению букв по контрасту звука.

Все Маяковские, например, тоскуют по словам: «борщ» и «сволочь»!¹⁸ Вот вам созвучия!

Безгармонно?

Тропы? Т. е. попросту называние вещей не своими именами? Старо, как «кошечка»! Уитмен делал стихи из одного перечисления предметов и это была поэзия без единого эпитета, без метафор, без желания символизироваться перед зеркальным шкафом!

Довольно! Пошел к чорту!

Примите за единицу счета не слог¹⁹, а целое слово, т. е. ряд букв, написанных слитно, и тогда все недоразумения пропадают…

(Это же стихотворение можно прочесть иначе).

На каждую строчку приходится по 4 секундных удара и на каждое слово (это не всегда) по одному. В первой строчке нет пауз; во второй на паузу приходится один удар вначале и два в конце; в третьей строке – 0–1, в четвертой – 0–3, потому что пауза в конце предыдущей строки естественно заслушивается как пауза перед началом следующей и тем убыстряет ее движение.

Так слова соединяются в строчки, которые в стихе – на положении музыкального такта.

Строчки могут и не быть уравнены по числу ударов (у Маяковского они почти вез де одинаковы): тогда соотношение цыфр делается более сложным, но все же закон секундного уравнения остается в силе.

Разбор более сложных примеров потом!

Разработанная теория музыкального счета²¹ приложима к стихам во многих по дробностях.

Все сказанное здесь об ошибке, мастерстве, звуке, ритме и проч. ляжет в основу будущей школы поэзии, уже пришедшей под 41° (Тифлис) на смену футуризма.

Название этой школы ТАБАК (т. е. – Табу, цветная легенда, популярный наркоз, предмет первой необходимости и яд. Сравни: «твое дело табак» и «не по носу табак»).

Футуризм подготовил возможность импровизации: он требовал очень многого от читателя и ничего от писателя: ограничения возрастом («дети пишут лучше»), умом («безумец – учитель»), образованием («дикарство – благодать») – все опровергнуто футуристами! Но они еще не опровергли самих себя: так и стоят за-я-канные и за-все-канные –

    Я гений Игорь Северянин,

    Я Маяковский Владимир,

    Я поставщик слюны аппетит. (Крученых)

    Я президент флюидов. (Терентьев)

Лопнуть должно в 17 местах

напнешь в одном лопнет в другом

напнешь в нескольких лопнет в других

НАПН и ЛОПН

итти в горУ

итти в герУ

бессоНная ночь ПЛОХА

Во всеХ отноШениях

ЗЕБРА скаЧет

идитЕ учиТься

вОт УпраЖнения:

уПреЖдаю

СамоЕ НужнОе

зДРавЫй мыслЪ

и ВсякАя еРУНда

надо

кОПАТь

ЭСкАПадУ

орудИЯми

их

СЕМнадцаТь

ЧУЖОЕ пальто украсть

и сделать из него

сЕРДцебиение илИ

БезприЧинный СМЕХ

эТО вполНе одиНаковО

За примерАми хОдИ далеко

в брюКах О чуЖоГо

плечА²²

зДАневич

обЛако В штанаХ

маЯковскИй

В перекинутоМ палЬто²³

ДуШЕ поЭт

больШАКОв

в коСТюме покроЯ шокинг²⁴

крученыХ

непромокаемЫе штаны дружбы

тЕрЕнтьЕв

РАЗломиТь И НАСЫТИТЬ

Это деЛаетсЯ в решете

гРохоченИем

толСтово трЯсетСя

на мелкиЕ ГРоXи

дО

превращения

в

порох

ШорОх

ИлИ

КОНТРаниТ²⁵

Не теРяйте здравого смыслА

за примерами ходи окОло

везУт осиновый кол ²⁶

уБьют живыХ чел

Крученых

бонЗА²⁷

 НАбза

  ЗаНба

   зноБ

    тереНтьев

     бес лба

      лба беЗ

       балбЕс

Кобиев

он же

 чужая фамилиЯ

  сукин сын

   СаркИсов

    еще

встать И уйТи в гороД

иЛи

ЗаснуТь переД завтрАком

Ходя пО улицАм

носиТь каРандаШ с бУмажкой

По одному слОву

лазитЬ и записывать

А потом доМа проткНУть все

любЫм ПЕРПЕНДикУЛЯРОм

Так нарЕЗаны моИ похоронЫ

и

вообЩе все цвЕтущИе шТыки²⁸

круЧеныХ

Ногу втыкаешЬ Ты

Вмяхкова евнУха

ЦвеТуТ как аистЫ

Бревна смехом

теРенТьев

ПисатЬ неДелю подряд

и не перЕчитываТь

потоМ

на пЛечах

снесТи в типогРафиЮ

Это хороШо когДа захоЧешь

имЕть лучШую свою книгУ

Собирать ошиБки

наборЩиков

чиТателей пеРевираЮщих

по НеопытнОСти

критиков которые

желая переДРазнить

быВают ГенИально гЛупы

таК у меня однаЖды из

дурАцкаго СлОва «обРуЧ»

вышеЛ пО ошибКе НаборщИка

ОбУч²⁹

то есТь обРАтное неуЧу

и поХожеЕ нА балда

ИлИ обУх оченЬ хорошо

внутРеннее

О каЖдом предмете задумыватьсЯ дО полнАго оЧищения совести

В меСяц 1 иЛи 2 рАЗа доВольно

В каЖдой кваРтирЕ есТь комНата заменившая стаРиннуЮ молЕльню

Пить вино после 11 ч. веч.

В ОДИНОЧЕСТВЕ

ЕСЛИ НЕ ЗАСНЕШЬ…

неРазДеЛеНная (эТо я пОпаЛ пальЦем в нЕбо маЯковск.) стрАстЬ приуЧает к оЖивлеНнОму разгоВору с самИм соБой даЕт сУхой гоРячий усТойчИВЫй пЕрПеНдИкУлЯр

МЫСЛИ

тАк поЯвилСя маякОвсКий

КУСКИ СНА

годятся

ДЛЯ ЗАПЛАТ

чТеНиЕ пЛохОй лИтеРАтУры

учит как

ВИТАЮТ БЕГЕМОТЫ

ПЕрепиСаТь

ПереЧиТать

ПЕречеРкнУть

ПереСтаВитЬ

ПЕреНЯТь

ПеРепрЫгнутЬ и УДРАть

НИКОГДА НЕ употребляеТСЯ

еСли нЕ пОмоГут 12 оруДий ПодРЯд

надО сАмоМу ПридУМаТь

ЧетЫре ноВыХ

испрОбОвать иХ

сЕмнаДцаТОе

ПоМоЖеТ

А. Блок. Скифы. Поэма^*

Блок совсем еще не старый человек: ему должно быть лет 35.

Среди поэтов-символистов старой группы: Бальмонта, Брюсова, Сологуба – А. Блок может рассматриваться нами как художник, который сделает что-нибудь еще. Поэтому интерес к новым поэмам Блока зависит не столько от злободневности их содержания, сколько от стихотворческих особенностей, которые мы склонны находить во всем, что пишет Блок теперь, когда символизм утратил свое очарование.

Поэма Скифы так же скучна и по композиции и по исполнению, как поэма Двенадцать.

Но и та и другая, в особенности Скифы, очень показательны для поэтов молодых, насколько не случайна диктатура сменяющих друг друга школ и как беспомощна старость: «Миллионы вас, нас – тьмы, и тьмы, и тьмы».

В этой первой строке дан весь разгон поэмы, изображающей многолюдство Востока и Запада, которые противостоят теперь друг другу равносильными – и в идейном и в кулачном отношении – врагами. Следует вызывающая речь Востока, и она, начинаясь мальчишеской фразой – «Попробуйте сразитесь с нами», – вся проникнута гимназически-университетскими воспоминаниями о «скифах», «азиатах», «расах», «лавинах», «перлах», «Эдинах», «сфинксах»… пока, лишенная всего, не добирается до лейтмотива: «Она глядит, глядит, глядит в тебя // И с ненавистью, и с любовью». Тот же разгон, что в первой строчке поэмы, здесь опять относится к наименее скучному месту стихов и тем изобличает технический прием, нужный автору в сильную минуту.

Этот прием состоит здесь вовсе не в повторении одного слова, а в том, что слова теряют свой облик: слово «тьма», вращаясь, превращается в «ведь мы» или «ведьмы», а слово «глядит» кажется похожим на «летит».

Тут Блок причастился более молодой поэзии и тем стал под защиту единственного ее закона: закона случайности.

И не потому ли весь дальнейший отрывок, хотя и написанный в каноне старой пиитики, превосходен: «Мы помним все: парижских улиц ад и венецианские прохлады, лимонных рощ далекий аромат и Кельна дымные громады. Мы любим плоть, и вкус ее и цвет, и душный смертный плоти запах… Виновны ль мы, что хрустнет ваш скелет в тяжелых, нежных наших лапах?» Этим поэма должна была бы и закончиться, все, что дальше – в поэтическом отношении пусто, в логическом – неубедительно, в политическом – поздно.

Крученых грандиозарь^*

Крученых – самый прочный футурист как поэт и как человек.

Его творчество – крученый стальной канат, который выдержит любую тяжесть.

Про себя он говорит:

а в «важные минуты» жизни Крученых молится:

С этими двумя фразами он может пройти вселенную, нигде не споткнувшись! Потому что в них ровно ничего не сказано, они великое ничтожество, абсолютный нуль², радиус которого, как радиус вселенной – безмерен!

Никто до него не печатал такого грандиозного вздора – Крученых воистину величайшина, грандиозный нуль, огром!..

Когда публично выступает он с самостоятельным докладом, его лицо, перекошенное судорогой зевоты, кажется яростным, он выкрикивает полные сочной скуки слова и доводит до обморока однообразным построением фраз…

Ему возражают цивилизованные джентльмены, но в этот момент вы начинаете понимать, насколько неопровержим Крученых, что из его гримасной слюны³ рождается пятносая Афродита, перед которой вежливо принуждены расшаркиваться приват-доценты⁴.

Такова творческая сила нелепости:

В русской поэзии «голая чушь», начиная уже с символистов, медленно подтачивала кривизной и шероховатиной биллиардный шар обмысленного публикой слова. Корнеплодство в огороде Хлебникова, слова изнанкой – «от трех бортов в угол» – Маяковского являются последней попыткой сделать слово заметным хотя бы по яркой дыре: но этого уже недостаточно. «Тринадцатый апостол» изысканного метафоризма – Маяковский безнадежно орет:

История футуризма – увлекательная повесть для Энциклопедического словаря, но футуристы все забывают: может, у них и памяти нет никакой!..

Так или иначе, будальный Крученых всегда «бьет по нервам привычки»⁶ и теперь уже он, если кто-нибудь, слушая «ноктюрн на флейте водосточных труб»⁷, в его присутствии «подавится восторгом», Крученых пропишет:

Молафар… озной… озноб… мымз… мылз… экка… мыкыз. («Наступление» и др.). Всем, кто

На смену поэзии обновлявшей (Бурлюк, Хлебников, Маяковский) идет поэзия просто и совсем новая. В 13-м году Крученых обнародовал «Декларацию слова как такового», где впервые говорится о некоем «свободном заумном» языке, который «позволяет выразиться полнее»:

В своем творчестве Крученых еще не окончательно расквитался с «умной» поэзией, где стоит на последней ступени безумия, дразнясь и хитро увертываясь от лаврового листа:

впивается в ногти стальной каприз («Будалый»)

В произведениях, написанных на языке «умном», орбита которого целиком проходит среди т. наз. «обстоятельств жизни», Крученых наугад, но в математически точных формулах беспредельного вздора утверждает прочность своего ума, зашедшего за разум и делающего разуму «рожки».

Здесь он вне стиля, вне всего, что заведомо хорошей марки – хотя бы футуристической.

Падая в пропасть, а не с какого-то этажа в лужу, он развивает безудержную инерцию, которая прорезывает живот земли. и вот:

Вместо расслабленной поэзии смысловых ассоциаций здесь предлагается фонологика⁹, несокрушимая, как осиновый кол.

О чем говорится в этих стихах?

Такие слова как «нони» и «чолы» странны, они туго воспринимаются, не чешут пяток воспоминания, они тешут осиновый кол на упрямой голове людей с хорошей памятью.

И в результате эти стихи будут поняты!¹⁰

К ним прилипнет содержанье! И не одно, а больше, чем ты можешь выдержать. Потому что нелепость – единственный рычаг красоты, кочерга творчеств:¹¹

Поэты-символисты, утвердившие в себе союз формы и содержания, были кровосмесителями, их потомство рахитично, оно:

Только нелепость дает содержание будущему:

Эти слова втираются в кожу сознания, животворя его. В равной степени они могут излечить насморк, ревматизм и ше ра тизм:

Внешние формы и условия творчества Крученых так же нелепы, как их сущность. Он «забыл повеситься» и теперь неудержимо издает маленькие книжки, собственноручно рисуя их шапирографским чернилом. В каждой такой книжке не наберется более 100 букв: две-три фразы, рекламное название и вот уже новая книга Крученых, подлинная рукопись, рисунок, нестрочье, где буквы ле-та-ют, присаживаясь на квадрат, треугольник или суковатую поперечину…

Такие книги не исправляются автором, не переписываются: они точный след крови, произвольно упавшей из наклоненного к бумаге пера; они пахнут фосфором, как свежие локоны мозга. Вот «Город в осаде», где выпускаются на улицу «свирепые вещи» вместе с воззванием сумасшедших, которые диктуют всему «наизнанку законы»; «Восемь восторгов» – приходно-расходная тетрадь радостей футуриста; «Нестрочье», заявляющее о «совершенной откровенности» автора, когда он пишет на родном заумном языке. «Ф/нагт», «Шбыц», «ра/ва/ха»… этим книгам нет конца и не будет:

Этими словами заканчивается драма-опера Крученых «Победа над Солнцем»¹⁴. Здесь он оказывается бешеным драматургом. Его драму нельзя читать: столько туда вколочено пленительных нелепостей, провальных событий, шарахающих перспектив, от которых станет мутно в голове любого режиссера. «Победу над Солнцем» надо видеть во сне или, по крайней мере, на сцене. Это не «ошибка смерти»¹⁵ Хлебникова, где все сидят в одной комнате, разговаривают и входит какой-то неизвестный и еще что-то разговаривают и что-то читают… Эту пьесу можно безболезненно муслить в кабинете.

Здесь сказывается глубокое различие темпераментов: домомнитствующий, комнатный схоластик Хлебников и летящий на Америке Крученых.

Домашняя мистика не интересует Крученых. В своих критических произведениях он любит все сводить к ярой практике творческого ремесла.

То, что бесцельно путает, должно быть выброшено: чёрта, оседлавшего русскую литературу, он превращает просто в дворника, который не хуже других:

В той же книге («Черт и речетворцы») вместе с победой над чертом заявлена победа над «украшением ада» – сладострастием. Величие этого последнего идола колеблется:

Победа над великой Вавилонской Блудницей! Тут впервые наступил момент, когда все разрушено, вплоть до апокалиптических ужасов и начинается «Мирсконца».

Эта мысль – «мирсконца» – записанная как одно слово, фундамент футуризма¹⁶. Новый мир уже начался, вытеснив собою все нежные воспоминания; вот почему футуристы о таинственной, строгой и нежной луне – Саломее говорят, что она сдохла.¹⁷

Мир не умер, не почил, а именно подох, потому что от него теперь ничего не осталось, кроме «блевотины костей» или «душистого рвотного». Те, что с верою ждут еще «конца света», не заметили минуты, когда мир погибал! Для Крученых «света преставление» факт давно совершившийся и даже малоинтересный!.. Казалось бы что «мистического» в ярких клееных бумажках, которые делает Крученых вместо картин: не то ли самое нравится детям¹⁸, и дети, придя на выставку картин футуристов, совсем не боятся бумажек¹⁹ Крученых.

Почему же родители их полны ужаса под маской негодования и презрения?!

Не потому ли, что тут они не узнают себя, природы, всего, что существует с начала мира и должно существовать до «конца света»! Должно существовать, время еще не пришло, а между тем в бумажках Крученых уже ничего нет! Что это? Издевательство? – два черных прямоугольника, из которых один бархатно-матовый квадрат, а другой лакированно-блестящая полоса?!

А вдруг в следующий раз он возьмет и наклеит только один блестящий или матовый квадрат?! что тогда?! Тогда «конец света»! И с детства привычный для человечества страх ночи и светопреставления подымается в душе взрослого человека, потому что не заметил он, как мир кончился и начался с конца… без «трубного гласа», мир заумный, заойный… Для тех, кто этого не заметил, мир продолжает существовать, но Крученых давно заявил в «Победе над Солнцем»:

Понимающие слово-мирсконца только как символ творческого обновления или чего-нибудь еще – заскакивают вперед, но неудачно, потому что символическое понимание вещей не дает и отдаленного постижения живой и плотской мысли – мирсконца.

Мирсконца пока еще не символ, а только факт. Только петуший голос Алексея Крученых. Только он, Крученых, писавший вместе со всеми русскими поэтами-футуристами и объединивший в своих книгах всех русских футуристов художников²⁰, которые любовно украшали его «голую чушь» собственной «чушью», может теперь, принеся догмат и войну, прокричать:

Мне смерти нет и нет убоя в лицо плюют карболкою напрасно как будто пухну от ядопоя а пистолета выстрел застенчиво гаснет. («Будалый»)

Но все эти крайние нелепости, этот театр безумия является только подходом к иному, еще большему вздору – заумному языку. Весь футуризм был бы ненужной затеей, если бы он не пришел к этому языку, который есть единственный для поэтов «мирсконца».

Голосом звонким, как горлочервонцем шекспировского оборванца, были выброшены первые будетлянские слова:

Здесь впервые русская поэзия заговорила гортанью мужчины и вместо женственных: энных, енных, ений эта глотка исторгла букву «Г» – «глы-глы». Мужественность выразилась не в сюжете, что было бы поверхностно, но в самой сердцевине слова – в его фонетике, как это уже намечалось в словах: гвоздь, голан-дос, Ассаргадон, горилла…

К. Малевич пишет²²: «„Бумг, мумонг олосс, а чки облыг гламлы“ – в последнем Вашем облыг лежит большая масса звука, которая может развертываться, и конечные буквы дают уже сильный удар, подобный удару снаряда о стальную стенку».

(Кстати: это стихотворение еще раз докажет востроголовым пушкиньянцам, что они окончательно не могут отличить Крученых от Пушкина.) Стихи должны быть похожи не на женщину, а на «грызущую пилу»²³. Вот какое обязательство принял на себя первый заумный поэт – Крученых.

Но это обязательство он выполняет, конечно, так же мало как и всякое другое, п. ч. он художник, которому не важно создавать в русской поэзии эпоху «мужества» или иную, – он должен жить, оставаясь чистым нулем – он может, напр., и пококетничать:

Ему некогда останавливаться на исторической самооценке перед зеркалом славы, когда «будалая» эпоха наступила и творятся самые необходимые слова:

Янь юк зель дю гель газ шья жлам низвак, цлам цлай, залан-далы… А вот милые стихи, после которых всяческая необходимость исчезает:

Таким образом, Валерий Брюсов дождался ответа на свой вопрос «где вы, грядущие гунны?»²⁴, а Мережковский простым глазом может видеть «свинью, летящую в лазури»²⁵.

На заумном языке можно выть, пищать, просить того, о чем не просят, касаться неприступных тем, подходя к ним вплотную, можно творить для самого себя, потому что от сознания автора тайна рождения заумного слова скрыта почти так же глубоко, как от постороннего человека.

Но заумный язык опасен: он убьет всякого, кто, не будучи поэтом, пишет стихи.

Заумные стихи ему не понравятся. А дверь мышеловки закроется сама собой.

Когда-нибудь новый Даль²⁶ или Бодуэн²⁷ составит толковый словарь заумного языка, общего для всех народов.

Новый Грот²⁸ упорядочит правописание.

Тогда явится и новый футурист.

И это будет наш Алексей Крученых.

Достоевский верил, что Россия «спасет Европу», в наши дни русский народ клянется «научить» ее, у нас: или все, или нуль, или научить, или, по крайней мере, проучить, сотворить грандиозную мерзость.

Последние морфологические изыскания Крученых в книге «Малахолия в капоте» устанавливают несомненную анальность пракорней русской речи, где звук «ка» – самый значительный звук.

(подробно в книге Крученых «Ожирение роз», мой разговор с ним на «Малахолии в капоте»). Европейский футуризм весь в пределах некой случайной идеологии и технического овладения быстротой.²⁹

Мы же органичны и беспредельны, почему Крученых и нарек однажды как истину, что у русских футуристов есть наемники: футуристы итальянские.

Природные свойства русского языка еще Пушкину дали как-то возможность оскорбить Европу рифмой, что связывает существенную анальность нашу с нашим же отношением к Европе.

Крученых не мог, будучи русским, остаться только русским поэтом-футуристом: он позволил себе все непозволительные поступки и остался грандиозным нулем, как Россия, абортировавшая войну:

Он не будет популярен, его не ухвалишь, он бурный грандиозарь, настолько великий для Чуковских³⁰, что они из всего Крученых увидели лишь кусок циклопического коричневого голенища. Скоро они и вовсе перестанут видеть Крученых, суть которого уже утонула в заумном. Вот последнее благожелательно – умное слово – завещание Величайши – вам:

А вот еще лучше:

Маршрут шаризны^*

Неожиданное слово для всякого поэта – важнейший секрет искусства. Размышляя о круглом маслянистом цветке, стихотворец не удовлетворяется произнесением имени цветка, – он говорит: «прекрасная», «черная» или «ожиревшая роза».

От прямой, кратчайшей линии рассудка поэзия всегда уклонялась к небрежной странности, увеличивая градус этого отклонения в последовательной вражде школ.

С незапамятных времен существует в искусстве прием сопоставления вещей, которые одновременно и похожи и непохожи друг на друга: теория контрастов.

В пределах этого приема умещаются все школы, включая и футуристическую.

Если изобразить чертежом ступень, в которой тот или иной поэт позволяет себе использовать силу контраста, – получится схема, напоминающая веер, верхнее ребро которого можно принять за линию рассудка (минуя средние ребра), на нижнем написать хотя бы из Бурлюка (пример крайнего контраста) –

Очевидно, с каждым веком подрастает некая сила, подобная ветру, которая все упорнее мешает поэтам стрелять прямо в цель и требует изощренной баллистики.

Заменяя «красоту» – «уродством», «смысл» – «нелепостью», «величие» – «ничтожеством», – футуристы дали борьбе старого искусства с… ветром… летаргии… последнее напряжение мышц. Здесь кончила мучительную жизнь теория контрастов.

Новый закон имеет случайное название «маршрут шаризны», взятое мною из не напечатанных еще стихов А. Крученых:

(т. е. в восторге от кругосветного плавания).

Вокруг земли, под прямым углом к направлению творческой затеи, дует ветер летаргии. Сила его равна тяжести среднего человека при быстроте один шаг в секунду.

Попадение в цель возможно только при стрельбе в обратную сторону: снаряд должен облететь оба полушарья, дважды сторонясь под ветром и тогда описанная вокруг земли восьмерка ударится концом в цель:

Эпитет контрастирующий заменен эпитетом ни с чем не сообразным; стрельба в обратную сторону требует в работе над стихом особо важные части произведения отмечать словом, которое, «ни к селу ни к городу». Разряжение творческого вещества производится в сторону случайную:

Первая строчка – произвольное искажение А. Блока («весны не будет и не надо»⁶): общеупотребительная «весна» заменяется первым встречным «сестер».

Поэт стоит спиною к слову «весна», выстреливая словом «сестер»; последнее вылетает со свистом первой своей буквы «с», летит среди чуждых ему звуков, климатов и, завершив кругоземную восьмерку, попадает в слово «расцветем» – собственный звуковой двойник. В целом стихи создают иксвесну (x = весна)⁷…

Вечер Жанны Матинион и Гюрджиева^*

Месяц тому назад в Казенном театре выступила школа Жанны Матинион.

– Публики пришло больше, чем нужно……

. . . . . . . . . .

Когда не хватает слов, когда звук исчерпывает свою силу, – начинается жестикуляция, исступленный бег, прыг, валянье по полу! Танец – это последнее, что остается, когда все испробовано…⁴

Самый грубый зритель не требует, чтобы движения балерины изображали поцелуй, объятия или какой другой житейский поступок женщины: танец сразу лишает ума, подчиняя все непреклонной математике безумия – ритму!

Идея ритма⁵ особо выдвинута за последние 1/4 века.

«Сократ упражняйся в музыке», – этот бред курносого мудреца очень понравился Ницше! Рационализм всегда приходил лечиться к безумию во все века: одурие мистикой или ритмическая гимнастика, лишенная всякой идеологии на пустой площадке искусства.

Далькрозом⁶ и теософией увлекались одновременно.

Хронологическое совпадение подало повод смешивать эти вполне разные явления.

Правда, далькрозисты иногда стремятся к оздоровлению человечества, к созданию «новой прекрасной культуры»! Они говорят о пользе ритмической гимнастики, о воспитании воли…

Но это явная чепуха: будущее всегда бывает неожиданным!

Система Далькроза есть прежде всего танец, а потому она вовсе не нуждается в рекомендательных письмах от музыкантов, поэтов, художников, врачей, архитекторов!

Значение музыки чрезвычайно раздуто немецкой философией: со времен Шопенгауэра стало общим заблуждением считать музыку прообразом всякого искусства: наиболее чистым и наиболее отвлеченным!

Это мысль дилетанта! Профессионалы должны понимать вздорность такого пристрастия к музыке.

Далькроз выравнял фронт современного искусства, освободив танец от стиля и предметности.

Балетоманы оскорблены жеребячьей резвостью новых плясуний.

Ритмические упражнения Далькроза составлены при самом трезвом понимании своего дела: тяжесть, упор костей, упругость мускулов, сила инерции – вот все, чем располагает танец; но из этого материала возможно 1000000… комбинаций! Каждый день в течение 10 лет можно ставить все новые и новые танцы. Но вот на пути продолжателей Далькроза возникает странный вопрос: гимнастика или танец! – и опять наследственная болезнь сердца – стиль портит многое.

Жанна Матинион отличилась крепкой фантазией и дала зрелище несравненно более высокой марки, чем все балетное кривлянье, что видели мы в Тифлисе на той же или на других эстрадах.

Принцип поступательного движения – жест с размаху, бег с разгону (сила инерции) использованы очень полно.

Умение приспособить внешние силы и обстоятельства дает европейский характер постановкам г. Матинион.

Но при чем тут бисерный Шопен, хотя и в малой дозе, но все же просыпанный на эстраде. Почему не заменить этого неврастеника барабаном?!

Повторение одних и тех же фигур в танце – вещь совершенно недопустимая: движение должно развиваться, а не выпадать обратно, как булка у человека, внезапно скончавшегося за обедом. Refrain и в поэзии и в музыке окончательно испорчен модернистами, так к употреблению пока не годится.

В сотрудничестве с г-ой Матинион последние месяцы работал г-н Гюрджиев, по свидетельству композитора Гартмана⁷ – знаток восточного танца.

Как нельзя более кстати приходится Гюрджиев к школе Далькроза.

Если европейский навык состоит в том, чтобы приспособляться к внешнему, закруглять движение на парусах инерции, – Гюрджиев дает вместо разгона – толчок воли – резкое прямое движение.

Метод Гюрджиева обогащает Далькроза ровно вдвое.

Прекрасно срепетированы массовые движения учениц, одновременно вскидывавших то руку, то ногу, идеальная бессодержательность этих движений и прямизна произвела на публику впечатление ошеломляющего отдыха… после малокровных «босоножек»…

Один, два танца, впрочем, Гюрджиев мог бы уступить Тамаре Грузинской: имитацию бабочек и еще что-то воинственное!..

Нам совершенно неважно знать, что Гюрджиев изучал священные танцы Востока! Это его дело!

Надо просто ходить на голове и по воздуху! Остальное приложится.

Рекорд нежности^*

Ранние годы поэта², его детство никого не касаются. Известно только, что тогда был необычайно красив. В отрочестве он окончил Тифлисскую гимназию, в юности Петербургский университет по юридическому факультету, а молодые годы провел между Кавказом, Петербургом, Москвой и Парижем, где выступал публично с лекциями, чтением чужих стихов и просто так.

Общие знакомые передают анекдоты о «Школе Поцелуев» открытой будто-бы Ильей где-то на севере, говорят о блестящей речи, произнесенной им в Кисловодске, кутежах, о распутстве, дерзости и о веселом нраве добродушного, эгоистичного, сухого, сентиментального, сдержанного, запальчивого и преступного молодого человека.

Вызывая в людях не только уважение, презрение, злость, но и участие, Илья много слышал полезных наставлений от родственников и друзей, которые всегда чувствовали, что юноша пойдет далеко.

Молодой человек слышал всех и все наставления исполнял, уделяя каждому неделю, месяц или год. Но в то же время, без всякого признания, – по собственной доброй воле – Илья стал поэтом. Это случилось давно, и обнаружилось в прошлом году, когда в Тифлисе выскочила оранжевая блоха³ – первая книга поэта, – «янко круль албанскай».

Кинематографический снимок всех звуков, которые слышали и хотел бы слышать Илья в течение 20 с лишним лет!

Увертюра к дальнейшим драмам поэта что теперь вышли и печатаются.

Все людские пороки растянуты в «янке» до предела:

Стяжательство янко ловит нелюбимую блоху и пишет на ней «собственность янки»

Нищество

и отсутствие

пола – «янко ано в брюках с чюжова пличя абута новым времиним»

Трусость – «папася мамася», «анаванёй двуной»,

глупость

и гордыня – «ае бие бие бао биу баэ».

Сюжет простой: проходимец янко набрел на каких-то разбойников, которые в это время ссорились. Как человек совершенно посторонний и безличный, – янко приневолен быть королем. Он боится. Его приклеивают к трону синдетиконом, янко пробует оторваться, ему помогает в этом какой то немец ыренталь: оба кричать «вада», но воды нет и янко падает под ножем разбойников, испукая, «фью». Вот и все. Это сюжет для вертепа, или театра марионеток.

Можно видеть тут 19 век России.

Гадчино⁴, дубовый буфет и Серафима Саровского⁵.

Голос Ильи Зданевича слышен в «янке» достаточно хорошо, видна и постановка его на букву «ы», что позволяет легко брать верхнее «й»:

«ывонный» язык открывает все чисто русские возможности, которые в «янке» однако не использованы: там нет ни одной женщины, ни одного «ьо», – ни капли влаги.

Необыкновенная сухость словесной фактуры, твердая бумага и обложка цвета окаменелой желчи, – заставили многих принять Илью Зданевича как академиста и бюрократа.

Поэт разделил судьбу своего героя: ему нехватило воды! Температура 41°!

Твердый нос! Зданевич ищет душевную мягкость (слюни любви): так образовался позыв к анальной эротике! Заболевает брюшным тифом! Пишет новую драму – «асел напракат»⁶ – компрес из женщины, который молитвенно прикладывается без разбора, то к жениху «А», то к «Б», то просто, по ошибке, – к ослу.

Все неприлично любовные слова в безпричинном восторге юлят, ются, вокают, сяют, переслюняя самого юснаго⁷ поэта Велемира Хлебникова:

напЯляя клЮсь яслюслЯйка вбильЕ пиизЯти

ибУнькубунь кЕю халЯвай пЕк

иффЯфсы цвиЮтью унАбн лЮпь

гяенЯй талЕстис мавзЕпит казЮку качЮчь

разивАю юпАпяк фЕйки падвЯски

зОхна

кОялик липИть блЯ рЮши пыжЫ

мЕдик нЕи фафлюфЮк лЯп алюмИний

Абъюбясь хЕи мЯкоть яЕю Ефь

лЕюнь юпфЯк

маютьгА звИ тЕтять ммЕ

пьЯпянь

. . . . . . . . . .

Рекорд нежности поставил Илья Зданевич, сияя от удовольствия!

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

В третей драме цикла «аслаабличья» («остраф пасхи»⁸) превращение осла в человека более решительное: хозяин говорит о действующих лицах «острафа пасхи» почти ласково: «Купец парядочный асел ваяц таво пущы две с палавинкай каминых бабы тожы дрянь».

Очень веселая драма: все умирают и все воскресают – период… месячны!!!

Две с ½ бабы (характеристика) – первая – мать припудренная землей; грим старухи. Вторая – своячница с истерикой в ванной комнате.

Половинка – просто ѣ!

И самые милые слова ваяца обращены к половинке:

Это соловьиная трель (буквы ч, ш, щ, ц, с, ф, х, з, – передают плотские чувства: чесать, нежить, щупать, щекотать…)

Голос «палавинки» в оркестре баб самый простой:

Она тоже любит шипящие звуки: чья, бзыпызы!

Ибсеновская неразрешенность заметная в «асле напракат» исчезла в «острофе пасхи»: – тут уже «непарнокопытные надёжы» сбываются: пасха атрицательный паказатель смерти минструации каминых бап разришают действа пасха и ваяцу

крапит ваяца кровью бац

ваяц

оживаит бижит

хазяин

Каесц.

. . . . . . . . . .

Умный человек никогда не возражает по существу.

Илья Зданевич ангел небольшого роста и наглый певец.

Следующий сеанс: «зга якабы» и «лидантю фарам». Тут быть 2-ой части «Житие Ильи Зданевича».

На канец!

на канец

Миллиорк^*

Свинцовая типография падает и рассыпается в погоне за браслетом

Поэтому в молочной быстроте стрелочница не поймет простой надписи:

Проехало: рябое озеро, китайская фанза, станция Бахмут, барышня в купе, читающая Тургенева, Маркс или Ноган тифлисского милиционера??

Художник – производитель пустых мест.

Так возникает пенный город там, где поскользнулась нога

ПО – ОП – ПО – ОП! ТИ – ОТ!

Самое легкое на свете зрелища!

Предлагаю заняться исследованием «П» и «Т» по санскритским пташкам!

Не сходя с мест можно увидеть все

Как трудно повернуть холодную шею чтобы наткнуться во второй раз!

Говорят – «единица счета»! Нет!

Ноль равен миллиорку! Поэтому восторг выражается буквой О!

«У меня полный живот слов» – сказано ребенком!

Желудок – седалище гения!

Зданевич говорит – от вина все становится массивным… По моему, горячий картофель в ледяной простокваше делает каждого любезным:

Если ставить памятник надо сделать фигуру – фонтан; из носа, из ушей извергается все что может быть и без передышки

Вещи смотрят как пристальное дуло

Длинное путешествие (мое ст. Баладжары)

После миллиорка верст опять станционная тиша с вывеской

или:

Не все-ли ровно что болтать если языки развязались… как у апостолов

Сначала или ссередины – одинаково:

Все это начитано из книжек-рукописей Крученых и предназначено для самого острого носа по странице в день.

Хотя не нравится, – читай – мучайся! Нежно любленная литература кончилась. Один из несомненно культурных поэтов нашего времени Сергей Рафалович² – сознается: и быль не зазвучит как дифирамб»!

Конечно нет!

Трактат о сплошном неприличии^*

Стих 1.

Вот к сожалению дошли мы до черт знает какой МУДости!¹

Начинается блаженство учеников и ни в чем неповинные жертвы.

Мы в кафэ сидим как три митрополита, три папы, три бабы, три зуба:

Крученых, Зданевич и Терентьев!!!

Стих 2.

Вот некоторые слова: упразднить, испразднить, исправить, правило, порожний, прах, на всех парах… отсюда вывод:

Мы правду матку рубим потные от счастья шТОПОРЫ ФУТУРИЗМА

(с тех пор, с той поры, топор).

Стих 3.

Во-первых – русский язык – самый крепкий и разнообразный: angliчане говорят только на провалившемся языке (Тифлис = Шифилис), italiaнцы – высуня (bona сера), поляки на зубах (цикаво пшез джви патшить), а французы – одними губами (Minion!) Русский ничем не брезгает: Харкает, Ыкота и высочайше Юкает! Отсюда ВСЕЛЕНСКОЕ ЗНАЧЕНИЕ русской ругани – верхний регистр! Елки палки! И нижайшее почтение на Ы: «упал на лЫки (Анчар).²

Стих 4.

Слово фуtуriзм – означает поиноязычному свое некоторое, а для нас фютюр = фитюлька! Правильнее говорить: фу ты, ну ты, ножки гнуты, футурнуть, турманом, футурок… Словом: Европе прорубить окно (те же самые штопоры, топоры, праматери и елки палки! Будалый, удаль, Будда и Ядвига, а также пудэль – сразу видно, что на эти слова можно положиться!

Стих 5.

41° – это – 40 дней, 40 ночей, 40.000 братьев,³ 40 сороков, 40 лысых, сорочка, сором, храм, а тут еще один лишний КОЛ ставиться без колебания поверх всего и ничего подобного.

Стих 6.

Слушай дальше!

С отчаянием на лице, в четвертый раз подбираю блевотину мысли, закладываю в рот четыре пальца и выражаю нижеследующее: четвертое лицо Господа Бога – СПЛОШНОЕ НЕПРИЛИЧИЕ, ибо на отвратном пути лежит всякое искусство. Оно перевязано искушением, укусом змеи, куском яблока, искусанного любовницей, Евой, девой, крысой и многими чувствами! Оно всегда пусто, густо, оно из уст, а также из-под куста! (кустари)!

Поэтому не раз убеждал я целиться в обратную сторону, а стрелять прямо по сидячей публике.

Искусство невозможная дрянь, а наслаждаться им безнравственно и крайне вредно!

«Плюйте ежедневно на алтарь искусства»⁴ – выразился Маринетя!

Змий искуситель, подобно КЛИСТИРНОЙ трубке, свисающей с Древа Познания Добра и Зла, – он первое начало зарайской жизни и творчества в человеках. А что же такое оно, восхваляемое наравне с халвою и халдейскими мудрецами: творение, тварь, творог, твор или просто может быть – Таганрог, Туган-Барановский⁵, Рабиндра Нат Тагор,⁶ купорос пли притворство?

А ближе всего стоит вОр, – тот самый, что крадет! От этого и красота! Нечего сказать! Господа, будьте искренни… Недаром самый искренний человек назывался Искариотом. В нем была искра Божия, он был кретин!

Итак, – будьте искренни!..

. . . . . . . . . .

. . . . . . . . . .

В первый раз приходится слышать вам это бзЫпЫзЫ⁷ и вы думаете – в последний! В том-то и беда, что это лишь благое начало…

Вот вам друзья: говорят – УМ!?… один хорошо, – два лучше… – это самое и есть!!! 18-й век: Вольтер, Монтескье, Руссо, Арап Петра Великаго и Рафалович⁸ – все это люди восемнадцатого века. Поколение умников.

Писали прилежно и много: так сказать игра ума, игра свечей, та-та, та-та!!!

Большую перемену в их обиходе произвела керосиновая лампа с зеленым маракулом.

Резко очерченный круг сознанья и перепуханная курсистка в глубине комнаты за чертою оседлости Канта.

Расцвет еврейской библейщины весь 19-й век, семероколенящий за дубовым буфетом в приемную Серафима Саровского⁹… ничерта не поймешь! Декаденты, интуиты, Владимир Соловьев, Андреи Белые и Блюменталь-Тамарин¹⁰ – первые безумцы: их дело фортелять на костылях и костылять на фотепьяно. Это акробаты (по крышам прыгали) с Фрейдом и первыми футуристами (тоже безумцами). Все они спрятались в клозет и стали они молиться своему Богу, предчувствуя наше симпатичное появление.

Впереди стоят окостенелые: – Маяковский, Хлебников и Каменский!.. Где то совсем у чертовой матери Брюсов Валерий в Блоке с Блоком или без Блока… Вся остальная публика распевает «Эх яблочко, куда-ты котися!» Ежеминутно раздаются залпы возрастающей отрыжки!

Бог, – переживший Василь Василича Розанова, – конечно, чистокровный еврей – БорУХ¹¹, – многосемейный, богатый и на старости лет приневоленный банкир– призадумался о возможной доходности сорок первого градуса, когда запелся новый хорал.

I I I I I I I I I I I I I I I I I I I

Теперь на рынке не ум, не безумие даже, а просто–

БЗЫпыЗЫ

Третий том всемирной истории.

Смотрите: вот вам отчаяние поэтов: что ни напиши, – выходит женская болезнь! Французское влияние на нашу литературу закончилось тем, что есть в одном слове: белитристика! Кузмин, разморенный ЦАЦАМИ скулит: «такая белая рука»!

Слабительное умирание Ал. Блока отмечено снежной пеленой, елями воздетыми как кресты, этими всеми туманными елеелями.

Маяковский хвастает: «в моей душе ни одного седого волоса»,¹³ но это потому только, что выщипал и как каплуна подносит вареного «на блюде» в соусе из «соловьев и любовей».¹⁴

У всех бельмо «беляжье»!

Не могло быть иначе: после попойки с куртизанками заполдень, чем несколько 1000 лет истекало искусство, после всех Иоаннов Крестителей с пальчиками на палочке, после Юркунов¹⁵ и Дорианов, изящных букашечных мальчиков, козявок, Кузек и Кузминых¹⁶, – мы говорим о простой холодной воде! ВСТАТЬ, ВСТАТЬ! И нежная, дрожа во весь рост, вытягивается перед нами беленькая литература, стоя в эмалированной калоше: мы произвели девальвацию женщин.

Сухая жердь, перпендикуляр без фонтана сечь новая ось всеобщей композиции – острый НАКОНЕЧНИК ДУШИ!

Это у нас на 1000 веков для управления художествами и чем придется.

Каждое слово поэзии мы тщательно заливаем карболкой или денатурируем.

Знаменитый сдвиг, это и есть сокрушительный удар в зубы и почти без боли…

. . . . . . . . . .

Во имя чего и что такое бзыПызы.

Во-первых, это очень глупо: в самом деле: что такое «бзыпызы»? А во-вторых, это гадость: «БЗЫ», а потом еще какие-то «ПЫЗЫ».

В целом же, это слово может означать хлеб насущный, честный труд или что-нибудь вроде дружбы.

Философы доканали мудрость.

Платон, Сократ и Кант – главные катафальщики. В шишковатой голове Канта мудрость преставилась. От него пошли по ту сторону «вещи в себе» вместе с продыренными символами, идеями и прочей ерунделью, а по сю сторону – сплошь остались одни представления! Каждый идиот гносеОЛУХ стал заглядывать под себя как под юбки, раздувая «теорию познания» до гемороидальных высот…

. . . . . . . . . .

Под юбками¹⁸ ничего не оказалось; об этом с ужасом поведали Веннингер¹⁹ и Ничше! Куда ни ткни – представления и больше ничего! Безденежно желанная «вещь в себе» «сущность» по усам текла: наши поэты подлавливали ее в Монте Лизе, Монне Ванне, донне Анне, во всем энном, туманном, сокровенном, енном, юном, лунном, потом сокращая и обгладывая эти заливные нюни нашли свое «ню!» в обнажении, в «Же», почуяли струю «вечной женственности» и наконец безумно устали!

Сомнение во всех вещах и чревовещаниях вызвало мировую войну и треволющю.

Появился ФАКТ!!!

Лишенный всякого смысла, бесполезный, злой, никакой, неуютный, простой, ябедный голый факт!

И он стоит пока имеет еще цену для вас что-либо безумно красивое или доброе!

Он не увянет пока при звуке любого голоса вы не дрожите от блаженства!

Еще не исполнен закон: когда твоя мысль, развивается по всем правилам и приходит к «Мировой загадке», которую ни разрешить ни откинуть ты не можешь – вот тебе правило: не ДУМАЙ, а «проклятый вопрос» разрешай как захочется и все будет совершенно так, как надо.

Постижение мира совершается в желудке, а не в голове! Пищеварение отвечает на все проблемы в совершенстве!

В этом стихотворении бегство русского футуриста ОТ ЖЕНЩИНЫ? приобретает растянутое значение и похожее на еврейский погром: лебяжий пух вспоротых подушек, вывернутые бочки с заквашеной капустой, передернутые крыши тесного квартала и сахар превращенный в нафталин!

Ето лютая блюдность крови с Христом запазухой!

Прекрасная еврейка, КРОВЯНАЯ КОЛБАСА вспарывается как курица несущая золотые яйца и секрет еврейского невымирания найден: дети!

Скоро все мужское семя, закупленное теперь фабриками для выработки спермина, вольется в лоно Есфири с исключительной целью деторождения.

Мужчины будут с ума сходить от желания иметь ребенка у Ревекки!

Французский каблук потеряет малейшую пиканту вместе с амурными панталонами!

Голый факт во всей своей пустоте будет увиден сквозь всеблаженную вонь прыснувшего бзыпызы.

Двойное отрицание: Василий Розанов заметил у евреев – МИКВА²¹: самая стыдная вещь, а в то же время Иегова – тоже миква. Обожествление позора и посрамление божества, когда все, несмотря на все, остается на своих местах: это и есть гильотина для самой смерти!

А что хотя сколько-нибудь желает заинтересовать, должно ответить обязательно:

Каким способом произведено сотворение мира.

В книге Бытия отчетливо изображается удивление Творца, восклицавшего каждый вечер – «хорошо! Очень хорошо!» Он был вне сеБЯ от изумления!

Мир, который явился новостью для самого Госп. Бога, конечно, был создан на обуМ!

Вот секрет мироздания! А также причина, что все вышло довольно таки здорово.

А вот теперь, когда вырУБЛЕНА правда, попробуйте заниматься искусством авторы, убегающие срама – в храм!

Удар ФАКТА в мысль порождает судорожное зажатие ЕгО в тисках мозговой мякоти!

А потому каждое слово поэта торчит среди улицы на позоре как СОБАЧЬЯ СВАДЬБА рядом с кафэ.

Художник не факир и не кондитер! Это вам для примера, что бы различать: где факт, а где эфект или конфекта!

Тут есть сходство и с хлыстами и со скопцами и вообще с юридической мордочкой русского народа:

Задорная курносина и ниспадающей сельдерей.

Но мы не скопцы, ибо подстригаем только то, что может опять вырасти. Для нас нет такого: непиво, неево для вечных переливаний из пустого в порожнее в границах НЕБА! Мы совершенно довольны устройством Мира и если в системе Юпитера есть свой Бог, который явится судить нашего, – одни только мы трое: Зданевич, Крученых и Терентьев, – не перебежим к тому, а сядем с этим вЧетвером на скамью подсудимых как соучастники всего натворенного. И здесь, и наверху, и в преисподнице!!!

Прогонят?! – создадим еще один Мир – только и всего

Наши запасы неисчерпаемы! Никаких лествичных восхождений не признаем! Все делается по щучьему велению! Прогресс для 41° предмет насмешки и очередное удовольствие! Ни каких усовершенствований! кроме ерундовых!

Ни в какой степени мы не теософы, не индусы, не иоги, не Штейнеры! Наше бескорыстие никогда не стремится к положительному остатку от всякого деления! Пополам – так пополам, на́три – так на́три! Без кисточки!

Не признаем периодических дробей культуры и символических цыфер на бледном челе учителя! Совершенство окружает нас спереди, сзади и сбоков! Мы не видим разницы жить в плане Закавказья пли в плане – Зауми, Мир Астральный ничем не выше обыкновенной Австралии или Австро-Венегрии.

А много путешествовать – значит быть ОЛУХОМ ЦАРЯ НЕБЕСНОГО.

Сорок раз еще будет изобретен огонь и луна уедет на трех дельфинах…

Останется превосходный вздор, который НЕСЕМ мы как ЗНАМЕНА!

Вместе с кожей того места, на котором стоит этот век, тянется человечество к социальной власти художника!²² Это очень интересно!

Вы знаете историческую смену сословий:

1. Жрецы – полнота власти над людьми, над небом и всюду. Настоящее изображение этого жреца в литературу не попало. Это не Моисей, не египетский авгур, должно быть заегипетский. Нам известен уже вырождающийся тип, заискивающий перед божеством и наполовину.

2. Полководец – «восточный деспот», который в свою очередь, утрачивая гипнотическую возможность повелевать и командывать, обращается всецело к коммерческой деятельности, чтобы на третьей ступени безвластия изобразить –

3. Буржуя – капиталиста – миллионера – дельца, а-затем промотатель, мещанин, голыш, чиновник, ремесленник и на пятой ступени–

4. Пролетарий – нет власти в Боге, в людях, в деньгах – остался труд, возможность механических движений для пропитания и самоистребления. Пролетарий выходит вон из своего сословия только путем болезни, когда исчезает последняя власть – у предпоследнего человека: трудиться и насиловать! И вот тут то полнейшее ничтожество, во все века терпимый лишь как предмет удовольствия, человек лишенный всякого подобия власти идиот, безбожник, провокатор, нищий и лентяй –

5. Художник – берет ружье, напяливает большие сапоги, надевает первую попавшуюся корону, запихивает в карманы золото, а в рот пирожок и отправляется на первое заседание мирового парламента… Это кОт в сапОгах! Будущий правитель земли!

А вот сказка специально для поэтов: Дерево познания Добра и Зла было точно таким же и по виду и по вкусу плодов, как все остальные деревья райского сада. Есть яблоки с именно этого дерева стало грехом только после запрещения!

Это фокус: запрещены были, собственно говоря, не райские яблоки, а исключительное пристрастие к тому или иному дереву.

Это священная провокация, подобная тому, как мы говорим – не пишите стихов со смыслом, – худо будет, УМРЕТЕ!..

И действительно умирают, потому что думают, что со смыслом не то же самое, что без смысла!

Благословляю

Компания 41°

Издания распроданы, исключая по 300 экземпляров каждой книги, что поступят в продажу через 8 лет. Книги можно получить у знакомых или невзначай в магазине.

Директоры:

Илья Зданевич (Пиза),

Алексей Крученых (Лодзь),

Иосиф Наркозов (Мадрид),

Терентьев (Пекин).

Леф Закавказья^*

В 17 году Кавказская армия через Тифлис возвращалась в Россию. Наша Компания показывала заумный микроскоп всем проезжающим. Головинский просп. № 8¹, бывшая столярная мастерская, переделанная в «Футурвсеучбище»².

Там в тесной комнате набивалось людей до отказу. Прислушивались к истории русского футуризма и ехали дальше… А мы сидели. За три года было прочитано около 200 докладов³; во «Всеучбище» перебывало до 100 поэтов; из них почти все уже перебрались в Москву и здесь рассеяны по организациям учебно и производственно художественным.

В 19 году, оставшись одни, мы напечатали все, что наработали за 3 года. Книжки (каждая выходила в 250, не более экземпл.) разошлись по разным местам и теперь их нету даже у авторов. Вот кое что:

ИЛЬЯ ЗДАНЕВИЧ. Янко Круль Албанский, Асел напрокат, Остраф Пасхи, Зга Якабы и друг.

КРУЧЕНЫХ. Малахолия в капоте, Лакированное трико, Миллиорк и друг.

ТЕРЕНТЬЕВ. 17 ерундовых орудий, Факт, Трактат о сплошном неприличии, Рекорд нежности и друг.

Вскоре выехали из Тифлиса и мы. Крученых в Баку⁴, а потом в Москву, Зданевич в Париж⁵, а я заболтался посредине. – Константинополь – Тифлис – Баку⁶. Путешествуя – всюду продолжаем заумствовать.

Только в этом году появились грузинские футуристы⁷, сразу человек 25. Обратились ко мне, как к старожилу. Спрашивают, – «Наши задачи? Кого бить? Чем ругаться? Что делать?» Ответил: «Ничего, кроме поэтического интернационала. Комбинируйте языки на заумной основе. Это будет самое нужное и самое опасное дело».

«В Грузии это невозможно, нас убьют…»

Я уехал в Баку. Но перед отъездом меня успели побить бывшие символисты⁸, теперь просто националисты.

В своем «манифесте» они так и объявили: «все дороги в будущее нами заняты». Несомненно, что от ближайшего подзатыльника эта пробка выскочит.

В Баку пробуждение новых сил еще заметнее. Там очень тепло встретил меня комсомол. Они задумали большое дело и пригласили посоветовать. «Союз Молодого Искусства» – так проэктировали они свой устав:

1. Ориентация на коммунистическую партию и комсомол,

2. Ориентация на техническую революционность футуризма.

3. Художник – изобретатель, но в изобретении есть свой производственный момент, который определяет все бытие искусства.

Около месяца происходили наши беседы о футуризме. Устав должен был утверждаться в парткоме. Начали еще до утверждения возникать в университете, политехникуме, Консерватории, рабочем клубе – ячейки этого союза.

Мой отъезд в Москву, разумеется, не остановит этого самостоятельно начатого дела и надо ждать хороших известий с юга. Деятельность Ильи Зданевича в Париже (второй год) еще в периоде привлечения внимания.

Работает он исключительно в среде французской, расплевавшись в первый же день со всей активничающей эмиграцией. С ним несколько французов (поэты, художн.). Недавно был заумный бал⁹. Много народу. Подробности неизвестны пока.

Открытое письмо^*

В № 113 газеты «Правда», в статье Желтая кофта из советского ситца, гр. Сосновский² осведомляет читателей о том, что мы – Зданевич, Крученых и Терентьев – «метались от красной армии».

Это неверно: 1) Зданевич уехал из Тифлиса в Париж при меньшевиках и за полтора года до их исчезновения. 2) Крученых «метнулся» из Тифлиса не от, а навстречу красной армии (Баку). 3) Терентьев ездил в Константинополь с советским паспортом, причем до отъезда и по возвращении из заграницы работал в красной армии в качестве художника и литератора.

Полагаю, что к фактам, которые на местах (Баку-Тифлис) хорошо всем известны, следовало бы подходить сотруднику центральной прессы более серьезно и не увлекаться до степени клеветы лозунгом – «бей футуристов».

Это же письмо отправлено мною в редакции: «Известий», «Лефа» и «Крысодава».

1 июня 1923 г. Москва.

Кто Леф, кто Праф^*

Теперь, когда во всей России с огромной быстротой возникают футячейки, образуя левый фронт искусства, – теперь уже не в том вопрос – футуризм или что-либо другое, – вопрос только внутри самого футуризма, в его внутренней самоочистке.

Нет никакой надобности повторять сказанное московским Лефом, Идеология Лефа должна быть общеизвестной!

Леф в своей Мозгве подвел итоги давно уже сделанного в провинции¹, того, что теперь пошло обратно туда же в провинцию, чтобы второй обновленной волной опять подкатиться к центрам…

В ожидании этой второй волны – следует поразмыслить. Московские теоретики: Арватов², Чужак³, Брик⁴, Третьяков⁵ и др. – нигде по существу своих утверждений – серьезной оппозиции не встретили!

Диспут в Московском Университете⁶.

Вышел Маяковский! В непромокаемом пальто и сердитый, как черт. Крыл всех, долго, здорово и, наконец, охрип!

Кто-то из рабфаковцев подсунул Демьяна Бедного: вот, мол, замечательный поэт! А несколько других – сделали так, что будто Маяковский с этим не согласен!..

Создалась обстановка, удобная для какой угодно демагогии! С одной стороны – заумники, т. е. дело темное, а с другой – Демьян Бедный⁷, светлейший образец утилитарной поэзии! Посередине – Леф: пойдешь налево – «дыр бул щил», направо пойдешь – «классические совершенства» одолеют!

То, что выслушал Леф, зажатый в своей золотой середине, совсем не может быть определено, как оппозиция Лефу: это яростное усвоение Лефа голодными желудками рабфаковцев, пожирание его и… мысль о необеспеченности завтрашнего дня!

Диспут в консерватории⁸: 1500 человек в зале, 800 на улице и 40 на эстраде – явился повторением университетского диспута! Разница только в размерах! Еще более определенный успех Лефа и явный восторг публики при появлении Крученых на фоне безоблачного лефовского утра… Поскольку Леф действительно имеет прочный успех в качестве популяризатора и учителя, – значит, пришло время – Октября в искусстве! Октябрь в политике: прост, логичен, беден фразеологией, понятен сердцу широких масс и страшен самоудовлетворенному интеллекту! Октябрь в 17 году – кому он не представлялся чрезмерным!

Я понимаю, насколько подобное сравнение (коммунизма – с заумной поэзией) должно оскорбить слух… Чей?!. Прежде всего – мой собственный! Нельзя сравнивать несравнимое: коммунизм – дело, оправдавшее себя в жестокой борьбе, дело, подготовившее возможность самой постановки вопроса о какой бы то ни было… поэзии!!! И теперь, когда, одной рукой продолжая борьбу, другой рукой он успевает строить жизнь – и теперь еще искусству принадлежит в нашем организме очень маленькое место!

Но это место растет прямо пропорционально росту Октября!

Если два года тому назад заговаривать о «чистом искусстве» (кавычки обязательны) можно было только со злым умыслом врага революции или при условии того невнимания к жизни, которое свойственно критикам, – то теперь положение становится обратным!

Наша обязанность показать, что футуризма нет… вне зауми! А самой зауми – нет в том, где ее ищут и как будто находят! Эмоционально – никто не может быть врагом заумников! Кто против музыки, против танца?! Лишь бы это было «красиво» или по крайней мере забавно! Кто слышал наши стихи (читать их самостоятельно никто не умеет по причине общей звуковой безграмотности), тот знает, что это во всяком случае – не скучно! Тот знает, что уменье владеть буквой, тембром и ритмом человеческой речи, – на стороне таких мастеров заумной поэзии, как Илья Зданевич, Алексей Крученых, Николай Чернявский⁹ и многих др. Тот знает, что на эстраде никто из поэтов или чтецов конкурировать с ними не может! Причина: вовсе не в «гениальности», а в технике! И наряду с этим, когда выходит на эстраду «поэт», кто не содрогается от пред чувствия острой скуки, более нестерпимой, чем укус пчелы! Увы! – и «футуристы»… тоже кусаются, когда человеческая лапа лезет в их улей за медом!..

Старость награждена единственным средством самообороны – это, яд скуки! Страсть к юриспруденции! Канонизируя некоторые образцы, футуризм Лефа уклонился… во все стороны и занял по праву принадлежащее ему место – в центре всех нынешних литературных группировок! Товарищи Лефовцы – мы, конечно, с вами, поскольку вы не против нас! Но ведь миллионы мрут от тоски, читая Винокуров¹⁰ и Левидовых¹¹, эту золотую «молодежь» футуризма! А куплетики по четыре строчки с рифмовочкой на полном ходу-с! А шрифт «сплошка» – ни в малой степени не приучающая глаз к звуковым построениям сегодняшнего дня (даже не завтрашнего)! Это футуризм?! Дело не в верности «футуристическим заветам»! Типун на язык тому, кто это подумал! Дело в здравом смысле и ясном понимании нашей задачи в искусстве! Если задача Лефа популяризировать и агитировать – это хорошо! – но в этом случае особенно важно знать: что именно популяризируешь и за что агитируешь! О заумном языке в Лефе имеются статьи Арватова¹²! Статьи отнюдь не скучные и во многом правильные… Всякому, кто заинтересуется заумью, – прочесть их обязательно следует! Арватову от нас товарищеская благодарность и очень важное возражение:

1) Он говорит: «заумный язык» никогда не станет языком, потому что он лишен коммуникативной функции, т. е. по существу своему он хочет быть непонятным и, следовательно, не хочет быть языком, пригодным для человека, теперь или в будущем – безразлично! (передаю смысл статьи)¹³.

Арватов ошибается только в том, что допускает с нашей стороны возможность утверждать обратное. Ну, разумеется: заумный язык – не «язык» и «языком» никогда не будет, заумь есть материал для упражнений производственных органов речи, материал для усвоения конструктивных законов звука, заумь есть решающее условие для создания языкового интернационала! «Дыр бул щил» – загадка, задача, непонятная 10 лет тому назад, а теперь уже не трудно – именно по звуку – догадаться, что это есть дыра в будущее¹⁴! «Закон звуковых подобий»¹⁵ лежит в основе зауми так же, как в поступательном движении языка вообще – без формально звуковых ассоциаций немыслим шаг вперед! Слово «спинжак» есть метод усвоения слова «пиджак»! Этот метод универсален и особенно ярко и наглядно применение его в народной этимологии. Чистота применения этого метода всегда возрастает там, где чистота производственного сознания обеспечена невмешательством спекулятивной идеологии: связь слова с физиологией труда. Слово – жест, движение, материальность!

Что удивительного в том, что футуристы увлеклись коммунизмом, когда внимание всего мира сосредоточено тоже на этом!

Но вот… комфутианство¹⁶! Вещь увлекательная, как всякий синтез! Коммунизм и футуризм соединить в цельное гармоническое миросозерцание! Поскольку не возражают коммунисты – очень приятно! Поскольку под предлогом марксизма запутываются дела искусства, возражать – обязанность наша! Комфутианство – среда, в которой может процвести двухсторонний дилетантизм!

Пример налицо: сказали – футуризм! и через полчаса от него отлетела заумь, т. е. весь смысл футуризма!

Авторитетное слово оттуда – со стороны политического полюса – хорошая фраза Ленина: «Я в вашем искусстве мало понимаю»…

И не обязан!.. Искусство – пустяки. Оно еще не скоро!

А вот Леф – он понимать обязан, что скоро будет объявлена всеобщая языковая повинность и вас призовут в Заумармию! Заумармейцем!

И поведут в заграницу ума! Кто леф, кто праф – пойдут все! А Маяковский?! Маяковский сделал очень заметное дело с помощью все той же зауми!

Это он «попал пальцем в небо», сказав – «борщ и сволочь»¹⁷ в то время, когда Крученых чертил свои «дыр бул щил» – азбуку футуризма!

К вопросам теоретической зауми Маяковский никогда не притрагивался. Личный его талант принадлежит только ему, но зато и дальнейшая судьба поэзии от его таланта – не зависит! Зависит она от новых «лабораторных» работ! От заумников зависит она.

О разложившихся и полуразложившихся^*

В 7–8 номере журнала «На литературном посту» за 1926 г. помещена статья С. Малахова¹ – Заумники с многообещающей сноской: «Глава из книги Русский футуризм в литературе и его основные течения». Если судить по опубликованной главе – книга эта будет собранием самых фантастических и бездоказательных измышлений о футуризме. Но оставим пока будущее в покое. Перед нами шесть страниц, искажающих 614 раз понятие о зауми и заумниках. Наша задача – опровергнуть эти искажения и дать верное представление о зауми и заумниках всем, кого еще одолевает путаница и невнятица по этому вопросу. С. Малахову очень хочется быть академичным до отказа. Уже в начале своей статьи он ссылается на некий «основной закон»: «Язык есть прежде всего средство общения» и утверждает, что «именно этому основному закону изменили заумники, когда уничтожили смысл своего языка, уничтожив тем самым и язык как таковой». Это, разумеется, совершенно неверно. Во-первых, язык является не только средством общения, а нередко и «средством разобщения»² (во время войны, революции, создания революционных группировок во враждебном окружении и проч.), а во-вторых, о языке (поэтическом преимущественно) гораздо точнее можно сказать, что он является средством эмоционального воздействия, а этого воздействия заумники не только не «уничтожили», но, наоборот, усугубили его, создавая, вместо стершихся и переставших производить впечатление штампов, – новые слова, остро врезающиеся в сознание³.

Малахов указывает на наше утверждение, что «заумный язык в 1000 раз выразительнее обыкновенного». «Выразительность», однако, не слишком соблазнительная вещь для заумников. Дело не в выразительности, а в действительной силе: заумное слово, не до конца осознанное слушателем, действует непосредственно на его слуховой рефлекс, без участия логического трансформатора (мало понятное ругательство всегда обиднее такого, смысл которого сразу ясен). Что же касается фразы о «тысячекратной выразительности», то она для нас являлась тактическим ходом, а не принципиальным положением. Историку (а Малахов пытается быть историком) следовало бы учитывать это различие и не впадать в истерику. Но Малахов ничего не различает и ни в чем не разбирается. Он нагораживает цитаты из книг заумников, панически возмущается ими («кажется, дальше идти некуда» и проч.), но что с ними делать – не знает. Наши слова, приведенные в статье Малахова, не теряют своей силы: они и там производят на читателя впечатление несравненно более сильное, нежели малаховские попытки бороться с заумью. Вот хотя бы заумный «мирсконца», которого понять и с которым справиться Малахов ни как не может. Он цитирует:

Что же? Как будто бы здесь все достаточно вразумительно. Но Малахов спотыкается:

Что, собственно говоря, утешительно, – это никому, кроме Малахова, неизвестно. С нашей точки зрения, скорее огорчительно, что в голове напостовца (своеобразный соллипсизм) старый мир кончился не реально, а лишь как представление. Нам до сих пор казалось, что конец, слом прошлого мира – явление совершенно непререкаемой реальности… Стоящим на «литературном посту» полагалось бы это видеть и не притаскивать за уши всякие Мережковские мистические страхи при попытках отыскать социальные корни зауми.

Малаховым кажется, что заумь – это

Ишь, как его, однако, ущемило: к Переверзеву за словесной помощью потянулся.

Однако почтенный страж, бодрящийся «на литературном посту», жестоко ошибается. При всей своей близорукости, Малахов видит, что после ниспровержения прошлого предполагается путь «от самого себя в жизнь». Ну, пожалуй, не «от самого себя», а от разрушенной гнили в жизнь: через мнимую (в смысле математического термина) «бессмыслицу» в жизнь, а не в петлю со всеми есенинскими «смыслами», т. е. расхлябанностью, нытьем и самоуничтожением. Кстати, Крученых за много лет до смерти Есенина предупредил о себе:

Человек, который «забыл» повеситься, более жизнеспособен, чем тот, который «осмысленно» решил, так сказать, не вешаться. А по Малахову выходит, что такие вопросы надо «решать», потому что это один из «роковых» на пути пролетарской молодежи.

Еще о мнимой «бессмысленности» зауми. «Бзы-пы-зы» – по мнению Малахова – такой же фетиш для заумников, как бог для Алеши Карамазова. Отведя в сторону Алешу Карамазова, который неизвестно зачем понадобился ретивому ниспровергателю зауми, заметим, что «бзы-цы-зы» для нас отнюдь не фетиш, а даже наоборот, это карикатура на фетиш, насмешка, точно так же, как мое «вот тебе правило – не думай» – насмешливый совет, внутренний смысл которого противоположен внешнему. А Малахов поверил на слово, воспринял и всерьез согласился: «Действительно, думать и натыкаться вечно на роковые вопросы о смысле жизни, будучи бессильным их разрешить, – слишком мучительно». Да, тяжело приходится Малахову. И для облегчения своей участи он попросту отмахивается от «роковых» вопросов, «будучи бессильным их разрешить». Не в силах бороться с организованной силой зауми, Малахов пытается отговориться от нее ничего не значащими, а иной раз и прямо противоречащими действительности фразами: «Заумь за 13 лет не пошла дальше изображения примитивных эмоций и звукоподражаний»; «Что бы ни думать об этих упражнениях, ясно одно, что никакого богатства в язык они внести не могут и что сводить наш богатейший своими понятиями язык до детского лепета может только человек с психикой окончательно разложившейся». Просто дико звучит это в наше время, когда к «детскому лепету» перестают относиться презрительно, когда начинают изучать значительный и сильный в своей кажущейся примитивности мир «детских» эмоций. И внимательное отношение к этим вопросам есть не «только у людей с психикой, совершенно разложившейся», а у В. И. Ленина и других, чья психика разложением совершенно затронута не была.

Еще Малахов поучает:

Мир паралитика не примитивен, а болезненно искажен. А вот здоровую простоту дикаря, ребенка и пролетария мы охотно вводим в свою литературную работу.

И напрасно Малахов думает, что за 13 лет мы не пошли вперед: то, что было лозунгом 13 лет назад, теперь во многом стало фактом, заумь участвует во всех подлинно значительных литературных произведениях последнего времени. Заумную школу прошли Артем Веселый⁵, Сельвинский⁶, Кирсанов⁷ и др. (См. А. Крученых. Новое в писательской технике⁸). На заумь во многом опирается новый театр (постановки театра «Дома печати» в Ленинграде). Только то, что не связано своей судьбой с заумью (с беспредметным аналитическим искусством вообще) – застыло на мертвой точке. А сила настоящего живого искусства исходит от двигателя – зауми. Такова практическая сила заумного языка. Один простак сказал: «Телега уехала на тринадцать верст вперед, а колесо все вертится на том же самом месте». Малах его знает, что он думал при этом!

Что же касается теории зауми, то совершенно напрасно Малахову кажется, что ее «обоснования вырастают в своеобразную поэтику, по правде говоря, довольно убогую». А между тем, в наше время заумь – единственно жизненная поэтика. Для многих ясно, что схоластика Брюсова⁹ и мертвая однобокая статистика Шенгели¹⁰ тянут поэзию в тупик. Молодая поэтика заумников возвращает слову его исконный простор. Например: мы видим то, на что схоласты закрывали глаза, и умеем оперировать с тем чего они боялись, как огня: сдвигология. Сдвиг, известный всем великим поэтикам, потом забытый и вновь обнаруженный в работах Крученых, насмерть перепугал маститых теоретиков литературы. А между тем, после выхода в свет «Сдвигологии» в серьезной стихотворной практике стали невозможны казусы вроде «со сна (сосна) садится в ванну со льдом (сольдом)», «все те же ль вы (львы)».

Поэтика заумников – единственная поэтика, базирующаяся не на предвзятых идейках о мистике и символике слова и звука, а на чистом, беспримесном слове как таковом. Только мы оперируем со словом и звуком в его относительной (звука) и вполне реальной значимости, не нагораживая на него архаических домыслов. И потому только мы, воспринимая слово диалектически, т. е. как развертывающееся явление, – первые подлинные материалисты в поэтике и, если напостовцам это кажется «по правде говоря, убогим», тем хуже для них.

Но мы, заумники, умыть руки свои в этом деле не можем, потому что «разлагаться» было наше занятие в прошлом; теперь, «отряхнув прах», довытряхивать его из других, где бы эти другие ни стояли и ни сидели. Пусть тт. Малаховы не боятся сделать выводы, на границе которых они боязливо останавливаются: слово не очищенное (путем аналитического «разложения») от психоложества, не доведенное до материальной звуковой сделанности – поведет обратно в «мир-сначала», т. е. прямо к душевным надрывам, богоискательству, есенинщине и прочим видам надрыва и упадка.