V. СМЕРТЬ КНЯЗЯ Д'АРГОНЯ

Октав де Шаньи был довольно заурядным человеком. Но он был честолюбив и умел пользоваться преимуществами своего титула и фамилии. Всякое событие своей жизни он старался обставить как можно торжественнее, чтобы выдвинуть себя на первый план. Посоветовавшись для приличия со своими кузенами и даже не выслушав их ответов, он с надменностью вельможи отпустил бригадира, отослал Кантэна и мальчиков в парк, тщательно запер за ними двери, попросил дам сесть и зашагал взад и вперед, напряженно думая о чем-то.

Доротея была довольна. Она победила, добилась своего, и сейчас ее посвятят в тайну, которую она так мечтала узнать. Мадам де Шаньи ласково жала ей руку, Рауль смотрел на нее как старый преданный друг. Все было прекрасно. Оставался, правда, Эстрейхер, не спускавший с Доротеи злого, враждебного взгляда. Но Доротея старалась не думать об опасности, которая могла ежесекундно обрушиться на ее голову.

— Мадемуазель, — торжественно начал граф де Шаньи. — Нам, то есть мне и моим кузенам, необходимо посвятить вас в одно дело, о котором знал ваш отец и в котором он должен был участвовать. Скажу больше: мы знаем, что он сам хотел вовлечь вас в это дело.

Граф остановился, довольный началом своей речи. В подобных случаях он всегда говорил высокопарно, тщательно округляя фразы и выбирая слова.

— Мой отец, граф Франсуа де Шаньи, — продолжал он, — мой дед, Доминик де Шаньи, и мой прадед, Гаспар де Шаньи, — все были уверены в том, что у них в доме, так сказать под рукой, скрыты огромные сокровища. И каждый из них думал, что ему суждено отыскать эти сокровища. Эта надежда была тем обольстительнее, что со времени великой революции дела графов де Шаньи стали запутываться. Ни отец, ни дед, ни прадед не могли точно ответить на вопрос, на чем, собственно, покоятся их радужные надежды. Никаких документов и указаний у них не было. Все основывалось на каких-то смутных семейных преданиях, а в этих преданиях ничего не говорилось ни о месте, где хранится сокровище, ни какого оно характера. Зато все эти предания неразрывно связаны с именем замка Роборэй. Предания эти, по-видимому, не особенно древни, потому что замок раньше назывался просто Шаньи и только в царствование Людовика XVI был переименован в Шаньи-Роборэй. Связано ли это переименование с преданиями о кладе и вообще чем оно вызвано, мы не знаем. Так или иначе, к началу германской войны я решил его отремонтировать и даже думал здесь поселиться, хотя мой брак с мадам де Шаньи позволил мне не так уж рьяно искать зарытые сокровища.

Намекнув таким образом на способ, которым он позолотил свой ржавый герб, граф улыбнулся и продолжал свое повествование:

— Не стану говорить о том, что во время войны Октав де Шаньи добровольно исполнял долг всякого честного француза. В 1915 году я был произведен в лейтенанты и отпуск проводил в Париже. Благодаря целому ряду случайностей и совпадений я познакомился с тремя лицами, о существовании которых не имел ни малейшего представления. Это был отец Рауля, полковник Жорж Дювернуа, потом Максим Эстрейхер и, наконец, Жан д'Аргонь. Все мы были либо в отпуску, либо выздоравливали от ран. В беседах выяснилось, что мы — дальние родственники и что в семьях каждого из нас сохранилось предание о зарытом сокровище. Отцы и деды д'Аргоня, Эстрейхера и Дювернуа твердо надеялись на находку какого-то сказочного клада и, ожидая этой счастливой минуты, легкомысленно залезали в долги. Но никто не имел никаких доказательств или указаний.

Граф снова остановился, подготовляя эффект.

— Впрочем, было одно-единственное указание. Жан д'Аргонь рассказал, что у его отца была старинная золотая медаль, которой он придавал какое-то особое значение. К несчастью, отец Жана погиб на охоте и не успел объяснить ему значение медали, но Жан твердо помнил, что на медали была какая-то надпись, где фигурировало слово «Роборэй», то есть имя того замка, с которым все мы так или иначе связывали свои надежды. Куда делась эта медаль, Жан д'Аргонь не знал, но собирался порыться в ящиках и чемоданах, вывезенных из его усадьбы перед немецкой оккупацией. Хранились эти вещи в Бар-Ле-Дюке, в городских складах. Все мы были людьми порядочными, и так как каждый из нас мог погибнуть на фронте, мы торжественно поклялись друг другу разыскивать этот клад сообща и разделить его поровну. Между тем отпуск д'Аргоня истек, и он первым уехал на фронт.

— Это было в ноябре 1915 года? — спросила Доротея. — Мы провели тогда с папой лучшую неделю в моей жизни. Больше мы с ним не видались.

— Совершенно верно, в конце 1915 года, — подтвердил граф де Шаньи. — Через месяц, в начале января, Жан д'Аргонь был ранен на северном фронте. Его эвакуировали в Шартр, а через несколько дней мы получили от него подробное письмо. Это письмо осталось недописанным…

При этих словах графиня сделала движение, как бы желая его остановить, но граф сухо и решительно возразил:

— Нет-нет. Мадемуазель д'Аргонь должна прочесть это письмо.

— Вы, может быть, и правы, — возразила мадам де Шаньи. — Но все-таки…

— Что вас так волнует, графиня? — удивленно спросила Доротея.

— Я боюсь причинить вам ненужное огорчение. В конце письма сказано…

— Все, что мы обязаны сообщить мадемуазель д'Аргонь, — решительно перебил граф.

С этими словами он вынул из бумажника письмо со штемпелем Красного Креста.

Графиня крепче сжала руку Доротеи, а взгляд Рауля Дювернуа стал еще сердечнее. Доротея напряженно слушала, с волнением ожидая последних строк, суливших ей новое горе.

Граф вынул письмо из конверта и стал читать:


«Дорогой Октав!

Прежде всего могу вас успокоить относительно своей раны. Доктора не нашли ничего серьезного, и осложнений не предвидится. Скоро я буду на ногах, так что и говорить о ней не стоит. Расскажу вам лучше о поездке в Бар-Ле-Дюк.

После долгих кропотливых поисков я наконец нашел эту драгоценную медаль. Покажу ее вам по приезде в Париж и, чтобы вас заинтриговать, сохраню пока в тайне надпись на лицевой стороне. Зато на другой стороне медали выгравирован девиз «In Robore Fortuna» — «Богатство в твердости духа». Несмотря на то что слово «Robore» пишется иначе, чем название замка «Roboreu», надпись, несомненно, намекает на замок Роборэй, где скрыто сокровище наших семейных преданий.

Итак, дорогой друг, мы сделали большой шаг к разрешению загадки. Нам необычайно повезло. Я думаю, что в дальнейшем нам много поможет одна молодая особа, с которой я недавно провел несколько дней. Я говорю о своей маленькой дочери, Иоланте.

Вы знаете, как я страдаю при мысли, что не могу быть нежным и внимательным отцом, как бы хотелось. Я слишком любил покойную жену и после ее смерти находил единственное утешение в путешествиях. Поэтому я редко бывал на той скромной ферме, где жила моя девочка.

Иоланта росла под присмотром старых слуг и, можно сказать, сама себя воспитала. Сельский священник давал ей уроки, но еще более уроков взяла она у природы, наблюдая жизнь растений и животных. Выросла девочка веселой и вдумчивой. Каждый раз, бывая в Аргони, я удивлялся ее необычайному здравому смыслу и начитанности. Сейчас Иоланта служит в Бар-Ле-Дюке сиделкой полевого госпиталя. Поступила она по собственному желанию. Ей всего пятнадцать лет, а все уважают ее и считаются с ней как со взрослой. Она обо всем рассуждает с серьезностью взрослого человека, решает все дела самостоятельно и судит о вещах и людях по их внутренней сути, а не по внешнему виду.

«У тебя, — говорил я ей не раз, — глаза кошки, которая видит впотьмах».

Когда кончится война, я привезу к вам мою девочку и уверен, что с ее помощью мы добьемся блестящих результатов…»


Граф умолк. Доротея печально улыбалась, взволнованная и растроганная теплыми словами письма. Потом спросила:

— И это все?

— В этом письме нет больше ни слова, — ответил граф де Шаньи. — На этом оно обрывается. Написано оно 15 января 1916 года, но отослано мне лишь через две недели, тридцатого. Из-за разных войсковых перегруппировок письмо попало ко мне с большим запозданием. Получил я его в середине февраля и впоследствии узнал, что вечером 15 января у Жана д'Аргоня внезапно поднялась температура. Доктора констатировали заражение крови. От заражения он и умер или, по крайней мере…

— Что! Что по крайней мере? — взволнованно перебила Доротея.

— По крайней мере, такова официальная версия о его смерти.

— Что вы? Что вы? — повторяла она с ужасом. — Значит, папа умер не от раны?

— Никто не знает истинной причины, — ответил де Шаньи.

— Но тогда… От чего же он погиб? Что вы думаете? Что предполагаете?

Граф молчал.

С мучительным волнением смотрела на него Доротея и, точно боясь выговорить ужасное слово, прошептала:

— Неужто… Неужто он убит?

— Многое заставляет об этом думать.

— Но чем, как?

— Отравили.

Удар был нанесен. Доротея плакала. Граф наклонился к ней и сказал, протягивая ей измятый листик, вложенный в письмо:

— Возьмите, прочтите. Между двумя приступами бреда ваш несчастный отец с трудом нацарапал эти строки. Администрация госпиталя нашла их после его смерти в конверте с моим адресом и, не читая, отослала мне. Посмотрите, как изменился почерк: он с трудом держал карандаш. Видно, что только сильнейшее напряжение воли заставляло его писать.

Доротея вытерла слезу. Ей слишком хотелось узнать правду и самой разобраться в этом хаосе. Она взяла листок и стала вполголоса читать:

— «Какой ужасный сон… А может быть, совсем не сон, а правда. В кошмаре или наяву случилось это… Раненые спят на своих койках. Ночь… Никто не просыпается. Я слышу легкий шум, чьи-то шаги под окном. Идут двое и тихо разговаривают. В палате духота, окно полуоткрыто, поэтому мне слышен разговор. Вот кто-то толкнул снаружи раму. Окно высокое: для этого надо влезть на плечи другому. Что ему нужно? Он пробует просунуть руку, но отверстие слишком узко. Около окна стоит мой ночной столик, мешает распахнуть окно. Он засучил рукав. Рука пролезла. Он шарит на моем столе, ищет ящик. Понимаю: в ящике — медаль. Я хочу закричать, но горло сдавлено. И еще… Какой ужас: на столике стакан с моим лекарством. Рука что-то влила в стакан. Несколько капель из пузырька. Яд! Я не буду его принимать. Ни за что. И я пишу об этом, чтобы помнить: ни за что не принимать лекарства. Рука выдвинула ящик. И, когда она вытаскивала медаль, я видел на ней выше локтя три слова…»

Доротея низко наклонилась к строкам. Почерк стал совсем неразборчивым, и с большим трудом она прочла по складам:

— «Три слова… выжжено… татуировкой, как у моряков. Три слова, Боже мой… те же слова, что и на медали: «In Robore Fortuna»…»

Карандаш черкнул еще несколько раз по бумаге, но букв нельзя было разобрать.

Доротея долго сидела, низко опустив голову и молча обливаясь слезами. Все молчали. Тяжело перенести смерть отца, но еще тяжелее узнать, что он погиб от чьей-то руки.

Наконец Октав де Шаньи прервал молчание:

— Лихорадка усилилась, и в бреду ваш отец мог машинально выпить лекарство. Это самое простое и правдоподобное предположение. Я не сомневаюсь, что ему влили яду в стакан. Правда, должен вас предупредить, что у нас нет никаких официальных данных по этому поводу. Я уведомил Эстрейхера и Дювернуа, и мы вместе отправились в Шартр. К сожалению, врача и фельдшеров той палаты успели сменить, и нам пришлось ограничиться получением в канцелярии госпиталя официальной справки о смерти лейтенанта Жана д'Аргоня от заражения крови. Мы долго советовались, что делать, и решили ничего не предпринимать. Единственным доказательством убийства было это письмо. Но судьи могли сказать, что письмо написано в бреду, поэтому мы и решили не разыскивать преступников и думаем, что поступили правильно.

Доротея молчала. Граф решил, что она осуждает их решение, и стал оправдываться:

— Уверяю вас, что мы ничего бы не добились. Война создавала бесчисленные препятствия. Кроме того, если бы мы занялись расследованием, мы, несомненно, должны были бы считаться с тем фактом, что кроме нас троих — потому что Жана д'Аргоня уж не было в живых — есть еще кто-то, бьющийся, как и мы, над разрешением той же загадки и овладевший таким важным ключом, как медаль. Несомненно, у нас есть враг, и враг, способный на самые ужасные преступления. Одним словом, все эти соображения плюс политические события помешали нам заняться розысками преступников. Мы дважды писали вам в Бар-Ле-Дюк, но не получили ответа. Время шло. Жорж Дювернуа был убит под Верденом. Эстрейхера ранили в ногу под Артуа. Я был послан в Салоники, откуда вернулся только после заключения мира. И как только был демобилизован, тотчас приступил к ремонту Роборэя. Вчера мы справляли новоселье, а сегодня имеем удовольствие видеть вас у себя. Теперь вы понимаете, — продолжал он, — как вы нас поразили, сообщив нам, во-первых, о чьих-то недавних раскопках, а во-вторых, тем, что эти раскопки производятся в тех местах, где имеется надпись или хотя бы слово «Fortuna». Припомните, что это слово выгравировано на медали вашего отца и на руке его убийцы. Мы так доверились вашей проницательности, что графиня и Рауль Дювернуа предложили посвятить вас в нашу тайну. Я рад, что чутье не обмануло графиню, раз оказалось, что вы — Иоланта д'Аргонь.

Де Шаньи снова остановился. Доротея молчала. И он продолжал:

— Само собой разумеется, мы предлагаем вам принять участие в наших поисках. Вы замените вашего отца, так же как Рауль Дювернуа занял место покойного Жоржа Дювернуа. Наш союз четверых считается длящимся.

Граф умолк, довольный своей речью. Но упорное молчание Доротеи коробило его. Она сидела неподвижно, устремив взгляд в одну точку, и он не мог понять, что ее смущает. Неужели она осуждает их за то, что они не отыскали дочь и наследницу их компаньона? Или ее все еще мучит кража серег, и она боится, что ее подозревают в воровстве?

— Что с вами, дорогая Иоланта? — спросила ласково мадам де Шаньи. — Неужто вас так расстроило это письмо?

— Да, — ответила с глубоким вздохом Доротея. — Это ужасно.

— Разве вы уверены, что его убили?

— Конечно. Иначе в его вещах нашлась бы медаль.

— А как, по-вашему, следовало заявить властям или нет?

— Не знаю… Право, не знаю, — ответила задумчиво Доротея.

— Подумайте. Еще не поздно: давность еще не прошла. Мы постараемся вам помочь.

— О нет, благодарю вас. Я буду действовать одна. Я найду убийцу, и он будет наказан. Я обещаю это отцу и сдержу свою клятву.

Сурово и не по-женски твердо прозвучали эти слова.

— Мы вам поможем, дорогая, — повторила мадам де Шаньи. — Я надеюсь, что вы от нас не уедете.

Доротея покачала головой.

— Вы очень добры, графиня.

— Это не доброта, а мое искреннее желание. Я полюбила вас и хочу быть вашим другом.

— Благодарю от всей души, но не могу остаться.

— Почему? — с легкой досадой в голосе вмешался граф. — Мы просим вас, как дочь нашего родственника и друга, погостить у нас и отдохнуть в условиях, приличных для барышни и княжны. Неужели вы думаете жить этой бездомной нищенской жизнью?

— Она совсем не нищенская и не жалкая, — встрепенулась Доротея. — Мы с мальчиками к ней привыкли. Она очень полезна для здоровья.

Однако мадам де Шаньи не сдавалась:

— Нет, это недопустимо. У вас, верно, есть для этого особые причины.

— О нет, никаких.

— Тогда вопрос решен. Вы остаетесь, если не навсегда, то хоть на несколько недель. Мы дадим вам комнату, стол.

— Простите меня, графиня… Пожалуйста… Я страшно устала, измучилась. Разрешите мне уйти и побыть немного одной…

Доротея действительно казалась более чем измученной. Личико ее осунулось, побледнело, и трудно было поверить, что несколько часов тому назад она так звонко смеялась, танцевала и веселилась.

Графиня наконец уступила.

— Пожалуйста. Утро вечера мудренее. Я думаю, что завтра вы согласитесь. Пришлите только мальчиков обедать. Но если вы и завтра будете настаивать на своем, я, так и быть, уступлю. Я не хочу с вами ссориться.

Доротея встала. Супруги де Шаньи проводили ее до порога оранжереи. В дверях она внезапно остановилась. Несмотря на душевную боль, мысли ее витали вокруг таинственных раскопок, и ей захотелось узнать кое-какие подробности.

— Я уверена, — сказала она, прощаясь, — что семейные предания о кладе имеют серьезную почву. Клад, несомненно, существует, и собственником его станет тот, у кого будет медаль, украденная у отца. Мне очень хотелось бы знать, не слыхал ли кто-нибудь из вас легенду о медали. И потом, существует ли одна медаль или несколько?

Все молчали. Ответил Рауль Дювернуа:

— Я живу в Вандее, в имении деда. Недели две тому назад я вошел в его комнату и увидел, что он рассматривает какую-то золотую вещь. Заметив меня, он быстро спрятал ее в ларец и, видимо, не хотел, чтоб я ее видел.

— И не сказал ни слова?

— Тогда нет. Но накануне моего отъезда позвал к себе и сказал: «Возвращайся скорее. Я собираюсь открыть тебе очень важную тайну».

— Как вы думаете, он намекал на то, что нас интересует?

— Да. Я говорил об этом графу и Эстрейхеру, и они обещали быть у меня в конце июня. К этому сроку я надеюсь все разузнать.

Доротея задумалась.

— И это все? — спросила она наконец.

— Все. Мои слова подтверждают ваши предположения. Талисман не один, их несколько.

— Да, — согласилась Доротея. — И папа погиб оттого, что у него был такой талисман.

— Но, — заметил Рауль, — достаточно было украсть медаль. Зачем же им понадобилось… совершать такое ужасное преступление?

— Потому что на медали указано, как отыскать этот клад. Убивая отца, убийца уничтожал одного из участников дележки. Я боюсь, что это — не первое и не последнее преступление в таком роде.

— Не последнее! Значит, и моему деду грозит опасность?

— Боюсь, что да.

Графу стало не по себе, но, скрывая тревогу, он улыбнулся и спросил:

— Выходит, что и нам, хозяевам Роборэя, грозит опасность?

— Конечно.

— Значит, надо принять меры предосторожности?

— Не мешает.

Граф побледнел.

— Что же нам делать?

— Поговорим об этом завтра, — сказала устало Доротея. — Я скажу вам, чего вам опасаться, как защитить себя.

Эстрейхер до сих пор молчал, внимательно следя за разговором, но тут вмешался в беседу:

— Давайте устроим завтра совещание. И помните, что мы должны решить еще одну задачу: относительно картонной коробочки.

— Я ничего не забываю, — ответила с вызовом Доротея. — Завтра в это время все задачи будут решены. В том числе и кража серег.

Солнце клонилось к закату. Доротея вернулась на площадь к фургону. Остальные фургоны успели разъехаться. Мальчики прилежно стряпали, но Доротея велела им бросить все и идти в замок обедать. Оставшись одна, она поела супу, фруктов и долго сидела, отдыхая.

Стемнело. Мальчики не возвращались. Доротея прошла к обрыву и остановилась, облокотившись о каменные перила. После всех пережитых волнений ей приятно было мечтать, быть одной и дышать свежим вечерним воздухом.

— Доротея.

Кто-то тихо подкрался к ней и шепотом произнес ее имя. Доротея вздрогнула. Не видя, она поняла, что это — Эстрейхер.

Если бы перила были пониже, а овраг не так глубок, она бросилась бы вниз по откосу. Но, замирая от страха, она взяла себя в руки и сухо спросила:

— Что вам угодно? Вы, кажется, знаете, что я хотела остаться одна. Ваша настойчивость меня удивляет.

Эстрейхер молчал. Она повторила вопрос.

— Сказать вам несколько слов.

— Успеется. Поговорим завтра.

— Нет, я хочу поговорить с вами с глазу на глаз. Не бойтесь, я вас не обижу и не трону. Несмотря на вашу открытую враждебность, я питаю к вам искреннее уважение и расположение. Я обращаюсь к вам не как к неопытной девушке, а как к женщине, поразившей нас умом и наблюдательностью. Ради Бога, не бойтесь и выслушайте.

— Не желаю. Ваши слова могут быть только оскорбительными.

Эстрейхер, видимо, не привык уговаривать.

— Нет, вы выслушаете меня, — сказал он резко. — Я приказываю вам выслушать и отвечать. Я скажу вам прямо, чего хочу. Перестаньте корчить угнетенную невинность. Судьба запутала вас в дело, которое я считаю своим. Я здесь центральная фигура, остальные — статисты. В решительный момент я с ними не поцеремонюсь. Без меня они все равно ничего не добьются. Шаньи — дурак и хвастун, Дювернуа — деревенщина. Они — балласт, камень на шее, который мне мешает. С какой стати работать на них? Не лучше ли нам объединиться и работать на самих себя? Моя энергия и решимость в соединении с вашим умом и наблюдательностью сделают чудеса. А потом… Впрочем, не буду пока говорить о будущем. Имейте только в виду, что я знаю, как разрешается загадка. Вам придется потратить годы на то, что мне уже известно. Я — хозяин. В моих руках все данные задачи, кроме одного или двух иксов, но и их я скоро добуду. Помогите мне. Давайте искать вместе. Мы скоро добьемся богатства. В наших руках будет власть золота. Согласны? Да? Ну, отвечайте!

Он подошел к Доротее вплотную и слегка коснулся ее шали. Доротея слушала терпеливо, стараясь разгадать его намерения, но это прикосновение заставило ее вздрогнуть от отвращения.

— Прочь! Оставьте меня. Я вам запрещаю до меня дотрагиваться. Чтобы я вступила с вами в сделку? С вами?.. Вы мне противны. Слышите — противны.

Эстрейхер вышел из себя.

— Как! Вы отказываетесь? Вы смеете отказываться, несмотря на то, что я?.. Да-да, я раскрою все. Разглашу такие вещи, от которых вам непоздоровится, потому что, если на то пошло, — серьги украл не один Кантэн. Вы тоже были там, в овраге. Вы — его соучастница. У меня есть доказательства. Коробочка с серьгами у графини. И вы еще смеете со мной разговаривать таким тоном! Ах вы… воровка!

Он хотел схватить ее, смять. Доротея быстро нагнулась и скользнула вдоль перил. Эстрейхер размахнулся. Как вдруг ослепительный луч света ударил ему в глаза. Это подкрался Монфокон и зажег карманный электрический фонарик.

Эстрейхер испуганно отшатнулся и прошипел:

— Ах ты, тварь! Я тебя укрощу! И тебя тоже, щенок. Если завтра ты не перестанешь ломаться, коробочка будет распечатана в присутствии жандармов. Выбирай, что лучше, бродяга.

В три часа ночи тихо открылась форточка над козлами фургона, высунулась чья-то рука и затормошила сладко спавшего Кантэна.

— Вставай, одевайся, и потише.

Кантэн заспорил:

— Ей-богу, Доротея, ты затеваешь глупость.

— Молчи и делай, что тебе говорят.

Кантэн стал нехотя одеваться. Доротея была уже готова. В руках у нее была смотанная веревка, конец которой она обвязала вокруг пояса.

Они прошли в конец двора, выходящего к оврагу, привязали к перилам веревку и стали спускаться. Спустившись, обогнули замок и очутились у того места, где Кантэн залез в окно. Окно по-прежнему было открыто. Они влезли в него и вошли в коридор. Доротея зажгла карманный фонарик.

— Возьми вот эту лесенку в углу.

— Доротея, это безумие. Нельзя лезть на рожон.

— Молчать и слушать.

— Доротея, оставь…

Вместо ответа она больно толкнула его в живот.

— Довольно. Я отвечаю за все. Где комната Эстрейхера?

— Последняя налево. Я расспросил вчера прислугу.

— А порошок, который я тебе дала, ты всыпал ему в кофе?

— Всыпал.

— Если так, Эстрейхер спит мертвым сном, и мы можем действовать спокойно.

Они дошли до дверей со стеклянным верхом, отпиравшимся, как форточка. Дверь была на замке, но форточка полуоткрыта.

— Здесь будуар?

— Здесь. Сначала прихожая, а за ней — будуар.

— Подставляй лестницу.

Кантэн влез в форточку и через несколько минут вылез обратно.

— Нашел? — шепотом спросила Доротея.

— Да, на столе. Я вынул серьги, а коробочку перевязал точь-в-точь как было и поставил на место.

Двинулись дальше. Около последней двери они остановились. Здесь была такая же стеклянная форточка, как и в будуаре. Кантэн влез в нее, отпер изнутри задвижку и впустил Доротею. Они очутились в маленькой передней перед дверью в спальню Эстрейхера, Доротея посмотрела в замочную скважину.

— Спит.

Она вынула из кармана Кантэна флакон хлороформа и носовой платок, откупорила флакон и сильно смочила платок.

Эстрейхер лежал одетый поперек кровати. Порошок подействовал хорошо, и Эстрейхер спал так крепко, что Доротея рискнула зажечь электричество, потом подошла к нему и осторожно прикрыла его лицо платком, пропитанным хлороформом.

Эстрейхер вздохнул, заворочался, но хлороформ подействовал быстро, и он заснул еще крепче, чем прежде.

Тогда они связали его по рукам и ногам, крепко-накрепко прикрутили к кровати, концы веревок перекинули и привязали к ножкам стола и шкафа, затянули в узлы ковер и занавески. Одним словом, Эстрейхер был опутан как паутиной и без посторонней помощи не мог освободиться. А чтобы он, проснувшись, не поднял крик, Доротея плотно обмотала его рот полотенцем.

На другой день утром, когда Рауль Дювернуа пил кофе вместе с супругами Шаньи, дворецкий доложил, что директриса цирка приказала на рассвете открыть ворота и уехала, прося передать графу письмо.

Граф распечатал конверт, развернул письмо:

«Многоуважаемый кузен…»


Это обращение слегка покоробило графа.

— Кузен… Гм.

И он недовольно поморщился.

«Я сдержала свое слово. Передаю в ваши руки того, кто производил раскопки в вашем замке, украл прошлой ночью серьги, а пять лет тому назад отравил и ограбил моего отца, похитив у него медаль с разгадкой тайны. Пусть расправится с ним правосудие.

Княжна Доротея д'Аргонь».


Граф, графиня и Рауль Дювернуа с недоумением смотрели друг на друга. Никто не понимал, что это значит и кто этот страшный преступник.

— Жаль, что Эстрейхер спит, — сказал наконец граф. — Он помог бы нам расшифровать загадку.

Графиня бросилась в будуар, нашла сданную ей на хранение коробочку, раскрыла ее. В ней не было ничего, кроме морских ракушек и голышей. Почему Эстрейхер придавал ей такое значение?

В эту минуту снова явился дворецкий с докладом.

— В чем дело, Доминик?

— В доме неблагополучно. Ночью хозяйничали воры.

— Что-о? Как же они могли забраться? Я вам тысячу раз приказал держать все двери на запоре.

— Двери заперты-с. А в коридоре, возле комнаты господина Эстрейхера, стоит лестница, и окно в уборной открыто. В него и залезли.

— Что же они… Что пропало?

— Не могу знать. Я пришел доложить. Пусть господин граф распорядится, что делать.

Де Шаньи переглянулся с женой.

— Спасибо, Доминик. Не поднимайте тревоги. Мы сейчас придем и посмотрим. Устройте так, чтобы нам никто не мешал.

Супруги Шаньи и Рауль Дювернуа направились к комнате Эстрейхера. Дверь его спальни была открыта. В комнате сильно пахло хлороформом. Граф заглянул в спальню и отскочил как ужаленный: Эстрейхер лежал на кровати, связанный по рукам и по ногам, с заткнутым ртом, и стонал, сердито выкатывая белки глаз.

Возле него лежали куртка и вязаный шарф, похожий на тот, что был на человеке, копавшем яму в овраге. А на столе, на видном месте, сверкали сапфировые серьги.

Но, увидев руку Эстрейхера, вошедшие невольно дрогнули.

Она свешивалась с кровати и была крепко привязана к ножке тяжелого кресла, рукав был засучен до плеча, и на белой коже, повыше локтя, ярко выступали три слова, выжженные татуировкой, как у моряков: «In Robore Fortuna», клеймо убийцы Жана д'Аргоня.

Загрузка...