Солнце мое

02. ДОМ РОДНОЙ

И ВЕДЬ ДОВЁЛ!

Плотина почти закончилась, когда я увидела приближающуюся к пляжу Якоби моторку. И что-то так похоже показалось…

— Вова, пойдём спустимся, а? — не хотелось загадывать, а вдруг я ошибаюсь, — Буквально на пять минут.

— Да без проблем.

Пляж Якоби был совершенно диким местом, образовавшимся практически самопроизвольно во время затопления Иркутского водохранилища. Ни тебе качелей, ни хотя бы скамеек, как в центральном парке. Разве что отдельные лоточники тут по выходным бродили, когда народу побольше, продавали свои сомнительные пирожки. Зато моторки подходили совершенно свободно — да и кто бы им запретил?

Точно, папа!

Здесь надо пояснить, что отец мой вместе со второй женой, их общими детьми и кучей таких же любителей дикого отдыха каждое лето выезжают на облюбованный ими залив Иркутского нашего водохранилища. Не так, чтоб очень отдалённый, но добраться туда можно было только по воде. Тупо в силу отсутствия дорог.

Так вот — ехали они на моторках, ставили капитальный лагерь, каркасную кухню под армированной плёнкой, туалеты. Сейчас они как раз там живут. Кто может — постоянно, кого работа не отпускает — наездами. Рыбалка, долгие посиделки у костра, песни (благо, в компании множество музыкантов) и неимоверное количество самогона. Время от времени они привозили-отвозили кого-нибудь по делам. И, надо же, мне повезло!

Я подумала, что тащить за собой случайного сопровождающего и знакомить его сразу с отцом будет неправильно.

— Вова, ты подожди меня, я к лодке подойду?

— Хорошо.

Я заторопилась к берегу.

— Па-ап! — надо крикнуть, для профилактики. Он меня сам об этом просил, я как-то раз чуть на него не прыгнула на улице. Тоже, случай был: иду, а он стоит, гараж закрывает у дома. Я обрадовалась, думаю: ух, сейчас устрою сюрприз! Хорошо, в последний момент заорала: «Папа!» Тогда он мне и сказал: «Хорошо, что крикнула. Я смотрю краем глаза: бежит кто-то. Думаю, сейчас прыгнет, а я его через бедро…» А поскольку папаня мой — тренер союзной категории по классической борьбе, кинуть через бедро он мог с лёгкостью.

Ну вот. Отец обернулся — удивился. Обрадовался!

— Дочура, привет! Ты как узнала, что мы подъедем⁈

— Да я вообще случайно, представляешь! Отправили меня в ИВАТУ, чтоб статью про них написать, а я перегрелась, что ли, начала в обмороки падать, — Из кабины моторки выглянул дядя, — Ой, дядя Коля! Здрассьте!

— Привет, Ольгуньчик! Ты какими судьбами?

— Да вот, мимо шла.

— А чего ты ходишь, если в обмороки падаешь? — отец смотрел с тревогой. — Может, тебя до дома проводить?

— Да нет, меня уж провожают. Курсанта отправили, — я мотнула головой в сторону Вовы, прислонившегося к дереву в теньке.

— А-а, — голос папани стал ревнивым, — ну, ты смотри, аккуратно.

— Да смотрю я, смотрю, — я засмеялась. — А ты что, на работу приехал?

— Ага. Мы тут точку новую открываем, под секонд. Рядом с рынком, — он начал объяснять, куда и как можно при случае зайти. — Эх, жаль, не знал, что встречу тебя. Рыбы бы побольше прихватил. О! — он порылся в пакетах. — Держи! К себе не прислоняй только!

Пакетик был не особо объёмным и пах копчёностью.

— А что это?

— Щука!

— М-м! Спасибо!

Из лодки снова выглянул скрывшийся было дядя Коля:

— Саня! Барсетку забыл!

— Ох ты ж, бля! — отец поймал больше похожий на папку прямоугольник из чёрной кожи. — Спасибо, Коля! Кстати, доча… Завтра хотел зайти, но раз уж встретились… — он вжикнул молнией, вынул простой почтовый конверт, — держи. Пока так. Если дела пойдут, в следующем месяце побольше подкину.

— Ой, спасибо! — заглядывать внутрь было как-то совсем неудобно.

— Да не держи в руках-то, в кошелёк убери.

Я поспешно спрятала конвертик в сумочку. Отец вытолкал моторку на глубокую воду:

— Ну всё, Коля, пока! — он подхватил пакеты. — Ты щас куда?

— Да домой, в Юбилейный. Пройтись хочу, голову проветрить.

— Или всё-таки проводить тебя?

— Да перестань, пап! Чё ты будешь… Проводят меня. Тем более, начальники его знают с кем и куда я пошла. Нормальный парень, не псих. Сержант…

Не знаю, аргумент это или нет? Для меня они все «товарищ военный». Сосед у нас раньше был, так я еле как запомнила, что он майор, а погоны так выучить и не смогла. Безнадёжная я в этом отношении, со-вер-шенно, ну реально — не удерживается информация в голове.

— Ну, всё тогда, я побежал, — папа чмокнул меня в щёку и бодро понёсся к остановке.

Я подошла к Вове, помахивая пакетиком.

— У меня есть рационализаторское предложение. Сесть где-нибудь тут на травке минут да десять. Как ты на счёт копчёной щуки? Очень мне её не охота домой тащить, пакет жирный, будет юбка потом в пятнах…

И мы посидели, даже не десять минут, а все двадцать. Чем мне нравится Якоби — и тенёк рядом, роща, и вода. Раз — и руки помыл от рыбы.

— У меня с рыбой тоже история была, — рассказывал между делом Вовка, — лет пять назад. Отправили меня летом в Горловку — это Донецкая область, — к дальней родне, поездом. Зарплату родителям два месяца не платили, да и в магазинах в Железногорске тогда вообще голяк был.

— Как⁈ Севера же всегда лучше снабжали?

— Ну, вот тогда всё и кончилось. Хорошо, отец рыбу красную привёз с рыбалки.

— А там ловится, по рекам?

— Конечно, полно! Ну вот, мать мне три рыбины сварила, и больше у меня ничего нет. Сел я в поезд, а там в моём купе семья армянская едет. Сколько-то проехали, вроде и поесть пора, я достаю эту рыбу — а они на меня такими глазами смотрят и спрашивают: это, мол, что? Я говорю — рыба красная. А они видят, что у меня стол пустой, давай аккуратно уточнять. Ну вот, говорю, отец выловил, а больше ничего. И тут этот мужик говорит: «Мальчик, а давай меняться? Ты нам рыбу — а мы тебе своих продуктов?» Мне, если честно, эта рыба надоела тогда до посинения. «Ну, давайте», — говорю. Они мне как давай выкладывать: курица жареная, лаваши, яйца варёные, овощи, фрукты, соусы их какие-то, — две сумки продуктов оставили, ещё и, по-моему, переживали, что так мало. На следующей остановке они вышли, а я до самого места королём ехал.

Слушать его было интересно. Я вообще слушать больше люблю, чем рассказывать.

— А море там тёплое?

— От самой Горловки далеко, в Мариуполь мы ездили, тоже к какой-то их уже дальней родне. Приехали — а небо хмурое, пляж пустой, не купается никто. Типа — ну, как же, пасмурно и волна. Я зашёл, а вода-то — солёная, сама несёт. Тем более, я плаванием несколько лет занимался. Да и двадцать восемь градусов, представляешь!

— Ого! После нашей-то водички…

— Ну! Я и поплыл, — Вовка усмехнулся: — Местные спасатели решили, что меня в море унесло. Подплыли на катере, круг кидают. Я его поймал, возвращаю им, говорю: «Зачем?» — «А ты что, не тонешь что ли?» — спрашивают.

Мы посмеялись. Эх, нам бы такую воду тёплую! Я дубак нашего залива категорически не люблю, хоть пляж тут обычно полон. В самую жару вода на мелководье еле как прогревается до восемнадцати! Плещутся как-то люди, но я — нет. Увольте-с.

ВОТ И ДОМ

Я так понимаю, «проводить девушку до квартиры» — занятие небыстрое, однако наглеть тоже не следовало, и мы пошли дальше. До дома оставалось километра два с небольшим — один под гору, да один в гору, ибо Юбилейный стоит на здоровенной круглой сопке, а мой дом — почти на самой её макушке.

Мы трепались про всякое и даже договорились встретиться на выходных.

И вот он, последний подъёмчик. Мой дом. Вон наш балкон с пёстро окрашенной обрешёткой. В садике (мама у меня воспитателем в детском саду много лет проработала), когда на крытых гуляльных верандах картинки рисовали, мама всегда приносила баночки с остатками краски на донышках домой — всё равно же засохнут — и подкрашивала тонкие реечки. У нас такой яркий балкон был и у тёти Светы с пятого этажа, она тоже воспитательницей работала, в том же саду.

В подъезд вела старая обшарпанная деревянная дверь, выкрашенная казённой краской цвета тёмной морской волны прямо поверх шелушащихся нижних слоёв.

Мы остановились у подъезда.

— Вот здесь я живу, девятая квартира. Это на третьем этаже. Я бы пригласила тебя чай попить, но не знаю, как мама с бабушкой на это среагируют… — мне было немного неловко…

— Не стоит беспокойства, — Вовка был сама предупредительность, принц Гамлет, блин, — Значит, в воскресенье, в девять тридцать, около танка?

— Хорошо.

Я протянула руку для прощания, и он галантно поцеловал кончики моих пальцев.

Всё, нужно зайти в подъезд.

Я взялась за дверную ручку. Вспомнила. Обернулась.

Он стоял и ждал, пока я войду.

— Только давай без цветов, ладно? — Вовкины брови слегка дрогнули; не знаю, может он и не собирался, но… — Я терпеть не могу букеты. Я не шучу.

Подъезд у нас был обшарпанным. Домоуправление недавно порадовало нас, что до планового ремонта осталось всего три года. Это ж до какого состояния всё дойдёт, пока дождёмся?

Хорошо хоть, ничем таким тухлым или подвальным не пахло, с этим нам как-то всегда везло. Но серенькое, унылое всё.

На площадке между первым и вторым этажом снова побили стёкла! Опять, видно, Петька с пятого этажа чудил. Вечно он расколотит, потом проспится — вставляет. А берёт, девки мне говорили, в соседних домах. Модно, да?

Между рамами валялись шприцы со следами крови. Когда ж эти наркоши-то кончатся…

А на прошлой неделе из каждого почтового ящика аккуратно выломали замочек. Продают их кому-то, что ли? Ну, хоть уголки им отгибать перестанут — открывай да смотри. Я заглянула в свой — пусто. Ни тебе писем, ни газет.

На моём третьем этаже громко колотили и, кажется пилили что-то. Дверь в квартиру напротив нашей стояла распахнута, мужики в комбинезонах, бетонная пылища, дым коромыслом! Соседка — моя тёзка, кстати, — стояла тут же, контролировала процесс.

— Здрассьте, тёть Оля.

— О! Привет, Олечка!

— А что это у вас?

— Да ты знаешь, — истошно завизжала болгарка, и наш разговор невольно перешёл на следующий звуковой уровень, — ХОТИМ КВАРТИРУ ПРОДАТЬ, А БЕЗ ЖЕЛЕЗНОЙ ДВЕРИ НИКТО СМОТРЕТЬ НЕ ХОЧЕТ!

Кажется, после того, как за два года их обворовали четыре раза, наши соседи начали считать, что пора съезжать с этой несчастливой квартиры.

— А-А, ПОНЯТНО! — ответила я и посмотрела на нашу деревянненькую, оббитую струганными реечками дверь, про которую мама говорила: пни раз — вылетит. Может, тоже пора задуматься? А то полподъезда уже забронировались, а мы всё сидим. Страшно иногда.

Ключи у меня лежали в боковом кармане сумки: один обычный маленький, с круглой головкой и второй, похожий на небольшой медицинский шпатель с пропилами, — но я привычно нажала на кнопку звонка. Бабушка всё равно всегда закрывается на защёлку изнутри.

Через некоторое время я поняла, что меня пытаются разглядеть в глазок. И, наверное, бабушка спрашивает: «Кто там?» — но из-за этого грохота ничего не слышно. Болгарка на секунду перестала выть, и я, пользуясь мгновенной паузой, выкрикнула:

— Баба, я!

Защёлка (или, как наша бабушка иногда её называет, «заложка») щёлкнула и двери распахнулись.

— ЗДРАССЬТЕ, ТЁТЯ РАЯ! — крикнула соседка.

Бабушка закивала, но голоса потонули в рёве инструментов, и мы зашли домой. Закрытая дверь от грохота спасала не очень, я чмокнула бабушку в щёку, скинула сандали и понеслась в ванную, руки мыть. Жрать хочу, прямо помираю!

И только когда мы закрыли за собой дверь в крошечной кухоньке нашей трёхкомнатной малометражки, стало можно мало-мальски общаться.

— Булочки-то забыла? — бабушка уже наливала мне борща. Она у нас хоть и старенькая, восемьдесят два скоро, но бодрая и деловитая. — Садись!

В кухне было привычно тесно. Хрущёвка же, что вы хотите. Какие же тут размеры? Два двадцать на два сорок, кажется… Шторы ситцевые в незабудках. С рюшами. А стены до самого потолка заклеены клеёнкой (рулонной такой, на тканевой основе), какие-то ромбы с мелкими розочками. Многие теперь так делают, раньше-то у нас в кухне и в коридоре верх стены от середины побеленный был, а низ — голубой краской покрашенный. Называлось «панели», все старые дома так сдавали.

И заставлена наша микрокухня была от всей души.

Как заходишь, слева сразу маленький древний холодильник, «Саратов». Какого он года, я даже представить затрудняюсь, знаю точно, что в тысяча девятьсот семьдесят третьем он приехал сюда со старой квартиры, где бабушка вместе со всеми своими восемью детьми (и даже уже семьями некоторых из них) жили до расселения. Он реально маленький, чуть выше стола.

Дальше промежуток, задницу впихнуть — и раковина, над ней — сушилка для посуды из толстых проволочек.

Справа от раковины трёхконфорочная электрическая «Лысьва», полученная от государства вместе с этой квартирой в далёком семьдесят третьем году.

Потом ещё один холодильник, чуть побольше — «Бирюса» (с приходом в нашу жизнь американских боевиков, про этот холодильник появилась модная шутка: что он «имени Бирюса Уиллеса»).

Окно, естественно, старое деревянное, с двойной рамой. Про такое диво, как окна пластиковые, мы, конечно слышали. Даже вон в доме напротив одно есть, весь двор ходил глазеть, когда его установили. Но нам не по карману. Может быть, потом когда-нибудь и удастся такие поставить, пока всё мечты, мечты… Надо бы хоть эти покрасить, пока лето и учёба кончилась, но перспектива покраски, если честно, вгоняла меня в дрожь.

Мало того, что наши старые деревянные рамы слегка перекосились, так ещё и краска на них кое-где начала шелушиться и отслаиваться чешуйками. Так что, чтоб новой краской покрасить, надо было сперва старую слезающую зачистить или хотя бы зашкурить. И столько в этих рамах всяких выступов и выемок присутствовало, просто капец.

Да ещё стёкла с двух сторон впритык к рамам нужно будет строительным скотчем обклеивать, иначе придётся потом бритвочкой попавшую на стекло краску отшкрябывать. Хотя, нет, опять траты лишние… Лучше уж газетные полоски на мыло прилепить.

И что меня сильнее всего удручает — сложная двойная рама. Нет, зимой я против неё ничего не имею, но вот красить… Для жителей жарких регионов объясню: это ж открыл первую створку (ту, которая глядит в комнату), за ней внутренняя часть окна сантиметров в десять-пятнадцать — и вторая створка, та, что глядит уже на улицу.

Даже помыть — тот ещё квест.

А под окном ещё и чугунная батарея-гармошка, также покраски ждёт, для комплекта.

С красками тоже ещё заморочка. Та, которая пахнет не очень убойно, сохнет минимум сутки. Закроешь окно раньше времени (да ещё, не дай Бог, снизу какая-нибудь капелька натечёт, а в ней, как в пузырьке, краска жидкая) — и всё, засохнет намертво! Отдирай потом и бойся, как бы стекло не лопнуло. А бывало, что и лопалось, видела я такие случаи. А нитру возьмёшь, которая полчаса-час — и уже засохла — дико вонючая, натуральный отвал башки. Вот и думай.

Думать про краски решительно не хотелось. Хотелось про борщ и чаю ещё.

Я плюхнулась за стол — о, про стол-то не сказала! — стол у нас в кухне тоже почти антикварный, лет тридцать-то ему есть. Причём, стол-тумба. Стоит прямо напротив входа, у правой стены, и шкафчик над ним, комплектом. Оба крашены белой краской с умилительно розовыми ручками.

На столе закипал здоровенный советский ещё стальной электрочайник, здоровенный как половина глобуса. Его у нас ещё каждый раз приходилось из сети выдёргивать по причине почти сразу сгоревшей кнопочки автоматического отключения. По этой же причине его требовалось караулить, а то так и будет кипеть, пока весь не выкипит.

Я заглянула внутрь, убедилась, что стоящая довольно высоко спираль прикрыта водой, села, чувствуя, как желудок прям прилипает к позвоночнику:

— Забыла, прикинь. И утром поесть не успела. Думала, помру.

Баба Рая поставила передо мной тарелку:

— Ешь скорей. Как экзамен?

— Да как всегда.

Я вообще-то отличница по жизни, хотя особой моей заслуги в этом нет. Легко даётся любая учёба, только и всего. Бабушка приобняла меня и поцеловала в висок:

— Умница моя!

Приятно, когда хвалят. В подъезде взревело с новой силой.

— Шесть квартир всего без железных дверей осталось, — сказала я.

Бабушка подсела к столу и подпёрла щёку кулаком:

— Где ж три миллиона-то взять?

Три миллиона на дверь вынуть реально было неоткуда.