Солнце мое

07. ЖИЗНЬ КАК КАЛЕЙДОСКОП

ХАЛТУРА

12 июня, понедельник.

С утра позвонила мама:

— Оля, запиши номер!

Я весь вечер писала статью про иватушников, потом полночи читала очередную книгу, поэтому девять — было критически рано, и соображала я плохо. Дошла до комнаты, пока нашла ручку и бумагу, более-менее проснулась.

— И что это за номер?

— Это Альбины Константиновны.

— Это которая сейчас вместо заведующей в шестьдесят втором саду?

— Да! Позвони ей, срочно! Она тебе всё объяснит.

Мама в своей излюбленной манере отключилась прямо на полном ходу. Я тупо посмотрела на пикающую трубку и подумала, что если я умоюсь, то всем это пойдёт только на пользу. Как минимум, соображать начну.

Я включила чайник (проверить спираль!), совершила утренние процедуры (практически, извините за подробности, уснула в туалете, но треснуться лбом в дверь — это, знаете ли, бодрит), налила себе горячего чаю и набрала записанный номер. Из трубки строго сказали:

— Ясли-сад номер шестьдесят два, слушаю вас!

— Альбина Константиновна?

— Да.

— Это Ольга, Галины Николаевны дочка.

— А-а-а, Олечка! — голос сразу перестал быть официозным. — Скажи пожалуйста, ты же на художника-оформителя училась?

— Ну-у… было дело.

— Оля, у меня для тебя есть работа…

Короче, чтоб не утомлять вас пересказом: в саду сделали основательный ремонт. С обдиранием старой штукатурки, выравниванием стен и прочими процедурами. И теперь он стал равномерно бежевый. А они хотят, чтобы снова всякие картинки — центральный коридор расписать, и стены лестничных пролётов, и ещё этот угол и тот… Объём, короче, масштабный. И всё за три недели. Но не бесплатно же! На вопрос «сколько денег?» Альбина Константиновна несколько сдавленным тоном ответила, что четыре миллиона, но если получится, то может быть ещё тысяч триста-пятьсот сверху.

Ценники на оформительские и исполнительские работы мы, пока на этих художников учились, от преподавательницы примерно узнали. Понятно, что такой объём за такие деньги никто из опытных оформителей не взялся бы делать. Тем более, они теперь все дизайнеры(новомодное слово!), а это ещё дороже. Да ещё в сжатый срок. Но ведь мне на каникулах всё равно заняться особо нечем. Да и денежка нужна. Боюсь только, не успею…

— Альбина Константиновна, если точно пятьсот сверху — то можно и поработать с вами. Но по времени боюсь не успеть. Давайте я сейчас узнаю, если моя подруга сможет мне помочь, я возьмусь.

— А она тоже художница?

— Да, мы с ней вместе учились у одного преподавателя.

— Ну, хорошо.

— Я сейчас выясню и вам перезвоню.

Аня, как порядочная немка, ночами спала по расписанию, и поэтому с утра соображала гораздо быстрее меня.

— До двадцатого могу.

— А потом?

— Оля-я, ты забыла что ли? Я же говорила: со своими католиками в Новосибирск уезжаю.

Точно, Анька же католичка! И в те годы появилась у них такая штука: вывозить молодёжь типа в образовательно-общительные лагеря, названия которых я никак не могу запомнить и называю то реконкистой, то реформацией.

О! Реколлекции же!

— Ну хоть до двадцатого. А то ведь не вывезу я одна.

В итоге мы договорились встретиться в тринадцать ноль-ноль в садике, и я понеслась отдать своему институту последний долг — обещанную статью. Ломы были ужасные, но обещала же…

В деканате нежданно-негаданно столкнулась с нашей старостой, Олеськой. Олеська страшно обрадовалась и затрясла своими бумажками. Когда её ни встреть — всегда с кипой бумажек, самых разных.

— О! Привет! На ловца и зверь! Расписывайся!

Я взяла ручку и подозрительно уточнила:

— За что опять?

— Ты чё⁈ Стипендия!

Я расписалась в ведомости, и Олеська отсчитала мне четыре бумажки от тощей пачки: три по десять тысяч и одна — пять. Тридцать пять кусков.

— Держи! Повышенная!

— Ой, спасибо! Палку копчёной колбасы себе куплю, на кружки́ порежу и буду раз в день посасывать.

Олеська посмотрела на меня со значением:

— Радуйся, вчера половину группы срезали — сплошь тройбаны, теперь им и двадцать восемь не видать.

— Да ты чё?

Подробности расспросить я не успела, дверь в кабинет деканши начала тихонько открываться — оттуда кто-то выходил, и всё никак договорить не мог. Я подумала, что больше никаких ответственных заданий получать не хочу, и предпочла ускоренно скрыться в туман.

Ровно в час мы с Анной сидели в кабинете у Альбины Константиновны и обсуждали фронт работ. Договорились, что начнём мы с самой масштабной и ответственной части — со входов. Входов в садике, вообще-то, было три, но центральный, посередине длинного коридора между блоками, всегда стоял закрытым. Заходили с боковых дверей, сразу в блоки, если по карте посмотреть — с западного и восточного. В блоке два этажа. Стены лестничных клеток между ними следовало расписать, часть рисунка располагалась на скошенной поверхности, часть — на высоте, и в этом была особенная сложность. И именно с этого места мы начнём вдвоём. Сделаем до двадцатого сколько успеем — посчитают нам напополам, остальное я по мере сил буду одна колупаться.

Бонусом обещали кормить, выдать рабочие халаты и окружить практически материнской заботой. Вот вам список с образцами иллюстраций, разместить вот в таком порядке, начать можно прямо сейчас, материалы готовы, забрать у завхоза.

Вот такое я люблю! Конкретика. Хотим вот это за такую цену. И нам не париться с выбором, и клиент потом не скажет, что не то нарисовали.

Мы переглянулись.

— Ну, чё, сразу пошли?

— Да пошли!

Вот так внезапно короткая фаза безделья сменилась интенсивным созидательным трудом.

Мы нарядились в синие рабочие халаты и сразу стали похожи на Винтика и Шпунтика из сказок про Незнайку.

— Знаешь, Ань, когда детство заканчивается? — философски высказалась я, перебирая выданные нам картинки.

— Когда появляются свои дети?

— Не-ет. Когда ты понимаешь, что летом людям тоже надо работать…

И мы начали впахивать, потому что время реально поджимало. Задерживались часов до девяти — пока ещё домой идти относительно нестрашно — и сторож отмыкал для нас запертые с семи вечера ворота. Утром садик открывался тоже в семь, но мы приходили к половине девятого, иначе прибывающий сплошной поток людей грозил снести нас своим напором. Это мы во вторник поняли. Пришли к семи — ну, вплоть до самого завтрака работать решительно невозможно. Мало того, что люди непрерывно идут, а мы пол-лестницы заняли. Они ведь ещё и пытаются с вами разговаривать, советы давать, указания… Так что на следующий день мы пришли к завтраку, поели питательной манной кашки с сырными бутербродами и какао, и с бодрой душой принялись за работу.

В среду вечером я вернулась домой как раз в тот момент, когда шли вечерние новости. Бабушка стремительно как никогда открыла мне дверь и бегом вернулась в зал.

Телевизор равномерно бормотал. Баба Рая страшно ругалась.

Она вообще из тех людей, которые при виде несправедливости не тушуются, а выхватывают шашку из ножен. Это она сейчас, конечно, старенькая, а когда война началась, ей было тридцать. Дед, директор сельской школы, сразу ушёл на фронт. Она осталась одна с четырьмя малолетними детьми и практически неходячей свекровью на руках.

В посёлке почти не осталось мужчин, разве что старики.

Бабушка стала:

— директором школы,

— народным депутатом,

— председателем колхоза.

Они пахали на коровах и всё до последнего зёрнышка отдавали на фронт. Да, не голодали, потому что были большие хозяйства, но тосковали по хлебу — пекли из тёртой картошки. Вы пробовали дрожжевой хлеб из картошки? Он плотный и синий, как-то раз бабушка испекла нам, чтобы вспомнить…

Её старшему сыну, Саше, было десять лет. Дочке Заре восемь. Они ездили в лес, заготавливать на зиму дрова, потому что больше было некому…

Дед вернулся после ранения под сердце. Счастье было, что пришёл. Но война догнала его через восемь лет — поехал на обследование в Омск, на пароходе, и в дороге сердце остановилось. Саша, тот самый, первенец, который уехал учиться (тоже на учителя) пришёл встречать отца, а получил тело.

А бабушка осталась, беременная последним своим ребёнком, моей мамой. Ей было всего сорок. Ушедшему деду — сорок два.

Моя матушка была десятым ребёнком. ДЕСЯТЫМ. Каково их было всех поднять? Но это были железные люди.

Надо. Такое вот короткое слово. Надо — значит, будет.

Она дожила до глубокой старости, сохранив бодрость духа и нетерпимость к собственной слабости.

И вот теперь она страшно ругалась… и, кажется, плакала⁈

Я забежала в зал.

— Сволочи!!! Оля, ну какие же сволочи!!!

Я упала на диван рядом с ней, уставилась в экран.

Что… Что⁈ Как же так, неправда… Мозг отказывался верить. Сердце отказывалось…

Террористы взяли в заложники больше тысячи человек… Дети, женщины с новорождёнными, все подряд… Больница??? Камера выхватывала плачущих в отчаянии родственников… Как такое вообще может быть, люди…

Нет, не́люди…

Шла чеченская война, да. Это было страшно. Но чтобы вот так…

Я съела ужин, не ощущая вкуса. И во сне видела какую-то жуть…

В четверг ситуация повторилась. Весь день мы расписывали стены, вечером я застала бабушку за просмотром новостей. Она уже не так страшно ругалась, просто сердито смотрела. По телеку рассказывали, что всё по-прежнему плохо, с террористами пытаются вести переговоры… Я встала у косяка послушать новости — и вдруг как сердце заколет! Ни вдохнуть, ни выдохнуть. И не согнуться, главное! Я потихоньку, стараясь не наклоняться, дотелепалась до кухни, натрясла себе в чашку корвалола, не считая, щедро. Выпила.

Вот со школы со мной такое. Психовать нельзя.

Вроде отпустило…

Бабушка досмотрела новость и заторопилась в кухню. Посмотрела на меня внимательно. Да посмотришь тут, сидит бледная немочь, сама столбиком, в руке чашка, и корвалолом на всю кухню воняет!

— Ба, расскажешь мне, когда всё закончится. Я прямо не могу на это смотреть, что-то мне нехорошо.

— Ладно, расскажу. Есть будешь?

— Не, ужином нас накормили.

— Так время-то уже! — ну да, в садике ужин в пять часов, а сейчас уже дело к ночи.

— Не хочу, — я помотала головой, — краски нанюхалась, аппетита нет. Чаю выпью, и всё.

Я налила себе кружку, пошла в комнату и достала с полки разрозненные листочки своих записей. Спрятаться хотелось туда от этого страшного…

Это была книжка, да. Будущая. В ней была почти сказочная реальность, героиня, у которой сперва всё плохо, а потом должно стать всё хорошо. И, конечно, молодой король. И куча всяких приключений.

Я села за стол и подумала, что надо бы записать свои воскресные переживания. Нет, не просто, а применить их к своим выдуманным персонажам. Первый поцелуй и всё такое. Взяла ручку в руки…

В этом маленьком волшебном мире тоже были страшности и опасности, но они были сказочные. И обязательно кто-то приходил и спасал всех хороших. И наказывал всех плохих, да. И всё заканчивалось благополучно.

Пятница и суббота мало чем отличались от четверга, разве что вечером в субботу я залегла на часок в ванну — очень уж мне хотелось избавиться от въевшегося в руки запаха растворителя.

СМЕШЕНЬЕ ЧУВСТВ

18 июня, воскресенье.

Утро воскресенья разбудило меня запахом жареных пирожков. Бабушка шуршала в кухне.

— Оля, я тут с картошкой пожарила, возьмёшь с собой?

Пахло офигительно. Это ж во сколько она встала?

— Возьму.

А что, в прошлый раз бабушкины пирожки пришлись здорово в тему. Попить бы ещё что — вообще бы здорово было. Я поколебалась между нежеланием тащить с собой термос и стремлением к комфорту. Потом решила, что лучше уж по дороге купить бутылку лимонада и не париться.

Нарядилась сегодня в бордовое шифоновое. В Анькиных журналах «Бурда» тётки в шифоновых платьях всегда были сфотографированы с чем-то вроде нижних платьев. То, что наши мамы называли древним словом «комбинация». Но сейчас никто кроме старушек такие комбинашки уже не носил. Вообще, у девчонок даже особый шик был — носить под прозрачной блузкой лифчик другого цвета, чтоб выделялся. Я такой ультрамодницей не была, так что просто надела под низ телесное бельё. И гранатовый комплектик для красоты.

Волосы завязала в хвост (вчера не до бигудей было) и понеслась.

— Ба, я ушла!

— Иди, иди, я закрою.

Сегодня мне страшно повезло. Нет, я сперва двадцать минут куковала на остановке и думала уже топать до Мухиной, там всякого транспорта куда больше ходит, но тут подошёл сорок четвёртый, который довёз меня прямо до нужной остановки.

Вовка ждал меня у танка, так же как в прошлый раз, при параде. Сегодня обошлось без флоры и фауны, что вызвало у меня несказанное облегчение.

Я как-то не знала, как мы после прошлого раза должны… ну… встретиться, что ли… Но Вова на этот счёт, видимо, не испытывал особенных сомнений, обнял меня и поцеловал в щёчку, ближе к уху, и губами провёл слегка, так что на меня опять жаром плеснуло от коленей и вверх… И как же он пахнет, Господи, аж ноги подкашиваются. Что ж это такое вообще…

— Привет, — он достал из кармана шоколадку.

— Привет, — мне как-то удалось справиться с голосом.

— Я сегодня только до четырёх.

— Увольнение короче?

— Наоборот, длиннее. Бабушка с дедом просили заехать, я обещал. В четыре двадцать пивоварихинский автобус.

Пивовариха — это деревня такая, под Иркутском, кто не знает.

— Интересно как у вас устроено.

— Если у курсанта родня в городе — ну, или рядом, в пригороде, можно получить увольнительную с ночевой. Если косяков нет. У меня же дядька в ИВВАИУ служит, подполковник. Соответственно, бабушка просит его, он — кого нужно. Я еду.

— А бабушка — это его мама?

— Тёща.

— Суровая?

— Не то слово. Не послушаешься — себе дороже выйдет.

Для меня такие отношения выглядели несколько странно. Наша бабушка тоже была матриарх, но её все слушались исключительно потому, что очень любили. И она любила всех. Я и слов-то таких лет до пятнадцати не знала — тёща, свекровь. Она для всех была мама.

Но выступать с подобными критическими замечаниями я сочла излишним, и просто спросила:

— Куда пойдём?

— А ты видела дом с драконом?

— Это что такое?

— Тогда пойдём смотреть.

И мы пошли — по Советской, мимо усадьбы Сукачёва, мимо старых домишек за крашеными деревянными заборами, мимо парка культуры имени отдыха, который местные активисты всё пытаются вернуть в статус Иерусалимского кладбища или хотя бы мемориального комплекса.

Свернули на одну улицу, другую, потом по каким-то закоулочкам…

Смотрели на дом с драконом — жутковатый он оказался, да и личины эти по забору странные. Говорят, какой-то местный художник наворотил, с уклоном в некий шаманизм, что ли…

Оттуда какими-то козьими тропами дошли до Юности, где мы в прошлый раз сидели, и благополучно прикончили пирожки с бутылкой купленного попутно лимонада. Болтали про всякое. Я с любопытством расспрашивала его по детство, про семью, про сестру, про бабушку с дедом — мне реально было интересно.

Потом спустились к воде и мыли руки в ледяной Ангаре. Пальцы у меня конкретно замёрзли, и Вовка грел их в своих ладонях, целуя каждый пальчик по очереди, от этого снова стало горячо. А потом как-то внезапно от согревания рук мы перешли к поцелуям, и я немножко выпала из времени.

Мы целовались на берегу, пока над нашими головами из кустов не заорали:

— Идите сюда! Здесь спуск есть к воде! — и ещё голоса в ответ.

Мы поднялись навстречу развесёлой и не вполне трезвой компании и пошли на набережную. Ели мороженое, снова болтали, прошли мимо пресловутого круга, сегодня практически пустого (большая часть тусовки, я так поняла, по воскресеньям зависала на тренировке). Догуляли до самого моего госа (госуниверситета) — до корпуса моего филологического факультета, где набережная благополучно и оканчивалась, и Вовка предложил:

— Давай, до дома провожу тебя? Два часа уже, пока туда-обратно, только-только мне времени хватит.

Расставаться так рано было жалко. И тут я вспомнила об одном важном деле и обрадовалась, что всё так здорово складывается:

— Давай лучше ещё погуляем, потом ты меня до папиного магазина проводишь, куда кактус заносили, а сам на автобус? Там же пригородные рядом останавливаются?

— Да, на соседней улице!

— Только я уже снова есть хочу. Пошли до хлебозавода? Там такие а-а-абалденные наркоманские плетёнки продаются!

Вовка поднял бровь, усмехнулся:

— Какие-какие?

— Ну, с маком. Хочу! — мы поржали и пошли.

— Деда мой много лет начальником хлебной базы был в Мегете, — поделился Вовка.

Мегет — это ещё одна деревня, между Иркутском и Ангарском.

— О! В Мегете хлеб очень вкусный, я знаю. Наши при случае всегда старались заехать купить.

Он улыбнулся:

— Только хлебная база — это не то место, где хлеб пекут. Там зерно хранят.

— Да⁈ Вот я лошарик! Кстати, а тут продуктовый какой-нибудь есть по пути? Давай молока купим в коробочке? Будем гулять и пить. И булки лопать. Булку хочу с молоком, прямо помираю!

Господи, что ж за болтливость на меня рядом с ним сваливается, а? А ещё мне нравится, как он на меня смотрит и улыбается.

Мы купили пачку молока, догуляли до хлебозавода, набрали булок и решили посидеть на Сквере, тем более что там фонтан, и радуги вокруг него — красиво… Сели в боковой аллейке, под лиственницами, налопались булок с молоком, хохотали по всякой ерунде, а потом Вовка притянул меня к себе и поцеловал так нежно, что у меня в голове закружились какие-то цветные узоры, как в калейдоскопе. Да, бывает со мной такое удивительное. И хорошо, что я сидела, потому как ноги совершенно отказывались ощущаться, как будто растворились в тёплом золоте. Странно, да?