Современная иранская новелла. 60—70 годы

ЗА НАРЯДНЫМ ФАСАДОМ

Казалось бы, не так давно в древней столице Ирана Персеполисе с необыкновенной пышностью отмечалось 2500-летие основания Персидской империи… Процессии богато разодетых всадников, толпы статистов в экзотических костюмах воссоздавали в монументальных живых картинах страницы двадцатипятивековой истории государства, подарившего человечеству одну из величайших цивилизаций. По замыслу устроителей юбилея торжества должны были подчеркнуть незыблемость монархического режима в Иране, доказать освященность этого строя тысячелетними традициями и продемонстрировать всему миру благополучие и процветание современного Ирана.

Благополучие, процветание, прогресс, небывалый экономический подъем — эти слова последние несколько лет не сходили со страниц официозных иранских газет, и внешне вроде бы ничто не предвещало стремительного развития событий, потрясших Иран в феврале 1979 года.

Рухнул нарядный фасад, которым шахское правительство и нажившаяся на нефтяном буме элита пытались обмануть мировую общественность. Страну захлестнула волна народного гнева. Монархический режим пал, и с его падением был окончательно развенчан миф об «иранском феномене», об идеальном обществе социальной гармонии и всеобщего благоденствия.

Книга, которую вы сейчас держите в руках, во многом поможет вам понять причины, вызвавшие революцию в Иране, познакомит со сложным переплетением проблем, тяжким грузом придавивших иранский народ, расскажет о быте, мировоззрении и психологии современных иранцев.

Ведущий жанр современной иранской литературы — новелла начала особенно интенсивно развиваться с 30-х годов нашего века. Реалистическое направление в новеллистике заложили крупнейшие мастера персидской прозы Садек Хедаят (1903—1951) и Мохаммад Али Джамаль-заде (род. 1892). Советским читателям хорошо известны также имена Садека Чубека (род. 1916) и Джалала Але Ахмада (1923—1969), углубивших тенденции критического реализма и наполнивших свои рассказы острой социальной проблематикой.

Последние два десятилетия ввели в иранскую новеллистику новые имена, выдвинули новых авторов, и сейчас их творчество — значительное явление литературной жизни страны. Творческая биография нового поколения литераторов складывалась в годы серьезных испытаний — испытывалась не только их верность реалистическому искусству, но и гражданское мужество. В условиях деспотического режима, строго регламентировавшего духовную жизнь страны, в литературе подавлялось любое проявление свободомыслия, преследовалось все, что противоречило политике правящих кругов. «Литераторов, осмелившихся правдиво писать о положении бедняков, об удушающей атмосфере беззакония и произвола, арестовывали, бросали в тюрьмы, подвергали нечеловеческим пыткам» — так вспоминает недавнее прошлое известный иранский писатель Голамхосейн Саэди[1].

И все же силы прогрессивной литературы развивались и крепли, преодолевая препоны цензуры, мутный поток мещанской беллетристики, веяния реакционных течений буржуазного искусства Запада, стремление властей превратить художественное творчество в орудие официальной пропаганды.

Читателям этого сборника предстоит встреча с двенадцатью иранскими писателями, пришедшими в большую литературу в основном в 60—70-е годы. Некоторых авторов, таких, как Голамхосейн Саэди, Феридун Тонкабони, Хосроу Шахани, в нашей стране уже знают по выходившим ранее переводам, но большинство имен читатели откроют для себя впервые.

Рассказы, включенные в книгу, весьма разнообразны как по творческому почерку, так и по мировосприятию их создателей, обладающих различным жизненным и профессиональным опытом. Одни из них уже достаточно четко проявили себя в новеллистике, другие еще ищут свою манеру, свой стиль. Все это делает содержание сборника довольно пестрым. Однако в книге ощутимо проступает и объединяющее всех авторов начало — острый интерес к актуальным проблемам иранской действительности, стремление правдиво отобразить жизнь своих современников с ее сложностями и противоречиями.

Социальной насыщенностью и критической направленностью отмечены прежде всего те произведения, которые самой «материей» сюжета изобличают демагогию апологетов так называемой «белой революции», или «революции шаха и народа». Таковы открывающие сборник новеллы Голамхосейна Саэди «Дандиль» и «Пожар». События, происходящие в первой из них, вводят нас в мир городского «дна», в район грязных притонов и трущоб. Но и здесь существуют «одни и другие», и здесь господствуют те же жестокие законы, что и в обществе почище, от которого отторгнуты дандильцы, только действуют эти законы грубее, обнаженнее, воспринимаемые как норма, установленная самой жизнью. Никого по-человечески не тревожит судьба девочки, обманом завлеченной в заведение Мадам и ставшей приманкой для клиентов с тугим кошельком. Лаконичное, внешне бесстрастное, без малейших ноток мелодраматизма повествование, психологически убедительные детали воссоздают атмосферу цинизма, равнодушия и праздного любопытства, с которыми обитатели Дандиля наблюдают надругательство над человеком. Ощущение обыденности происходящего усиливается комическими и натуралистическими эпизодами. И эта обыденность трагической в своей безысходности ситуации особенно потрясает, заставляет задуматься о несовершенстве мира, в котором утрачено уважение к высшему смыслу бытия — человеку.

В иную обстановку переносит читателя новелла «Пожар». В ней писатель рассказывает о быте и нравах торгашеской среды, где всем управляют принципы собственнической морали, где стремление к «сытой жизни» обесценивает подлинно человеческие качества. С присущим ему искусством реалиста-психолога Саэди показывает, как в критической ситуации обнажается в людях то глубинное, что в обычных условиях проявилось бы не в столь резкой форме. Пламя пожара высветило истинную сущность слов, поступков и помыслов персонажей новеллы.

С рассказами признанного мастера прозы Голамхосейна Саэди тематически перекликается ряд других произведений сборника, звучание которых также определяют сочувствие к бедам бесправных и обездоленных и неприятие трезвой, бездушной морали состоятельных слоев общества.

В рассказе «На память нашему счастливому будущему» Надер Эбрахими, пожалуй, более «открытым текстом», чем Саэди в «Дандиле», разрушает «оптимизм» буржуазного мира. Несколько коротких школьных сочинений на тему «Моя биография». В каждом из них рассказывается о споем, сокровенном, но все вместе они выливаются в мрачную повесть о неизбывной нужде, неодолимых трудностях, о полуголодном существовании, на которые обречены семьи бедняков. Это действительно, как говорит учительница, потрясенная открывшейся ей правдой жизни, «убедительное подтверждение никчемности пустых лозунгов и заповедей лживых пророков нашего века».

Но если в грустных сочинениях маленьких авторов нет-нет да и мелькнет слабый лучик надежды на что-то лучшее в их жизни, которая только начинается, то герою новеллы Аббаса Пахлавана «Стук молотка» уже ничто не может помочь. Мотив непрочности социального бытия человека труда в буржуазном обществе пронизывает содержание этого рассказа.

В мире несправедливости и жестокости живут и герои новеллы Феридуна Тонкабони «Происшествие». Они начинают задумываться над тем, какие же злые силы определяют судьбы людей, заставляя одних становиться на путь преступлений или хвататься за любую работу, лишь бы не умереть с голоду, других — погибать только за то, что попытались отстоять свое право жить по-человечески, а третьих — преследовать этих смельчаков и охранять покой и благополучие четвертых. К ответу на этот вопрос и ведут монологи участников драматической истории, составляющей основу сюжета.

Осуждая все, что несут человеку бесправие и унижение, иранские писатели по-прежнему часто обращаются к теме пагубной «власти тьмы», власти религиозных предрассудков и суеверий, косности и феодальных пережитков. Трагична история, рассказанная Аббасом Пахлаваном в новелле «Кончина», с ее страшным исходом, к которому привел фанатизм невежественных людей. Невесело звучит и другой его рассказ — «Макси», герой которого размышляет о живучести старых представлений и обычаев, скрывающихся за фасадом внешних изменений. Когда-то забрасывали камнями женщин, осмелившихся открыть лицо, сейчас — другие времена, на смену чадре пришло европейское платье, но женщина, как и раньше, далеко не чувствует себя свободной. Зато не может не вызвать улыбку ситуация, в которой оказалась молоденькая Сури в новелле Махшид Амиршахи «Поминание». Любимая героиня писательницы, она выступает во многих ее произведениях то еще совсем маленькой девочкой, то школьницей, то уже взрослой женщиной, но всегда пытливо вглядывается в жизнь, стараясь понять мотивы поступков окружающих ее людей и дать им свою оценку. Так и здесь в ее эмоциональном, полном метких наблюдений и забавных характеристик рассказе о том, как ей пришлось участвовать в сложной церемонии поминания ее бабушки, убедительно раскрываются фальшь и лицемерие навязанных религией обрядов. Показное благочестие остроумно высмеивается и в рассказе Хосроу Шахани «Попутчик». Вместе с его простодушными героями приходится только удивляться чудесам притворства святоши-хаджи, его умению легко перевоплощаться из «истинного почитателя аллаха» в отчаянного выпивоху и картежника и снова — в добродетельного наставника паствы.

Прогрессивные писатели подвергают язвительной критике доходящие до абсурда бюрократизм, демагогию, коррупцию и очковтирательство — характерные черты государственного аппарата в монархическом Иране. Лаконичная зарисовка Голамхосейна Саэди «Церемония знакомства», ироничный рассказ Аббаса Пахлавана «Торжественное открытие» и острый фельетон Хосроу Шахани «Злоключения Боруджали» — яркие образцы социальной сатиры, одного из ведущих направлений в иранской новеллистике последних лет.

Новое поколение новеллистов активно выступает и против уродливых форм модернизации общества, и особенно против растлевающего влияния привнесенной извне буржуазной морали и культуры. Эта проблема, серьезно беспокоящая передовую общественность Ирана, затрагивается в новелле Хушанга Гольшири «Сквозь плетеную ширму». В конкретной жизненной сценке писатель не только раскрывает изнанку «американизации» быта иранцев, разрушающей их нравственные и моральные устои, но и заставляет своих юных героев близко соприкоснуться с неприглядной и грубой действительностью, так не похожей на ту «сладкую, красивую жизнь», которую рекламируют иностранные фильмы и журналы.

В круг проблем, волнующих иранских новеллистов, входит и влияние на жизнь бедноты экономического подъема, наблюдавшегося в стране после проведения буржуазных реформ начала 60-х годов, — главного козыря официальной пропаганды в ее утверждениях о том, что правительство неустанно заботится о благосостоянии народа. Об этой «заботе» рассказывается, в частности, в новелле Ахмада Махмуда «Наш городок». Писатель показывает оборотную сторону буржуазного прогресса, промышленного бума, чреватого новыми тяготами для жителей окраинных провинций. Значительную смысловую нагрузку несет на себе психологический аспект произведения: повествование ведет подросток, еще почти ребенок, который пока не все понимает, но о многом догадывается и пытается сам разобраться в представших перед ним жизненных сложностях и противоречиях, как бы заново открывает для себя окружающий мир, остро ощущая его несправедливость.

В последние годы иранские писатели все чаще поднимают проблемы, связанные с изменениями в психологии людей и их взаимоотношениях в условиях ускоренной капитализации страны. Одна из них — актуальная сейчас для литератур многих стран Запада и Востока проблема отчуждения личности, духовной разобщенности людей — проходит и через ряд рассказов сборника. Их герои чувствуют себя одинокими и затерянными в большом и равнодушном мире. Нередко одиночество ведет к нарушению душевного равновесия человека, толкает его на необъяснимые поступки, рождает мысли о самоубийстве. Гнетущее сознание собственной ненужности и бессилия изменить что-либо в своей судьбе выливается у героя новеллы Эбрахима Голестана «Мертвый попугай» в ненависть к тем, кто еще может радоваться жизни, не испытав ее горечи. Попытка несчастного покончить с собой не удалась, но для него, как заметил его сосед, угадавший трагедию этого жалкого человека, «избежать смерти, пожалуй, хуже, чем умереть».

Стена отчужденности, непонимания порой вырастает и между близкими и любящими друг друга людьми. Так, в рассказе Махшид Амиршахи «Сквозь туман ущелья и дорожную пыль…» внутренние монологи-размышления мужа и жены, возвращающихся с юга домой, проникнуты еще не остывшей нежностью друг к другу, желанием нарушить тягостное молчание. Но эти чувства так и остаются глубоко скрытыми, невыраженными, и в протяжном гудке клаксона женщине слышатся «печаль расставания, горечь разлуки и отчаяние одиночества».

А в новелле Ахмада Масуди «Работа как работа», описывающей будни санитарного карантина, даже коллектив, в котором, казалось бы, людей должно объединять общее дело, представляет собой одиночек, ничем не связанных друг с другом.

Однако трактовка иранскими новеллистами темы духовного разъединения людей дается с гуманистических позиций. Одиночество, отчужденность личности в их рассказах предстают не как естественные, абсолютно присущие человеку состояния, что нередко характерно для западной «литературы отчуждения», а как нечто противоречащее его подлинной природе. И герои их всегда стремятся, хотя чаще безуспешно, преодолеть барьер непонимания и разобщенности между людьми. Во всем этом нельзя не видеть признания писателями неблагополучия общества, в котором разрушаются нормальные отношения и люди лишаются радости общения, дружбы, любви.

Животворную силу и красоту непреходящих человеческих ценностей, которые рискуют быть сметенными расчетом и бездушием, утверждает в своих новеллах Эбрахим Голестан. «Это было давно» — глубоко лиричная история первой любви, оставшейся в памяти героя рассказа самым счастливым и светлым мгновением его жизни. Характер повествования, эмоционального и вместе с тем нарочито замедленного, с подробной детализацией ситуаций и связанных с ними переживаний, подчеркивает особую бережность рассказчика к малейшим нюансам испытанного им когда-то душевного порыва, желание хотя бы в воспоминаниях ощутить еще раз его искренность и чистоту.

В лирической тональности выдержан и другой рассказ Голестана — «Прокол». Незатейливая сюжетная канва служит здесь своеобразным руслом движения мыслей, чувств, настроений героев — отца и его девятилетнего сына, может быть впервые оказавшихся вдвоем вне привычной домашней обстановки. Прямота, с какой ребенок смотрит на мир, его непосредственность в чувствах и суждениях о различных явлениях жизни заставляют и отца по-новому взглянуть на многое, к чему он уже давно стал равнодушным, почувствовать живительное тепло близости, возникающей между ним и сыном.

К рассказам Голестана близки по своему замыслу и эмоциональному настрою новеллы Феридуна Тонкабони «Бабушка не спала» и «От бульвара до Дарбанда и обратно». Сознание, что он доставит радость любимому человеку, увидит благодарную улыбку, делает счастливым маленького продавца лотерейных билетов, и «мир уже не кажется ему замкнутым пространством, где с утра до вечера приходится надрываться ради одного риала и пяти шахи». Искреннее слово участия, бескорыстная доброта незнакомого, случайно встретившегося человека воскрешают в сердце женщины, испытавшей все унижения, связанные с «древнейшей профессией», давно угасшие мечты о любви, надежды на счастье. В этих новеллах, как и в «Происшествии», Феридун Тонкабони предстает перед читателями мастером тонкой психологической разработки характеров.

Под знаком протеста против бездушия буржуазного общества, развитие которого все явственнее ведет к стандартизации человеческого бытия, к его духовному нищанию, раскрывается иранскими новеллистами и трагедия личности, подавленной и обезличенной пустотой и бесцельностью жизни. По существу, это один из аспектов сквозной для литературы Ирана проблемы «маленького человека», и в разработке этого аспекта особенно очевидна преемственность гуманистических традиций в творчестве новеллистов разных поколений.

Тяготится серыми, монотонными буднями герой рассказа Надера Эбрахими «Человек с окраины». Символом яркой, полнокровной жизни этому скромному, ничем, кроме разве своей хромоты, не примечательному сапожнику представляется мир спорта. Но он и сам понимает, что его мечта войти в этот мир, стать другом и утешителем чемпионов невыполнима. У рассказа, правда, счастливый конец: сапожнику повезло, он познакомился и даже провел целый вечер с одним из своих любимцев. Но ведь, вероятнее всего, прославленный чемпион уже на следующий день забудет о маленьком, смешном человечке, и тому еще теснее покажутся стены мастерской, увешанные портретами его кумиров. Тоскливо и однообразно тянутся дни и героев новелл Эбрахима Рахбара. Их унижает ощущение собственной незначительности, отсутствие высоких целей и стремлений, никому не нужная чиновничья работа и в то же время страх потерять ее. Ведь даже робкая попытка защитить свое человеческое достоинство, на которую отважился мелкий банковский служащий в рассказе «Обида», грозит ему увольнением. Неудовлетворенности и опустошенности своих персонажей писатель противопоставляет мир естественной гармонии, заключенной в природе. К ней устремляется изнемогающий от тоски и скуки герой новеллы «Ожидание любви». За городом, среди зелени и весеннего цветения, он ощущает давно уже не испытывавшийся им прилив сил, чувствует себя способным преодолеть трудности, любить людей и быть нужным им.

Духовное опустошение человека, поглощенного рутиной обыденности, — этот мотив присутствует и в новелле Хушанга Гольшири «Как всегда». Однако он подчинен здесь решению иной проблемы, проблемы выбора образа жизни в мире зла и несправедливости. Как жить? Принимать ли этот мир таким, какой он есть, или отвергнуть его? Приспособиться к его законам или сопротивляться им? Таковы вопросы, составляющие нравственно-философскую основу проблемы, поднимаемой писателем. Он не дает на них прямого ответа. Но в переплетении судеб своих героев, в их внутренних конфликтах показывает, как уныла и бессодержательна жизнь тех, кто стремится уйти от жестокой действительности в устоявшийся, раз и навсегда заведенный порядок существования, тех, кто видит в неизменности привычного спасение от треволнений мира. Правда, образ героя, выбравшего иной путь и погибшего, очевидно, от полицейской пули, очерчен весьма бледно. Приглушенно, в самых глубинных пластах повествования упоминается и о политических событиях, вероятно начала 60-х годов, о стычках полиции с рабочими. Такая «нераскрытость» наиболее острых фабульных моментов, скорее всего, объясняется гнетом цензуры. На откровенно политические темы в 70-е годы было наложено особенно строгое табу, и иранские писатели обращались к ним с большими предосторожностями. (Так, в новелле того же Хушанга Гольшири «Человек в красном галстуке» критика внутриполитического курса шахского правительства, направленного на подавление элементарных прав и свобод, дается в оболочке юмористического, пародирующего приемы дешевых детективов рассказа о туповатом, но ретивом в своем служебном рвении полицейском агенте, то и дело попадающем в нелепые ситуации и доводящем выполнение инструкций по сбору сведений об «объекте наблюдения» до абсурда.) Как бы то ни было, новелла «Как всегда» раскрывает новую грань в развитии современными иранскими писателями темы «маленького человека». В сочувствии и сострадании авторов к его невзгодам слышатся и нотки осуждения пассивности и социального бессилия.

Своеобразным подтверждением этого и как веление самого времени в творчестве писателей Ирана последних лет все настойчивее звучит мотив духовного распрямления личности, действенного сопротивления человека гнетущим его силам. В сборнике эта тема пронизывает символику рассказа Надера Эбрахими «12+1», определяет смысл аллегории Самада Бехранги об отважной черной рыбке, которая не захотела лениво и бесцельно слоняться в маленьком ручье и, чтобы в старости не жалеть о напрасно прожитой жизни, поплыла к далекому огромному морю; этот же мотив вливается в плоть содержания новеллы Ахмада Махмуда «Чужие». В идейно-тематическом плане, да и в социально-психологической характеристике персонажей эта новелла как бы логически продолжает уже упоминавшийся рассказ писателя «Наш городок». Если в «Нашем городке» герои безропотно принимали обрушивающиеся на них беды и скорее мечтали о протесте, чем протестовали, то в новелле «Чужие» создан образ борца, защитника интересов слабых и голодных. Ведь «чужие», против которых выступил Немат, для тружеников юга Ирана, где долгое время особенно бесцеремонно хозяйничали англичане, а затем американцы, были конкретным социальным злом, непосредственными виновниками их страданий. Неравный поединок закончился гибелью Немата и его соратников. Рассказ завершается многозначащей сценой прощания рабочих и жителей окрестных селений со своим героем. В угрюмом молчании людей, наблюдающих надругательство палачей над мертвым телом Немата, чувствуется не только скорбь, но и гнев, сулящий «чужим» возмездие.

«Чужие» — единственный в сборнике рассказ, в какой-то мере касающийся жизни иранского крестьянства. Остальные рассказы в основном рисуют более знакомую авторам жизнь различных слоев городского населения. Но даже при такой ограниченности материала очевидно намерение писателей как можно полнее охватить явления действительности, глубоко проанализировать разнообразные и сложные проблемы, как традиционные для литературы Ирана, так и выдвинутые современными условиями. Все это заметно расширяет творческие возможности иранской новеллистики, обогащает ее новыми художественными открытиями.

Пристальное внимание молодых авторов к внутреннему миру человека заметно усиливает психологизм персидской новеллы, изгоняет из нее риторичность, прямолинейную дидактику, слащавый сентиментализм, ранее свойственные произведениям многих иранских писателей. Психологический аспект изображаемых коллизий теперь все реже выносится на поверхность повествования, в авторское описание мыслей и чувств героев. Он чаще проступает в поведении самих персонажей, в их восприятии событий, в колоритных, психологически емких деталях. Однако даже при внешней камерности тех рассказов, в которых основным объектом изображения становится психология героев, всегда дает о себе знать социальная обусловленность их душевного состояния.

Стремление новеллистов раскрыть жизненные явления в их социальной и психологической конкретности ведет к большому разнообразию жанровых форм рассказа, стилистической манеры письма, сюжетной и композиционной структуры произведений. Даже по одному этому сборнику можно судить о широком жанровом диапазоне иранской новеллы. Здесь и остросюжетные драматические произведения, и сатирический фельетон, и тонкие, лирические эссе, и легкие юморески, и этюды «настроения», и сказка-аллегория, фотографически точные «зарисовки с натуры»… Порой даже у одного и того же автора соседствуют сдержанное, лаконичное повествование и дробный рисунок, складывающийся из мозаики мелких фактов и деталей, напряженный внутренний монолог и эмоциональный, ассоциативный поток устного рассказа, непосредственно обращенного к слушателю, сценка, построенная почти на одних диалогах, и рассказ, состоящий из как бы отдельных остановившихся кинокадров.

При явном тяготении современной новеллы к сюжету, развертывающемуся в традиционно-хронологической последовательности, к законченной композиции наблюдаются случаи отхода от традиционности в этом плане. Некоторые авторы обращаются к так называемому «размытому сюжету», к композиционной расчлененности повествования с перебивами временных параметров действия, смещением действительно происходящего с воспоминаниями о событиях, имевших место в прошлом. Образцом такого экспериментирования могут служить рассказы «Как всегда» Хушанга Гольшири, «Макси» Аббаса Пахлавана, отчасти новеллы Ахмада Махмуда. Тем не менее вряд ли это следует расценивать как стремление к оригинальности или только дань увлечению формальными приемами. Скорее всего, такие эксперименты отражают поиски новых, более современных средств раскрытия внутреннего смысла происходящего, мотивировки поступков героев, авторского отношения к изображаемым конфликтам.

Рассказы, собранные в этой книге, дают представление об основных тенденциях развития иранской новеллистики за последние два десятилетия. Вместе с тем эти произведения, воссоздающие в своеобразном художественном истолковании общественную, духовную атмосферу жизни иранского народа в мрачные годы монархического режима, раскрывают — чаще подспудно, в насыщающей их символике и аллегории — происходившие в жизни иранского общества процессы, которые привели к мощному социальному взрыву.

Р. Левковская