Современная иранская новелла. 60—70 годы

РАБОТА КАК РАБОТА

— Что же нам теперь — обратно возвращаться, что ли?

— Да, придется вернуться, — отвечаю я.

— А может, смилуетесь, пропустите нас?

— Нет, не пропущу.

— Ну будьте добреньки, пропустите! Вот у нее — мать больна…

— Карантин. Запрещено законом.

— Законом!.. У меня тоже одна штучка запрещенная есть, всегда при мне. Может, на том и сговоримся, а?

Я сразу понял, что это за птица — уж очень нагло, вызывающе она глядела. Да и накрашена была вульгарно и грубо. Но при этом все-таки хороша! Особенно красивыми у нее казались руки: небольшие, чистые, с аккуратными ногтями. И смеялась она хорошо: не жеманилась, не прикрывала рукой рот. О подруге ее можно было сказать только одно: чересчур толста. Еле помещалась в деревянном кресле.

— Ну, у нее мать больна, а тебе-то зачем туда ехать? — спросил я.

— А я прогуляться желаю.

— Тебе сделана прививка, можешь проезжать, а она нет.

— Прививка, прививка… Глупости одни!..

— Ну, такие разговоры мне не нравятся, — сказал я и уже собирался произнести речь о пользе вакцинации, когда вошел начальник карантина. Его подслеповатые глазки глядели злобно, моего приветствия он не соблаговолил расслышать. Проследовал прямо к своему столу, уселся и приказал:

— Иди приступай к работе. Уже вечер.

— Восьми еще нет, — возразил я.

Он повернулся ко мне и заорал:

— А я говорю: ступай! Помоги другим.

Этот крик мне совсем не понравился. Будто ненароком, я плюнул на график дежурств — пусть побесится, — но он не заметил. Выходя, я слышал, как он рявкнул на женщин.

Наступили сумерки. Только на вершинах гор еще стоял день. Несколько солдат долбили кирками каменистую землю, чтобы поставить палатку: присланное пополнение, человек десять, мечтало поспать с дороги. Капитан, взгромоздившись на обломок скалы, держал перед ними речь — обычные затасканные слова. Новоприбывшие — в металлических касках, с винтовками «АМ-I» за плечами — стояли по стойке «смирно», их уши, как радары, впитывали информацию о жизни карантина.

Громкоговоритель, завывая, стал выкликать нашу смену.

— Погляди-ка, этот лоботряс только что появился, — сказал Бахман.

— Это кто же лоботряс? — осведомился я.

— Да Хамид. Все словчить старается. Опаздывает, чтобы ему поменьше работы досталось.

— Вот передам ему, что́ ты о нем говоришь!..

— Передай, передай.

Торопливо подбежал Хамид, схватил коробку с таблетками и зашагал к машинам, которые уже выстроились в длинный хвост. Водители, увидев его, подняли крик.

— Ну, чего вы здесь стоите и на меня смотрите? — Начальник карантина вырос перед нами как из-под земли.

— Да кто на вас смотрит?! — огрызнулся я.

Хамид издалека закричал:

— Пропуска нужны! Я вам не автомат.

— Кладовщик!.. Кладовщик! — надрывался громкоговоритель голосом начальника.

— Чего изволите? — ответил кто-то из темноты.

В длинной очереди машин галдели шоферы, высовывались из кабин:

— Господин доктор, сейчас моя очередь… Если в таблетках дело, давай, я еще приму!.. Доктор, давай сюда!

Они вдруг принялись сигналить: три коротких гудка, один длинный, пауза, и опять три коротких, один длинный. Начали, конечно, владельцы личных машин — народ избалованный, капризный, — а подхватили водители грузовиков. Эти доставляли нам больше всего хлопот. Грубые, строптивые… Если их не пропустишь, тут же затевают перебранку, не боятся ни солдат, ни винтовок. Наверное, давно сообразили, что патроны холостые.

Резкий голос начальника, усиленный мегафоном, громом раскатился по горам:

— Солдат! Почему ты их не утихомиришь?

Он обращался к морскому пехотинцу. Тот басом, который без всякого мегафона перекрыл голос начальника, спросил:

— Это мне, что ли, их утихомирить?

— Я говорю, останови их, солдат!

— Да как останавливать-то? Бить мне их, что ли? Кого ни попадя?

Начальник обернулся и спросил часового:

— Как его зовут?

— Ата, — ответил часовой. Ата был с юга, он уже отслужил полных три года.

— Не остановишь — подам рапорт, — пригрозил начальник.

Ата немедленно бросился к одному из водителей, который все еще нажимал на сигнал, схватил за шиворот, словно собираясь сунуть в мешок — совсем так, как мы делали с запрещенными для провоза продуктами: грушами, оливками, брынзой, зеленью, рыбой, виноградом. Все это мы бросали в мешки и заливали потом известью.

Я побежал к ним:

— Оставь его, отпусти!

Левой рукой Ата сдавил парню шею, глаза его в темноте странно горели.

— Сучье семя! Утопить бы вас в поганом колодце… Всех вас… Совести у вас нет, топить вас надо… Гады! Никчемный народ…

Свободной рукой он бил шофера по лицу. Что его так разозлило? Ведь не этот же парнишка и не пронзительные гудки… Ему-то что, сигналят машины или нет. Непохоже и на то, чтобы он стал избивать человека только из-за приказа начальника. Причина крылась в чем-то другом.

Несколько солдат с трудом растащили их. Распаленный Ата сыпал бранью, но теперь уже поносил не того парня, а всех и вся. Проклинал проезжих, шоферов, машины и всех подлецов во всех карантинах на свете. Продолжая ругаться, он ушел за палатки, разбитые как раз возле того места, где Сефид-руд, наткнувшись на преграду, резко поворачивает вспять и ревет от злости. Стоя среди машин, я и за ревом реки слышал его голос. В нем звучал утихающий, перегоревший гнев, отдававший печалью.

— Ну, это уж он на свою голову… — заметил Хамид.

— Да нет, теперь, пожалуй, ему ничего не сделают, — возразил я, — он ведь свои три года отслужил.

У обочины толпились шоферы, подписывавшие жалобу на Ату, «оскорбившего их всех». Избитый парнишка лежал, скорчившись, у кювета. Он еще не пришел в себя. Дневная бригада торопливо обходила грузовики. Я видел, что они раздают одни пропуска, без таблеток. Солдаты из пополнения сидели возле своей палатки, в глазах их застыла тоска. Палатка была поставлена наспех, сильный ветер раскачивал и тряс ее. Капитан сказал:

— Завтра первым делом укрепите палатку как следует.

— Слушаюсь, ваше благородие, — вытянулся перед ним ефрейтор.

— Как положено по уставу.

— Слушаюсь, ваше благородие.

Капитан перевел взгляд на моряков:

— Ваш однополчанин опять осрамился… Скажите ему, что я очень им недоволен. Пусть на глаза мне не попадается.

— Скажу, ваше благородие, — ответил флотский старшина. Он тяжело привалился к палатке и, даже разговаривая с капитаном, не изменил позы. Капитан мрачно уставился на него. Старшина понял, подтянулся: Он был очень бледен, руки у него дрожали. Вернулся сержант, что привез новичков, выгрузил из «джипа» солдатские котелки, раздал их. Вновь прибывшие сразу стали похожи на старожилов. Сержант сказал.

— Сегодня повара не было. Так что для матросов мы горячего не получили.

— Господин капитан, как же, ведь мы и так сегодня без обеда остались, совсем ничего не ели!.. — подал голос старшина.

— Да, не повезло вам, — подтвердил капитан. — Что поделаешь, повар сегодня увольнительную взял.

Солдаты на карантине получали довольствие из своего городского гарнизона, а часть, к которой были приписаны морские пехотинцы, располагалась в семидесяти километрах отсюда. Конечно, никто бы не стал возить морячкам еду из такой дали. Сухой паек для них тоже не был предусмотрен, поскольку считалось, что забота об их питании возложена на медико-санитарную службу. Гарнизонный повар вошел в положение этих бедняг и потихоньку кормил их из общего котла. Но сейчас он был в увольнении, а его подручные боялись сами распорядиться.

— Но мы же не обедали, господин капитан, вы только подумайте, впроголодь весь день… — опять сказал старшина. Он был настолько ошеломлен, что, видно, не заметил: капитан уже влез в «джип» и дожидался только сержанта.

— Как же теперь быть? — спросил Бахман.

— Солдаты, приступайте к ужину, — распорядился сержант. — Останется что — отдайте флотским. Конечно, если по совести, надо бы поровну с ними поделить, чтобы они голодными не сидели…

Солдаты, перешептываясь, разбрелись по палаткам. Сержант сел за руль. «Джип» коротко взревел и тронулся. До ворот карантина он шел на малой скорости, потом резко рванул вперед и исчез в темноте.

Подошел Ата, уселся рядом со старшиной:

— Ну как ты — поправился?

— Да нет, лихорадит все.

— А что с тобой? — вмешался я.

— Понос у меня. Какое лекарство лучше помогает от поноса?

— Кто его знает, — сказал Бахман. — Я думаю, те же таблетки годятся.

— Да его от этих проклятых таблеток и скрутило, — возразил Ата.

— А ты что — много заглотал? — спросил я.

— Восемь штук, — ответил старшина. — Один проезжий сказал: пока ты не примешь — и я не буду.

— Ну и пусть бы не жрал, провались он на этом месте! — возмутился Ата. — Сам себе добра не хочет — тебе-то что за Печаль? Что, тебе награду за это выдадут? Ну а как служба идет? Порядок?

— Какое там! Сегодня опять ужина не дали.

Мы с Бахманом сели в сторонке, прислушиваясь к доносившемуся из-за горы шуму машин. Кладовщик, как и каждый вечер, пытался вывесить фонарь. Он старался прицепить его к табличке «Стой!», и у него, как обычно, ничего не получалось. Ветер мешал. Кладовщику помогали трое солдат: один колотил камнем по гвоздю, двое других придерживали доску, на которой черными буквами было выведено: «Стой! Санитарный контроль».

— Что, опять не выходит? — спросил Бахман. — Каждый вечер приноравливаешься, а все равно ничего не получается.

— Приказали, чтоб получилось, — ответил кладовщик. — Раз у нас тут нет электричества, должен быть фонарь.

От палаток слышался возмущенный голос Аты:

— Ну что с ним делать? Надо, значит, штаны измарать, чтобы поверили, что болен человек?

— Хуже всего то, что мне нынче ночью в караул, — пожаловался старшина.

— В какую смену? — спросил один из солдат, помогавших кладовщику.

— В третью.

Другой солдат заметил:

— Да он нарочно заболел, чтобы его освободили.

Бахман возмутился:

— Что ты городишь?! Не видишь, что ли, он еле живой…

— Вы, господин доктор, еще не знаете морячков этих, — огрызнулся солдат.

Только крестьяне и солдаты называли нас «доктор» без всякой издевки. Водители обращались к нам так только в том случае, если дела у них были плохи, а горожане и вовсе лишь в насмешку.

— Все мы солдаты, — сказал Ата. — Между нами различий нет.

Раньше я от него таких слов не слышал. Моряков на карантине было четверо, держались они обособленно, между собой говорили тихо, а смеялись громко, с таким видом, будто знают что-то, да не хотят сказать. Двое из них были с юга; один — тот самый старшина, мучившийся поносом, который теперь лежал в жару. Южане на севере всегда так: либо гниют заживо от сырости, либо погибают от поноса.

Мимо нас прошествовал начальник. Кладовщик кинулся к нему, вопя во всю глотку. Начальник не обращал на него внимания. Каждый вечер в одиннадцать он откладывал свой мегафон, забирал дневную ведомость и удалялся восвояси.

— Ну, что там такое? — спросил Бахман. — Обанкротился ты, что ли?

— Точно. Разворовали все… Думал, таблеток-то хватит, бери, сколько хочешь. Утром выдал одному тысячу штук, вечером стал баланс подводить — трех тысяч не хватает! Больше никому ключа не дам.

— Ты лучше погляди, какие птички у нас в дежурке сидят. Увидишь — не только ключи отдашь, сам в гости проситься будешь…

Но кладовщик молча отошел к вывеске «Стой!» и торчал там целых полчаса, пока за ним не приехал голубой «шевроле», на котором он укатил в город.

Пробка рассосалась, машин у кордона не было, но где-то в ночи, казалось, еще витали отголоски дневного шума и суматохи. Двое морских пехотинцев, пристроившихся поодаль, примолкли. Они смотрели в небо, как бы отгородившись от всего мира и друг от друга, и только их длинные тени соприкасались, образуя на земле странную фигуру человека о двух головах и с чудовищно разбухшим чревом.

— Пошли поужинаем, — сказал Бахман. — Вот и лодырь с нами пойдет.

— Давай лучше к «Мосьо» — водку пить, — предложил Хамид, выходя из дежурки.

Насвистывая, мы отправились в заведение «Мосьо», которое примыкало к складу. Сам «Мосьо» распоряжался там напитками, а жена его стряпала, хлопотала на кухне целыми днями. Стряпня у нее была замечательная. Усевшись у стола, мы сразу услышали монотонное шлепанье — это ее разношенные веревочные туфли на ходу глухо хлопали по полу, и, только когда она останавливалась, наступала полная тишина. Вообще-то это было спокойное местечко, где можно посидеть в уголке, полюбоваться через окно горами, которым ночь придавала таинственное величие — так что в груди у человека пробуждался страх, и от этого взор его приобретал несвойственную прежде пытливость.

— Не нравится мне с вами водку пить, — заявил Хамид. — Это волы так траву щиплют и молча заглатывают! Ни тебе «будьте здоровы!», ни «выпьем, пора уж горло промочить!».

Я опрокинул в рот стакан, потом сказал:

— А что, водка — такой же напиток, как все прочие. Чтобы ее пить, никаких правил не требуется. Не так разве?

— Конечно, не так, — возразил Бахман. — Водка — штука особая. Она сущность каждого проявляет. Кто осел — еще большим ослом становится, кто человек — человечнее.

Мне хотелось, чтобы поскорее пришел тот момент, когда в груди начинает гореть, глаза застилает жаркий туман и ты чувствуешь, что готов перенести все ради одного-единственного дня, ради того единственного человека, который стоит этого.

— Ну, за наше здоровье, за наши успехи! — сказал Бахман.

— У, шакал вонючий… Легкой жизни захотел, потерпеть не может… — забормотал я, но тут до нас донеслись истошные вопли. Пока мы бежали на крик, я успел подумать, что тот единственный день, может быть, никогда и не наступит, и ощутил невыносимое отчаяние.

— А ну встать! Что делаете?.. Убить друг друга хотите, да?! — кричал Бахман. Убить не убить, а драка была крепкая. Двое солдат, катаясь по земле, молотили друг друга кулаками. Но когда заметили, что на них смотрят, принялись хохотать, пытаясь обратить все в шутку. Бахман, ругаясь на чем свет стоит, начал было их стыдить, но, кроме ругани, у него ничего с языка не шло: опьянел совсем. Я спросил:

— Из-за чего драка? Почему шум подняли?

— Да ничего, так просто, — темнили оба.

Тут Бахмана окончательно развезло, он начал так браниться, что я потащил его обратно к «Мосьо», усадил рядом с Хамидом, а сам вышел на улицу. Моряки по-прежнему сидели рядом и молчали.

— Хотите водки выпить? — обратился я к ним. Они поблагодарили, потом один из них заметил:

— Да какой от нее прок, от водки-то? Напьешься, начнешь песни петь…

— Или блевать начнешь да к ручью бегать, пока последние гроши не растеряешь, — подхватил Ата.

Другие солдаты уже спали, котелки их были пусты. Старшина, весь в поту, метался в забытьи. Вечером у него была сильная рвота — пустой желудок извергал какую-то черную жижу.

— Он ничего не ел? — спросил я. — Ему бы отвару густого хорошо…

Моряки только переглянулись, а я повернулся и посмотрел назад, на окно ресторана. Там Хамид, подняв стакан, подмигивал мне, губы его шевелились. То ли бранился, то ли пил за мое здоровье. Я направился к дежурке.

Ветер усилился, становилось холодно. Время близилось к полуночи. Захлопнув за собой дверь, я уселся на стул, поигрывая сложенной газетой. Мысли текли лениво. Хамид и Бахман тоже вышли из ресторанчика и, спотыкаясь, брели к дежурке. С трудом нащупав дверную ручку, они ввалились внутрь.

— А куда же это дамы подевались? Я тебе говорю… — бормотал Бахман. — Где дамы, спрашиваю?

Те женщины все еще не уехали, они бродили по территории кордона, ища, где бы переночевать. Чайхана закрылась, крестьяне все разошлись. Увидев свет в нашем окне, они заглянули к нам:

— Хоть бы место указали, где переночевать…

— Склад у нас есть, — сказал Хамид. — Айда, пошли вместе.

— Кладовщик уехал, ключа нету, — возразил я.

Женщины уселись на одну из коек, на соседнюю повалился Бахман и тут же уснул.

— Если подойдет какая-нибудь машина, я вас отправлю, — пообещал я.

— Будьте так любезны, — зачастила бойкая красотка. — Если бы знать, что все так обернется, мы бы здесь и не остались! Думали ведь, что вы о нас позаботитесь.

— Я о тебе позабочусь, дорогуша, — подхватил Хамид. Он взял женщину за руку и потянул за собой. Ее подруга через некоторое время тоже устроилась где-то поспать. Подошла смена караула. Новый часовой несколько раз заглядывал в дверь, потом вошел. Это был один из тех солдат, что затеяли драку.

— Холодно? — спросил я. — Иди сюда, к печке поближе.

Ногой я выдвинул вперед керосиновую печку, солдат шагнул к ней.

— Ты что пришел — похоже, у тебя дело какое-то? — спросил я.

— Да я хотел… Просьба, значит, к вам, чтоб письмо мне написали.

— Кому? Невесте небось?

Он покраснел:

— Нет, матери. Я ее уже семь месяцев не видел. И вестей от нее нет. Кроме вас, больше попросить некого…

Никакого желания писать у меня не было, но куда денешься! Он начал о чем-то толковать мне, но я не вслушивался. Написал от себя, что, мол, сын твой за это время уж жениться успел, жена ему сыновей народила, его в офицеры произвели… Окончив писать, я прочел солдату, что получилось.

— А конверт у тебя есть?

— Нет, марка есть.

Я сложил листок, сунул его в служебный маркированный конверт. Солдат протянул мне марку: она была вся в грязи, зубчики оборваны.

— Где ты взял такую? — спросил я.

Он опять покраснел:

— Нашел.

Марка была однориаловая. Я усмехнулся:

— А больше ничего не нашел?

Он поглядел на меня:

— Ей-богу, правда. Я ее первый увидел. А он говорит, будто он. Хотел отнять ее у меня, ну и получилась драка.

Я поднялся, взял со стола клей, намазал марку:

— А где живет твоя мать?

Адрес был тегеранский. Раньше, сказал солдат, мать жила в деревне, а потом перебралась в Тегеран. Я объяснил ему, что в Тегеран нельзя послать письмо с маркой в один риал, написал адрес, протянул конверт:

— Получай.

— Вы же говорите, что нельзя…

— А ты подожди — может, завтра другую найдешь.

Раздался автомобильный сигнал, и мы с солдатом вышли наружу. Подъехала черная американская машина, в которой сидели трое арабов. Они без умолку толковали нам что-то по-своему, а мы в ответ твердили:

— Карантин!.. Холера!..

— Ата знает арабский, — сообразил наконец часовой. Он ушел и тотчас вернулся с моряком. Тот сразу начал болтать с приезжими по-арабски, потом бросился обнимать и целовать их. Я ничего не мог разобрать, только слышал, как он повторял: «Кувейт, Кувейт». Когда Ата напичкал арабов таблетками, подоспел Хамид:

— А еще предупреди, чтоб в городе сами береглись от холеры.

Ата сказал несколько фраз и пошел будить женщин — оказывается, он уговорил арабов взять их с собой. Женщины сначала боялись ехать с арабами, но потом смирились. Машина засигналила, головы сидевших в ней разом качнулись. Когда красные огоньки скрылись из виду, Ата спохватился:

— Эх, зря я не объяснил им, какого сорта эти бабенки… — и, пряча от меня глаза, продолжал: — Я шесть лет в Кувейте прожил. Потом вернулся мать повидать — и угодил в солдаты.

Я разглядывал его долговязую фигуру; тень от него тоже была длинная и тонкая. Ата говорил:

— Я их как увидел сегодня — сразу вспомнил свою тамошнюю жизнь. Вот и кинулся их целовать…

Сильный ветер подталкивал меня в спину, и я почти влетел в дежурку. Хамид зевнул:

— Спать охота. И ты поспи давай. Тоже ведь работа.

Я сел у окна, подышал на стекло. Когда оно как следует запотело, я принялся чертить по нему извилистые линии, за которыми гора стала казаться веревочным клубком. Часовой приоткрыл дверь, поглядел на нас с Хамидом и тихо сказал:

— Мне тут мысль одна пришла в голову…

— Какая мысль? — спросил я. — О чем?

Послышался резкий сигнал бензовоза. Я крикнул:

— Иду, иду!

— Да про письмо. Я его отдам этому шоферу, а он отвезет в Тегеран и там бросит в ящик. Тогда не надо будет второй марки!

Мы вместе вышли в ночную темноту. Мне было холодно, и я уткнулся лицом в плечо часового, ухватился за его руку. Он посторонился, отступил назад, давая мне дорогу. Но я не отпускал его. Рука солдата в холодном ночном воздухе была удивительно теплая.

— Прекрасная мысль. Просто прекрасная, — сказал я.

Перевод Н. Кондыревой.