Современная иранская новелла. 60—70 годы

ПРОИСШЕСТВИЕ

Вы спрашиваете меня, как это случилось? Удивляетесь, как такое могло произойти? Вполне резонно. Я сам не верю… Может быть, все это мне причудилось. Может, виной была усталость, или бессонница, или тяжелые мысли.

Все мое внимание было сосредоточено на нем. Рука машинально потянулась к кобуре и выхватила пистолет. Глаза различали лишь темное удаляющееся пятно. Я напрягал зрение, пытаясь разглядеть человека. Только в то мгновение, когда передо мной что-то вспыхнуло, я пришел в себя и понял, что наделал. Но было уже поздно. Он лежал ничком, раскинув руки, словно цеплялся за землю, ища в ней поддержки. Из затылка текла кровь. Он тяжело дышал, будто хотел разом выдохнуть всю свою усталость — так, во всяком случае, мне показалось — и не мог. Его дыхание с каждой секундой становилось все более прерывистым. И в том, что с ним случилось, виноват был я.

Гудок возвестил окончание работы, мы вышли из ворот и направились к шоссе. Устало брели по узкой тропинке, поднимая пыль.

— Идет! — крикнул кто-то впереди.

Громко переговариваясь и смеясь на ходу, ребята побежали. Подошел переполненный автобус. Наш завод находился как раз посредине трассы, и к остановке автобус всегда подходил набитый битком. Сегодня нам повезло — скоро освободилось три места. Один из парней сразу же нахально плюхнулся на сиденье, двое других немного выждали для приличия, потом тоже сели. Я продолжал стоять. Я никогда не садился. Облокотившись на спинку сиденья, я задел какого-то пассажира. Он резко отодвинулся и недовольно посмотрел на меня. Я с независимым видом отошел в сторону.

В автобусе ребята вели себя шумно. Хохотали, громко переговаривались через весь салон — привыкли перекрикивать шум цеха. Лица пассажиров выражали явное недовольство, но, как обычно, никто из них ничего не говорил. Только у одного чистенького, отутюженного господина наконец лопнуло терпение, и он попросил:

— Нельзя ли немного потише? Ведь вы же не глухие.

Ребята обиделись и замолчали, а потом стали назло галдеть и смеяться громче прежнего. Но никто уже не решался сделать им замечание.

В тот день мне не везло с самого утра. На душе было тревожно. Не успел я заступить на дежурство, как меня послали разбирать какие-то ничтожные, бессмысленные ссоры. Многие горожане в поисках покоя и тишины строят за городом небольшие домики, но, видимо, уединенная жизнь гнетет человека, и он начинает мечтать о соседе, а как только появляется сосед, нет конца перебранкам и дракам — можно подумать, что только ради этого люди ищут общества друг друга! Повод для ссоры находится очень легко. Достаточно сказать: «Твой ребенок бросил камень в сторону моего дома» — или: «Ты украл кирпич с моего участка».

Как мы ни старались всякий раз примирить противников, ничего не получалось. Каждый оскорблял другого как мог и клялся, что отомстит обидчику. Приходилось доставлять их в полицейский участок. Там, наругавшись вволю, они остывали, мирились и, взявшись за руки, отправлялись домой. Это бесило меня больше всего. Будь моя воля, я бы задал им перцу! Ведь они просто издевались над нами.

В полдень мы расположились в соседней с дежуркой комнате пообедать. Ребята оживленно болтали и подшучивали друг над другом. Я молчал. Не хотелось ни есть, ни разговаривать.

— Что с тобой? Дома что-нибудь случилось? Опять ребенок заболел? — спросил меня кто-то.

— Да нет, все в порядке, — ответил я и заметил, что один новичок смотрит на меня. Мне вдруг представилось, что этот парень — я, что это я сам сижу напротив себя и нас разделяют тридцать лет. Через тридцать лет он будет таким, как я. Мне захотелось крикнуть ему: «Уходи! Сбрось с себя эту форму, парень, и беги отсюда куда глаза глядят!»

Но я ничего не сказал, лишь покачал головой, взглянув на него. А если бы и сказал, он бы меня не понял. Подумал бы, что я сошел с ума. Видимо, я действительно был не в себе, когда однажды согласился всю жизнь рыскать по полям и селам, по горам и долинам!

День и ночь в полицейский участок поступают донесения: в такой-то деревне подрались, имеются жертвы… Причина? Не поделили воду, или чья-то корова забрела на чужой участок, или по злобе крестьяне сожгли друг у друга пшеницу. Когда мы прибывали на место происшествия, все обычно бывало уже кончено. С плачем и причитанием хоронили убитых. Первое время меня, наивного, неопытного парня, все это поражало. Жандармы, служившие вместе со мной, брали с каждого замешанного в драке от трех до пяти туманов — тогда это были большие деньги. Теперь такса возросла до тридцати — пятидесяти туманов в зависимости от последствий драки. Причем брали со всех — и с виновных, и с пострадавших. Поэтому выгадывали те, кто бил, а больше всех — умершие. Если на месте разобраться было трудно, составляли список причастных, двух-трех доставляли в город и сдавали в полицейский участок.

Потому, как только мы появлялись в деревне, двери одна за другой захлопывались перед нами, иногда даже запирались на задвижку. Я пытался усовестить сослуживцев, взывал к аллаху и пророку, но надо мной только смеялись.

— Полно тебе! С ними иначе нельзя!

— Почему же? Не по-божески это — грабить несчастных людей.

— Сами виноваты! Трусы они и слюнтяи, раз все покорно терпят и не решаются напасть на нас. Они ведь не винтовок, а формы нашей боятся. Не веришь? Попробуй как-нибудь в полночь пройдись один по деревне: никто руки на тебя не поднимет.

Да, это действительно так. И хотя я вовсе не хотел быть для них пугалом, неумолимым Азраилом[7], на самом деле был им. Они смотрели на нас, жандармов, как на неизбежное зло, что-то вроде стихийного бедствия или мора.

Я старался держаться в стороне, и обо мне говорили: «Да ну его! Он чокнутый какой-то!» Те же, кто не были вроде меня «чокнутыми» или покорными, как большинство, доставляли властям массу хлопот.

Я хорошо помню тот вечер, когда к нам прискакали с соседнего поста два перепуганных насмерть жандарма. Пока они ходили по делам в деревню, несколько таких непокорных молодцов налетели на пост, перерезали всех жандармов и, забрав оружие, удрали. В ту ночь никто из нас не сомкнул глаз. Теперь, решили мы, очередь за нами. Не выпуская винтовок из рук, мы тревожно прислушивались. В каждом шорохе нам чудился топот коней. Утром один из нас поехал с донесением в город, а остальные отправились на соседний пост, чтобы похоронить товарищей.

С этого дня начались наши скитания по горам. Мы получили приказ во что бы то ни стало найти бунтарей и доставить их живыми или мертвыми. Поиски продолжались четыре года. Ровно четыре года. Сначала это было даже интересно, словно игра в прятки. Мы ищем, они прячутся, потом вдруг появятся где-нибудь, поманят нас за собой. Иногда мы ловили тех, кто, не вытерпев, приходил навестить жену и детей, и доставляли в город. В этих случаях кто-то из нас получал возможность побывать в городе, проведать семью. Но дело затянулось, и вот однажды пришел приказ немедленно кончать с ними. Нам прислали подкрепление. Один пленный выдал своих, и нам удалось окружить их. Самыми трудными были последние пять месяцев, когда мы карабкались в горы все выше и выше. Они же отсиживались в укрытиях и лишь иногда посылали кого-нибудь в деревню за провизией. И патроны брали неизвестно откуда. Может, сами их делали. Мои товарищи были изнурены трудными переходами, изнемогали от нестерпимой жары, гибли под пулями.

Мы все теснее сжимали кольцо окружения, не давая им возможности запасаться провиантом. Наконец ловушка захлопнулась. Двое из бунтарей в отчаянии пытались даже перебежать к нам, но были убиты своими же, чтобы другим неповадно было. В конце концов, обессиленные, измученные, они поняли, что выхода нет и лучше сдаться. Им было обещано, что явка с повинной облегчит их участь. Конечно, это были лишь пустые слова. Столько претерпев, мы жаждали мести. Окажись они в наших руках, уж мы бы отплатили им за свои мучения! И все же они верили в этот сладкий обман и однажды после полудня вышли из своего укрытия с поднятыми вверх руками. Их было человек пять-шесть, не больше. Впереди шел предводитель — крепкого телосложения, высокий, с бронзовым от загара скуластым лицом и густыми закрученными усами.

— Бросайте оружие! — закричал я.

Они бросили и подошли ближе.

— Я сбегаю за веревкой, надо связать их! — крикнул мой приятель и побежал вниз.

Не знаю, может быть, он все еще боялся их, и это был только повод, чтобы скрыться, а может быть, хотел, чтобы вся слава досталась другим. Жандармы и солдаты, точно муравьи, карабкались в гору. Я положил винтовку на землю, вынул пистолет, шагнул вперед и остановился. Все! Наконец-то мы вздохнем свободно, вернемся в город, к женам и детям. Кончились наши мытарства, хоть немного поживем как люди. Только теперь я ощутил всю ту усталость, которая накопилась во мне за эти четыре года, особенно за последние пять месяцев. Мне казалось, что у меня не хватит сил спуститься с гор. Если бы я мог прямо сейчас очутиться в городе! Товарища, что ушел за веревкой, все не было. Пистолет тяжелой гирей оттягивал руку, но я боялся его опустить. Во всем виноват этот верзила с пышными усами, который спокойно стоит передо мной и ему нипочем, что он убивал людей и теперь пришел час расплаты. Как я его ненавидел за то, что он полон сил и невозмутим, не то что я. Кто знает, может, я просто боялся его.

Солнце светило мне в лицо, пекло голову. Пот заливал глаза. Правой рукой я сжимал пистолет, а левой поминутно вытирал лоб. Соленый пот разъедал глаза, и я начинал терять самообладание. Главарь переступил с ноги на ногу, потом шагнул вперед.

— Не подходи! — в ужасе крикнул я, направляя на него пистолет.

Мне хотелось выстрелить в него, и, чтобы не сделать этого, я положил палец на предохранительную скобу. Кровь бросилась мне в голову. Ничего не видя и не понимая, что делаю, я крикнул:

— Ты…

Вдруг предохранитель подался, и я понял, что палец соскользнул на спусковой крючок. Прогремел выстрел. Сквозь дым я увидел, как из его груди брызнула кровь. Он схватился рукой за рану и как подкошенный рухнул на землю. Я нагнулся над ним. Перевернул на спину. Каким жалким и растерянным было его лицо! Куда девались прежняя непреклонность и самоуверенность! В остановившемся взгляде застыл ужас. Если бы лицо его было наглым или злобным, я бы не сожалел о содеянном. Но бессилие и беспомощность моей жертвы потрясли меня.

За убийство я не понес никакого наказания, меня даже ни о чем не спросили. Но можно ли было стереть, вычеркнуть из памяти эту картину, которая до сих пор предстает передо мной в тишине ночи и заставляет содрогаться от ужаса?!

Светало, когда я вышел из дому. В руках у меня был узелок с едой. Обычно я добираюсь до площади Фоузийе, там пересаживаюсь на четвертый. Опоздаешь на пять минут — попадешь в самую давку. Люди лезут через головы, ругаются друг с другом и с кондуктором. При посадке, того гляди, задавят, а втиснешься в автобус, и там не лучше — трясет так, что душа вон.

Не раньше чем через полчаса доезжаю до Моджассамэ[8]. Плохо, что автобус там делает круг. Приходится перебегать на другую сторону, к остановке автобусов, идущих в Кередж[9]. Там всегда много народу и мало автобусов. Особенно плохо с транспортом по субботам — ждешь дольше обычного. Иногда переводят автобусы с других линий. Но случается, водитель на полпути вдруг заартачится или сломается автобус — тогда всех высаживают прямо посреди дороги, и стой, жди, пока подойдет следующий.

Сегодня было то же, что всегда. Возле остановки расхаживал регулировщик — следил за порядком.

— Господин офицер, распорядитесь, чтобы подали какой-нибудь автобус! — возмущенно сказал я.

— Ты что, не видишь, что у нас нет машин! Была б машина, я и сам бы как-нибудь сообразил, — сердито покосившись на меня, ответил он и отошел в сторону.

Сев в автобус, я заметил на противоположной стороне улицы «джип», а рядом с ним легковой «бенц». Около машин о чем-то весело болтали офицер, контролеры и начальник автобусной станции.

— Афтабе-лаганов[10] сто пар, а на обед и ужин есть нечего! — сказал сидящий передо мной пассажир.

На работу я опоздал. Слава богу, инженера не было на месте, или, может быть, он не заметил моего отсутствия. Инженер у нас — препротивный тип, вечно придирается. Никогда не упустит случая поиздеваться. Но я не скрываю своей неприязни к нему, и, наверное, поэтому он со мной считается и никогда не пристает. Несколько раз я даже повздорил с ним, заступившись за товарищей, хотя было страшно при мысли, что меня выгонят с работы — и снова безработица, голод… Я-то еще как-нибудь проживу, а каково матери на старости лет терпеть лишения? Мог ли я допустить, чтобы она умерла с голоду? Ну а товарищи? Вступятся ли они за меня, если встанет вопрос об увольнении? Разве они посмеют? Они пока еще в своем уме.

Вот и приходится терпеть все эти унижения. Ничего не поделаешь.

— Тебе что, нездоровится?

Я вскочил, очнувшись от своих мыслей.

— А в чем дело?

— Вот уже, целый час сидишь, уставясь в одну точку.

— Просто задумался, — закуривая, ответил я.

После обеда я отвел троих (столкнулись два автомобиля) в прокуратуру, захватив с собой акты, протоколы и все необходимые документы. Всю дорогу эти трое ругались и спорили так, что у меня голова разболелась. Каждый доказывал свою невиновность, как будто от меня зависела его судьба. До вечера я был свободен, но, к сожалению, ночью была моя очередь дежурить. Я подумал: не заглянуть ли домой и пообедать? Но решил, что потом уж очень не захочется снова выходить на улицу. Лучше вернусь насовсем после дежурства.

А пока побродил немного, поболтал с друзьями. Потом отправился в участок. Шел вдоль длинной улицы и думал, отчего это ее начинают прямо посреди пустыря и тянут куда глаза глядят. Асфальтируют, пока хватает терпения, проводят по обеим сторонам арыки, ставят фонарные столбы, и на этом работы кончаются. Потом люди строят дома кому где вздумается, а мы должны следить, чтобы их не ограбили. А как уследишь? Кругом полно глубоких ям, где легко спрятаться, особенно в темноте, и, улучив момент, напасть на полицейского и рассчитаться с ним за все.

Несколько дней тому назад мне пришлось ловить матерого грабителя, из тех, что очищают банки. Его выдал дружок. Когда мы погнались за ним, он спрятался в одной из таких ям. Двоих, подлец, уложил, пока наконец его не схватили. Потом мы нагрянули в дом их главаря. Ночью это было, так он выхватил из-под подушки пистолет и убил двоих наших, только тогда его пристрелили. Меткие они, негодяи! И было-то ему, сукину сыну, не больше двадцати четырех лет!

Я подумал о детях и о Зейнат, о ее вечном нытье. Правда, винить ее нельзя, ведь у нее пятеро, и все они ее терзают, все чего-то требуют. Иногда такого, что мы и купить-то не в состоянии. Но, поразмыслив, я прихожу к выводу, что и они ни в чем не виноваты. Вообще было бы несправедливо обвинять во всем детей или Зейнат. Но ведь я тоже не виноват. Разве я не делаю, что могу? Так кто же виноват? Вот это и занимало меня больше всего. Я хотел выяснить, кто же виноват в том, что…

Подъехав к Моджассамэ, мы вышли из автобуса и, выяснив, кому в какую сторону, распрощались. Мы вчетвером решили пойти в кино. Это Хашем предложил, а мы охотно согласились. Я давно не был в кино. Мне порядком надоело изо дня в день возвращаться после работы домой, ужинать и ложиться спать, чтобы на следующее утро все начать сначала. Хашем говорил, что фильм потрясающий, из тех, что не могут не понравиться.

Мы перешли площадь, чтобы сесть в автобус. У ребят уже были билеты, и я пошел купить себе. За грязными стеклами киоска ничего нельзя было разглядеть. К тому же солнце светило прямо в глаза. Низкое окошечко было прикрыто большим куском картона. Виднелась только узкая щель, в которую я и бросил двухриаловую монету.

— Один! — сказал я в пустоту.

Из щели высунулась рука, схватила монету и скрылась. Затем появилась уже с билетом, сложенным пополам, и снова исчезла. Мне стало смешно и в то же время жутко, сам не знаю почему. Я вернулся к ребятам, и мы сели в автобус.

Сеанс начинался в половине восьмого. Мы успели съесть по бутерброду, потом вошли в кинотеатр и стали разглядывать фотографии на стенах и зрителей в фойе. Картину показывали в нескольких кинотеатрах, и похоже было, что машина с пленками опаздывала: целых полчаса давали рекламу. Наконец пошел фильм. Ну и потеха была смотреть на Хашема! Он подпрыгивал на стуле, размахивал руками, словно представлял себя на месте главного героя, этакого супермена с железными кулачищами.

Был одиннадцатый час, когда мы вышли из кино. Я все время боялся, что не будет автобуса. На той стороне улицы, на остановке, стоял один, двухэтажный. Мы бросились к нему, но из-за потока автомобилей перейти дорогу было невозможно. Хашем чуть не попал под машину, видно, он все еще находился под впечатлением фильма. Когда наконец, заработав несколько крепких ругательств, мы перебежали на другую сторону, автобус уже тронулся. Мы попытались вскочить на ходу, но не сумели. Пришлось ждать минут десять, пока пришел следующий. Водитель был из тех старичков, что ползут еле-еле. Лишь около одиннадцати он высадил меня на площади Фоузийе, друзья сошли раньше. Кругом было тихо и пустынно. В киоске свет не горел. Я понял, что автобусов больше не будет, но продолжал стоять и ждать. При мысли о том, что придется идти пешком, сердце сжалось, а о такси нечего было и мечтать. Это стоило бы минимум пять туманов, а у меня в кармане был всего один туман и горсть мелочи. Кошелек я оставил дома, побоялся, что растрачу деньги. И тут мне пришло в голову пойти на остановку Техран Парс — может, там будет автобус, да еще, на мое счастье, окажется сам Ахмад. Я был уже почти у остановки, когда дверь единственного стоявшего там автобуса закрылась и машина тронулась.

— Стой, стой! — крикнул и.

На остановке слонялись несколько человек из автобусного парка, они узнали меня. Один из них постучал в стенку автобуса, а другой крикнул:

— Ахмад-ага, стой, это твой брат!

Обе двери — и передняя, и задняя — открылись, я подбежал и прыгнул в автобус.

— Привет! — сказал я.

— Привет! Как дела? — ответил мне Ахмад. — Где был? Почему так поздно возвращаешься?

— С ребятами в кино ходил.

— Как матушка себя чувствует?

— Ничего! А ты что к нам не заглядываешь?

— Да некогда все, дела, заботы…

Бедняге всю жизнь не везло. Я о Махмуде говорю. И образование у него кое-какое было, а после демобилизации он несколько месяцев не мог устроиться на работу. Или вот со службой в армии. Все отлынивают от нее — кто как может. Тысячи причин находят, на худой конец берут под опеку бабушку или дедушку. Махмуд же, который действительно содержал мать, дал маху, а потом было уже поздно. Два года протрубил в армии. Наверное, нелегко ему там было, но он не жаловался, только все тревожился о матери.

Где он только не искал работу, отслужив положенное! Совсем уж отчаялся, когда прослышал, что по дороге к Кереджу открыли завод. Не знаю, как ему удалось поступить туда — то ли по знакомству, то ли нахальства набрался, хотя раньше такого за ним не замечалось. Работа была изнурительной, платили мало, а ездить приходилось далеко, из одного конца города в другой. Сначала надо было проехать шесть километров до площади Фоузийе, потом всю улицу Шах-Реза и, наконец, еще километров пятнадцать-двадцать. Только ради матери он согласился на эту работу. А что оставалось делать? Я ведь не мог взять мать к себе. У нас дети-бесенята, тесно, шумно, комнаты лишней нет.

Еще когда умер отец, вся жизнь в семье пошла наперекосяк. Хорошо, что у меня были водительские права. Махмуд учился в школе, и неплохо учился. Мать стала приставать ко мне, чтобы я женился. «Зачем мне жена? — возражал я. — Сейчас мы живем тихо, спокойно, а женюсь, пойдут дети, крик, шум, подавай деньги то на ботинки, то на шапки, хлопот будет хоть отбавляй». Но мать и слушать ничего не хотела. «Попадешь в дурную компанию, — говорила она, — хлебнешь горя».

В конце концов я действительно хлебнул горя. Все получилось именно так, как я и предполагал. Один за другим пошли дети, расходы росли, денег не хватало. Махмуду пришлось бросить учебу. Он молча и безропотно засунул на полку под книги свой школьный табель. Сердце мое обливалось кровью, я знал, как тяжело ему было решиться на это, но помочь ничем не мог. Только успокаивал, говорил: вот накопим денег, и ты снова сможешь пойти учиться. Но сам-то я прекрасно понимал, что все это лишь слова. Устроил его кондуктором на нашей линии. Вчерашний школьник должен был стоять на подножке автобуса, объявлять остановки, сажать пассажиров, получать с них деньги. Каково ему было встречать своих товарищей! Может быть, кто-то из школьных друзей увидел его именно в тот день, когда он поругался с водителем? Насколько я знаю, дело было так: Махмуд стоял на подножке автобуса и думал о чем-то своем.

— Ты что, парень, спишь? — окликнул его водитель. — Куда смотришь?

И тут Махмуд вдруг бросился на него с кулаками.

— Ахмад-ага, клянусь своими детьми, — оправдывался передо мной водитель, — я ничего обидного ему не сказал. Он просто был не в духе.

Я перевел его на другой автобус. Он быстро сходился с людьми, его любили, и мне часто приходилось слышать: «Ахмад-ага, брат у тебя хороший, честный малый. Одним словом, парень что надо!»

А как он помогал моей жене! Сколько ему приходилось бегать по ее поручениям! «Махмуд-ага, — говорила жена, — ей-богу, мне стыдно перед вами». «Да что вы, — краснея, отвечал Махмуд. — Ну как вы с тремя детьми на руках пойдете в бакалейную лавку или в булочную?»

Если бы он умел готовить, я уверен, он взялся бы и за это. Не запрети я ему, и белье бы стирал. Он очень любил детей, особенно Мохсена, моего старшего. Когда Махмуд был с ними, дети не капризничали, не досаждали матери. В доме слышался веселый смех. Махмуд умел занять детей, легко находил с ними общий язык. Он знал тысячи способов успокоить и развлечь их. Если бы мы могли всегда жить вместе! Но когда появился третий ребенок, нам стало тесно. Хозяин ворчал. С большим трудом мне удалось накопить двенадцать тысяч и купить домик, не больше клетки, а при нем дворик с ладошку. За двенадцать тысяч дворца не купишь. Надо было здорово намучиться в тесной квартире, чтобы радоваться такому жилью. Но зато это была наша собственность, в каждой комнате не ютилось по многолюдной семье, и никакой хозяин — черт безрогий — не терзал душу. Мы были вынуждены расстаться с матерью и Махмудом, хотя очень об этом сожалели. Мать считала, что все это происки моей жены, и обижалась на нее. Махмуд же понимал нас и защищал от нападок матери. Конечно, ему не хотелось снимать комнату, но выхода не было.

Автобусные парки были объединены в одну компанию. Когда меня приняли на работу, я хотел и Махмуда пристроить, но без освобождения от воинской повинности его не взяли. Махмуд был вконец измотан, боялся безработицы. Казалось, он в любую минуту готов расплакаться. И хотя он не подавал виду, был оживлен и говорлив и, приходя к нам в гости, по-прежнему смешил детей, душой он ожесточился и потерял всякую надежду на удачу — я видел это, как бы вам объяснить, по его глазам, что ли…

«Вот пойду я в армию, научусь водить машину и разбираться в моторе, а найдется ли для меня работа, когда я сюда вернусь?» — спрашивал он.

Те гроши, которые он не копил за два года службы, разошлись быстро, а работы не было. Я сам еле-еле сводил концы с концами и не мог помочь ни ему, ни матери. Наконец он нашел эту работу на шоссе по дороге к Кереджу. Уходил из дому рано утром, а возвращался поздно вечером. Очень уставал, но, как всегда, не жаловался и не просил помощи. Вообще-то он был весельчак и гуляка. Выпьет в один присест бутылку водки и бровью не поведет. Мне за ним было не угнаться. Холостяк, он мог развлекаться как душе угодно, но не позволял себе ничего. Не очень-то весело по вечерам сидеть дома, но он делал это ради матери. Ведь ей не с кем было даже словом перекинуться — соседки-то кругом молодые.

В тот вечер я удивился, встретив его так поздно. Это был мой последний рейс. На остановке Техран Парс я ждал, когда кондуктор даст сигнал к отправлению, и от нечего делать смотрел на жавшиеся к стенам домов тележки торговцев фруктами. Они были прикрыты мешковиной, и только на одной виднелась гора мандаринов, а рядом стояли ящики с апельсинами. С шипением горела газовая лампа. Один из торговцев сидел у арыка, прислонившись к деревянному столбу, другой грелся у огня — жег разбитые ящики из-под апельсинов. Огонь был яркий, к небу поднимались клубы дыма. Похожие на темные, тяжелые тучи, они обволакивали тротуар, лоток с лампой. Дым проникал в кабину и даже пощипывал глаза, но я с удовольствием вдыхал его запах.

Кондуктор дал сигнал, и я тронулся в путь.

— Ахмад-ага, стой, это твой брат! — услышал я чей-то голос.

Я открыл дверь, и Махмуд вскочил в автобус.

— Привет! — сказал он.

— Привет! Как дела? Где был? Почему так поздно возвращаешься?

— С ребятами в кино ходил.

— Как матушка себя чувствует?

— Ничего. А ты что к нам не заглядываешь?

— Да некогда все, дела, заботы…

Я с улыбкой посмотрел на него и покачал головой. Больше мы ни о чем не говорили, как будто стыдились друг друга. Мы давно не виделись, все некогда, дела, заботы…

Я довез Махмуда до того места, где кончался асфальт. Дальше ему надо было идти пешком — их халупа стояла на пустыре. Когда Махмуда призвали в армию, он снял здесь комнату, чтобы меньше платить, а потом так и остался в ней. Прощаясь с братом, я вдруг почувствовал, что очень соскучился по нему. Мне жаль было расставаться с ним, вдруг захотелось его расцеловать. Если бы я не стеснялся пассажиров и его самого, я бы это сделал. Может быть, вы думаете, что я только теперь так говорю. Нет, на сердце у меня было неспокойно, и я предложил ему:

— Хочешь, довезу тебя?

Он засмеялся в ответ. Я тоже улыбнулся, но с тревогой сказал:

— Тебе ведь далеко идти.

— Ничего, как-нибудь доберусь.

Мы оба замолчали. Пассажиры недовольно зашумели.

— Не маленький, дойдет, — услышал я чей-то голос.

— Поехали, мы все торопимся, — сказал другой.

Что за люди! Всегда они ворчат, как будто, кроме них, никто не спешит, ни у кого нет дела и забот.

— Поезжай! — крикнул Махмуд.

— Счастливо тебе! — ответил я и нажал на газ.

Когда автобус скрылся из виду, я засунул руки в карманы и зашагал. Линия фонарей, словно цепочка светляков, мерцала на темном фоне неба. При мысли о том, что в этакую стужу придется идти до самого конца светящейся цепочки, да еще по пустырю, меня бросало в дрожь. Я стал считать столбы, но скоро потерял терпение. Пока дойдешь от одного до другого, собьешься со счета. И тут я подумал: хорошо бы пробежаться. Прекрасная мысль! И согреюсь, и дома быстрее буду. Я вынул руки из карманов и побежал.

«Один, два, три, четыре», — начал я считать. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Мне стало тепло и весело, и, разгоряченный бегом, я не обратил никакого внимания на человека, который шел впереди меня. И только оставив его позади метров на двадцать, сообразил, что это жандарм.

…И вдруг что-та промелькнуло мимо меня. Я очнулся и вздрогнул. Он тяжело дышал и что-то невнятно бормотал на бегу. Видно, давно бежит, подумал я. Ночью, по пустынной улице? От кого он бежит? Наверняка беглый арестант, за которым гонится полиция. Иначе зачем человеку бежать среди ночи?

Я бежал и считал вслух: «Раз, два, три, четыре». Вдруг в тишине ночи я услышал какой-то посторонний звук. Громкий и протяжный. Не останавливаясь, я прислушался, а сам продолжал считать: «Раз, два, три, четыре». И снова раздался этот звук, и только тут я понял, что это кричит жандарм, мимо которого я пробежал. Почему он кричит мне: «Стой!»? Наверное, лучше остановиться и выяснить, в чем дело. Ведь я никого не ограбил и не убил. Может, ему показалось подозрительным, что я бегу? Эти мысли мгновенно промелькнули у меня в голове. Его протяжный крик «Стой!» звенел в ушах. Я пробежал по инерции еще немного и почти остановился, когда почувствовал, как раскаленная игла пронзила мне спину и обожгла все нутро. Сперва я не ощутил никакой боли, она появилась потом. Меня приподняло и отбросило в сторону, ноги подкосились под тяжестью тела. Я разжал кулаки и стал судорожно хвататься за воздух. На мгновение увидел перед собой небо, потом — землю, а затем меня окружила черная река и, хотя мое тело стало невесомым, я не мог сдвинуться с места. Черные волны, поднимавшиеся от земли, преграждали мне путь, вздымались все выше и выше, застилали глаза…

Грудь болела. Хотелось плакать. Казалось, я погружаюсь в темную морскую пучину.

На следующее утро в газетах, в разделе «Хроника», появилось короткое сообщение: «Вчера вечером жандарм по ошибке ранил молодого рабочего. Пострадавший доставлен в больницу Ибн-Сина. Врачи хранят молчание о его состоянии».

Перевод Дж. Дорри.

ОТ БУЛЬВАРА ДО ДАРБАНДА[11] И ОБРАТНО

На бульваре было светло как днем. Я облюбовала местечко потемней. Стояла, ждала. Никто не подходил ко мне — просто не видели, потому что я невольно старалась оставаться незамеченной. Ведь в любой момент на мою голову мог свалиться полицейский, поймать с поличным. Тут уж пришлось бы любыми средствами выворачиваться, чтоб только не отвел в участок. Не то — пиши пропало. Даже подумать страшно… И тут вдруг я как раз его и увидела — на противоположной стороне улицы. «Что же делать?» — в растерянности подумала я, шагнув на мостовую. Схватить такси, прыгнуть в него и улизнуть…

Кося одним глазом на полицейского, я следила за машинами, мчавшимися сплошным потоком. В двух шагах от меня затормозил автомобиль, приоткрылась дверца. Полицейский бросился наперерез. Мигом нырнув в машину, я захлопнула за собой дверь и вцепилась в ручку, умоляюще глядя на сидевшего рядом со мной мужчину: ох, беда, сейчас догонит да высадит!.. Мужчина, не сказав мне ни слова, невозмутимо прибавил газу, и мы вихрем пронеслись мимо полицейского.

— Перетрусила? — спросил мой спаситель, разворачиваясь в конце бульвара.

Я молча кивнула.

— Что, любят свою власть показать?

— Еще как! — подхватила я. — Всю душу вымотают!

Тут я и разговорилась. Рассказала ему, как эти злодеи измываются над нами, как каждый считает долгом сорвать с тебя отступного побольше, как придираются по всяким пустякам. Он молчал, глядел прямо перед собой и вроде бы пропускал мои слова мимо ушей. Но я знала — он слушает.

После того как мы свернули на улицу Пехлеви, он открыл ящичек и достал пачку заграничных сигарет. Заметив, как я гляжу на них, спросил:

— Куришь?

— Курю!

«Сейчас, — подумала я, — вынет из пачки одну сигарету и даст мне». Так всегда делают таксисты. Но он протянул мне всю пачку. Я вытащила одну сигаретку, хотя мне очень хотелось взять две — постеснялась. Он протянул мне зажигалку, я нагнулась, прикурила. Какое-то время ехали молча. Потом я спросила:

— Куда мы едем?

— Тебе нечего делать, так ведь? — ответил он вопросом на вопрос.

— Так, — согласилась я.

— Обратно не торопишься?

— Нет!

Проехав еще немного, он остановил машину у какого-то огромного многолюдного магазина, вышел и вскоре вернулся с двумя объемистыми пакетами в руках. Когда он клал их на заднее сиденье, там что-то звякнуло, и я поняла, что он купил выпивку и закуску.

Потом мы снова поехали прямо, все время в гору, никуда не сворачивая, по Дарбандскому шоссе. Он гнал машину на большой скорости, порой жутко становилось. Около Сарбанда[12] он выбрал безлюдное местечко, и мы расположились выпить и закусить. Сидели, почти что не разговаривая. Из приемника в машине доносилась негромкая приятная музыка. Он наливал себе по полстопки водки и запивал пепси-колой прямо из бутылки, а мне разбавлял в стакане. От водки на душе стало тепло и спокойно, и я совсем перестала его стесняться. Когда мы покончили с едой и закурили, я спросила запросто:

— Ты случайно не из тех пижонов — болтунов, которые норовят приставать с дурацкими вопросами?

— Я действительно пижон! — засмеялся он. — Но дурацких вопросов не задаю. Да мне и спрашивать нечего, и так все о тебе знаю. А что, собственно, значит «приставать с дурацкими вопросами»?

Однажды мне попался один такой, словоохотливый, — замучил своей болтовней. Я тогда не выдержала, спросила: «Зачем задаешь столько вопросов?» Он начал объяснять, что ему, мол, жалко нас, хотел бы чем-то помочь. Я говорю: «Если тебе действительно так уж нас жалко, чего ж повадился ходить сюда?» Он опять взялся толковать все о том же, долго и нудно, я так ничего и не поняла. Уловила только, что вроде бы ему приспичило и что он без этого не может. Я, на него глядя, вспомнила тех светских дам, которые тоже «желали прийти нам на помощь». Тоже ведь утверждали, что жалеют нас, хотя каждая своим видом могла любой проститутке дать сто очков вперед. Они были накрашены и разодеты так, будто на свадьбу собрались, а не в публичный дом с благотворительной целью. Или, может, им тоже приспичило а они тоже не могли без этого? Собирались обучать нас грамоте, шитью и еще какой-то чепухе. Зачем нам грамота? Курам на смех!..

— О чем задумалась? — вдруг услышала я.

— Так, ни о чем.

— В сои клонит?

— Да нет!

— Так ты не понимаешь, почему эти пижоны задают вам столько вопросов?

— Нет, не понимаю.

— Жизнь вашу узнать хотят.

— Нашу жизнь? — удивилась я. — Для чего?

— Книги про вас напишут.

— Книги? Зачем это им понадобилось?

— Чтоб люди прочитали и на вашем примере поучились, — ответил он и засмеялся.

Похоже было, что он перепил. Ведь, если подумать, и в моей судьбе, и в судьбах моих подружек, чьи рассказы я по сто раз слышала, ничего нет такого, о чем стоило бы в книгах писать…

А пока я не встретила Исмаила, в моей жизни вообще ничего интересного не было. Знала я только дом да работу по дому. Ну иногда выйдешь за покупками на базар или в мечеть — вот и все. На базаре я и увидела Исмаила. Взгляды наши встретились, он улыбнулся, а я покраснела и засмущалась. В растерянности что-то быстро купила и вернулась домой. На следующий день мы снова встретились. И так три дня подряд. А на четвертый он подошел ко мне на площади, что возле мечети.

— Здравствуй, — говорит, — читать умеешь? Можешь прочитать мне молитву? Сделаешь благое дело!

Я опять покраснела, сердце так и заколотилось, еле-еле выговорила в ответ:

— Грамоты не знаю, но молитву прочитать смогу.

— Ну тогда читай! — говорит. — Авось аллах исполнит мое желание.

Я быстро-быстро начала читать какую-то молитву. А он нагнулся ко мне и шепчет на ухо:

— Знаешь что? Я в тебя влюбился без памяти! Умираю! Жить без тебя не могу!

Что на это сказать? Человек нездешний…

— Я из Тегерана, — говорит. — И у меня легковая машина.

Я лепечу:

— Мне домой пора. Поздно уже, беспокоиться будут.

— Приходи сюда вечером.

— Вечером не смогу.

— Ну тогда завтра приходи, умоляю тебя!

— Может быть, приду, — пообещала я.

Назавтра каких уловок мне стоило выбраться из дому и прийти на площадь!.. А он уж там:

— Я на своей машине. Поедем погуляем.

Я перепугалась:

— Господи, как можно! Что со мной будет? Увидят — убьют!

— Кто увидит? Здесь в сто раз хуже! Тут мы у всех на виду. Опусти платок на лицо, и пошли скорее!

Села я в машину, поехали за город. Едем, болтаем.

— Женюсь на тебе! — говорит Исмаил.

— Мои родители не согласятся отдать меня за тегеранца, да еще за шофера.

— А чем шофер хуже других?

— Ничем не хуже. Только они считают, что шоферы — люди легкомысленные, домом и семьей обзаводиться не желают.

— Чепуха какая-то!

Отъехали где нет людей, он остановил машину и начал со мной заигрывать. Сперва я перепугалась, умоляю: «Не трогай меня!» Он не отстает, и от каждого его прикосновения у меня по всему телу дрожь пробегает, кажется, сердце в истоме вот-вот наружу выскочит. Я заплакала. Тогда он достал из-под сиденья бутылку и мне наливает:

— Не плачь! На, выпей, полегчает…

Я поднесла стопку ко рту, запахом меня так и шибануло… А он хохочет:

— Не бойся, выпей. Это лекарство. Мигом вылечит! Всегда с собой вожу. Каждый раз, как в пути не по себе станет, выпью глоток, и все пройдет!

Я и выпила. Залпом. Рот и горло обожгло, чуть было не задохнулась. Потом по всему телу тепло разлилось. Легко стало. Захотелось смеяться. Перед глазами все поплыло, закружилось. Он тоже выпил. И когда он снова меня обнял, я его уже не отталкивала. Млела. Хотелось только, чтобы он сжимал меня еще крепче. По вечерам, сидя на ступеньках в нашем душном, пустом дворике, когда меня охватывала тоска, я часто начинала мечтать об этом. Но никогда раньше не представляла себе, что это так сладко! Он ласкал меня, и я от счастья и наслаждения трепетала в его руках как рыбка…

— Не хочешь заняться любовью? — спросила я.

— Нет, мне еще не приспичило! — засмеялся он.

Я хотела было сказать: «Ведь все равно этим кончится. Ты ведь для того и подцепил меня и привез сюда». Но промолчала — ждала, что будет дальше. Он завел машину, и мы поехали.

Только когда он завел машину, чтобы ехать назад, я разом очнулась, поняла, каких глупостей наделала, и заревела.

— Что такое? — повернулся ко мне Исмаил.

— Родители узнают — убьют!

— А зачем им знать? Сделай так, чтоб не узнали!

— Но ведь в конце концов узнают!

— Ну, коли так, поедем в Тегеран!

Я даже реветь перестала. Совсем перепугалась: как это — так сразу с ним и ехать?

— Поедем со мной в Тегеран. Там я на тебе и женюсь!

Как я ни прикидывала, вроде бы другого выхода не было. Здесь оставаться — позору не оберешься, надо поскорее уносить отсюда ноги.

— Ладно, поехали! — наконец решилась я.

— Не сейчас же! — ухмыльнулся Исмаил. — Завтра поедем, рано утром!

В ужасе я взглянула на него. Он на меня прикрикнул:

— Ты ведь можешь сделать так, чтобы до завтра никто ни о чем не догадался?

А я не знала, смогу или нет. Когда пришла домой, мать, как всегда, начала ворчать и браниться. Я промолчала. Мне казалось, что я не доживу до утра. От каждого взгляда родителей сердце мое обрывалось. «Все кончено! — думала я. — Догадались!..»

Рано утром, схватив под мышку узелок, я босиком, держа туфли в руках, крадучись выскользнула на улицу. Исмаил уже ждал меня, посадил в машину, и мы поехали.

До Тегерана ехали целую неделю, не спешили, на день-два останавливались, где понравится. Эта неделя — самая счастливая в моей жизни. Никто нам не мешал, никому до нас не было дела. Когда приехали в Тегеран, Исмаил отвез меня в какой-то дом и велел, чтобы я ждала его там, а он, мол, приготовит все для свадьбы. В этом доме было несколько женщин, молодых и старых, про которых он мне ничего не объяснил. Вечером стало людно, пришло много мужчин. Из своей комнаты я видела и слышала, что происходит вокруг, и все поняла… Всю ночь я проревела, а наутро Батуль объяснила мне, что Исмаила ждать нечего. Я хотела было уйти, но «мамаша», хозяйка, не пустила меня: Исмаил, дескать, поручил меня ей, что она ему скажет, когда он вернется?

Через несколько дней Батуль ушла от «мамаши», и я осталась одна-одинешенька. Я успела полюбить Батуль. Она единственная здесь меня жалела. С ней ведь случилось то же, что со мной. Впрочем, и все остальные рассказывали похожее. Я собственными ушами много всякого наслышалась. У меня был Исмаил, у той — Абдолла, у этой — Акбар или Хосейн — вот и вся разница. Я из одного уголка страны, они — из других краев… Во всем мире так, и все об этом знают! Чего же еще об этом писать?

Поначалу мне было очень тяжело. Потом постепенно привыкла, смирилась. Привыкла ко всем и ко всему. Насмотрелась и наслышалась столько, что теперь меня ничем не удивишь. Порой даже думаешь: «Ничего! Зато здесь спокойней. Не надо посуду мыть, стирать да прибирать!» А другой раз, кажется, на любую, самую тяжелую работу согласилась бы, только б не ложиться в постель с этими грязными, грубыми скотами, от которых разит водкой и потом.

Мне-то еще, слава богу, жилось лучше, чем другим. Я ведь в «дочки» не пошла, на себя работала, а «мамаше» платила за квартиру, за еду и еще за что скажет. Иногда мы встречались с Батуль и вместе делали вылазку на панель. «Мамаше» наша дружба была не по нутру, но все ее попытки поссорить нас, разлучить ни к чему не приводили. Однако она не отступала. Нет-нет да и примется за свое.

— Послушай моего совета, переходи в «дочки».

Я долго отказывалась и вдруг сдалась:

— Мне, ты знаешь, это не по душе. Но раз ты настаиваешь, пожалуйста — за пятьдесят туманов согласна!

Дело в том, что несколько дней назад я видела в витрине красивую блузку, она мне очень понравилась, захотелось ее купить. Поэтому-то и согласилась. Думала, «мамаша» обрадуется, а она как завопит:

— Откуда я тебе возьму пятьдесят туманов! Предлагаю, как другим, пятнадцать!

Я обозлилась:

— Нищая я, что ли? Разок с мужиком пересплю, и то больше заработаю!

— Ты мне еще сто туманов должна! — заявляет вдруг она.

У меня глаза на лоб полезли.

— Еще чего? Откуда? Когда, интересно, я их у тебя занимала?

— Занимать не занимала, но понемножку недодавала. Да еще двадцать туманов — за те стаканы и блюдца, что ты возле бассейна разбила.

Я рассвирепела:

— Держи карман шире! Ни шиша не получишь!

Она в ответ вопит:

— Заставлю выплатить все до последнего гроша!

— Попробуй!

Я выскочила из дому — и прямиком к Батуль. Все ей рассказала, она говорит: оставайся у меня. Будешь сама себе хозяйкой, не придется за гроши отдаваться грязным мясникам и всяким подонкам! «Дочкой!» Еще чего! Лучше уж на улице промышлять!

Я повеселела, расцеловала ее. Раньше я не решалась одна выйти на панель, хоть мне и казалось, что это намного легче и спокойнее, чем работа в «крепости»[13]. О том не подумала, что везде волнений и страха хватает. От полицейского ускользнешь, так в лапы таксисту угодишь. Завезет тебя подальше, вместо со своими дружками над тобой поиздевается, а потом бросит где-нибудь на пустыре. Сколько ни плачь, ни умоляй — бесполезно! Поизмываются над тобой и удерут. И не потому, что денег нет или пожалели каких-нибудь там десять-двадцать туманов! Просто так, помучить кого-нибудь хочется, желчь свою излить, злобу сорвать. Хорошо еще, если деньги не отнимут да догола не разденут! Не все же такие благородные, как этот сегодняшний. Вообще поди разбери, чего ему от меня понадобилось? Может, он с жиру бесится и ему вдруг захотелось напозволять себе, чего раньше не позволял? Благородная еда, видать, надоела — потянуло отведать похлебки из глиняного горшка… а может, молодость вспомнил — то золотое времечко, когда он только-только проложил себе дорогу в «крепость», ходил туда со страхом и дрожью в коленках?.. А может, просто поссорился с невестой, с женой или там с приятельницей, решил ей таким манером отомстить, а теперь, поняв, какая она хорошая — не то, что я, деревенщина, — возвращается назад, чтобы с нею помириться? А может, у него вообще никого близких нет и он не знает, куда деньги девать.

Машина тем временем свернула на Ванакское[14] шоссе и влилась в общий поток автомобилей…

На обратном пути он снова молчал, и тут я хорошенько его разглядела. Лицо не полное, но крупное. Из-под густых черных бровей блестят большие карие глаза. Рот плотно закрыт, зубы сжаты. Из ушей волосики торчат. Мне захотелось выщипать их по одному, пощекотать его, расшевелить. Возраст? Думаю, тридцать — тридцать пять, а может, и все сорок. Порой казалось, что ему нет и тридцати, а потом вдруг он выглядел сорокалетним. Я призналась себе, что он очень мне нравится; даже захотелось всегда быть рядом с ним.

Когда мы въехали в город, он спросил:

— Куда теперь собираешься?

— Домой! — ответила я.

— А где он, твой дом?

Я сказала ему адрес Батуль, там он меня и высадил. Расставаясь, вложил мне в руку несколько двадцатитумановых бумажек.

— Давай закурим! — не выдержала я.

Он полез в ящичек, вынул нераспечатанную пачку, протянул мне.

— Не надо, мне только одну! — сказала я.

— Бери, бери, у меня еще есть!

Когда машина отъехала, я пересчитала деньги. Сто туманов. Я обрадовалась. А сигареты бросила в канаву, всю пачку. Со злости.

В ту же ночь увидела во сне, будто мы с ним стоим во дворе у бассейна. Бассейн забит тиной, и от нее несет вонью. Стояли мы, он по одну сторону, я — по другую. Он мне улыбался, но, когда я хотела подойти к нему, ни с того ни с сего ударил меня ногой и толкнул в тину. Тут я проснулась и заплакала. Очень было обидно: вместе пили, курили, беседовали, а вот захотела я приблизиться к нему, так он меня ударил, оттолкнул. И хотя это во сне было, хорошенько поразмыслив, я поняла: я и наяву не смогу этого простить!

Перевод Дж. Дорри.

КЛЕЩ

Отец был плохо образован и грамматику знал слабовато, но отлично владел запретительно-отрицательным императивом. «Не делай!», «Не ходи!», «Не говори»!, «Не слушай», «Не шевелись!» — а будь его воля, то и «Не дыши!» — раздавалось в нашем доме ежеминутно. В раннем детстве я воспринимал эти бесконечные запреты как должное, как естественное выражение отцовских чувств и даже, можно сказать, любил отца. Но когда, повзрослев, я захотел поступать по собственному разумению, жизнь моя превратилась в ад.

При малейшем проявлении самостоятельности отец вырастал предо мной как из-под земли, глаза его наливались кровью, он угрожающе поднимал руку и категорически заявлял: «Не позволю!»

Никогда не забуду, как однажды мы с мальчишками увлеченно и шумно играли на улице и вдруг появился отец. Окаменев от страха, я не мог сдвинуться с места. Отец схватил меня за уши, приподнял над землей и, протащив так через весь двор, швырнул в комнате на пол. Мне казалось, что через уши в тело вонзили два длинных раскаленных прута, которые не дают мне согнуться. Это была ужасная пытка, но страшнее было мучительное чувство унижения. Перед глазами стояли лица ребят: когда я повис в воздухе, улыбки слетели с губ и в глазах застыла жалость.

С того дня я познал боль одиночества. Из-за стены, окружавшей наш дом, доносился шум возни, возбужденные голоса мальчишек то приближались, то удалялись. Нас разделял всего лишь шаг, но на пути стояла стена, которую я не пытался преодолеть. И не от страха перед отцом, а от стыда перед ребятами. Теперь мне не было с ними легко и просто. Отец лишил меня права чувствовать себя среди них равным. Я знал, что отныне ребята будут дразнить меня, и не без основания.

Дома отец любил разглагольствовать о правде и справедливости, наставлять на путь истинный и давать благие советы. Обычно свои длинные, высокопарные и витиеватые речи он произносил во время еды, с полным ртом, и успевал при этом проглатывать куски в короткие паузы между фразами. Мы же, знавшие наперед отца все, что он скажет, томились, ожидая, когда иссякнет его красноречие.

Зарплату отец делил пополам. Одну половину оставлял себе, а другую отдавал матери на хозяйство. Он никогда не называл точной суммы своего заработка, и я думаю, что еще до дележа припрятывал какую-то часть денег, так сказать, сам у себя заначивал. Смешно, не правда ли? Помимо зарплаты, у отца были и другие доходы, о которых мы не подозревали. Эти деньги он тратил только на себя. Он был заядлым картежником. Когда он приходил домой, так сказать, в приподнятом настроении, мы догадывались, что он выиграл. В этих случаях его разглагольствования становились еще более высокопарными, витиеватыми и пространными и изобиловали сентенциями типа: «Право принадлежит правому!», «Без труда богатства не наживешь!», «Счастье в правде!» Зато, проиграв, он являлся домой, по словам матери, «злой, как бешеная собака». И тогда, преисполнившись благочестия и фарисейства, сетовал на человеческую подлость и лицемерие: «Миром владеют обман и коварство!», «В людях нет ни капли порядочности, они насквозь лживы!»

Однажды он вернулся домой поздно ночью, окровавленный, в разорванной одежде. «Когда я выходил, автобус тронулся, и я упал», — объяснил он. Позже я узнал, что в тот вечер друзья-картежники поймали его на мошенничестве и как следует вздули.

Если отцу не хватало денег, он воровал их у матери. И хуже всего было то, что при этом обвинял в краже нас и, следуя отцовскому долгу, сам же нас наказывал. Я и не подозревал о горькой истине, пока однажды не стал свидетелем его воровства. В тот день, кроме меня, матери и отца, дома никого не было. Отец все никак не уходил, словно чего-то выжидал. Наконец, видно, улучил момент и сделал то, что хотел. Я, правда, не понял, что именно, но во всяком случае, после этого его уже ничто не удерживало дома. Он быстро оделся и ушел. Через некоторое время мать спросила меня:

— Это ты взял деньги из моей сумки?

Я побледнел, потом покраснел. Мне все стало ясно. Я сгорал от стыда за подлость отца, за его чудовищную низость и боялся, что мать узнает о его позоре. Но мать сочла мою растерянность и волнение признаком виновности. Она вывернула мои карманы, но ничего не обнаружила. Спрятать деньги дома мне было негде, а на улицу я не выходил. К тому же в таком возрасте ребенок вряд ли посмел бы украсть подобную сумму.

Когда отец пришел обедать мать рассказала ему о пропаже.

— Мне кажется, это сделал он, — поделилась она своими предположениями. — Ведь, кроме него, никого дома не было!

Отец сорвался с места, подскочил ко мне и принялся безжалостно избивать. Колотил ногами, пинал, повторяя: «Мне не нужен сын-воришка! Мне воришка не нужен!»

Жили мы скучно, не зная развлечений и забав. Отец не водил нас ни на прогулки, ни в кино. У нас не было радиоприемника, не было телевизора. Отец утверждал, что все это портит детей и отвращает их от бога. Читать нам не разрешалось. Однажды, застав меня за книгой, отец задал мне такую трепку, что до сих пор при виде печатного слова меня бросает в дрожь. Он колотил меня книгой по голове с таким ожесточением, что я оглох и три недели ничего не слышал. Потом он бросил злополучную книгу в плиту и сваренный в тот вечер плов съел с особенным удовольствием. Я же не мог прикоснуться к еде.

С тех пор я пристрастился сидеть часами где-нибудь в углу и наблюдать за братьями и сестрами, за матерью. Хотя отец приставал ко мне больше всех, он и других членов семьи не оставлял в покое. Только они умели не попадаться ему на глаза и ловко притворялись, будто обожают его, а на самом деле — я знал это — мечтали увидеть его изрубленным на куски. За обедом и ужином, с трудом сдерживая раздражение, они терпеливо слушали его набившие оскомину, нудные нотации, вымученно улыбались, согласно кивая головой, или угодливо поддакивали, если рот не был занят едой.

Мать, зная нрав и повадки отца, в конце концов поняла, что регулярные пропажи денег и ценных вещей — его рук дело, но безропотно терпела, словно ждала чуда. Никто из нас не смел даже в глубине души признаться, что желает отцу смерти. Всем хотелось, чтобы эта заветная мечта осуществилась сама собой, независимо от нашего желания.

Постоянно следя за отцом, я досконально изучил его жесты, мимику, походку, то нервно торопливую, то вялую и расслабленную, и мне вдруг стало ясно, что он жалкий, ничтожный и несчастный человек. Мы с матерью могли бы вышвырнуть его вон из дома, схватить за шиворот и дать хорошего пинка. Но мы не делали этого. Не смели. Но тем не менее я знал: если кто-нибудь из старших решится на это, у меня хватит смелости присоединиться к нему. Я боялся отца меньше, чем братья и сестры, потому что знал его лучше, чем все они. Я должен был бы открыть на него глаза остальным. Но я страшился сделать этот шаг. Если бы отец узнал, он всех бы нас изничтожил.

Однажды, набравшись храбрости, я заикнулся было об этом брату, но он тотчас же испуганно одернул меня: «Ты что, спятил? Как тебе такое могло взбрести в голову!»

Да, они и в самом деле панически боялись отца. Он действительно держал их в страхе.

Когда я повзрослел настолько, что уже никого не боялся, я стал пугать других. Признаюсь, я делал это просто так, без особой цели. Это было для меня развлечением, своего рода увлекательной игрой, хотя вы, быть может, и усмотрите в ней тайное коварство, мстительность или злобу. Но это ваше личное мнение. Мне оно безразлично.

Особенно интересно было играть в эту игру осенью и зимой, когда рано темнеет.

Я надевал плащ, поднимал воротник, чтобы скрыть лицо, и, выбрав какого-нибудь прохожего, неотступно следовал за ним. Он ускорял шаги — я тоже! Он останавливался — я тоже! Он сворачивал в переулок — я за ним. Он входил в дом — я, пройдя немного вперед, останавливался поодаль, прислонясь к дереву или телеграфному столбу. Он выглядывал из окна, а я делал вид, будто не обращаю на него ни малейшего внимания.

Однажды один из тех, кого я подверг подобному испытанию, страшно напуганный, собрал своих домочадцев, и все они от мала до велика столпились у окна. Я, как всегда, притворился, что не замечаю их, сам же исподтишка подглядывал за ними. Наконец самый смелый из них подошел ко мне и спросил:

— Вам что-нибудь нужно?

Честно говоря, я испугался, что мне от него достанется, но не спасовал, решив отвечать двусмысленно и уклончиво.

— А что? — задал я встречный вопрос.

— Да так, вижу, вы тут давно стоите.

— Разве я кому-нибудь мешаю? — с наигранным простодушием спросил я. — Может быть, вам?

По-видимому, я выбрал правильный ход.

— Нет, нет, — растерянно залепетал он, — что вы! Просто я подумал, что могу быть вам чем-нибудь полезен.

— Благодарю вас! В свое время вы будете извещены.

Бедняга от этих слов оторопел и струсил не на шутку, а я делал невероятные усилия, чтобы не рассмеяться. Еще чуть-чуть, и с моего лица слетела бы вся серьезность и таинственность и я бы расхохотался. Но мысль о том, что, если я разоблачу себя, они здорово отомстят мне, заставила меня сдержаться. Мой перепуганный собеседник, не желая так легко сдаваться, продолжал:

— Вы ищите какой-нибудь дом?

— Да!

— По какому адресу?

— Да он здесь, поблизости! Я уже нашел его.

— Так вы ждете хозяина?

— Нет, жду гостей! — сорвалось у меня с языка.

Краска сошла с его лица, оно стало белым как мел. Не проронив ни звука, он повернулся и зашагал прочь.

Когда совсем стемнело, я побрел домой, чувствуя себя разбитым, но стоило мне вспомнить о случившемся, и меня разбирал смех. Бедняги! Наверное, до утра глаз не сомкнут.

Подобным образом я развлекался не раз. Не буду утомлять вас всеми этими историями, расскажу только о своем последнем приключении, которое заставило меня бросить опасную игру.

Как-то под вечер я возвращался домой. Небо было затянуто густыми тучами, сквозь которые едва пробивались бледные лучи солнца. Недавно прошел дождь, кругом было мокро и грязно. Передо мной шел мужчина, осторожно переставляя ноги, чтобы не запачкать брюки. Не знаю почему, меня вдруг охватило желание поиздеваться над этим толстеньким, аккуратно одетым господинчиком лет тридцати пяти — сорока, с белым пухлым лицом и круглой плешью. Чтобы не обогнать его, я замедлил шаг, потом поднял воротник плаща и, опустив голову, стал исподлобья наблюдать за ним. Наконец он заметил, что за ним кто-то идет, но не придал этому значения. Однако немного погодя он понял, что я преследую его, и оглянулся. Я посмотрел ему прямо в глаза, а потом отвел взгляд, делая вид, что рассматриваю мчащиеся мимо автомобили. Он ускорил шаг, желая, видимо, избавиться от преследования, подошел к автобусной остановке и купил билет. Я тоже купил билет и встал в очередь так, чтобы между нами оказалось несколько человек. Я нарочно тянул шею и выглядывал из-за спин, чтобы он заметил меня. Подошел автобус. Мы сели. Я — позади него. Он не видел меня, но чувствовал на себе мой испытующий взгляд и в тревоге и растерянности не знал, что делать. Через несколько остановок он направился к выходу. Трудно сказать, может быть, ему действительно надо было выходить, а может, он решил сойти раньше. Проходя по автобусу, он с беспокойством взглянул на меня, но я сосредоточенно смотрел в окно, не выражая ни малейшего желания покинуть свое место. Пусть немного успокоится, придет в себя. Вот будет забавно, когда он снова меня увидит! Как только он прошел мимо, я двинулся вслед за ним. Перейдя улицу, мой подопечный остановился и посмотрел на другую сторону. Я спрятался за машинами. Он, видимо, окончательно успокоился и неторопливо зашагал вперед. И тут снова услышал за собой шаги. Не веря собственным ушам и в то же время убежденный, что слух его не обманывает, бедняга осторожно повернул голову и увидел меня за своей спиной. Он ускорил шаги. Я не отставал от него. Он остановился, развязал шнурки и снова завязал их. Я, поджидая его, вынул сигарету, закурил. Он снова пошел. Двинулся и я. Он вошел в галантерейный магазин. Я мог бы постоять и на улице, но, чтобы помучить его, тоже вошел в магазин.

— Извините, ага!

Толстяк с ужасом обернулся, решив, что я обращаюсь к нему.

Но я смотрел на продавца.

— У вас нет телефона?

— Нет! — ответил продавец.

— А где-нибудь поблизости есть телефон?

— Да тут рядом, на перекрестке.

Продавец положил перед толстяком большую заграничную куклу:

— Эта подойдет?

— Да, да. Эта годится! — растерянно пробормотал тот. — Сколько стоит?

— Пятьдесят пять туманов! — ответил продавец.

Я вышел, пряча злорадную улыбку. То-то удивится его дочь необычайной щедрости папочки. А может быть, этим поступком он хотел дать мне понять, что у него маленькая прелестная дочурка?

Я вошел в кабину телефона, набрал наугад несколько цифр и стал что-то говорить в трубку. С коробкой под мышкой он вышел из магазина. Украдкой посмотрел на меня и, увидев, что я занят разговором, обрадовался и в то же время встревожился. Я положил трубку и догнал его. Начался дождь, и вскоре мы оба вымокли насквозь. Стемнело, на улицах зажглись фонари. Вдруг он свернул в переулок и побежал. Я дал ему возможность оторваться от меня, а сам спрятался в каком-то подъезде. Прошло минут десять. Никто не показывался. Я подождал еще минут пять и, потеряв терпение, собрался было выйти и повернуть обратно, но тут из-за угла дома высунулась голова моей жертвы. Он внимательно оглядел переулок, телеграфные столбы, деревья и, удостоверившись, что нигде никого нет, выскочил из-за дома и нырнул в переулок напротив. По-видимому, он хорошо знал эти места. Я бесшумно двинулся за ним и, когда нас отделяло не более трех шагов, резко провел ботинком по земле. Несчастный подпрыгнул, как от выстрела. А я наслаждался, представляя себе, что он сейчас испытывает. Растерянный и жалкий, он походил на человека, увидевшего перед собой Азраила. Я бы не удивился, если бы он сел на землю и зарыдал в отчаянии или, потеряв самообладание, набросился на меня и стал душить. Когда он повернулся ко мне лицом, я шутки ради опустил правую руку в карман. Толстяк отпрянул, потом вынул платок и начал сморкаться. Я был вынужден пройти мимо, хотя в мои планы вовсе не входило, чтобы он шел за мной следом. Потом я чуть приостановился и снова закурил. Ему пришлось обогнать меня, и он снова оказался впереди. Мы вышли на ярко освещенную, многолюдную улицу. Он попытался затеряться в толпе, но понял, что это бесполезно. И тут ему пришла в голову мысль скрыться от меня на такси. Он подошел к краю тротуара. На мое счастье, первая машина была полной. Это дало мне возможность пройти вперед и остановиться так, чтобы он меня не видел. Казалось, он был настолько поглощен планом своего бегства, что вообще забыл о моем существовании и никого вокруг не замечал. Наконец он сел в такси, и машина двинулась. Когда она проезжала мимо меня, я поднял руку. Водитель притормозил.

— Вам в какую сторону? — спросил он.

— А куда едет ага? — на всякий случай спросил я. Идиот водитель — я бы на месте того человека треснул его за это по башке — назвал адрес бедняги.

— Какое совпадение, мне тоже туда! — воскликнул я, залезая в машину. — Вы не возражаете? — обратился я к пассажиру и захлопнул дверцу.

— Прошу вас! — выдавил он.

Его приглашение прозвучало скорее как проклятие. В его голосе слышались ненависть и отчаяние. Я нарочно сел вполоборота к своему спутнику. Водитель о чем-то болтал, но мы его не слушали и не поддерживали разговора. Наконец моему соседу надоела наша бесцельная езда, и он попросил водителя остановиться. Когда он расплачивался, я спокойно сидел, чем заронил в его душу слабую надежду. Пусть надеется, это мне только на руку! Открывая дверцу, то ли в благодарность за избавление, то ли желая подольститься ко мне, он вежливо попрощался:

— Всего вам наилучшего, ага!

— Да хранит вас аллах, — ответил я и тут же повернулся к водителю: — Я хотел выйти позже, но решил не затруднять вас. Выйду, пожалуй, здесь.

Мой попутчик уже спустил одну ногу на тротуар, когда я произнес эти слова. Я почувствовал, что он на мгновение замер: пальцы застыли на ручке дверцы, нога повисла в воздухе. Потом он справился с собой, вылез из машины и, сильно хлопнув дверцей, заторопился прочь. Он надеялся, что я задержусь, рассчитываясь с водителем. Но я заплатил мелочью и успел догнать его. Он бросился в первый попавшийся переулок, и, как оказалось, не прогадал. Переулок был густо обсажен деревьями, половина фонарей разбита, а те, что горели, терялись в пышной листве. Он шел быстро, петляя между деревьями, и я вдруг потерял его из виду. Он словно растворился среди деревьев. Напротив был темный тупик, в конце которого едва брезжил свет одинокого фонаря. Я недоумевал, куда делся мой толстяк — шмыгнул в тупик или прячется за деревьями? Я обошел вокруг деревьев — никого. Значит, он в тупике. Я направился туда. По правде говоря, мне стало страшно. Я остановился, вглядываясь в темноту. Он где-то здесь, но где именно? Вдруг впереди меня что-то шлепнулось на землю. В конце тупика в пятне света от фонаря я различил коробку с куклой. Бедняга! Убегая от меня, он, видимо, споткнулся, упал и выронил коробку. Поверьте, мне стало жаль его и стыдно за себя. Захотелось извиниться перед ним, помочь несчастному, и, забыв обо всем, я бросился в конец тупика, где белела коробка с куклой. А он только этого и ждал. Не успел я добежать до фонаря, как он обрушился на меня сзади. Он оказался очень сильным и ловким. Одной рукой он заткнул мне рот, а другой схватил мою правую руку и принялся бить ею меня в живот. У меня перехватило дыхание, я согнулся пополам. Он отпустил мою руку, уверенный, что теперь я ему не опасен. Потом несколько раз изо всех сил ударил меня кулаком в спину, едва не переломив позвоночник. Очевидно, это долго сдерживаемая злость придавала такую силу его ударам.

Наконец он убрал руку с моего рта и пинком в зад швырнул меня на землю. Я плюхнулся лицом в лужу, задев обо что-то рукой. Это была коробка с куклой. Я поднялся, вытирая с окровавленного лица грязь, и вынул из раздавленной коробки куклу. Только тут я услышал удаляющийся топот и окончательно осознал, что произошло. Я обнял куклу и… захохотал. Смеялся от всего сердца, хохотал до слез, не помню, сколько времени — полчаса или час. Едва успокоившись, я снова представлял себе толстяка, самого себя и помятую куклу — и меня опять душил смех.

А кукла до сих пор у меня. Я оставил ее себе на память. Очаровательная кукла!

Перевод Дж. Дорри.

БАБУШКА НЕ СПАЛА

— Дяденька, пусти в автобус!

— А билет у тебя есть?

Дверь с шипением захлопнулась, автобус тронулся.

— Дяденька, посади!

— Ничего, пройдешься! Вредно с таких лет задницу отращивать.

Он побежал к следующему автобусу.

— Посади, дяденька!

— Отойди, мальчик!

— Сукины дети, мать их… — выругался он про себя.

Подождал следующего автобуса.

— Можно войти?

Кондуктор повел бровями и покачал головой.

— Ну посади! Что тебе, жалко?

— Не за чем тебя баловать. Два шага можешь и пешком пройти.

— Асадолла, посади его, — небрежно бросил шофер.

Мальчик не заставил себя долго ждать. Он бросился к передней двери, на мгновение замешкался перед ней, но, видя, что шофер не закрывает ее, вскочил в автобус и благодарно улыбнулся шоферу. Тот взглянул на него, кивнул в ответ и, трогаясь с места, одной рукой отстранил мальчика от двери.

— Отойди-ка.

Мальчишке стало обидно. Как будто отец принес ему игрушку, а потом ни с того ни с сего дал затрещину. Правда, ему не приходилось получать от отца ни того ни другого, но он мог представить себе, как это бывает. У него вообще не было родителей. Он никогда их не видел. Не исключено, что отец его умер, или сидит в тюрьме, или бродяжничает. А мать убежала с любовником и живет где-нибудь, совсем позабыв о сыне. А возможно, ни одно из этих предположений не верно. От соседей он слышал много подобных историй и всякий раз представлял себе их героями своих родителей. Не вызывало сомнения лишь то, что звали его Джавадом, что от роду ему было двенадцать лет или около того и жил он с бабушкой, которую ласково называл бабусей. Они занимали комнатушку в большом доме, и все его представления об окружающем мире ограничивались этой комнатушкой, домом и соседями, которые часто ругались и даже дрались между собой, но с ними были ласковы, иной раз давали кусок хлеба или миску супа.

Вот уже несколько месяцев, как с них не брали плату за жилье. После того как бабушка заболела и не смогла ходить по домам убирать и стирать, они остались совсем без денег. Хозяйка дома — страшная, с черным рябым лицом и жесткими косматыми волосами, настоящая ведьма, какой его пугали в детстве, — несколько раз грозилась выбросить их вещи на улицу. Но соседи заступились, и Мохтарам-бану, невестка хозяйки, молодая женщина с гладко зачесанными волосами и вечно сонным, бледным длинным лицом, сказала тягучим, плаксивым голосом:

— Не гневи бога, ханум, не обижай хворую старушку. Сердце болит, глядя на нее. Совсем плоха стала. Мы заплатим за нее по пять-десять туманов.

— Ну что ты, — устыдившись, возразила хозяйка, — я же не безбожница какая и не нищая, чтобы брать у вас деньги. Бог все видит. Я просто думала, что она прикидывается бедной да несчастной, чтобы за комнату не платить.

С тех пор хозяйка больше их не трогала. Когда Джавад оставался дома, соседи то и дело давали ему поручения: «Джавад, сбегай за хлебом», «Джавад, вынеси помойное ведро», «Джавад, будь добр, сбегай купи два яйца у плешивого Махмуда, да поскорей!»

Случалось, ему давали на покупки десять шахи[15], а то и целый риал. Он никогда не решался утаить сдачу, правда, жильцы чаще всего покупали в долг, и деньги попадали ему в руки редко. Соседи всегда знали, что почем, и он прекрасно понимал, что с него спустят три шкуры, если он что-то украдет. А как хотелось что-нибудь стянуть, особенно из съестного, но он всегда сдерживал себя.

Шофер переключил скорость, автобус вздрогнул и прибавил ходу. В переднее стекло ему хорошо была видна мостовая и движущийся по ней транспорт. Вот таксист, чтобы посадить пассажира, вдруг повернул вправо перед самым автобусом. Водитель резко затормозил, а затем, выворачивая руль влево, открыл дверцу и крикнул:

— Эй, ты, извозчик! Какой дурак тебя за баранку посадил? Ты что, хочешь, чтобы я твою колымагу приложил как следует?

— Попробуй только приложи, я с тебя штаны спущу! — высунувшись из окна, проорал в ответ таксист.

Шофер автобуса добродушно рассмеялся.

— Подлюга! — крикнул таксист и резко нажал на газ. Шофер, пораженный таким нахальством, завопил ему вслед:

— Сукин ты сын, старый сводник!

Потом резко захлопнул дверцу, толкнув мальчика локтем.

Тот испуганно отодвинулся, опасаясь, как бы шофер, разозлившись, не дал ему затрещину. Это часто случалось. Он заслуженно и незаслуженно получал от взрослых незнакомых людей подзатыльники, а сам боялся обругать их в ответ. Всего два или три раза в жизни он осмелился что-то прокричать вслед с почтительного расстояния и тотчас удрал, даже не убедившись, услышали его или нет.

Однажды на площади он подошел к компании молодых людей, болтавших, прислонясь к парапету, и хотел продать им лотерейный билет. Один из них взял билет и положил в карман, остальные же, сделав вид, что не имеют к этому никакого отношения, продолжали разговаривать. Некоторое время Джавад переминался с ноги на ногу и даже улыбался, но потом стал просить, ныть и канючить, чтобы ему вернули билет. Наконец парень смилостивился и протянул ему злополучный билет, но другой верзила перехватил его и отдал приятелю. Они передавали билет друг другу, и никто не признавался, у кого он. В конце концов мальчишке надоело, он поднял крик и притворился, что плачет.

— Да отдайте ему, а то он уже и нюни распустил! — сказал кто-то. Ему вернули билет.

Отойдя немного, он крикнул:

— Не стыдно вам, дубинам здоровенным! — и побежал.

Один из парней бросился за ним вдогонку и схватил за шиворот. Они не стали его бить, только тот, который крепко держал его за шиворот, спросил:

— Не будешь больше дерзить?

— Нет.

— Извинись!

— Извините!

Его отпустили. На этот раз он отошел подальше и, решив, что теперь они его не догонят, крикнул:

— Мать вашу!.. — И задал стрекача.

Но его снова догнали, и один парень ударил его по лицу, правда не очень сильно.

— Будешь еще ругаться?

— Нет.

— Скажи: «Я — дурак, дерьма объелся!»

Он молчал.

— А ну говори: «Я — дурак, дерьма объелся!» — И парень слегка сдавил ему горло.

— Я больше не буду.

— Нет, ты скажи, что я тебе приказал. — И он сильнее сжал пальцы. Стало по-настоящему больно.

— Я — дурак, дерьма объелся…

Его отпустили. На этот раз он зашел за парапет. Они стояли к нему спиной.

— . . . и мать вашу и сестер! — выпалил он и, рискуя жизнью, бросился через дорогу наперерез потоку автомобилей. Теперь, когда он отвел душу и выругался в свое удовольствие, ему было наплевать на брань и крики шоферов. Всю дорогу домой он бежал. И долго после этого боялся появляться в тех краях.

Автобус остановился на площади, народ вышел, и Джавада сразу оглушили крики продавцов лотерейных билетов. Казалось, их продавал каждый второй прохожий. У одних билеты вращались в барабанчиках. У других лежали в ящичке под стеклом; одни продавцы стояли, другие сидели. Были среди них мужчины, женщины и дети, горожане и деревенские, высокие и маленького роста, толстые и худые. И все они продавали билеты и зазывали покупателей на разные голоса, громко и тихо, хрипло и звонко.

Этих непохожих друг на друга людей объединяли лишь пачки билетов в руках. Но он свои билеты не держал в руках. Он прятал их на груди, под рубашкой, и вынимал по одному. Джавад внимательно приглядывался к прохожим, прикидывая, к кому стоит подойти. Чаще всего его выбор падал на женщин, но не на тех, в чадре, ворчливых и скупых, обычно говоривших что-нибудь вроде: «Отстань, мальчик! Если бы мне везло, меня бы звали Бахтияр»[16], а на модно одетых, без чадры. Они часто покупали у него билеты. Он понимал, что они делают это из жалости, и именно жалостливых и выискивал. Он научился напускать на себя смиренный вид пай-мальчика и, вместо того чтобы, выводя из себя сердобольных дам, нахально приставать, шел рядом и, просительно заглядывая в лицо, жалобно тянул: «Ханум, купи билет! Последний остался!» А иногда и вовсе ничего не говорил, только шел следом, виновато и стыдливо потупившись, словно безмолвно признавал, что причиняет им беспокойство. Это неизменно их покоряло.

А еще он продавал билеты молодежи. Если девушки и юноши проходили мимо, не обращая на него внимания, или, прикрикивая: «Отстань! Сколько раз можно повторять!» — отгоняли его, он понимал: настаивать бесполезно. Но когда кто-то из них смеялся, глядя на него, Джавад знал — непременно купит, даже если сначала будет упорно отказываться. Он не понимал, над чем они смеются. Над ним? Но что в нем смешного? Над своей покупкой? Тоже вроде бы смеяться нечего. Во всяком случае, их смех свидетельствовал о его успехе.

Шоферы, кондукторы, торговцы и люди без определенных занятий покупали билеты реже. Но уж если брали, то не меньше четырех-пяти. Правда, были и такие, которые покупали один, зато уж измывались, как могли. Заставляли Джавада признаться, что у него много билетов, и вынуждали его достать всю пачку. Потом долго перебирали ее, рассматривали номера, выискивая счастливый билет. Ему самому хотелось знать, какой из них выиграет, чтобы оставить его у себя. Но он понимал, что эти его мечты неосуществимы. Он знал: продаст ли пустой или выигрышный билет, все равно его доход составит один риал и пять шахи. Остальные пятнадцать шахи он отдает хозяину — оптовому торговцу, на которого работают многие ребята. Хорошо еще, что муж Мохтарам-бану подыскал ему это занятие, чтобы зря не болтался на улице, не дрался с мальчишками и хоть немножко зарабатывал.

Это произошло после того, как он подрался с Хосейном — парнишкой его лет, но в отличие от него, худого и маленького, упитанным и широкоплечим. Сперва он дразнил Хосейна и высмеивал его перед ребятами. Потом дал ему в ухо, и, когда Хосейн в ответ неумело ударил его в плечо, он с разбега толкнул противника головой в живот и повалил на землю. Тогда Хосейн швырнул в него обломком кирпича и рассек ему голову. Бабушка чуть не упала в обморок, увидев его залитое кровью лицо. На следующий же день ему подыскали эту работу — можно сказать, отделались от него. Работа была так себе — ничего. Ежедневно ему удавалось продать двадцать — двадцать пять билетов, а если здорово повезет, и все тридцать, но никогда не больше. Зато не раз случалось продавать меньше нормы. С каждым днем количество продавцов билетов увеличивалось, а число проданных билетов уменьшалось.

Выручку он высыпа́л в маленький мешочек, который ему сшила бабушка. Мешочек он носил на шее. Всякий раз он пересчитывал заработанные деньги и, если торговля была удачной, решался потратить один-два риала на эскимо или на какую-нибудь мелочь. Все остальные деньги он каждый вечер отдавал бабушке.

Мальчик просунул руку под рубашку, нащупал мешочек с деньгами: «Еще четыре риала — и тогда получатся ровно пять туманов».

Уже давно им владело одно заветное желание. Он хорошо помнил, когда и почему оно возникло.

Как-то раз, вспоминая о днях своей молодости, бабушка рассказала ему, как однажды они с ребятами забрались в чужой сад и наворовали абрикосов. Подошел садовник, они страшно испугались, но он сказал: «Бог создал плоды, чтобы их ели люди», — и нарвал им полный таз крупных, спелых абрикосов. Это воспоминание было самым сладостным в жизни бабушки. Она так красочно рассказывала о сочных, аппетитных абрикосах, что он хорошо представлял себе, с каким наслаждением она лакомилась ими, а потом разбивала косточки и съедала их тоже. Свою историю бабушка закончила словами: «Теперь уж таких абрикосов не найдешь. А те, что продаются, стоят так дорого, что за весь прошлый год я и двух штук не съела».

И от этих слов у него почему-то больно защемило сердце. В тот вечер и на следующий день он только и думал о бабушке и абрикосах, об абрикосах и бабушке и никак не мог понять, почему эта история не выходит у него из головы. О чем бы он ни думал, он снова и снова возвращался к ней.

А через день у него возникла идея, сначала показавшаяся ему невероятной, но, хорошенько поразмыслив, он понял, что она вполне осуществима. Конечно, на это уйдет много времени, но это не имеет значения. Неважно, сегодня или завтра, важно то, чтобы он ее осуществил. «Накоплю деньги и куплю, — мечтал он. — Бабушка так обрадуется!»

В день он мог отложить не больше четырех риалов и десяти шахи. Это была та сумма, которую он оставлял себе на дорогу и карманные расходы. Но все оказалось не так просто, как он рассчитывал. Стоило ему принять решение не тратить деньги, как у него тотчас появилось неодолимое желание покупать все, что попадалось ему на глаза. Только теперь он понял, сколько на свете вкусных вещей, к которым он был прежде равнодушен или о существовании которых до сих пор не имел ни малейшего представления.

На третий день Джавад не выдержал и купил себе мороженое за два риала. Только заплатив деньги и взяв в руки эскимо, он понял, что натворил. Разозлился на себя и чуть не расплакался от обиды.

Он торопливо съел эскимо, как будто боялся, что кто-нибудь схватит его за руку, и удивился, каким оно было безвкусным. В последующие дни он старался продать билетов побольше, чтобы восполнить недостачу. Но однажды, высыпая деньги в мешочек, уронил двухриаловую монету в канаву и, сколько ни искал ее в песке и тине, так и не нашел.

Прошло еще несколько дней, и Джавад снова не вытерпел, потратил три риала на сдобную булку. Правда, на этот раз он был действительно голоден. Съев булку, он некоторое время стоял в остолбенении. Ему захотелось стать меньше ростом и слабее, чтобы как следует проучить самого себя, отколотить себя до полусмерти.

Он совсем потерял счет времени, следя за тем, как томительно медленно, едва заметно, прибавлялись в его мешочке деньги.

Если сегодня он отложит четыре риала и десять шахи, у него будет ровно пять туманов. Правда, до сих пор ему удалось накопить такую сумму только один раз. Но он очень надеялся, что во второй раз это произойдет именно сегодня. От слишком долгого ожидания его мечта казалась ему далекой и несбыточной. Однако, если сегодня он отложит недостающую сумму, дело будет сделано. Он вздохнет свободно и снова вернется в рай беззаботного детства. Обязательство, которое он взвалил на свои слабые плечи, было ему не по силам, ответственность угнетала, он сам себя лишил душевного покоя. Но он не понимал этого, и в этом было его счастье.

Уже смеркалось, когда он продал последний билет, действуя с неожиданным для себя нахальством. Теперь он мог добавить к своим сбережениям четыре риала и десять шахи, и получится ровно пять туманов. Он разделил выручку на три части. Отдельно положил деньги, которые был должен сдать оптовому торговцу. Три тумана и три риала — для бабушки (они будут неплохой добавкой к абрикосам и тоже порадуют ее). Оставшиеся четыре риала и десять шахи доложил к своим деньгам. Ему все еще не верилось, что у него пять туманов. Четыре тумана — бумажками, остальное мелочью. Он поменял их у бакалейщика на пятитумановую купюру, жаль только, не такую новую и хрустящую, как ему хотелось бы.

Деньги, предназначенные хозяину и бабушке, он высыпал в мешочек, а пятитумановую бумажку зажал в кулаке. Фруктовый магазин находился сразу за площадью, он каждый день проходил мимо, с опаской поглядывая на абрикосы, как будто боялся, что они сбегут. И вот сейчас он направился прямо в магазин. Он волновался, сам не зная почему. Все время боялся, вдруг что-то произойдет, вдруг кто-нибудь выхватит у него деньги и убежит, или нигде не будет абрикосов, или ему не продадут их, или не хватит денег. Ему хотелось поскорее вернуться домой. В магазине было много покупателей. Он подождал, пока народ разойдется, и подошел к продавцу.

— Почем абрикосы?

— Эти — четыре тумана пять риалов, а те — пять туманов пять риалов.

— А дешевле не отдашь?

Продавец недовольно взглянул на него. Джавад уже подумал, не купить ли тех, что подешевле, и оставить себе пять риалов, но тут же отбросил эту мысль. Раз уж решил покупать, нужно купить самых лучших.

— За пять туманов не уступишь? — спросил он. — Мне для ханум полковничихи.

Это была одна из тех маленьких хитростей, которым он научился у хозяйки дома и которые непонятно почему действовали безотказно.

— Какой ханум? — спросил продавец.

— Ну, той самой, супруги господина полковника, которая всегда у тебя покупает. Она сама меня прислала, — не растерялся он.

— А, знаю-знаю! А ты что, недавно у них служишь?

— Да, — соврал он.

— Ладно, бери! — И продавец начал класть в пакет абрикосы получше.

Плоды были крупные, спелые, нежные. Джавад провожал каждый абрикос жадным взглядом, у него текли слюнки, хотелось выхватить пакет из рук продавца, но он сдерживался. Продавец положил абрикосы на весы, стрелка метнулась за отметку 1 килограмм, он вынул два абрикоса, потом снова добавил их по одному и, получив пять туманов, протянул мальчику покупку.

Отойдя немного от магазина, Джавад заглянул в пакет, потом сунул в него руку, но тут же отдернул ее и закрыл пакет. В автобусе он снова открыл его, посмотрел внутрь и закрыл. Он боролся сам с собой: «Черт побери, косточка, наверное, сладкая. Возьму один, подумаешь, какое дело!» И все же не взял.

Он понимал, что этого делать нельзя. Стоит взять один, и за ним последует второй, третий… и, наконец, последний. Но удержаться было очень трудно, ведь он никогда не пробовал, даже вблизи не видел таких крупных абрикосов. Какое мучительное испытание — держать в руке полный пакет отборных абрикосов и не дотронуться до них!

Но тут он представил себе, как обрадуется бабушка и как будет благодарить его. Взять из пакета хотя бы один абрикос — все равно что украсть его у бабушки. Он содрогнулся от этой мысли. К тому же Джавад знал, что бабушка не съест все абрикосы. Обязательно половину, а то и больше отдаст ему, и он не сможет отказаться, потому что бабушка скажет: «Если ты не возьмешь, то и мне от них никакого удовольствия не будет». А может, она припрячет абрикосы, и они будут есть их по одному-два в день. Тогда он скажет бабушке: «Кушай, бабуся, на здоровье, я еще куплю. Аллах милостив». Хотя, конечно, вряд ли он сможет еще раз купить целый килограмм абрикосов. Это было бы просто невероятно. «Ничего, — успокаивал он себя, — скоро абрикосы подешевеют. А может, удастся продать больше билетов».

Печали и заботы оставили его. Мир уже не казался адом, где с утра до вечера надо надрываться что есть сил ради одного риала и пяти шахи, умоляя каждого встречного купить билет.

Сейчас все его мысли были о бабушке, о том, что ее мечта наконец осуществится. Все на свете было заключено для него в пакете абрикосов, который он крепко держал в руке, боясь, как бы его не вырвали.

Мальчик не заметил, как очутился у своего переулка. Он шел быстро, но осторожно. Не бежал, чтобы не упасть и не рассыпать абрикосы.

Завернув в переулок, увидел ребят и Хосейна, притаившегося в темном углу, и сразу понял, что тот ждет его, чтобы отомстить. Сердце у него екнуло. Он хотел было пройти мимо, но Хосейн преградил ему путь:

— Ты куда?

— Домой.

— А что это несешь?

— Бабушка велела купить.

— Что-то тебя не видать. Тихоней прикинулся?

— Мне домой надо!

— Боишься, бабушка заругает?

— Мне домой надо.

— Маменькин сыночек!

— Отойди, дай пройти!

— Маменькин сынок! Дунь на него, он дерьмом плюхнется!

— Отойди, говорят!

— Посмотрите на этого маменькиного сынка! Сейчас расплачется! Уже полные штаны наложил!

Джавад не знал, что делать. Драться ему не хотелось. Он понимал, что мальчишки растопчут абрикосы ногами или отнимут их у него. Хосейн, расхрабрившись, задирал его, а ребята решили, что он струсил. Наплевать! Завтра или в какой-нибудь другой день он рассчитается с ними. Еще как рассчитается! Но сейчас надо что-то придумать, чтобы уйти без драки. И он мгновенно принял решение. Чуть отступив назад, он с силой пихнул ухмыляющегося Хосейна плечом в грудь. От неожиданности тот отлетел метра на два. И пока он приходил в себя, Джавад бросился наутек. Добежав до дома, он яростно толкнул дверь. Она была заперта. Он забарабанил по ней кулаком. Из темноты доносился приближающийся топот ребят. Дверь открыла хозяйка и отпрянула, когда он пулей влетел во двор, позабыв даже поздороваться. Обежав маленький бассейн, мальчик бросился в комнату, споткнулся о порог, но даже не обратил на это внимания. Взволнованный, он подбежал к кровати, на которой молча и неподвижно лежала бабушка. Бабушка не спала, она умерла.

Перевод Дж. Дорри.