Современная румынская пьеса

Перевод Л. Ульяновой

Маноле Круду, 58 лет.

Влад, 30 лет }

Тома, 24 года } — его сыновья.

Клаудия Роксан, 40 лет.

Аглая, 40—45 лет.

Кристина, ее дочь, 17 лет.

Домника, 85 лет.

Доктор.

Юноша, репортер.

Действие происходит в наши дни, в течение лета, вплоть до осенних дней.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Дом скульптора Круду в Снагове, курортном предместье Бухареста.

Обширный холл. В глубине стена, почти целиком из матового стекла, за нею — мастерская. Из холла раздвижные двери ведут в сад, тянущийся узкой полоской вдоль самой рампы. Сценическая конструкция выполнена площадками, причем мастерская занимает верхний, а сад — нижний планы.

Ночь. В мастерской темно, холл тонет в полумраке, в саду рассеянный лунный свет. Мгновение все неподвижно, потом в мастерской блеснул, заскользил по стенам огонек, намечая контуры причудливо меняющейся тени. Благодаря игре света тень становится то гигантской, то карликовой. Все это должно длиться не дольше, чем нужно для создания впечатления чего-то странного. Свет в мастерской гаснет, и в дверях появляется М а н о л е К р у д у. Это еще красивый мужчина, массивный и крепкий, с густыми, сильно поседевшими волосами; кажется, что ночью он поражен необъяснимой робостью, ощупывает предметы и ищет дорогу, будто слепой. Подойдя к двери в сад, останавливается.

М а н о л е. Нет, ничего не изменилось. Узнаю все вещи, и вещи узнают меня. Все стоит на своих местах — надежное, устойчивое. (Хочет шагнуть и вдруг отдергивает ногу, будто ступил в пустоту.) Опять я увидел пропасть. (Хрипло, сдавленно смеется.) Какая может быть пропасть в саду, сумасшедший! (Делает еще несколько шагов.) Мне нужно отдохнуть. Я устал от поездки. Да, так. Виновата усталость. (Подходит к скамейке, где вдруг шевелится кто-то, скрытый от нас до сих пор кустами.) Кто здесь?

Д о м н и к а. Я, сынок. На воздух вышел?

М а н о л е. Ты, Домника? Что ты тут делаешь, в такое время?

Д о м н и к а. Спать не могу. Жарко, вот косточки-то и поют. Тоже вон и на луну и на деревья гляжу… А у тебя болит что?

М а н о л е (садясь). Нет, ничего не болит.

Д о м н и к а. Слыхала, хвораешь ты?

М а н о л е. Долетел слушок? Неправда это. Сердце немного беспокоило. Теперь хорошо. С такими болячками еще лет двадцать прожить можно. Отец умер в девяносто, а мне всего пятьдесят восемь. Тебе сколько?

Д о м н и к а. Восемьдесят пять, сынок.

М а н о л е. Видишь? А мне только пятьдесят восемь. В полной силе.

Д о м н и к а. Правду говорят, что дошел ты, как Александр Македон, до самых земель индийских? Долгонько тебя не было, Маноле?

М а н о л е. Четыре года. А ты не переменилась.

Д о м н и к а. Только к смерти чуток поближе. Чуток да еще чуток, глядишь — и готова, отбегалась. Ладно, хватит мне. А уж и рада я, что тебя еще повидать довелось. Своим молоком тебя выкормила, на своих руках вынянчила. Забыл небось, как звал меня? Няня Домника.

М а н о л е. Помню, не забыл. Как с тобой Аглая обращается?

Д о м н и к а. Хорошо, ничего не скажешь. Кормит вволю. Покрикивает, правда, да я цельный день у себя в комнатушке сижу. Ты по-прежнему большой человек, Маноле? Пишут еще в газетах про тебя? Ай обнищал, потому и домой воротился?

М а н о л е. Не обнищал. Куда деньги девать, и не знаю.

Д о м н и к а. Не греши языком. Деньги — вещь хорошая. Да и двое сынов у тебя. (Пауза.) Верно, что и Тома возвращается?

М а н о л е. Так Аглая говорит. Писал будто бы.

Д о м н и к а. Тома на тебя похож. Доброе семя твое. Влад-то хоть и строгает камень, как ты, а все как не твоя кровь.

М а н о л е. Одержимый он. Я таким же в молодости был.

Д о м н и к а. Дикая яблонька он.

Пауза.

Знаешь, он все вокруг девчонки вьется.

М а н о л е. Что за девчонка?

Д о м н и к а. Аглаина дочка.

М а н о л е. Скажешь тоже… Ребенок она.

Д о м н и к а. Подросла, пока ты не видел. Семнадцать годков.

М а н о л е. Владу-то тридцать. Не дурак же он с младенцем связываться. Мужчины из нашей семьи всегда были избалованы женщинами. (Смеясь.) Язык у тебя не состарился, Домника. Такой же острый.

Д о м н и к а. Хозяину, когда возвращается, надобно про все знать. А тебе кто скажет? Аглая? Вокруг пальца она тебя обвела, будто и не прислуга вовсе, а бог знает кто.

М а н о л е. Она не прислуга. Экономка она.

Д о м н и к а. Все прислуга. Или не платишь ей?

М а н о л е. Пятнадцать лет Аглая печется о моем доме. Мне с ней повезло. Она хорошая хозяйка. Домника, ты сейчас о смерти говорила. (Пауза.) Думаешь о ней?

Д о м н и к а. Чего мне о ней думать? Она обо мне думает.

М а н о л е. Чьи стихи-то?

Д о м н и к а. А наши, народные.

М а н о л е (удивленно).

Не в чаше беда. В свете. Увидишь его — и где твой душевный покой. Все вянет, и делается чужим, и бежит от тебя. Все видишь — и будто не узнаешь уже и не помнишь больше, кто ты. (Вдруг касается руки Домники.)

Слышатся пронзительные звуки.

Какие у тебя страшные, ледяные руки, женщина! Ты куда? Я падаю. (Хватается за сердце, из груди вырывается хрип. Громко кричит.) Няня! Няня!

Д о м н и к а (испуганно). Что с тобой, сынок, плохо тебе?

Вскочивший было Маноле, не отвечая, падает. Ужаснувшись, Домника открывает рот, готовая закричать.

Свет гаснет.

На другой день. Яркое летнее утро. В холле К р и с т и н а, вокруг нее груды развернутых газет. Кристине семнадцать лет, она очень хорошенькая, но важно в ней не столько это, сколько грация и здоровье молодого и чистого животного. Звонит телефон.

К р и с т и н а (берет трубку). Да, приехал вчера утром… Нет, в Бухарест он не едет и никого пока не принимает… Конечно, попытайтесь на будущей неделе. (Кладет трубку и направляется к газетам, но телефон снова звонит. Берет трубку.) Да, дом скульптора Круду… Кто?.. Одну минутку, пожалуйста. (Взволнованно подходит к двери и стучит.)

Появляется А г л а я, вид у нее раздраженный. Это женщина лет сорока, со сдержанными манерами, которые хорошо маскируют ее вульгарность.

А г л а я. Что такое?

К р и с т и н а. Мама, звонят из Совета министров.

А г л а я (мгновенно смягчаясь, подходит к телефону). Алло! Добрый день. Извините, пожалуйста, но маэстро не может подойти к телефону. Сегодня ночью он перенес припадок, и сейчас у него доктор… Нет, теперь ему уже лучше… Да, пока остается в Снагове… Я ему в точности все передам. До свидания. (Кладет трубку. Направляется к двери, по пути Кристине.) Кто-нибудь еще звонил?

К р и с т и н а. Масса людей. Я записала. И Клаудия Роксан звонила. Сказала, что заедет с ним повидаться.

А г л а я (сердито). А ты не могла ей сказать, что нельзя?

К р и с т и н а. Я не посмела.

А г л а я. Ах ты, размазня!.. Дня не прошло, а им уже надо заявиться. Отключи телефон. (В дверях.) Если сюда зайдет маэстро, он должен застать тебя за работой. И скажи ему, что он хорошо выглядит. (Выходит.)

Звонок. К р и с т и н а бежит открывать. Возвращается растерянная, в сопровождении какого-то ю н о ш и.

К р и с т и н а. Но мы никаких заявок не подавали. Электричество у нас в порядке.

Ю н о ш а. Разве это не дом скульптора Маноле Круду?

К р и с т и н а. Да, но здесь какая-то ошибка. Вот посмотрите сами. (Включает лампу.)

Ю н о ш а. Странно. Прошу прощения. (Указывает на мастерскую.) Там мастерская?

К р и с т и н а. Да.

Ю н о ш а. Кажется, именно про мастерскую и шла речь. Разрешите? (Открывает дверь в мастерскую и останавливается на пороге, в то время как Кристина входит туда и зажигает свет.) Да, все ясно. Произошла путаница. (Заинтересованно, указывая в глубь мастерской.) Эти глыбы базальта привезли для «Крылатого духа»?

К р и с т и н а. Да. Но не входите. Маэстро не разрешает входить в мастерскую.

Ю н о ш а. Товарищ, у меня к вам огромная просьба. Я, ко всему прочему, фотограф-любитель и страстный поклонник маэстро Круду. (Быстрым движением вытаскивает аппарат и фотографирует мастерскую.) Благодарю.

К р и с т и н а. Что вы делаете, сударь? Нельзя! (Выталкивает его в холл.)

Ю н о ш а. На память, барышня! (Оглядывает холл.) Здесь, наверное, есть уголок, который предпочитает маэстро?

К р и с т и н а (кивает в сторону кресла). Там он любит читать.

Ю н о ш а. Потрясающе. Именно там? (И пока Кристина смотрит в указанном направлении, делает еще снимок.)

Разъяренная девушка кидается к нему.

Все, все! Уже ушел! Вы же понимаете… Такой редкий случай! (Идет к выходу.)

Из сада появляется В л а д, тридцатилетний мужчина, мрачный и язвительный. Он не скрывает злости. Останавливается и наблюдает за происходящим в холле.

(Оборачиваясь к Кристине.) Вы — секретарь маэстро?

К р и с т и н а (в замешательстве, но поддаваясь искушению). Да… То есть… не совсем, но…

Ю н о ш а. Какое счастье жить рядом с таким художником! Это правда, что он тяжело болен?

К р и с т и н а. Нет, простое недомогание.

Ю н о ш а. Будем надеяться. Вы должны знать массу интересного. Какие проекты привез маэстро с Востока? Каковы его впечатления? Я спрашиваю вас, потому что знаю: он никогда не дает интервью.

К р и с т и н а (продолжает выталкивать его, но все же польщена значительностью роли, которую он приписывает ей). Я не могу говорить о намерениях маэстро.

Ю н о ш а. Но что-то вы все-таки знаете! Ах, как я вам завидую! Такая молоденькая и уже работаете с ним. Это правда, что он готовит выставку в Париже?

К р и с т и н а. Речь об этом шла, но…

В л а д (входя). Кто этот товарищ, Кристина?

К р и с т и н а. Из «Электротока». Им сообщили, что у нас повреждена проводка.

В л а д. Ах вот как! Но ведь она в исправности, не так ли? (Подходя к юноше.) Какой марки фотоаппарат? «Лейка»? Разрешите? Совсем новенький? (Берет аппарат и резким движением открывает его.) Ах, какая незадача!

Ю н о ш а (в отчаянии). Товарищ!

В л а д. Вы из какой газеты?

Ю н о ш а (сдаваясь). Из «Века».

В л а д. Вы позволите проводить вас до двери? Поезд на Бухарест уходит через полчаса. Не опоздаете.

Ю н о ш а (уходя). В этом доме нелегко заработать кусок хлеба. Приветствую вас (с иронией), товарищ секретарь.

К р и с т и н а (покраснев, Владу, который тут же возвращается). Какой нахал!

В л а д (язвительно). Хорошо хоть, он никаких тайн у папиной секретарши не успел выведать.

К р и с т и н а (готовая заплакать). Но не я же назвала себя секретаршей. Разве я бы себе позволила?

В л а д. Доктор ушел?

К р и с т и н а. Еще нет… (Просительно.) Господин Влад, не говорите ничего маме о моем промахе с этим журналистом…

В л а д. Ты еще боишься мамы… Это прекрасно! Страх — единственно надежный хранитель девичьей скромности. (Беззастенчиво оглядывая ее.) Я только задаюсь вопросом — надолго ли? Девственность манит мужчин, как мед — мух.

К р и с т и н а (вспыхнув до корней волос). Прошу вас не говорить со мною так.

В л а д. Ты глупая девчонка. Не оскорбляться надо, а делать вид, что ничего не понимаешь.

К р и с т и н а. Я не из бабушкиных времен. Очень хорошо понимаю, потому и не нравится.

В л а д. Ох, какая нынче просвещенная молодежь! Даже богохульствовать с вами скучно… Что ты тут делаешь, все вырезки из газет? Воздвигаешь монумент… (Смеясь.) Бумажный монумент.

К р и с т и н а (возвращаясь к газетам). Сегодня их очень много. (Важно.) Даже из Совета министров звонили.

В л а д. Что ты говоришь? Ну конечно: звонки, цветы, восторженные рецензии… (Не читая, перебирает газеты.) Что пишут? Бесконечное переливание из пустого в порожнее, разумеется: «наш гениальный художник…», «классик при жизни…», «величайший скульптор-гуманист нашего времени…» Что, не так?

К р и с т и н а (поражена). Как вы можете так говорить о вашем отце, который является… (с видом ученика, повторяющего урок) гордостью и славой нашей страны.

В л а д (смеясь). Это что, и в учебниках написано? Урок ты выучила хорошо.

К р и с т и н а. В зарубежной прессе пишут то же самое.

В л а д. Всюду ли? Только не забудь дать ему статьи, что появились в прошлом году в том французском журнале, в «Пигмалионе». Они доставят ему удовольствие. Как там называют его искусство? «Скульптура проповедника». Ха-ха!

К р и с т и н а. У каждого гения есть враги. Всегда так было.

В л а д. Много ты знаешь! Ну-ка, сделай усилие, пошевели собственными мозгами! Ты и вправду в восхищении от него?

К р и с т и н а (с детской горячностью). Что за вопрос! Для меня маэстро… бог. Если бы вы знали, как мне завидуют подружки, что я живу в его доме, что я могу говорить с ним, что он называет меня просто по имени!

В л а д. Ну, это — да, это аргумент серьезный. Только учти: с ним не особенно поболтаешь. Старик вернулся в довольно мрачном настроении. Разве что его немного развлекут твои папки с фимиамом.

К р и с т и н а (испуганно). Вам бы только шутки шутить. Или даже…

В л а д (паясничая). Не заглядывай в бездонную пропасть, девочка. Это не рекомендуется и нескромно.

К р и с т и н а. Будь я его дочкой, как бы я его любила, как берегла! Всю жизнь ему одному посвятила бы! Как героиня из романа Бальзака, забыла имя… Или как…

В л а д. Антигона{18}!

К р и с т и н а. Антигона?

В л а д. Это гречанка, киноактриса, которая в одном фильме водит за руку своего слепого отца. Ты очаровательная гусыня… (Уходит.)

К р и с т и н а (вслед ему). Терпеть тебя не могу. Неблагодарный сын! Ниспровергатель! (Начинает приводить в порядок папки.)

Дверь открывается, и появляется М а н о л е в сопровождении д о к т о р а и А г л а и.

М а н о л е (Аглае). Так что меня нет дома ни для кого, кроме госпожи Роксан.

К р и с т и н а (оробев, волнуясь). Здравствуйте.

М а н о л е (не замечая ее). Рецептом доктора вы сами займетесь?

А г л а я (у которой в руке рецепт). Немедленно пошлю в аптеку. (Делает знак Кристине, чтобы та поздоровалась еще раз.)

М а н о л е (доктору). Пойдемте через сад, профессор. Я провожу вас до машины.

К р и с т и н а (громче, но более растерянно). Здравствуйте!

М а н о л е. Добрый день. (Направляясь к выходу, Аглае). Кто это, Аглая? Я же сказал, что никого не принимаю.

А г л а я. Но это Кристина, маэстро. Вы не узнаете ее? Кристина, подойди и поздоровайся.

М а н о л е (пожимая Кристине руку). Гляди, как выросла. Когда я уезжал, это была какая-то чурка с глазами, а теперь — бабочка, выпорхнувшая из куколки. (Чуть отстраняя ее.) Хорошенькая, очень хорошенькая. (Потрепав ее по щеке.) Браво, барышня! (И, взяв под руку доктора, выходит в сад, не обращая больше на нее внимания.)

А г л а я (Кристине, громко, хотя это уже бесполезно, потому что Маноле ее не слышит). Кристина, заканчивай работу, чтобы можно было показать ее маэстро. (Шепотом.) Никуда отсюда не уходи. (Выходит.)

М а н о л е (доктору, в то время как Кристина, продолжая заниматься вырезками, с любопытством наблюдает за Маноле). Соседство с молодостью меня не радует. (Смеясь.) Оно заставляет увидеть, как я постарел. (Вынимает сигарету.)

Д о к т о р (останавливает его). Нет.

М а н о л е. Последняя. (Глубоко затягивается.) Смогу ли я отказаться, не знаю.

Д о к т о р. Нужно, дорогой друг!

М а н о л е. Нужно, нужно! Не очень-то я обучен этому слову. Я всегда удовлетворял все свои желания. Что ж, попробую. (Отчетливо.) Но запрещение работать мне не по силам.

Д о к т о р. Это… временно.

М а н о л е (пристально глядя на него). Вы в этом уверены?

Д о к т о р (смеясь, уклончиво). Что это вам пришло в голову? Через несколько месяцев вы сможете возобновить работу. Разумеется, без перегрузок. (Строго.) Пока же — абсолютный покой!

М а н о л е. Хорошо. Потому что иначе… Если мне нечего больше делать этими руками…

Д о к т о р. Вы еще подарите нам не один шедевр.

М а н о л е. Вы думаете? (Садится.)

Молчание.

Профессор, хочу спросить вас еще кое о чем, с глазу на глаз. Хочу спросить, не сопровождается ли обычно моя болезнь какими-нибудь расстройствами — нервными, психическими?

Д о к т о р. Как правило, ваша болезнь сопровождается ощущением беспокойства, не имеющим, однако, ничего общего с тем, что мы понимаем под психическим расстройством. (Внимательно глядя на него.) У вас есть какой-то особый повод, чтобы задавать этот вопрос?

М а н о л е (после небольшой паузы). Нет. Хочу только, чтобы все было ясно. Как хозяин, который хочет поближе познакомиться с квартирантом.

Д о к т о р. С точки зрения нервной организации вы один из прекраснейших человеческих экземпляров, какие только мне довелось встретить. Отсюда классическая сила вашего искусства. (И легонько хлопает его по колену.) Это объяснение несколько прозаично, но, что поделаешь, таковы мы, люди науки. (Встает со скамьи.) Вы меня проводите?

М а н о л е. До ворот. (Поколебавшись.) Знаете, у меня несколько раз появлялось ощущение, будто я ступаю на край пропасти. Но не фигурально, а по-настоящему.

Д о к т о р. Головокружение, должно быть. Не давайте воли воображению.

Оба уходят.

А г л а я (входит в холл, Кристине). Где он?

К р и с т и н а. Кажется, в саду. Мама, какой смысл мне здесь торчать? Он рассердился, когда меня увидел.

А г л а я. Не знал, кто ты такая.

К р и с т и н а. А как узнал, будто щепка или стул какой оглядел. Мне лучше работать у себя в комнате.

А г л а я. Пожалуйста, делай, что я велю. Тебе уже пора побеспокоиться о своем будущем. Нужно, чтобы он привык видеть тебя здесь, чтобы ты стала ему необходимой. Не забывай, что мы от него зависим.

К р и с т и н а. Подобные расчеты унизительны.

А г л а я. Если б не они, у тебя, барышня, сегодня не было бы ни аттестата зрелости, ни шелковых чулок. (Горько.) Ты не понимаешь, что он вернулся больной? Доктор сказал, что у него грудная жаба, что он мог умереть уже этой ночью. Ты считаешь, если он умрет, мальчишки нам пенсию дадут?

К р и с т и н а (испуганно). Он в самом деле так тяжело болен?

А г л а я. Он обречен. И мы тоже, дочка, если он не обеспечит нам как-нибудь будущее. И поскорее. Так что лучше не капризничай.

К р и с т и н а. Это ужасно!

А г л а я. Что именно?

К р и с т и н а. То, что ты говоришь!

А г л а я (сердито). Так-то ты разговариваешь с матерью? Бесстыдница!

К р и с т и н а (с детской горячностью). Я могу быть ему преданной, но искренне. Вокруг него здесь не только злые, корыстные люди. Я докажу ему, что в этом доме есть и честная душа.

А г л а я (разъярена, но сдерживается). Конечно, следует показать, что ты ему предана. Об этом я и говорю.

К р и с т и н а. Но не в корыстных целях.

А г л а я (пожимая плечами). В каких хочешь, лишь бы он понял. Привела в порядок папки?

К р и с т и н а (ворчливо). Да.

А г л а я. Дай я их посмотрю. Почему не перевязала лентой? (Раскрывает папки.)

В это время в саду появляется М а н о л е. Он озабочен. За ним — Д о м н и к а.

Д о м н и к а. Маноле!

Маноле оглядывается. Он явно неприятно поражен. Долго смотрит на нее с откровенной враждебностью, потом резко отворачивается и направляется в дом.

(Встревоженная, кричит ему.) Как ты себя чувствуешь, сынок?

Но Маноле входит в дом. Растерянная с т а р у х а покорно кивает и уходит.

М а н о л е (входя). Аглая, разве старуха не ездит больше летом в деревню к дочке?

А г л а я. Иляна умерла в прошлом году, маэстро, так что ей некуда ездить.

М а н о л е. Не знал. (С явным раздражением, не зная, как лучше выразить свою мысль.) Но почему она днем не сидит у себя в комнате? Тут слишком много солнца, а в ее возрасте… Будьте добры, напомните ей, что доктор велел мне отдыхать и ни с кем не видеться.

К р и с т и н а. Если б вы знали, как она ждала вас!

Аглая дает ей тумака.

М а н о л е. Да, да, но сейчас у меня не хватает на нее терпения.

А г л а я. Я согласна. Она совсем из ума выжила. Разговаривает сама с собой…

М а н о л е. Во всяком случае, позаботьтесь, чтобы у нее все было.

А г л а я. Думаю, на это она пожаловаться не может.

Маноле идет к внутренней двери.

Маэстро, вы не хотите увидеть сюрприз, который вам приготовила Кристина? Она сама это придумала.

М а н о л е (оборачиваясь). Что именно?

А г л а я. Она собрала все, что появлялось о вас в наших и зарубежных газетах начиная с тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года и по сей день… вот в этих папках.

М а н о л е (листая одну из папок). Очень мило с вашей стороны, но…

А г л а я. Вы не представляете, как она вами восхищается. Просто боготворит вас.

К р и с т и н а. Мама!

А г л а я. Что, разве неправда? Как услыхала, что вы возвращаетесь, так от волнения совсем голову потеряла.

М а н о л е. И вот вернулся старый, больной человек. Велика радость!

К р и с т и н а (вопль души). Маэстро!..

М а н о л е. Так, так. (Указывая на папки.) Благодарю вас за ваши труды, но… (Аглае.) Нужно было дать девочке возможность играть, развлекаться.

К р и с т и н а. Есть и большие исследования. А еще есть статья, которую написал сам Рене Гюиг{19}.

М а н о л е (притворно взволнованно). Ц-ц-ц! Ну хорошо. Знаешь, что теперь нужно сделать? Собери-ка все это и отнеси на чердак. Пригодится мышам или будущим критикам.

А г л а я. А она так надеялась доставить вам удовольствие!

М а н о л е. И она достигла цели, даже если я никогда не прочту этого.

А г л а я. Знаете, маэстро, что пришло мне в голову? У нас ведь сейчас будет настоящий сумасшедший дом — телефон, корреспонденция; это отнимет у вас столько времени. Кристина могла бы выполнять обязанности вашего секретаря. Чем искать кого-то…

М а н о л е. Превосходная мысль. Что скажешь, Кристина?

К р и с т и н а. Если вы хотите, я буду счастлива вам помочь.

М а н о л е. Вот и прекрасно. Прямо с сегодняшней почты и начнем. Ты коротко изложишь мне суть каждого письма. (Аглае.) Ей нужно будет назначить жалованье, подобающее нашей секретарше… для…

К р и с т и н а (вскрикивает). Денег мне не надо!

М а н о л е. Если не ошибаюсь, условия ставлю я. Так что у тебя будет жалованье, чтоб ты могла покупать себе… Кажется, пудрой ты пока не пользуешься. Тогда конфеты.

А г л а я. Благодарю вас, маэстро.

М а н о л е. За что? В выигрыше я, а не вы.

Звонок.

А г л а я. Звонят. (Идет открывать.)

М а н о л е. В каком ты классе?

К р и с т и н а (гордо). У меня уже аттестат зрелости.

М а н о л е. Что ты говоришь? Представляешь, у меня аттестата зрелости не было. Я его прогулял.

И дверях появляется К л а у д и я Р о к с а н. Ей около сорока лет, она очень красива, немного театральна, но ненавязчиво. И это вполне объяснимо — она известная актриса.

К л а у д и я (взволнованно). Ман! (Протягивает ему руки.)

М а н о л е (идя к ней). Ты слышишь, Клаудия, у этой девочки — аттестат зрелости. А у тебя есть?

К л а у д и я. Ман, ты чудовище! Это все, что ты находишь нужным сказать мне после стольких лет?

М а н о л е (смеясь). Прости меня, Клаудия, но аттестат зрелости впечатляет. (Целует ей руки и обнимает за плечи.) Как хорошо, что я наконец-то вижу тебя! Мое терпение уже было на исходе.

К л а у д и я (смеясь). Ох, Ман, и ты хочешь, чтобы я поверила?

Держась за руки, они выходят в сад под несколько раздраженным взглядом Кристины, которая, как только они исчезли из поля ее зрения, с решительным видом уселась за рабочий стол и вскрыла первое письмо. А в саду Клаудия внимательно и любовно оглядывает Маноле.

М а н о л е. Я безобразно постарел?

К л а у д и я (совершенно очевидно, что впечатление у нее именно такое, но она не хочет говорить ему этого. Качает головой и, обняв Маноле за шею, на мгновение прижимается лицом к его лицу). Мне ужасно тебя недоставало…

М а н о л е. Почему ты не приехала вчера на вокзал? Было полно чужих. А тебя не было.

К л а у д и я. Я же тебе звонила, что у меня спектакль. Я и сейчас удрала с репетиции, чтобы повидаться с тобой. Сикэ дал мне свою машину. (Другим тоном.) Четыре года! Четыре года прошло, Ман, с тех пор как ты уехал!

Они садятся на скамью.

М а н о л е. У меня впечатление, что тебя гораздо больше трогают воспоминания о разлуке, чем радость свидания.

К л а у д и я (смеясь). Сцена? Так скоро? Дай дух перевести, Ман.

М а н о л е (не без раздражения). Никто из близких не рад по-настоящему моему возвращению. Я почувствовал больше тепла в тех чужих людях, что встретили меня на вокзале, чем у Влада и у тебя.

К л а у д и я. С каких пор я так много значу для тебя? Чувствительным папой ты тоже никогда не был. Что с тобой?

М а н о л е. Отлично знаешь, что ты всегда была мне дорога и что, по существу, единственная женщина в моей жизни — ты.

К л а у д и я. Ман, ты восхитителен. Только я знаю около двадцати великих твоих страстей, это если не упоминать бесчисленных интермедий.

М а н о л е. Я неизменно возвращался к тебе.

К л а у д и я. Да, я была единственной женщиной, которой тебе доставляло удовольствие изменять. Потому ты всегда возвращался. Давай не будем говорить про это. Я от души рада, что вижу тебя. И я была очень горда успехом твоего индийского монумента.

М а н о л е. Он вышел неплохим. Но не уклоняйся от разговора. Я много думал о нас обоих.

К л а у д и я (с юмором). Именно про обоих? Ну?

М а н о л е (после минутного колебания, потому что не знает, как начать). Мы знакомы уже двадцать лет.

К л а у д и я. Не слишком галантно напоминать мне об этом.

М а н о л е. Когда-то, в самом начале, я сделал тебе предложение. Ты помнишь?

К л а у д и я. Какая память! По правде сказать, это я сделала тебе предложение, но очень мило с твоей стороны, пусть и задним числом, поменять наши роли в этой истории.

М а н о л е (искренне удивлен). Ты уверена, что так и было? Да, я много виноват перед тобой.

К л а у д и я (сохраняет шутливый тон, так что трудно понять, насколько это серьезно для нее. Но ее огромная нежность к Маноле должна чувствоваться все время). Не стоит мучиться, Ман. Не будь ты так виновен, как знать — между нами все давным-давно могло бы кончиться. Это единственное мое преимущество в наших отношениях. Самолюбивая женщина так легко от этого не откажется. (Смеется.)

М а н о л е. Даже на минутку не можешь принять меня всерьез?

К л а у д и я. Гм! Подозрительная самокритичность. Не знаю, куда ты клонишь.

М а н о л е. Тот факт, что мы вопреки всем моим прегрешениям все-таки вместе, доказывает, что ты любишь меня.

К л а у д и я (искренне и мягко). Какой крюк, чтобы добраться сюда, Ман. Конечно, я люблю тебя. Это — проклятие моей жизни. (Встает.) Ну а теперь мне пора бежать. Я обещала исчезнуть только на два часа… Не хочешь встретить меня сегодня вечером у театра?

М а н о л е (берет ее руки в свои и долго глядит на нее). Я хочу, чтобы ты пришла сюда. Навсегда.

К л а у д и я (волнуясь). Не понимаю. Что за шутки!

М а н о л е. Я же сказал, что очень долго думал о нас. Я хочу, чтобы мы поженились, Клаудия.

К л а у д и я (серьезно, но без всякой патетики). Ты хочешь! Ты всю жизнь делал что хотел. Но ведь теперь речь идет и о моем желании. Я не хочу выходить за тебя, Ман. Совсем не хочу.

М а н о л е (удивленно, потом недоверчиво). У тебя кто-то есть?..

К л а у д и я (не без кокетства). Может быть.

М а н о л е. Какой-нибудь актеришка… Скажи ему, чтобы собирал чемоданы!

К л а у д и я. Он инженер.

М а н о л е. Не станешь же ты утверждать, что любишь его?!

К л а у д и я (какое-то мгновение готова продолжать эту игру, но она слишком любит Мана, чтобы не быть искренней. Сдаваясь). Он очень честный и хороший человек.

М а н о л е. Это делает ему честь. (Без злой иронии, поскольку этот человек для него ничего не значит.) Пойми, Клаудия, речь идет не о капризе. Это единственно естественное и разумное завершение наших отношений. Я много думал. И… (Сознается с некоторым усилием, но делает это, потому что он в своем роде цельный человек.) И ты мне очень нужна.

К л а у д и я. Ты одинок?

М а н о л е. Больше, чем ты можешь себе представить.

К л а у д и я (все еще взволнована, смеется). Что бы сказали твои мальчики? Подумали бы, что ты спятил.

М а н о л е. Во-первых, они бы не посмели ничего сказать. И потом (шутливо), разве ты когда-то не стала им почти матерью?

К л а у д и я. Да, но Владу тогда было десять лет, а Тома — четыре. С тех пор они чуточку повзрослели. Что за нелепые идеи приходят тебе в голову, Ман! Жду тебя вечером. (Немного другим тоном.) Кстати, кто эта девочка в холле?

М а н о л е. Дочь Аглаи. Она теперь моя секретарша.

К л а у д и я. Твой дом всегда был похож на цыганский табор: дети, приятели, няньки, экономки и их родственники.

М а н о л е. Мне все больше нравится ощущать посторонних людей вокруг себя. Когда мальчики женятся, я надеюсь, что своих детей они родят здесь. И как можно больше.

К л а у д и я. Превращаешься в патриарха, Ман. (Улыбаясь.) Но во мне-то ничего от Лии{20}. Ты знаешь, что твоя домоправительница предупредила меня с тысячью кисло-сладких улыбочек, что доктор запретил тебе принимать гостей? Только что прямо не заявила, что мне лучше вовсе не приходить.

М а н о л е. Разве она бы посмела, что тебе в голову пришло? Правда, она привязана ко мне просто патологически, и это угнетает, как болезнь.

К л а у д и я. Но правда, что ты болен, Май?

М а н о л е (помолчав). Пустяки. Ты не ответила мне, Клаудия.

К л а у д и я. Ответила. Нет, Ман, не хочу!

М а н о л е. Но почему? (Покорно.) С моей стороны дурно, что я пытаюсь разжалобить тебя. (С настоящей болью.) Но я устал, Клаудия. Я чувствую себя таким стариком…

К л а у д и я (впервые загорелась; не таясь). Не говори так! Ты все такой же, сильный и ни на кого не похожий, как и тогда, когда я тебя узнала. Ты гораздо больше, чем мы все, Ман! И ты позволяешь себе плакаться?

М а н о л е. Я боюсь одиночества и… (Смолкает.)

К л а у д и я. И ты думаешь, что я смогу тебе помочь?

М а н о л е. Кто же, если не ты?

К л а у д и я (с жестом нескрываемой нежности). Дорогой мой. Дорогой мой усталый тигр. (Обнимает его. Но это наполовину сестринское объятие.)

Пока длится этот разговор, Кристина, которой не видно происходящего в саду, выказывает нетерпение и озабоченность, которые она пытается отогнать работой. Но наконец, побуждаемая любопытством, она приближается к порогу холла и видит обнявшуюся пару. Пугается — то ли допущенной бестактности, то ли увиденной сцены, она сама не знает. Лихорадочно сгребает папки со стола и убегает, хлопнув дверью.

Знаешь, что мы сделаем, Ман? Через недельку у меня отпуск. Я отказываюсь от моря и провожу его здесь, в Снагове. Ты приглашаешь меня?

М а н о л е. Думаешь, это что-нибудь решает?

К л а у д и я. Конечно, конечно, увидишь. Разве ты не говорил всегда, что я дама-утешительница? Мы будем ловить рыбу, гулять и прогоним эти черные мысли. Разве я не ta sœur de charité?[5] (Взглянув на часы.) Ой, как я задержалась!

М а н о л е. А с тем добрым и честным человеком что ты сделаешь?

Клаудия грустно глядит на него, пожимает плечами.

Нет, не так, Клаудия. Это бессмысленно. Приезжай сюда и оставайся.

К л а у д и я. Но это абсурд, Ман, абсурд! (Стремительно идет к выходу, но на пороге холла оборачивается, с улыбкой, которой пытается придать беспечный вид.) Благодарю за искренность… Знаешь, ты не произнес ни одного нежного слова. (Делает приветственный жест рукой.) До скорого! Я позвоню тебе. (Быстро уходит.)

М а н о л е (долго глядит ей вслед). Я не сказал тебе ни одного нежного слова. (Пожимает плечами.) Как не сказал, что тяжело болен. (Входит в холл и садится в кресло.) И что боюсь смерти.

В эту минуту из другой комнаты доносится вопль Кристины: «Не хочу, мама, не хочу!» — и как будто звук пощечины. Дверь распахивается, и появляется разъяренная А г л а я. Увидев Маноле, тотчас меняет выражение лица.

(Недовольно и нервно.) Кто это кричит? Почему в доме нет покоя?

А г л а я (теряясь). Никто не кричит, маэстро… то есть… Кристина стукнулась и… Вы устали?

М а н о л е. Влад дома?

А г л а я. Кажется, да.

М а н о л е. Попросите его зайти сюда.

А г л а я. Не желаете ли стакан лимонада или…

М а н о л е (со скрытым раздражением, но тон его остается вежливым). Хочу, чтобы пришел Влад.

А г л а я. Да, маэстро. Знаете, госпожа Клаудия такая милая, такая веселая и разговорчивая, я просто боялась, не утомила бы она вас, и…

М а н о л е. Аглая, я просил никому не говорить о моей болезни. Что вы сказали госпоже Клаудии?

А г л а я. Ничего особенного, уверяю вас. Но я так беспокоюсь за ваше здоровье… Жизнь отдала бы, только б снова видеть вас здоровым и…

М а н о л е. Хорошо, Аглая, хватит.

А г л а я. Тем более я знала — у госпожи Клаудии столько новостей. Я боялась, как бы она не разволновала вас.

М а н о л е. Какие новости?

А г л а я. Ах, говорят, она замуж собирается. Я так порадовалась за нее! В известном возрасте нам, женщинам, необходим домашний очаг! Я сама видала ее на улице под ручку с каким-то мужчиной. Она казалась такой счастливой… Смеялась… Он тоже очень хорош, высокий и молодой еще. Самое большее сорок два — сорок три года. А влюблен!.. Она ничего вам не говорила?

М а н о л е. Я просил позвать Влада.

А г л а я. Сейчас, маэстро, сейчас. (Быстро уходит.)

М а н о л е (про себя). Сорок три года! И всем уже известно. Этого она мне не сказала. И выглядела счастливой… смеялась.

В л а д (входя). Здравствуй, отец.

М а н о л е (про себя). Все вокруг устраивают свою жизнь, как будто меня уже нет. (Громко.) Добрый день, Влад.

В л а д. Ты звал меня? (Настойчиво повторяет.) Звал?

М а н о л е. Да, Влад. Раз уж ты сам не шел. Поговорим…

В л а д. Я знал, что у тебя гости. И потом, ты же приучил нас не беспокоить тебя без зова. Что сказал доктор?

М а н о л е (все еще рассеянно). Доктор? Доктор установил, что у меня… тебе я скажу, хотя мне не доставляет удовольствия говорить о своей болезни. У моей болезни необыкновенно впечатляющее название: ангор пекторис! Ангор! Какое мрачное и пышное звучание, с бездонным подземным эхом… Не правда ли? И в то же время величественное в своем лаконизме, как беспощадный приговор судьбы: ангор! Словно произносишь: смерть.

В л а д (с едва уловимой иронией). Эту болезнь лечат, а название она получила от «ангере» — удушать.

М а н о л е (тем же тоном). Спасибо, знаю. У тебя бедное воображение.

В л а д. У меня точное воображение.

М а н о л е. Это не идеал в искусстве. Мне хотелось поговорить с тобой об искусстве, Влад. Я заходил в твою мастерскую.

В л а д (весь сжимаясь). Ну?

М а н о л е (осторожно, чтобы не ударить слишком сильно). Думаю, ты еще не нашел себя.

В л а д. Ты о моих поисках?

М а н о л е. Уточнить? Психоаналитическое размусоливание всегда вызывало у меня отвращение. Тот факт, что потроха помещаются ниже головы, не сообщает им глубины. Ложные глубины, как и ложные высоты, меня коробят. Что касается формальных поисков, Влад, то они бессмысленны до тех пор, пока ты хорошо не узнаешь, что тебе есть что сказать людям. И что это заслуживает быть сказанным.

В л а д (гаерствуя). О величии человека! Болтовня, отец. Кто еще верит в это?

М а н о л е. А ответственность? Тоже болтовня?

В л а д. Ответственность! Мне с трудом удается ощутить свою ответственность перед самим собой, да и то эти попытки частенько кажутся мне нелепыми. Смотрюсь в зеркало, и меня разбирает смех. (Иронически.) Твой добрый приятель Брынкуши{21} создавал же и жар-птиц и незавершенные колонны.

М а н о л е. Да. У нас было разное видение мира. Вопрос темперамента. Я был сангвиником и жил взахлеб. Но искусство Брынкуши, как всякого большого художника, — органичная часть системы и красоты мира. Когда он умер, я почувствовал, что вокруг стало гораздо меньше света. И потом, его творчество было живорожденным, а не вымученным.

В л а д (бледнея). Нельзя ли узнать более точно, что тебе во мне не нравится?

М а н о л е. Без снисхождения, да? Как товарищу по ремеслу. Печать дилетантства. В том, что ты делаешь, недостает уверенности, а вместе с тем — вызывающее чувство, которое возможно у любителя, но не у подлинного мастера. А тебе тридцать лет.

В л а д (его будто оглушили). Спасибо. (Хочет уйти.)

М а н о л е. Влад!

В л а д. Не вижу, что ты еще можешь добавить. Думаю, что достаточно ясно, не так ли?

М а н о л е. Я хочу сделать тебе одно предложение. Надеюсь, подходящее для нас обоих. Ты меня слушаешь?

Влад холодно пожимает плечами.

Доктор пока запретил мне работать, и это страшно меня гнетет. Я как бык для ярма. Если я не напрягаюсь, если по мне не текут ручьи пота, жизнь лишена смысла, я чувствую себя тряпкой, последним барахлом.

В л а д. Да, всю жизнь ты был настолько поглощен своей работой, что у тебя не оставалось времени подумать о других. Спрашиваю себя, как ты узнал, что я занимаюсь скульптурой.

М а н о л е (ошеломлен этим обвинением, поначалу даже ищет оправдания). Хорошо, но ведь я помог тебе поступить в Институт искусств и…

В л а д. Действительно, ты меня рекомендовал! Кто бы посмел отказать твоему сыну? Но, по сути, ты не знал особенной разницы между нами и домашними животными. Когда ты бывал в хорошем настроении, после работы, случалось, ты хватал нас за шиворот, как котят, и целовал. Ты заботился, чтобы у нас была еда, одежда, деньги, но, по правде говоря, ты никогда по-настоящему не помнил, что у тебя два сына. Нам не удавалось тебя заинтересовать. Самый никчемный кусок мрамора для тебя всегда был неизмеримо важнее, чем мы. (Пауза.) Пойми, я не обвиняю, я констатирую.

М а н о л е (не слишком драматически воспринимает слова Влада, но признает за ним правоту). Да, я был плохим отцом. Проклятая эта скульптура — ненасытная любовница. Она мозг из костей у тебя высасывает. Ты сам в этом убедился.

В л а д. Я не гений.

М а н о л е. Послушай, Влад. Давай пошлем к черту прошлое и будем работать плечом к плечу, как работали мастера прежде. Отец и сын, связанные трудом, слившиеся в этом труде, рука и мысль воедино.

В л а д. Не совсем понимаю тебя.

М а н о л е. Но это ясно как божий день, чудак человек. Я хочу осуществить «Крылатого духа». Десятый год я обдумываю его. (Идет к письменному столу и, волнуясь, достает пачку набросков.) Погляди, у меня все эскизы готовы. (Лихорадочно раскладывает их перед Владом.) Понимаешь, скульптура, которая воплощает прыжок человека в новый век, взлет к мифу. И все отработано до мельчайших деталей, сынок. Но у меня нет сил работать. Молоток в руке не удержать. Упаду по дороге. Огромная, проклятущая. А ты молод. Я бы стоял все время подле тебя, учил бы, вел за собой, ты бы прошел хорошую школу, основательную жизненную школу. После этого мастерство будет в каждом твоем пальце. Для тебя станет бирюльками все, что знают твои коллеги. Я обещаю тебе. Что скажешь, разве не здорово? Ну? (Он достиг наивысшей точки радостного возбуждения. И только сейчас замечает ледяную улыбку Влада.) Почему ты смеешься?

В л а д (продолжает глядеть, улыбаясь. Потом усмешка превращается в громкий злой смех). Ха-ха-ха! Сотрудничество! Ты — голова, и я — орудие. Ты хитрец, папа, но я дорожу своей маленькой индивидуальностью.

М а н о л е. Тебе не нравится проект?

В л а д. Я не отрицаю за ним стихийной гениальности. Можно сказать, природной силы. Но он мне не нравится. Полагаю, что я тоже заслужил право высказать несколько истин. Твое искусство в целом мне чуждо. (Издеваясь.) Апология творческих возможностей человека! Новый Адам! Триумф разума! У тебя устарелая философия гуманиста-проповедника, папа. Ты ничего не понимаешь в подлинном духе времени. Даже захоти я работать с тобой, не смог бы. У меня другое представление об искусстве.

М а н о л е (яростно). Черта с два! У тебя нет никакого представления! Моя проповедь может тебе не нравиться, но скульптура моя живет. В то время как твоя похожа на косноязычие, которым пытаются передать человеческую речь.

В л а д (впервые пылко, так как до сих пор он был лишь холоден и ироничен). Прекрасно. Косноязычие! Не можешь себе представить, как ты точно попал. Но не то косноязычие, с помощью которого пытаются передать человеческую речь, а то, которое издевается над речью, которое кажет ей нос. Предпочитаю косноязычить, нежели строить красивенькие фразы. Это порядочнее. Я открыто косноязычу о своем бессилии. Чувствую себя честнее и чище, превращаясь в орангутанга, чем симулируя веру в обанкротившийся миф человека. И вместо того, чтобы высекать «Крылатых духов» и «Весны», я хочу косноязычить, косноязычить, косноязычить! (Уходит.)

М а н о л е (оставшись один, валится в кресло, эскизы разлетаются вокруг. Через мгновение тяжело нагибается и начинает собирать их. Пристроив листы на коленях, ласково проводит по ним ладонью. Резко поднимается, скрежеща зубами от ярости). Идиот! Идиот! (И с этими словами широко распахивает дверь мастерской. Мы видим, что он схватил долото и молоток. Потом он уходит в глубь мастерской, сквозь матовое стекло хорошо виден его силуэт возле огромной глыбы камня. Он поднимает молоток и ударяет раз, другой, третий. Но молоток падает у него из рук. Возвращается с искаженным лицом, хватаясь за сердце. Тащится к креслу. У него безжизненный вид, тяжелое дыхание.) Я никогда больше не смогу работать. Никогда.

В глубине сцены появляется К р и с т и н а.

К р и с т и н а. Меня прислала мама… (Всмотревшись в Маноле, каменеет от испуга.)

Молчание. Маноле поднимает голову и глядит на нее. Кажется, что это длится бесконечно.

Свет гаснет.

Сад. М а н о л е сидит в кресле, в руках у него альбом для рисунков. К л а у д и я — с книгой. Но он не рисует, а она не читает. Маноле с сердитым видом постукивает карандашом по альбому.

К л а у д и я. Что с тобой? Ты как будто нервничаешь?

М а н о л е. Нет. Куда подевалась эта девица?

К л а у д и я (с улыбкой). Но она же только что ушла, Ман. И ты сам ее отослал.

М а н о л е. Чтобы отпечатать на машинке одну страницу, не нужно целого часа. (Пауза.) Что ты читаешь?

К л а у д и я. Это томик Эдгара По. Нашла у Влада.

М а н о л е. Тебе нравится эта мрачная литература?

К л а у д и я. Жизнь не ограничивается только здоровым и радостным.

М а н о л е. Именно поэтому искусство призвано утверждать и организовывать, а не отрицать и разлагать.

К л а у д и я. Нас окружает столько тайн…

М а н о л е. Что мы не имеем права выдумывать новые.

К л а у д и я. И все-таки как хороню! Послушай. (Читает.)

Маноле внимательно слушает, он явно глубоко тронут. Почти с испугом глядит на Клаудию.

(Встревоженно.) Что, Ман?

М а н о л е (тихо). И птица смерти никогда больше не покинула его дома. (Клаудии.) Так ведь? Никогда, отныне и вовек. (Встрепенувшись, громко.) Кристина!

К р и с т и н а (появляясь в дверях). Сейчас, маэстро. Осталось только полстраницы.

М а н о л е. Кончай скорее и приходи.

К р и с т и н а. Да, маэстро. (Уходит.)

К л а у д и я (будто не поняв смысла зова Маноле). Ты можешь отпугнуть девочку своим грубым деспотизмом.

М а н о л е (встревожившись). Не предполагал, что я груб. Думаешь, нужно быть с нею поласковее?

К л а у д и я. Речь не о том, чтобы быть грубым или ласковым. А о том, чтобы быть самим собой.

М а н о л е (изумленно). Самим собой? Ну, уж если я держусь иначе!..

К л а у д и я. А ведь ты прав. Ты остался большим ребенком, Ман.

М а н о л е (помолчав). Клаудия, я очень переменился?

К л а у д и я. Вообще или по отношению ко мне?

М а н о л е. По отношению к тебе я перемениться не могу.

Клаудия улыбается.

Я сказал что-то смешное?

К л а у д и я. Нет. Юмор в том, что ты чистосердечен. Это меня обезоруживает. Ты помнишь, что на прошлой неделе сделал мне предложение, Ман?

М а н о л е. И до сих пор дожидаюсь ответа.

К л а у д и я. Ответ тебе я дала тогда же. Но что, если я окажусь своенравной женщиной и скажу тебе сегодня «да»?

М а н о л е. Я был бы очень счастлив.

К л а у д и я. Какое большое слово, дорогой мой. Нет, ты не был бы счастлив. Здравый расчет счастья не приносит, самое большее — некоторый покой. Но тебе он так необходим, что я готова согласиться, если только я могу тебе его дать.

М а н о л е. Вопреки существованию того господина, который так демонстративно выказывал свою любовь на улице, что это стало достоянием всего света?

К л а у д и я (резко). Он уехал из Бухареста. (Пауза.) Вчера.

М а н о л е. Из-за меня?

К л а у д и я. Из-за меня. И он не вернется. Это человек, который держит слово.

М а н о л е. Все-таки ты не хочешь быть моей женой?

К л а у д и я. Роль сестры милосердия я могу исполнять и не заходя в загс. Если только я могу ее исполнить.

М а н о л е. Ты дорога мне.

К л а у д и я. Знаю. Однако этому уже двадцать лет. Какой смысл менять формально хоть что-то?

М а н о л е (гневно). Послушай, не разыгрывай комедии, ты не на сцене. С вами, актерами, никогда не знаешь, на каком свете находишься. Что на тебя нашло?

К л а у д и я (смеясь). Могу же я поиграть немножко, Ман. Я слишком взволнована, чтобы казаться естественной. И, в конце концов, разве я не имею права один-единственный раз сама придумать себе роль? (Страстно, прижимая к груди его голову.) Ах, как сильно, как сильно я любила тебя, родной…

М а н о л е. И я, Клаудия.

К л а у д и я. Ты никогда не любил по-настоящему, Ман. Никого. Кроме своей скульптуры. Остальное было от избытка богатства. Мотовство. Кутеж.

М а н о л е. Неправда. Тебя я любил.

К л а у д и я (закрывая ему рот рукой). Хочешь, я помогу тебе заглянуть в себя?

М а н о л е (после короткой паузы). Говори.

К л а у д и я. Во-первых, ты чудовищный эгоист, жадный и действующий без зазрения совести во всем, что не является твоим искусством.

М а н о л е. Но искусство мое воплощает как раз то, что есть лучшего во мне. Чем мне насыщать его, если бы я разбрасывался?

К л а у д и я. Знаю, Ман, тебе нет надобности защищаться. Я любила тебя, невзирая на твой эгоизм, а может быть, и за него. (Шутливо.) Он произвел на меня впечатление. Он такой монументальный… (Пылко.) Я знала, где-то ты платишь за него в тысячу раз больше. Но позволь мне продолжить рассказ.

М а н о л е. Слушаю.

К л а у д и я. Таким образом, то, что ты называешь любовью, было в твоей жизни только шпорами для воображения и мироощущения, а не смыслом существования и не исполнением желания. Я это поняла и приняла.

М а н о л е. Сколько смирения!

К л а у д и я. Все же мне понадобились годы, чтобы прийти к этому. А теперь ты болен. Болен сильнее, чем признался мне. Разве не так?

Маноле кивает.

Ты не можешь больше работать. Ты смотришь вокруг себя и обнаруживаешь, что ты одинок. Для тебя всегда было привычным чувствовать свои руки занятыми. Сейчас ты хочешь опереться хоть на что-то и не находишь ничего. Тебе страшно. За что тебе ухватиться?

М а н о л е (возбужденно). Откуда ты знаешь, что…

К л а у д и я. Что?

М а н о л е. Я думал, ты говоришь о пропасти.

К л а у д и я. О какой пропасти?

М а н о л е. Нет, ничего. Продолжай. До некоторой степени ты права.

К л а у д и я. Только до некоторой степени? И тогда ты пытаешься привязать к себе понадежнее Клаудию. Ты предлагаешь ей замужество, крепко, суеверно, наивно веруя в солидный институт брака. Верно?

М а н о л е. Верно. Но она не соглашается.

К л а у д и я. Не соглашается потому, что этот твой жест кажется ей условным и несущественным. Даже немного смешным, как все чрезмерное. Она убедилась, что для тебя важно, чтобы она была рядом с тобой. И согласилась без колебаний. Может быть, отказываясь от возможности составить счастье другого человека. И самой обрести покой, в котором нуждается, потому что уже не молода. И вот она видит… Я идиотски чувствительна… Видит, что совершенно не нужна…

М а н о л е. Что ты хочешь сказать?

К л а у д и я. Что я не могу больше помочь тебе, что не имеет никакого смысла мне оставаться здесь, потому что… я не существую больше для тебя, Ман. Я только тень того, что было. (С отчаянием.) Почему ты молчишь? Я права?

М а н о л е (после долгого молчания). Удивительно, какая у тебя интуиция. Но дела обстоят гораздо хуже и совсем иначе, чем ты думаешь, Клаудия. Знаешь ли, что иногда мне кажется, будто ни ты и ничто другое в действительности не существует? Меня охватывает ужасное беспокойство, и вдруг я с изумлением вижу, в самом прямом смысле вижу, как мир распадается, трещит, раскалывается, словно земная кора под ударами землетрясения, становится все тоньше и тоньше и под ней появляется…

К л а у д и я (в ужасе). Ман!

М а н о л е. И все-таки я не безумен. Я контролирую себя. Но в те минуты, когда все бежит и разрушается, уступая место какой-то другой реальности, я уже не я. Понимаешь, в жизни я не бывал болен, никогда не думал о смерти или если думал, то это было страшным опьянением гордыней — что, мол, эти руки непобедимы, что я творю ими жизнь, что под их тяжестью смерть гибнет, бежит, не знаю куда. И вдруг… (Пауза.) Я сам себе противен! Не уходи, Клаудия. Раз я не могу работать, то лишь ты дашь мне уверенность, непосредственную точку опоры, в надежность которой я верю… Влад… (Жест отчаяния.)

К л а у д и я (с невыразимой нежностью прижимает голову Маноле к груди). Хорошо, я не уйду, Ман.

Маноле берет ее руку и прижимает к своему лицу. С листком бумаги в руке торопливо и весело влетает К р и с т и н а.

К р и с т и н а. Готово! (Увидев их, смущается.) Я… Я забыла черновик. (Хочет уйти.)

К л а у д и я (приходя в себя). Постой, Кристина! (Маноле.) Тебе нужен черновик?

М а н о л е. На что он мне? (Протягивает руку за бумагой.) Благодарю. Подпишем. (Ставит подпись.)

К р и с т и н а (с энтузиазмом). Это великолепно, маэстро.

К л а у д и я (чтобы поддержать разговор). Это что, статья?

М а н о л е. Открытое письмо для печати. В связи с Женевским совещанием. (Кристине.) Как вы условились? За ним пришлют?

К р и с т и н а. Да. Но господин Влад отправляется в город. Сказать ему?

М а н о л е. Хорошо.

К р и с т и н а (в глубине сада, за сцену). Господин Влад!

М а н о л е (опять беря альбом). Ладно, Кристина, а сейчас снова займи свое место.

Кристина садится. Маноле начинает рисовать. Клаудия смотрит на них, потом раскрывает книгу.

В л а д (входя, оглядывает все). Ты меня звал?

М а н о л е. Будь добр, раз ты едешь в город, забрось этот текст в редакцию.

В л а д (беря конверт). «Открытое письмо людям искусства всего мира». Что это, манифест? (Смеется.)

М а н о л е. Что ты скалишься?

В л а д. Таков уж я. Если не косноязычу, то скалюсь. (Идя к выходу мимо Кристины.) Почему ты не села в профиль, чтобы были видны твои грудки? Они недурны. Ты заметил, папа? (Уходит.)

М а н о л е (яростно). Влад!

К л а у д и я. Успокойся, Ман. Это грубая шутка, и только.

М а н о л е (указывает на Кристину, которая готова расплакаться). Посмотри на нее.

К л а у д и я (Кристине). А ты чего сидишь с похоронным видом? Полагаю, в твоем возрасте глупости тебе уже говорили. Не нужно их подчеркивать.

К р и с т и н а (плаксивым детским голосом). Да, вы ничего не знаете…

М а н о л е (яростно). Чего не знаю? Он к тебе пристает? Не дает покоя? Не осмелился ли приставать к тебе?

К л а у д и я (с мягкой иронией). Ман, не так пылко.

М а н о л е (глядит на нее. Пожимает плечами, Кристине, более спокойно). Ну?

К р и с т и н а. Если б только эти шутки… Мальчишки в школе с их шуточками просветили. Но он считает меня дурой и все время издевается надо мной. Он ненавидит меня, оскорбляет, называет гусыней…

М а н о л е (смягчаясь, хохочет). Ненавидит? Какая жестокая драма происходит в этом доме! (Вновь берется за работу.) Подними немного голову.

К р и с т и н а. Он считает себя выше всех. Даже выше… (Испуганно умолкает.)

М а н о л е (которого ничуть не интересует, выше кого считает себя его сын). Так что излишней симпатии, насколько я понял, ты к нему не испытываешь.

Клаудия внимательно следит за этой сценой.

К р и с т и н а. Хотите, я скажу вам правду? Терпеть его не могу!

М а н о л е (восхищенно). Какая мстительная! Да ты опасное существо!

К р и с т и н а. Тома… (Поясняя.) Мы с ним на «ты»… Он совсем другой. Он мой лучший друг. Решал мне задачи по математике, а я носила его стихи одной девочке из десятого класса, в которую он был влюблен.

К л а у д и я (немного раздраженно, Ману). À propos[7], когда возвращается Тома?

М а н о л е (поглощен рисунком). Не сиди столбом. (Клаудии.) Не знаю, кажется, на днях.

К р и с т и н а. В будущую субботу. А в газете написано: первым закончил институт.

К л а у д и я. Да, профессор Димитру говорил мне о нем, как о надежде в области математики или…

К р и с т и н а. Нет, в атомной физике.

М а н о л е. Когда я уезжал за границу, он был еще долговязым подростком, нескладным и в прыщах. Целыми днями сидел, уткнув нос в книгу, но я не подозревал, что он, сверх того, и стихи пишет.

К р и с т и н а. О, стихов он уже давно не пишет. Стал серьезным человеком. Он, когда уезжал за границу в институт, сказал мне: «Кристи, жизнь — не шутка. Она проблема. И каждый должен разрешить ее».

М а н о л е. Весьма глубокая мысль. И ты ее разрешила?

К р и с т и н а. Я глупая. Сама не могу.

К л а у д и я. Ман, ты хотел, чтобы мы прогулялись к озеру.

М а н о л е. Уже поздно, Клаудия. Ведь правда? И мне приятно рисовать эту девочку. Она как неразгаданная тайна. (Работает.) И у нее тело как плод, который еще не совсем созрел. Ты вдруг ощущаешь оскомину в сладости. Это весьма быстротечный миг в красоте женщины. Что ты сказала, Кристина?

К р и с т и н а (задетая анализом, который ей кажется совершенно равнодушным). Ничего не сказала.

М а н о л е (смеясь). Поразителен этот возраст! Тебя что-то расстроило, и твоя ясность покрылась тенью, померкла. Ты заметила, Клаудия?

К л а у д и я (нервно, с оттенком иронии). Да, замечаю. (Опускает глаза в книгу.)

М а н о л е (берет новый лист для рисунка). Поверни голову и немного подними подбородок, Кристина. (Восхищенно.) Клаудия, смотри, какая чистая, грациозная и четкая линия шеи. Погляди, прошу тебя. Это какое-то маленькое чудо, почти немыслимое.

К л а у д и я (прикусив губу). Гм.

М а н о л е. Словно струя воды. Определенно, людям нужно жить до двадцати лет, самое большое. Представляете себе, какой рай земной воцарился бы в мире? Жизнь оставалась бы шуткой, а не «проблемой». У тебя некрасивое ухо, Кристина. Верхушка немного оттопырена. Впрочем, это пикантное несовершенство. Оно вносит маленькую ноту животной наивности. Напоминает остренькие рожки у козочки. (Вдруг, нетерпеливо.) Что с тобой, девочка? Что тебя озаботило? Ты дурнеешь, когда думаешь. (Бросает альбом.)

К р и с т и н а (вскакивает, на глазах у нее слезы). Не могу я больше позировать. Терпеть не могу, чтобы меня разбирали, будто я экспонат какой. У меня тоже душа есть. (Убегает.)

М а н о л е. Что это за истерики?

К л а у д и я. Я спрашиваю себя, действительно ли она наивна илн прикидывается дурочкой?.. Все-таки пойду к озеру. (Встает.)

М а н о л е. Посиди немного. Что ты хотела сказать?

К л а у д и я. Догадайся, Ман. В семнадцать лет ты — неразгаданная тайна, в сорок — развлекаешься, выдумывая ее. (Уходит.)

Маноле погружен в свои мысли. Появляется К р и с т и н а, по-ребячьи готовая расплакаться и засмеяться.

К р и с т и н а. Прошу вас, простите меня… Я больше не буду. (Серьезно.) Почему вы на меня так смотрите? (Робко, растерянно.) Как жарко, правда?

Внезапно гаснет свет.

М а н о л е и К р и с т и н а в тех же позах, но прошла целая неделя.

К р и с т и н а (непринужденно, в ней даже проглядывает кокетство, когда она приподнимает волосы на затылке). Ах, какая опять жара сегодня…

М а н о л е (рисуя). Когда ты подняла волосы, ты будто из воды вышла. У меня появилось ощущение капель воды, которые стекают у тебя по затылку.

К р и с т и н а (хохоча). Вот хорошо бы! Я изнемогаю от жары. (Избалованным тоном.) Когда мне можно будет пойти искупаться?

М а н о л е (оставляя альбом, с неудовольствием). Почему ты не сказала, что тебе скучно? Иди, я тебя не держу!

К р и с т и н а (испуганно). Я не говорила, что мне скучно! Я сказала, что мне жарко! (Пауза. С видом отчаяния.) Никогда я не научусь, как мне вести себя с вами.

М а н о л е. Иди, иди и искупайся.

К р и с т и н а. Не хочу! Я так могу хоть всю жизнь сидеть.

М а н о л е (улыбаясь). Ну, столько я у тебя не прошу.

К р и с т и н а. Могу все, что вы ни попросите. Особенно когда вы улыбаетесь, а не глядите на меня хмуро и с таким ледяным видом, будто я… классовый враг.

М а н о л е (веселясь). Что тебе пришло в голову?! Никогда я не гляжу на тебя хмуро и с ледяным видом.

К р и с т и н а. Ну конечно! Вы умеете по-разному смотреть! Как мне во всем разобраться? Иногда вы глядите сквозь меня, будто я из стекла. То ли не видите меня, то ли видите, как вот это кресло. Тогда я злюсь и мне хочется пощупать себя, убедиться, не деревянная ли у меня нога или, может, нос на макушке. В другой раз, когда у вас такой холодный и презрительный взгляд, я несусь к зеркалу посмотреть, не превратилась ли я в скорпиона или поганку, что ли? Ох, как я плачу потом! А иногда… (Останавливается.)

На пороге холла появляется А г л а я.

М а н о л е. Иногда? (Пристально вглядывается в нее.)

К р и с т и н а (после короткой паузы). Как теперь! Этого взгляда я не понимаю. Но мне хочется или бежать, или… (Умолкает.)

Маноле не помогает ей.

(Почти шепотом заканчивает.) Поцеловать вам руку.

М а н о л е (немного взволнован). Зачем убегать? Или зачем целовать мне руку? И то и другое нелепость.

К р и с т и н а. Нет. Я знаю. То есть не знаю… (Растерялась.)

М а н о л е (глядя на нее). Тогда лучше беги!

Кристина резко нагибается, целует ему руку и бежит.

Кристина!

К р и с т и н а (останавливается у кулисы. Хочет что-то сказать, шевелит губами, потом, махнув рукой). Мадам Клаудия идет. (И убегает. Через минуту слышится ее пение: «Чао-чао, бамбина!» Голос ее тает вдалеке.)

На лице Аглаи, которая внимательно следила за происходящим, появляется вдруг удовлетворенная улыбка. Кашлянув, она спускается в сад. Маноле рассеянно поворачивает к ней голову.

А г л а я. Я ищу Кристину, маэстро.

М а н о л е. Думаю, она на озере.

А г л а я. Опять два часа в воде проторчит. Сумасшедшая до воды. (Направляется в ту сторону, куда ушла Кристина. Оборачивается.) Знаете, маэстро, если она не нужна вам, я бы хотела послать ее в горы.

К л а у д и я (входя). Доброе утро, Ман.

М а н о л е. Доброе утро, Клаудия. (Целует ей руку и тут же, с ноткой раздражения, Аглае.) Но она нужна мне. И потом, здесь очень здоровый воздух.

А г л а я. Да, конечно. И спросила-то я просто так, на всякий случай. (Объясняя Клаудии.) Я думала послать девочку в горы, примерно на месяц. Но если маэстро не обойтись без нее как без секретаря, тогда и речи быть не может. Пойду скажу, чтобы не сидела долго в воде. (И, довольная, уходит.)

К л а у д и я. В этом возрасте детям иногда невредно менять климат.

М а н о л е (сердясь). А кто мне будет разбирать почту? Впрочем, если хочет, пусть едет.

Клаудия внимательно смотрит на него.

(Другим тоном и только для того, чтобы поддержать разговор.) Где ты была?

К л а у д и я. Гуляла. А ты?

М а н о л е. Бездельничал.

К л а у д и я. Я думала, что ты с Кристиной.

М а н о л е. Она давно ушла. Милая девочка. Правда?

К л а у д и я. Да. Но абсолютно заурядная. Почему ты все время сидишь на месте? Я ждала тебя в лесу.

М а н о л е. Прости, забыл. (С извиняющейся улыбкой.) И, откровенно говоря, мне здесь лучше… В ее возрасте заурядность неприметна. Это свойство обретает значение много позже. Знаешь, Клаудия, уже несколько дней я гораздо спокойнее. У меня не было этих ужасных ощущений.

К л а у д и я. Ты даже выглядишь лучше. (Вздыхая.) По сути дела, это важнее всего.

М а н о л е. Важнее чего?

К л а у д и я (уклончиво). Не знаю. Я говорила в общем. С некоторых пор я все говорю «в общем». (Пауза.) Ты помнишь, Ман, лето, которое мы провели в Венеции?

М а н о л е. Когда ты ревновала меня к статуе Коллеони{22}, потому что я каждый день ходил смотреть на нее?

К л а у д и я (с чисто женской интонацией). Ревновала? Ты навещал ее только днем.

М а н о л е (охваченный воспоминаниями). Да, мы как одержимые ночи напролет проводили на каналах, пока заря не вырывала из вод серебряную Венецию. Сколько лет прошло с тех пор! Почему ты вдруг вспомнила?

К л а у д и я. Мне тогда было двадцать и я была очень хороша. По крайней мере так говорили.

М а н о л е. La bella[8] — называли тебя гондольеры. Я очень гордился твоей красотой.

К л а у д и я. Почему я думаю о прошлом, Ман? Потому что я грустна, потому что воспоминания усугубляют мою грусть и в то же время утешают меня. Это самая большая моя драгоценность. (Улыбнувшись.) Счастье, что никто не может отнять у нас наших воспоминаний.

М а н о л е (тоже улыбается). Ты будто надгробную речь держишь, дорогая.

К л а у д и я. А ты смеешься, но это не смешно.

М а н о л е. Ты тоже улыбаешься.

К л а у д и я. Это улыбка трагической героини, Ман! Как ты не понимаешь?!

М а н о л е (сердито). Что с тобой, Клаудия?

К л а у д и я. Мы уже говорили об этом, Ман. Я чувствую себя совсем ненужной здесь. Даже немного смешной.

М а н о л е. Смешно устраивать сцены в таком возрасте.

К л а у д и я. Это первая грубость, которую я услышала из твоих уст.

М а н о л е (берет Клаудию за руку). Прости меня. Знаешь, я немного распустился. Но это такой абсурд, то, что ты сказала…

К л а у д и я. И ты чувствуешь, что я не нужна. А в один прекрасный день мое присутствие покажется тебе назойливым, потом тягостным.

М а н о л е. Клаудия!

К л а у д и я (вспыхивая). Кому нужно, чтобы все кончилось так отвратительно и так печально?! (Взглянув на него.) Кажется, теперь я и не люблю тебя. (Лжет или пытается уговорить себя.) Вот почему я чувствую себя такой никчемной и у меня опускаются руки. Во мне нет ничего, кроме жалости. К себе, к тебе. Жалости пополам с брезгливостью, какую испытываешь в нищете или болезни.

М а н о л е (задет). Благодарю тебя за жалость. Но не нуждаюсь в ней! (Уходит.)

К л а у д и я (слишком поздно). Ман!

Входит К р и с т и н а, веселая и оживленная. Она босиком, сандалии в руке, чувствуется, что под легким платьем тело ее еще влажно.

К р и с т и н а. Здравствуйте, мадам. Здесь нет маэстро?

К л а у д и я (неприязненно оглядывает ее). Нет. Он позволил себе на минутку отлучиться.

К р и с т и н а (которая не понимает, застенчиво улыбается, как человек, который не понял, но не хочет показать этого. Минуту спустя все же признается). Не понимаю. (Взгляд Клаудии заставляет ее придирчиво осмотреть себя. Смеется с облегчением.) Я и не догадалась, почему вы на меня так смотрите. По траве босиком шла. Не обсохла еще как следует. Меня мама прогнала. Говорит, похудеешь, если будешь долго сидеть в воде. Зато ночью, когда луна, я бегу поплавать, только чтоб мама не знала. Позавчера я часа три из воды не вылезала. Рассветать начало. Вы любите плавать? (Болтая, усаживается на скамейку, обтирает ладошкой ступни, стряхивает песок, обувается. Проделывает все это с непринужденностью молодого зверька.)

К л а у д и я (чувства ее противоречивы: юность Кристины раздражает ее и в то же время пленяет). Сколько сантиметров у тебя в талии, девочка?

К р и с т и н а. Не знаю. Тридцать два, кажется. (Слегка озабоченно.) Я слишком тощая.

К л а у д и я. Ничего, ты еще пополнеешь. После тридцати лет мышцы начинают понемногу ослабевать, кожа теряет блеск и эластичность, глаза — ясность…

К р и с т и н а (хохочет). Ого, до тридцати мне еще далековато! В тридцать человек уже ста… (Пугается своего промаха.) То есть уже не очень молод. Но вам чего беспокоиться! Вы такая красавица! А я похожа на маму. Она некрасивая.

К л а у д и я (до некоторой степени обезоружена). Она хорошо держится. А что ты думаешь делать осенью? На какой факультет поступишь?

К р и с т и н а. Если б знать! У меня ведь талантов — никаких. (Смеясь.) Мама хочет сделать из меня актрису.

К л а у д и я. А ты не хочешь?

К р и с т и н а. Не очень-то я умна, но достаточно, чтобы понять, что у меня к этому никакого призвания. Попробую на филологический.

К л а у д и я. Может быть, выйдешь замуж.

К р и с т и н а. Все равно нужно иметь свою профессию. Время домашних хозяек прошло.

К л а у д и я. Почему? А если твоим мужем будет человек в возрасте, с прекрасным положением…

К р и с т и н а (хохочет). За старика? Чтобы ставить ему банки, а потом спать с ним в одной постели?

К л а у д и я (успокаиваясь, с зарождающейся улыбкой). Встречаются пожилые мужчины, полные привлекательности и… Видишь ли, я буду играть осенью в пьесе Чехова… в «Чайке»… Ты ее знаешь?

К р и с т и н а (смешавшись). Да, я ее читала, давно… то есть… (Чистосердечно.) Нет, не знаю.

К л а у д и я. Там речь как раз о девушке твоего возраста, которая полюбила мужчину почти сорока лет, знаменитого… писателя.

К р и с т и н а (скептически). И чем кончилось?

К л а у д и я. У писателя была старая приятельница, актриса. Ее роль я и буду играть. Он увлекает девушку, делает ее несчастной, потому что зрелый мужчина никогда не найдет в девочке твоего возраста того, что его может привязать по-настоящему. Речь идет о влечении чисто чувственном. Он тянется к ней, как тянулся бы к первой спарже или раннему помидору. Но ранние плоды быстро проходят, превращаются в супы и маринады.

К р и с т и н а. Ну, такие истории случались при царе Горохе.

К л а у д и я. Ты думаешь, мужчины переменились?

К р и с т и н а. Не знаю. Девушки переменились. Как может теперешняя девушка влюбиться в пожилого мужчину? Разве что притворится ради выгоды. Есть еще такие.

К л а у д и я (смеется и целует ее). Ты прелесть.

К р и с т и н а. Когда я расскажу девчонкам, что вы поцеловали меня, они умрут от зависти.

К л а у д и я. Ей-богу?..

К р и с т и н а. Еще бы… быть настолько близкой с Клаудией Роксан! (Пауза. С огорчением.) Скажите, вы на самом деле думаете, что семнадцатилетняя девушка всего лишь спаржа?

К л а у д и я (смеется). Я тебе объяснила только, почему зрелый мужчина не может по-настоящему полюбить юную девушку. Настоящая любовь предполагает общность мыслей, взаимное уважение, наконец, полное понимание, должны существовать известные мостики. Гёте было почти шестьдесят лет, а Беттине — только около двадцати двух, когда они познакомились. Это не помешало ему писать о ней, что она невыносимый слепень, который досаждает ему всю жизнь.

К р и с т и н а. Воображалы они.

К л а у д и я. Кто?

К р и с т и н а. Эти зрелые мужчины. Что, у нас сердца нет, и головы, и проблем? Ой-ой, еще сколько проблем! И комплексы у нас есть! Прежние девушки были счастливыми дурочками.

К л а у д и я (обнимая Кристину, откровенно хохочет). Ты меня пугаешь, Кристина.

В л а д (появляясь на пороге). Извините. Я, кажется, прервал конфиденциальную беседу. Но ведь я последовательно играю роль театрального злодея.

К л а у д и я. У тебя очень подходящая голова.

В л а д. Это и заставило меня обзавестись плохим характером. Надо было приспособить его к внешности. (Садится.) Кристина, хочешь быть душечкой, принести мне лимонаду? Жара меня пришибла.

К р и с т и н а. Конечно. Вы тоже хотите, сударыня?

К л а у д и я. Ну, раз уж ты идешь…

К р и с т и н а уходит.

В л а д (провожает ее взглядом). У нее красивые ноги.

К л а у д и я. В твоих желаниях ни капли скромности.

В л а д. Другие неприлично скромны. Тайные порывы более непристойны.

К л а у д и я (вздрогнув). Опять изобрел что-нибудь безобразное?

В л а д (смеясь). Вы очень хорошо знаете, что я ничего не изобретаю. Хотя не настаиваю. Возможно, что изобретаю все же.

К л а у д и я. Даже его ты ненавидишь?

Прямой вопрос произвел на Влада глубокое впечатление.

В л а д (опускает голову и некоторое время молчит). Я много раз спрашивал себя. Противно быть только половиной кого-то. Нечистой половиной, темной и бесплодной. Подчас, когда я задумываюсь, как совершенна и полна была его жизнь, мне чудится, что во мне он освободился от всего темного и сомнительного, что было в нем самом. Как в помойное ведро.

К л а у д и я. То, что ты говоришь, жестоко.

В л а д (усмехаясь). Может, он продался дьяволу, а я — плата.

К л а у д и я. Это жестоко, но, к счастью, несерьезно. Слишком банально, Влад.

В л а д. Что вы знаете! Я верю в дьявола.

Появляется К р и с т и н а.

К р и с т и н а (протягивая поднос со стаканами). Пожалуйста, со льдом.

В л а д (беря стакан). Отведай ты сперва, чтоб был уверен, что не отравлен буду.

Кристина смеется.

Я не шучу. (Протягивает ей стакан.)

Кристина почти вынуждена смочить губы.

Где целовала ты стакан? (Пьет, потом декламирует.)

(Клаудии.) Правильно? (Пауза. Шутливо.) Гм! Заметьте, не умираю. Театр! Театр! (Подходит к столу, на котором лежат газеты.) Что еще пишут в газетах? Сегодня у нас пятнадцатое. (Разворачивает газету.)

В течение всей этой сцены Клаудия наблюдает за ним с любопытством, Кристина же — с недоумением.

К р и с т и н а (хватается за вопрос Влада, который ей напомнил о чем-то). Ой, который час? В двенадцать должны передавать по радио письмо маэстро. (Спешит в холл к радио, которого не видно.)

В л а д. Какая непоправимая утрата!

К л а у д и я (с горькой иронией). Какая спокойная и безоблачная атмосфера царит в этом доме!

В л а д (ворчит, уткнув нос в газету). Не правда ли? (С пафосом.) Под солнцем человеколюбивых идей здесь зреют обильные и грузные плоды. (Кивает головой в сторону холла, откуда раздается голос Маноле Круду, транслируемый по радио.) Слушайте.

Г о л о с М а н о л е. «…между миром и разрушением. Я горжусь тем, что могу откровенно заявить, что являюсь деятелем искусства своей страны, идущим по ее нынешнему пути. Я протягиваю вам братскую руку, ибо искусство всегда было и есть знамением могущества человека, противостоящего хаосу и смерти».

Г о л о с д и к т о р а. Мы передавали открытое письмо скульптора Маноле Круду, адресованное художникам всего мира.

К р и с т и н а выключает радиоприемник и появляется на пороге холла.

В л а д (Клаудии). Поглядите на нее, она взволнована! (Кристине.) Поняла и прониклась?

К р и с т и н а. Где умом не понимаю, понимаю сердцем. Все было очень ясно.

В л а д. Ничто не ясно, барышня. Ясность — обман человека. И наш старик — большой жулик. (Уходит.)

К р и с т и н а. Госпожа Клаудия… вы про него думали, когда говорили о той пьесе, где молодая девушка полюбила одного…

К л а у д и я (поражена). О Владе?

К р и с т и н а. Так я и предполагала.

К л а у д и я. Нет. Я имела в виду человека, у которого талант и возраст Мана, к примеру.

К р и с т и н а. Маэстро?

К л а у д и я. Ну да. Что скажешь?

К р и с т и н а. Хорошо, но ведь маэстро не такой, как все остальные. Как вы можете думать о… Он — гений, почти бог…

К л а у д и я (нетерпеливо, вставая). Бог, у которого больное сердце и радикулит и которому пятьдесят восемь лет. (Направляется в холл.)

На пороге ей встречается М а н о л е.

М а н о л е (примирительно). Клаудия, если ты не передумала, мы можем пройтись…

К л а у д и я. Нет настроения. К тому же… (Оборвав на полуслове, прислушивается к шуму автомобиля.) Кто это приехал?

Проходит минута ожидания, потом с чемоданом в руке появляется Т о м а. Это великолепный молодой парень, блондин, атлетически сложен.

К р и с т и н а (радостно взвизгнув). Тома! (Бросается к нему.)

Т о м а (пожимает ей руки, вглядывается в нее). Ты, Кристи? (И легко, как ребенка, подхватывает ее на руки, громко целует в обе щеки.)

К р и с т и н а. А мы раньше субботы тебя не ждали.

Т о м а. А я смог приехать пораньше. (Оборачивается к Клаудии.) Целую руку.

К л а у д и я (радостно). Со счастливым возвращением, Тома.

Т о м а (уже перед Маноле. С открытой и пленительной улыбкой протягивает ему руку). Папа!

М а н о л е (скрывая волнение). Поглядите, какой у меня великолепный парень! Ты не хочешь обнять отца? (Обнимает его, потом опять вглядывается, восхищаясь.) Кажется, ты самое удачное из всех моих творений. (Хохочет и берет его за руку.) Как хорошо, что ты приехал, мальчик!

Гаснет свет.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Ночь. На садовой скамейке беседуют М а н о л е и Д о м н и к а.

Д о м н и к а. На той неделе ты вовсе не приходил.

М а н о л е. Нет, не приходил. И больше не приду.

Д о м н и к а. Видать, совсем гонишь меня с глаз долой? Я думала, хоть ночью нет-нет да повидаю тебя.

М а н о л е. Я не гоню тебя.

Д о м н и к а. Шарахаешься, будто боишься меня.

М а н о л е. Что тебе померещилось? Чего мне тебя бояться?

Д о м н и к а. Ну вот, говорю, как глупая баба. Видать, этой ночью тебе плохо было, коли пришел.

М а н о л е. Откуда знаешь?

Д о м н и к а. Примечаю, что меня тогда ищешь. Только ночью и когда тебе плохо.

Маноле молчит.

Запомни, из дому я не уйду.

М а н о л е. Зачем уходить? Тебя кто гонит?

Д о м н и к а (помолчав). Ох, сынок, сильно тоскуют мои косточки. Не ухожу, потому есть пока нужда во мне. Я тебя кормила, я тебя на руках носила, я…

М а н о л е. Знаю, знаю, не охай больше.

Д о м н и к а. Не охаю я. Говорю. Им-то то же самое говорю.

М а н о л е. Кому — им?

Д о м н и к а. Старикам своим. Матушка-то говорит: «Эй, девонька, приходи. Ночь уже. Что шататься тебе по чужим?» И батюшка тоже глядит на меня с укором. А я им говорю: «Милые мои, не могу уйти, Маноле вернулся домой! Я его ходить учила. А до ночи есть еще время». Тогда батюшка почнет, почнет ковырять палкой землю, глянет на меня опять да скажет матушке: «Оставь ее, совсем она помешалась… Пусть ее, может, она знает что». И уходят они, на лице роса, а в руках туман. Но не гневаются. Потому снова приходят. Как и не устанут, не знаю.

М а н о л е (с глухим страхом). Иди и ложись, няня. Иди отсюда.

Д о м н и к а (поднимаясь). Видишь, вот опять гонишь меня. Но из дому я не уйду, так и знай. Кто о тебе позаботится? (Бредет прочь. Немного язвительно.) И скажи ты Аглае, пусть она мне молочка дает, а то сунет мяса, а я его разжевать не могу. (Исчезает.)

М а н о л е. Дожил до того, что боюсь болтовни выжившей из ума старухи. Заснуть бы мне, заснуть!.. Нет, не нужно. «Сон разума порождает чудовищ»{23}. Какая душная тишина в этой ночи. Будто остановилось время и неподвижность его давит немыслимой тяжестью на землю. (Вскидывается, как человек, которого душат. Вдруг вскрикивает.) Кто там?! Кто там крадется?

Из темноты, испуганная и смущенная, выступает К р и с т и н а.

К р и с т и н а. Я, Кристина.

М а н о л е (опять опускается на скамью и разражается безудержным смехом. Но внезапно останавливается). Куда ходила ночью?

К р и с т и н а. Купалась.

М а н о л е. Сейчас?

К р и с т и н а. Да, глядите, у меня волосы мокрые. (Делает шаг к Маноле.)

М а н о л е. Не приближайся. Поищи, там должна быть скамья. Нашла?

К р и с т и н а. Да.

М а н о л е. Садись и рассказывай.

К р и с т и н а. Что рассказывать? Я люблю ночью, когда луна и тепло, покупаться в озере. Мадам Клаудия знает это. (Собирается встать.) Можно идти?

М а н о л е. Останься еще. (Почти умоляюще.) Тошно мне, Кристина.

К р и с т и н а. Вы плохо себя чувствуете?

М а н о л е. Мне очень хорошо. Что вы все время пристаете ко мне с этим вопросом? Словно всех удивляет, что я еще жив… Почему ты не отвечаешь?

К р и с т и н а. Потому. Что я ни скажу, все плохо получается.

М а н о л е. Ты сидишь там, и я едва угадываю тебя. И в самом доле, лучше уж ты молчи. Как статуя в боскете{24}. (Тихо смеется.) Но у статуй есть свои голоса, и я их слышу.

К р и с т и н а. Тогда вы и меня слышите, когда я молчу?

М а н о л е. Столько, сколько нужно. (Глухо.) Насколько хватит смелости суметь. Я ощущаю трепет твоего дыхания, знаю, что у тебя влажные волосы, что вся ты пахнешь травами. Я слышу жизнь в тебе.

К р и с т и н а (с храбростью, которая ей кажется сверхчеловеческой). Почему вы сказали, что…

М а н о л е. Что?

К р и с т и н а (едва решается повторить его слова). «Насколько хватит смелости суметь». Так вы сказали.

М а н о л е. Потому что я старик, Кристина, а ты — ребенок. Ты заметила, что я ни разу не спросил тебя, зачем ты поцеловала мне тогда руку? Предпочитаю не знать. Возможно, это было из жалости.

К р и с т и н а. Жалости?! Из обожания! Раньше, когда вы говорили со мной, я не могла поверить, что вы не разыгрываете меня. Я такая глупая, никчемная девчонка… Как могу я заинтересовать вас хоть чем-то? Знаю, быть того не может. Но это неважно… Я бы за вас жизнь отдала.

Маноле молчит.

Почему вы теперь молчите? Я сказала что-нибудь неприличное?

М а н о л е. Кристина… Уже поздно. Иди и усни. Доброй ночи, дорогая моя.

К р и с т и н а (прошла половину расстояния, отделяющего ее от Маноле. Сдавленным голосом). Спокойной ночи. (Медленно идет к выходу.)

М а н о л е. Кристина!

Кристина останавливается и оборачивается к нему.

Хочу, чтобы ты знала одну вещь, которой ты, возможно, не поймешь сейчас. Для меня ты значишь гораздо больше, чем можешь представить, потому что ты, присутствие твое… это жизнь. Понимаешь?

К р и с т и н а (отрицательно качает головой, потом с восхищением, в котором сквозит детскость, восклицает). Как хорошо! (И бежит.)

Медленно светает.

М а н о л е (растирает утомленное лицо). Какая разложившаяся маска! (Вызывающе.) Ну и что? Я не первый выживший из ума старец.

Свет гаснет.

М а н о л е (тихо насвистывая, разглядывает наброски, Аглае, которая возится в холле). Когда начну работать снова, сделаю вашу девочку в бронзе. (Потирает руки.) И это будет скоро. Скажите Николаю, чтобы привез мне глины.

А г л а я. Да, маэстро. Как будет счастлива Кристина! Она, которая боготворит вас, увидит себя изваянной вами! (Вздыхает.) Эх, бедная девочка…

М а н о л е. Что вы ее оплакиваете?

А г л а я. О будущем подумалось. Что она знает сейчас? Смеется и радуется, думает, что весь свет ее и что так оно всегда и будет.

М а н о л е. Все молодые думают точно так же. Потому что они молоды.

А г л а я. Но Кристина — девушка бедная. Здесь она привыкла к другой жизни, к другим людям.

М а н о л е. Ей нужно получить специальность. И потом, кажется, здесь она в своем доме.

А г л а я (смеясь). Ее дом! Вообразите, маэстро, что однажды она поймет, что ее здесь только терпят. Лучше всего для нее выйти замуж и обзавестись собственным домом.

М а н о л е (глядит на нее). Но она еще ребенок!

А г л а я. Ну, в ее возрасте я была замужем.

М а н о л е. Глупости! Это не аргумент.

А г л а я. Мать должна позаботиться обо всем. Нашла бы я ей хорошего человека, доктора или художника… Художники зарабатывают побольше, ездят всюду, жизнь у них красивая, похожа на ту, к которой она привыкла здесь. Вот было бы хорошо!

М а н о л е. Нашли бы ей! Прошли времена, когда родители устраивали браки своих детей, исходя из собственных расчетов.

А г л а я. Ох, Кристина совсем не похожа на нынешнюю молодежь. Она доверяет мне слепо. И она не легкомысленная. Я считаю, ее идеалом и не может быть человек молодой.

М а н о л е. Подойдите поближе.

А г л а я (подходит к нему и простодушно глядит прямо в глаза). Да, маэстро.

М а н о л е (с безрассудной яростью после этого поединка взглядов). Немедленно пошлите за глиной.

А г л а я. Сегодня же. (Улыбнувшись, возвращается к своим делам.)

Маноле склоняется над набросками, но ясно, что мысли его далеко. Входит К л а у д и я.

К л а у д и я. Доброе утро, Ман, ты не можешь дать мне машину съездить в город за покупками?

М а н о л е. Разумеется. Аглая, скажите Костике, будьте любезны.

А г л а я. Он уехал за бензином, но я скажу, как только вернется. (Оживленно.) Знаете, сударыня, маэстро хочет делать статую с Кристины. Как девочка обрадуется! Маэстро так добр и внимателен к ней! Пойду навстречу Костике. (Уходит.)

М а н о л е. Ты надолго исчезаешь?

К л а у д и я (провожает Аглаю взглядом). Что за гадюка!

М а н о л е. Почему?

К л а у д и я (пожимает плечами). Ты не сказал мне, что решил возобновить работу.

М а н о л е. Всего лишь наброски. Лепка не слишком утомит меня.

К л а у д и я. Но доктор еще не разрешил тебе.

М а н о л е. Я по горло сыт опекой! Предпочитаю умереть, говоря мгновению: «Ты прекрасно!»{25}, чем влачить бесцельное существование.

К л а у д и я. Что же олицетворяет прекрасное мгновение? Статуя Кристины?

М а н о л е (досадливо). Это будет не статуя Кристины, а скульптура «Отрочество».

К л а у д и я (иронически). Ту, которая была выполнена в Венеции, ты назвал «Весна». Повторяешься, Ман.

М а н о л е. Все художники тяготеют к определенному, крайне ограниченному кругу мотивов, творческих идей. И миф молодости был для меня дороже всего. Навязчивая идея, если хочешь.

К л а у д и я. Какое изобилие аргументов, чтобы…

М а н о л е. Но это правда. Если появляется столько ложных произведений искусства, то лишь потому, что лжехудожники даже не подозревают о необходимости… иметь мотивы. Их поиски и работы субъективны.

К л а у д и я. Ман, я не вызывала тебя на эстетический спор. Ты не честен.

М а н о л е. В том, что говорю?

К л а у д и я. Нет, в том, что избегаешь говорить. Я не знала за тобой трусости. Ох, Ман, это ужасно! (Опускается на диван.)

М а н о л е (садится рядом и с неожиданной робостью берет ее руку). Ты права. Я был трусом. И то, что случилось, ужасно.

К л а у д и я. Почему я не могу возненавидеть тебя? (Короткая пауза.) Ты так сильно любишь ее?

М а н о л е. Не знаю, называется ли это любовью. Думаю, что нет.

К л а у д и я. Но ведь она так незначительна. Девчонка, каких много… Дурочка, ограниченная, чуть смазливенькая. Что ты в ней нашел?

М а н о л е. Знаю одно: не могу остановиться. (Пристально смотрит на Клаудию.) И не хочу. Уже не хочу.

К л а у д и я (вставая). Отныне я знаю, что ко мне ты больше не вернешься никогда. Отныне и впредь ждать мне нечего. Нет, молчи. Предпочитаю не слышать слов. (Пауза.) Остерегайся Влада. Он знает.

М а н о л е (холодно). Я не желаю ничего скрывать.

А г л а я (входя). Шофер приехал.

М а н о л е. Пусть подождет.

Аглая выходит.

К л а у д и я. Не нужно. Нам нечего больше сказать друг другу. (Направляется к двери, но останавливается за спиной Маноле и обнимает его голову.) Ну, разве я не «une brave femme»[10]?

М а н о л е (целует ей руку). Ты необыкновенная женщина.

К л а у д и я (с печальным юмором). Ты меня всегда баловал. (Уходит. Через несколько секунд возвращается с чемоданом в руке.)

М а н о л е. Как, ты заранее решила уехать насовсем?

К л а у д и я (пытается ответить, но не может, потом с трудом). Объясни всем, что меня срочно вызвали по телефону. Хорошо?

Маноле делает движение к ней, но Клаудия знаком останавливает его. Прикладывает палец к губам и сперва медленно, потом стремительно направляется к выходу. Маноле подходит к окну и смотрит на улицу. Слышен шум отъезжающей машины. Он стоит неподвижно, в то время как из сада доносятся голоса Кристины и Тома. Потом их смех. Хохоча, они проходят через сад. Оба в шортах, с теннисными ракетками и включенным транзистором в руках, и они не замечают Маноле, который стоит в глубине холла. Тома пытается стукнуть Кристину ракеткой, та, смеясь, уклоняется от удара.

Т о м а. Это только предупреждение. Раз ты нахалка, я надеру тебе уши.

К р и с т и н а (хохоча). Павлин. Точь-в-точь павлин. Ну, танцуй, если храбрый.

Т о м а (делает несколько танцевальных па). Это не идеально, но ты должна признать, что ритм я чувствую.

Кристина тоже начинает танцевать, оба составляют очень грациозную пару. В л а д, который появляется из какого-то угла сада, внезапно заражается хорошим настроением и, схватив какие-то металлические тарелочки, принимается грохотать, как целый оркестр, и танцует, как беснующийся шаман. Кристина и Тома останавливаются, смеются, глядя на него, и аплодируют.

Т о м а. Браво! Браво!

В л а д (пристукивая тарелками и подергиваясь в своем диком танце, декламирует нараспев).

(Останавливается и склоняется в поклоне перед Кристиной и Тома.)

Т о м а (хохоча). Что это, Влад?

В л а д. Понятия не имею. Я был одержим. Атомный шаман. Ну как дела с теннисом?

Т о м а (по-мальчишечьи хватает Кристину за шею). В пух и прах разбил. Но кролем она здорово плавает. (Взъерошивает ей волосы.)

К р и с т и н а (отвечает тумаком). Все говори, хвастун! Пять минут тридцать секунд до острова!

Т о м а (глядит на часы). Двенадцать. Голову на отсечение, что мест на стадионе нам уже не достанется. Даю тебе четверть часа. (Шутливо.) Хватит?

К р и с т и н а (смеясь). Законно. (Дурашливо подпрыгнув, бегом пересекает холл, так и не заметив Маноле, и исчезает.)

Т о м а (Владу). Ты не идешь?

В л а д. Меня спорт не интересует.

Т о м а. А тебе не повредило бы заняться спортом. Ты чересчур скованный. Даже когда хочешь казаться веселым.

В л а д. Что ты имеешь в виду?

Т о м а. Только то, что сказал. Ты всегда был немного мрачным, а теперь ты будто страдаешь и печенью, и желудком, и метафизическими коликами. (Заботливо.) Что-нибудь не получается, старик?

В л а д. Чепуха! Твои домыслы. Извини за неточность выражений.

Т о м а (смеется). Тогда хорошо. Пойду переоденусь. Может, все же пойдешь с нами?

Влад отрицательно качает головой.

(Делает приветственный жест и входит в холл. Видит Маноле.) Доброе утро, папа. Мы не знали, что ты здесь. Тебя не очень обеспокоили наши вопли?

М а н о л е. Нет. Вы куда-то уходите?

Т о м а. На матч. Пообедаем в городе. А вечером, вероятно, пойдем немного потанцуем.

М а н о л е. Кристина не привыкла выходить по вечерам.

Т о м а (смеясь). Какой ты ретроград, папа! Она взрослая девушка. И потом, она же идет со мной. (Выходит.)

Маноле, сжавшись, снова поворачивается к окну. Входит Влад, прислоняется к двери.

В л а д. Под счастливыми звездами рождаются некоторые.

Маноле не отвечает.

Молод, красив, одарен, обворожителен, в его возрасте работать в Дубне — чего еще можно желать? Впрочем, думаю, ему достаточно пожелать, чтобы тут же все исполнилось. Он станет ученым с мировой известностью, академиком и кончит на постаменте, в виде статуи.

М а н о л е (поворачиваясь и опускаясь в кресло). И брату своему завидуешь?

В л а д (ошеломленно). Значит, ты знал, что я тебе завидовал? И ничуть не беспокоился? Я говорю в прошедшем времени, ибо и эту чашу я выпил до дна. Да, какое-то время я завидовал тебе ужасно. Ты был таким сильным рядом с моей слабостью, таким уверенным рядом с моими сомнениями. Ты раздавил меня своей тяжестью, как лягушку.

М а н о л е. Не разыгрывай мелодрамы, Влад.

В л а д. И не думаю. Тем более что лягушка сохраняет за собой право противиться силе, которая раздавила ее. Знай, я не верю в твое искусство Прометея со здоровой печенью.

М а н о л е (без гнева). Не пойму, где я нахожу терпение, чтобы выносить все твои наглости?!

В л а д. Источник один и тот же: тебя это не трогает. Это-то и бесит меня. Кто может тебя задеть?! Только… (Разражается смехом.)

М а н о л е. Какая еще гадость пришла тебе в голову?

В л а д. Речь идет о чем-то более опасном: об идее! Я подумал об ахиллесовой пяте, и…

М а н о л е (усмехаясь). Поглядим, чем ты мне угрожаешь.

В л а д. Если говорить о Тома, то он сделан из того же теста, что и ты, — он избранник судьбы. Точное повторение тебя. Такое же счастливое равновесие, то же отсутствие проблем и сомнений, та же жизнеспособность, та же вера в разум. (Возобновляя буффонаду.) «И сотворил господь человека по образу и подобию своему»{26}. Сегодня я настроен на библейский лад. Но по чьему подобию создал он дьявольские творения? Тоже по своему же? Это логично! Из ничего ничто и создается.

М а н о л е. Если я правильно понял, дьявольское творение в данном случае ты, так как я — бог-отец.

В л а д. Звучит устаревшей метафорой, но я верю в это. Тома ты отдал свет, а мне — всю тьму свою.

Маноле улыбается.

Я подозревал, что это тебя позабавит. У тебя слишком много здравого смысла, чтобы принимать всерьез подобное толкование, почти символическое.

М а н о л е (почти шепотом). Что ты знаешь о мраке, Влад? Не пляши на канате.

В л а д. Знаю, что в каждом из нас существуют глубины, темные и неопределенные, где раскрываются злые пасти пещер.

М а н о л е. Помнишь офорт Гойи «Сон разума порождает чудовищ»? Не дразни чудовищ, Влад!

В л а д (поражен услышанным. Очень заинтересованно). Но ты не веришь в них, отец. Ведь правда?

М а н о л е (глядит на него, потом вспыхивает). Что ты шпионишь за мной, чего домогаешься?

В л а д. Скажи, отец.

М а н о л е. Ну да, я не желаю спать! И это всегда было девизом моего искусства: бодрствовать. Я никогда не создавал недоносков и чудовищ. Я человек. И по-моему, человек свободен и могуч. (С вызовом, в котором пробивается нота отчаяния.) Свободен и могуч!

В л а д. Я ждал живого ответа, а ты преподнес мне проповедь.

М а н о л е. Если бы ты ее понял… Но ты одурманен литературой, желчью и сарказмом. Избранники жизни! Тем, кого ты называешь так, звезды ничего не подарили! Они просто верят в человеческое достоинство и узнают, что в безграничности вселенной, враждебной или безразличной, одно лишь решение возможно для человека — до конца быть верным себе, сопротивляться страху перед бездной, биться с неизведанным и завоевывать землю для человека. (Переводит дыхание, почти спокойно.) Жизнь заслуживает любви именно потому, что она создала нас людьми, а не камнями или шакалами.

В л а д. Возможно, приятнее быть камнем или шакалом.

М а н о л е. В тебе есть и то и другое. Кто не верит в человека, верит в чудовищ. Между Никой Самофракийской{27} и шумерскими фигурами{28} нет тысячелетий, всего лишь ниточка. (Словно про себя.) Нить паутины.

В л а д. Достоинство человека! Какая жалость, что вера не изготовляется в лаборатории, как химический препарат. Отведал бы и я этого эликсира. (Зевает.) Ах, какая скучища… Мы и зрителям надоели с нашей дискуссией. Ну-ка, зритель, выходи на сцену. Наверное, и тебе есть что сказать. (Делает приглашающий жест в сторону холла кому-то незримому.) Входи!

К р и с т и н а (входит, смущенная тем, что ее обнаружили). Пожалуйста, простите меня… но я вошла потому, что не знала, что здесь разговор, и… (Оправдываясь.) Я не слушала!

В л а д. Хватит извинений! Мы другого и не ждали. Ведь свойство публики — не слушать.

М а н о л е. Оставь девочку в покое. Едешь в город, Кристина?

К р и с т и н а. Да, на матч, с Тома. (Застенчиво.) Вам не хочется, чтобы я ехала?

В л а д. Какие удивительные вопросы ты задаешь. Почему бы ему не хотеть?

К р и с т и н а. Мне показалось, что… Я хотела сказать, может быть, я нужна маэстро. (В замешательстве.) Знаете, мадам Клаудия уехала. То есть, конечно, вы знаете… Но она не говорила, что собирается уезжать.

В л а д (заинтересованно). Совсем уехала?

М а н о л е. Ей позвонили из Бухареста.

В л а д. Ах, телефон! Дьявольское изобретение!

М а н о л е. Ну, давай, Кристина, отправляйся, чего ты ждешь?

К р и с т и н а (тоненьким голосом). Я жду Тома.

Появляется Т о м а.

Т о м а (торопливо). Готова? (Хватает ее за руку, кричит.) До свидания! (Кристине, которую тащит за собой.) Побыстрее, побыстрее!

Оба уходят.

Г о л о с Т о м а (кричит). Влад! Не ждите нас к ужину.

В л а д (без надобности повторяет с иронией). Сказал, чтобы мы не ждали их.

Маноле поднимает голову.

Какая прелестная пара получается из Тома и Кристины, правда?

М а н о л е (помолчав. В его голосе и усталость, но и глухая угроза). Надеюсь, теперь уйдешь и ты?

В л а д. Ты меня гонишь? А я так надеялся на продолжение нашей приятной дискуссии. Я так ужасно соскучился! Кажется, я мог бы совершить что-нибудь невероятное, нелепое. Но непременно нелепое и неприличное!

М а н о л е (вскочив, делает шаг и, дерзка руки за спиной, тяжело глядит на сына). Уйди лучше!

В л а д (вздрагивающим от волнения голосом, но внешне непринужденно). Скажи, ты любишь эту девчурку?

М а н о л е (после продолжительного молчания). Напрасно. Я тебя не ударю.

В л а д (мгновение колеблется, но, сдавшись, направляется в сад. Подойдя к выходу из холла, останавливается). Знаешь, папа, я пришел к выводу, что ты прав. Я всего лишь дилетант, который не знает, чего хочет. (Пауза.) С сегодняшнего дня я отказываюсь от скульптуры. (Пауза. С глубоким отчаянием.) В тридцать лет — я человек без ремесла. Без смысла.

Маноле, который стоит спиной к нему, в профиль к зрителям, вздрогнул. Неуловимо возникает какой-то жест, но он быстро пресекает его и остается неподвижен.

(Не дождавшись ответа, продолжает бесцветным, усталым тоном.) Ах да. Я должен признаться еще кое в чем. Я утверждал, что не завидую тебе больше. Это потому, что теперь… я тебя ненавижу.

Но Маноле по-прежнему не реагирует на его слова. И Влад спешит уйти. Через два-три шага он прижимается к стене. Рыдания сотрясают его плечи. Потом он идет к выходу из сада. Маноле медленно поворачивается лицом к публике. Стоит так, неподвижно. Только кулаки, до сих пор стиснутые, медленно разжимаются в жесте отказа и бессилия.

Затемнение.

Обеденное время. К р и с т и н а разбирает почту, делая пометки.

А г л а я задумчиво глядит на нее, не зная, как начать разговор.

К р и с т и н а (про себя). Приглашение на концерт в филармонию, стенограмма заседания художников, письмо от норвежского скульптора. На это нужно ответить. (Матери.) Ему пишут, что, если б он не знал его искусства, его постигло бы крушение в бесплодных и анархических поисках. Представляешь? Счет за газ. Это тебе… Коктейль в бельгийском посольстве… (Погружается в мысли, потом важно раскланиваясь.) «Bonjour, monsieur… Merci. Oui, il fait très chaud, madame…»[11]. Но думаю, будет дождь.

А г л а я. Что с тобой творится?

К р и с т и н а. Какими они бывают, эти приемы в посольствах? (Смеется.) Я, наверное, умерла бы от волнения. Нужно все время быть изысканной и интеллектуальной… Держаться так, словно ты и внимания не обращаешь на такое множество дипломатов и лакеев…

А г л а я. Вот и выходи замуж за того, кто будет тебя водить туда.

К р и с т и н а. За какого-нибудь министра, да? (Продолжает разбирать почту.) Заседание в Академии… Я решила. Осенью сдаю экзамены в агрономический. Так сказал Тома.

А г л а я. Что еще сказал тебе Тома?

К р и с т и н а. Будто у нас есть время болтать! Хохочем, занимаемся спортом, танцуем. Говорит, пусть это будут настоящие каникулы, чтобы ни о чем не думать. Иногда он устраивает мне головомойку, что, мол, читаю я мало, что останусь неучем. Он прав. Однажды даже рассердился: я сказала, что Достоевский был марксистом.

А г л а я. А он разве не был?

К р и с т и н а (смеется). Иногда я такая дура!

А г л а я. А еще?

К р и с т и н а. Еще? Что учиться надо, человеком делаться. Знаешь, он очень сознательный, не то что я, понаслышке. Он такими вещами не шутит. Да что там, современный человек!

А г л а я (выказывает признаки нетерпения). А он не ухаживает за тобой?

К р и с т и н а. Тома? (Разражается хохотом.) Да ведь мы друзья с детства, мама. И вообще, разве за мной можно ухаживать? Вот бы он повеселился, скажи я ему!

А г л а я. Уймись, прошу! Учти, я бы ничего против не имела. Только бы маэстро не рассердился за то, что ты уделяешь ему мало внимания… Понимаешь… Он очень к тебе привязан.

К р и с т и н а. Так он ведь знает, что я его обожаю. Я ему прямо сказала. Чего ты так глядишь? Ей-богу!

А г л а я (ошеломленно и крайне заинтересованно). Ну? Что он тебе ответил?

К р и с т и н а (становится очень серьезной). Я не могу тебе сказать. Это мой талисман. Если со мной что-нибудь случится, даже несчастье, мне достаточно будет вспомнить его слова — и опять все встанет на место.

А г л а я (обрадованно). Браво, Кристина. Я знала, что ты разумная девочка. Бегу за покупками. (Уходит.)

К р и с т и н а (одна). Он мне сказал: «Ты — жизнь!» (Прикладывает ладони к щекам и издает короткий, взволнованный и счастливый смешок, словно ей не верится.) Я! (Довольно вздыхает.) Ах, как хорошо жить! (Возвращается к бумагам.) Только эта стенограмма длинна, как великопостный день. И почему это так много говорят на заседаниях, и все про одно и то же?! Как ее уложишь в две странички? (Работает.)

Со стороны сада появляются М а н о л е и Т о м а, у которого через руку перекинут купальный халат.

Т о м а. Он захлопнул дверь перед моим носом и заперся. Ты, отец, думаешь, у него действительно нет таланта?

М а н о л е. Гораздо больше, чем у других. Но он отравлен дурной литературой и навязчивым стремлением к оригинальности. Большому таланту безразлично, находят его оригинальным или нет.

Т о м а. В тридцать лет открыть бесполезность своего существования трагичнее, чем обнаружить, что ты болен проказой.

Они подходят к холлу, и Кристина, услышав голоса, выходит на порог.

К р и с т и н а. Учтите, я здесь.

Т о м а. У нас нет секретов, Крис.

М а н о л е. Не забудь, что с завтрашнего дня ты начинаешь мне позировать, Кристина.

К р и с т и н а. Хорошо, маэстро. (Возвращается к своему столу.)

М а н о л е (сыну). Мне привезли глину, и я возобновляю работу. Мелочи пока.

Т о м а (глядит в сторону холла). Ужасно хорошенькая! Она сделалась очаровательной, правда? (Пауза.) Если бы у нее была еще хоть какая-нибудь специальность…

М а н о л е. В прежние времена таланты, искавшие своего пути, работали в мастерских под руководством мастера и даже за его подписью. Сегодня же они наводняют мир подражательными опусами. Гораздо лучше, что Влад нашел в себе силы остановиться, пока не обнаружит, что у него есть о чем сказать. (Садится.)

Т о м а (улыбаясь). Каким выдуманным мне представляется весь этот мир… Столько проблем, более важных…

М а н о л е. Чем искусство?

Т о м а. Это только по-моему, папа.

М а н о л е. Объясни, мне интересно. А то, что делаю я, тебе тоже кажется неважным?

Т о м а (торопливо). Этого я не говорил. Только я, должно быть, стал менее восприимчив к искусству.

М а н о л е (грустно смеется). Вот я отвергнут и другим своим сыном. Как король Лир{29}. Какое удовлетворение получил бы Влад, услышь он тебя, ведь он утверждал, что ты мой духовный наследник.

Т о м а (нежно). Так он прав, папа. Я чувствую, насколько я — твое дитя. Но будь тебе сегодня двадцать четыре, кто знает, возможно, и ты сделался бы физиком, а не скульптором. Тебе не кажется, что по сравнению с устремлениями и гигантскими возможностями познания наукой мир искусства стал слишком мал?

М а н о л е. Следовательно, ты больше не воспринимаешь Рембрандта{30}, Фидия{31}, Баха{32}?

Т о м а. Воспринимаю. Но их произведения приходят ко мне из прошлого, неся на себе груз истории развития человеческого духа, символизируя драмы и этапы. Потому-то они и вызывают во мне трепет братского единения. В то время как в нынешнем искусстве я редко угадываю сущность бытия. Между твоим миром и миром моих исследований — пропасть геологической эры. Ничего не поделаешь, папа, — искусство не впервые изживает себя и умирает.

М а н о л е. А будущее?

Т о м а. Допускаю, что, когда установятся новые отношения между человеком и вселенной, появится и новое искусство, способное их отразить.

М а н о л е. Новые отношения! К тому времени человек утеряет понимание своей человечности. Потому что только это изжитое и усталое, как ты называешь его, искусство воспитывает эту человечность. Твой брат уже вопит об «устаревшем мифе человека».

Т о м а (улыбаясь). Пап, я все же не превратился в робота. И, поверь, совсем не хочу теоретизировать. Зачем ты придаешь столько значения вопросу личного вкуса, да еще изложенному, возможно, легкомысленно. Я знаю, ты большой художник. (Заметив Кристину.) Кристина, пойдем искупаемся?

К р и с т и н а, которая появилась на пороге с листком бумаги в руках, кивает ему головой в сторону Маноле.

Папа, можно она пойдет со мной?

М а н о л е (глядя на него почти с неприязнью). Нет. Она мне нужна!

Т о м а (с шутливым жестом бессилия, Кристине). Я буду на пляже до обеда, если кончишь, приходи. Я должен наконец научить тебя, чтобы ты не выставляла из воды руки, словно мачты. До свидания. (Безмятежный, пересекает сцену и уходит.)

Слышен его свист: «Чао-чао, бамбина».

М а н о л е (хмурится под взглядом Кристины). Знаю, что он не прав. Но все-таки он отрицает меня.

К р и с т и н а. Маэстро, почему вы грустите?

Маноле молчит.

(Испугана его молчанием.) Почему вы не отвечаете? (Прикасается к его руке.)

М а н о л е (сильно вздрогнув). Кристина! (Хватает ее за руки и безудержно целует их.) Ты здесь. Ты рядом со мной, правда?

К р и с т и н а (растерялась; начинает понимать, что происходящее гораздо серьезнее, чем она думала. Пытается высвободить руки). Нет… Нет… Прошу вас… Не надо… Не надо… (Вырвала руки.)

Маноле остается с опущенной головой. Через мгновение, очень чистым движением, Кристина легко касается его волос, гладит их. Маноле встает, пристально глядит на нее.

(Ужаснувшись, отступает на шаг. Отрицательно качает головой, почти не отдавая себе отчета в том, что делает. Наконец горестно, испуганно.) Нет… не это!

М а н о л е. Кристина!

Но девушка поворачивается и бежит. Свет гаснет. Только слышен еще крик Маноле, повторяющего: «Кристина! Кристина!» Тишина.

Затемнение.

Сад, под вечер.

К р и с т и н а. Маэстро… Вы для меня как звезда. Как сказочная звезда. Я бы хотела служить вам всю жизнь, восхищаться вами… вдохновлять вас, я никогда не выйду замуж, клянусь вам, но вы не должны думать так, потому что… (Огорченно.) Как сказать ему это?.. Потому что я люблю вас как дочь, а вы… А если мне только почудилось, и он будет смеяться надо мной? Ну конечно, мне почудилось. Я дура, разложившийся элемент. Иначе как могли мне прийти в голову такие бесстыдные мысли? А если он все же обнял меня, что мне оставалось? Позволить ему делать со мной что хочет, а потом утопиться или стать падшей женщиной. Ах, как все это страшно! И никому не скажешь! Никогда мне не сдавать вступительные экзамены. Потерянный я человек, вот кто. (Она очень несчастна.)

Входит Т о м а. Кристина вздрагивает.

Т о м а. Не вернулся?

К р и с т и н а. Нет.

Т о м а (не слишком озабочен). Где он гуляет? Знает ведь, что ему нельзя переутомляться. Я покричал его в лесу. Добрался до самого шоссе. Как ты за ним не углядела?

К р и с т и н а. Я же тебе сказала. После, как ты ушел на озеро, мне стало нехорошо и я ушла к себе в комнату. Его я оставила здесь.

Т о м а. Может, кто-нибудь из знакомых заехал за ним на машине. Но он мог оставить записку…

К р и с т и н а. Наверное, он был сердитый и пошел прогуляться.

Т о м а. Сердитый? Думаю, что его и вправду разозлил наш спор. Я это понял слишком поздно.

К р и с т и н а. У него могли быть и другие неприятности.

Т о м а. Что такое?

К р и с т и н а. Глупости. Мне всякие глупости лезут в голову. Смотри, теперь, когда ты рядом, мне хочется смеяться. Господи, какой ужас я пережила! Скажи, Тома, ведь правда же, этот мой возраст называют «идиотским возрастом»?

Т о м а. Это ты чуточку перебрала. Что у тебя случилось?

К р и с т и н а. И все же я не читаю бестселлеров, как мама! Мне пришла в голову глупая идея, и я ужасно испугалась. Но откуда могла прийти такая идея? Знаешь, Тома, наверное, я развратная женщина.

Т о м а (ласково). Возможно. Скажи и мне, что тебя испугало?

К р и с т и н а. Нет, не спрашивай. Хорошо, что все прошло. Пропало. Испарилось и исчезло. (Смеется.) Я ощутила себя такой смешной, что неплохо бы меня сунуть под пожарный шланг, хорошенько выстирать. Знаешь что, давай прихватим Влада и пойдем втроем поищем его.

Т о м а. Влада дома нет. И вообще, папа рассердился бы. Когда я ходил один, можно было отговориться, что гуляю. Но так, организованная погоня!..

К р и с т и н а. И мама, смотрю, задержалась!

Т о м а (улыбаясь). Все будто сговорились оставить нас одних. Наверное, очень приятно иметь свой дом… Я ведь только в интернатах да в общежитиях жил.

К р и с т и н а. Теперь мы можем вообразить себя хозяевами. (Восторженно.) Хочешь?

Т о м а. Как будто мы с тобой поженились?

К р и с т и н а. Эх, поженились! Ну и вкусы! Как два брата. Или один из нас гость, а другой — хозяин. (Подчеркнуто, играя роль хозяйки.) «Ах, какая радость, мой дорогой и старый друг! Какой счастливый ветер занес вас в мою пустынь?» Тома, как ты думаешь, мог бы кто-нибудь ухаживать за мной? Но так, серьезно.

Т о м а. Подожди-ка два-три годика.

К р и с т и н а. Правда? Я еще вся из углов и… неприметная. (Хлопает в ладоши.) Как хорошо! Почему ты молчишь, что ты за гость?

Т о м а. Я гляжу, как зажигаются звезды, одна за другой, будто сигналы.

К р и с т и н а (усаживаясь подле него). Думаешь, нас спрашивают о чем-то? Или передают нам что-нибудь?

Т о м а (улыбаясь). Вероятно, и то и другое. И человек должен ответить на все эти миллионы призывов, потому что только он их принимает.

К р и с т и н а. Понимаю. Нас спрашивают, каждого из нас, о чем-то важном для всех людей, и нужно ответить всей вселенной от имени всех людей. О, Тома, ты продолжаешь писать стихи.

Т о м а (смеясь). Клянусь, нет. Я думаю только, что через два месяца я окажусь за тысячи километров отсюда. Надолго. Может быть, на годы. И не смогу уже видеть, как зажигаются звезды над тополями и над твоей головой. Что с тобой, Кристи? (Берет ее руки в свои.) Почему ты плачешь?

К р и с т и н а. Я не плачу. У меня просто немного отсырели глаза. Когда ты сказал про отъезд, я вдруг почувствовала себя такой одинокой, такой потерянной, что чуть не спросила тебя, как дура: на кого ты меня оставляешь? (Смеется сквозь слезы.) Ей-богу, не могу я уже понять, что со мной, совсем сбилась с толку. (Глядя в небо.) Ах, раскинуть бы руки и полететь далеко, далеко… до самой этой голубой туманности, и раствориться в ней, чтобы не знать больше ничего…

Т о м а. Кристи!

К р и с т и н а (вскакивая). Не читай мне больше нотаций и не смейся надо мной, слышишь? Хватит с меня. Чем я виновата, что вы все взваливаете на мои плечи такую тяжесть?

Т о м а (смеясь). Я и не думал читать тебе нотаций.

К р и с т и н а. А не повредило бы. Вот стукнул бы меня разок-другой, так я, возможно, и поняла бы, что к чему.

Т о м а. Иди сюда! (Встает, берет ее за руки и притягивает к себе. Потом внезапно целует.)

К р и с т и н а (метнулась, высвободилась, приложила руку к губам). Зачем ты это сделал?

Т о м а. Потому что люблю тебя.

К р и с т и н а (вскрикивает). Тома! (И, прижав голову к его груди, начинает плакать.)

Т о м а. Кончено, кончено! Не такое уж это большое горе. Случается и с другими. Ну-ка, подними голову, я тебе вытру глаза. (Вытирает ей глаза платком.) Если глаза у тебя полны слез, то как мне увидеть в них ответ?

Взволнованная Кристина глядит на него, потом подымается на цыпочки и тянется к его губам. Они обнимаются. За спиной Тома появляется М а н о л е. У него растерзанный вид. Долго стоит неподвижно. Потом, после того как слышатся два-три звука, предвещающих его ужас, Маноле начинает смеяться.

Папа, что с тобой?

Маноле резко обрывает смех. Пронзительные звуки нарастают, потом мало-помалу угасают.

М а н о л е (глухим, невыразительным голосом). Уходите отсюда.

Т о м а. Мы беспокоились. Кристина и я…

М а н о л е (тем же тоном). Уходите отсюда.

Испуганная К р и с т и н а вырывает руку и убегает.

Т о м а. Папа, но объясни мне…

М а н о л е. Иди за ней. Чтобы не убежала с каким-нибудь козлом. Ночь и лес кишат алчными тварями с человеческим обликом, женщина же слаба. Ей нравится звериный дух.

Т о м а. Она моя невеста, папа.

М а н о л е (взрываясь). Почему ты еще здесь? Я не хочу видеть тебя. Никогда.

Т о м а (кидается к нему). Папа!

М а н о л е. Не прикасайся ко мне. (Более спокойно.) Разве трудно понять, что я не хочу тебя видеть, что я никого не хочу видеть? Тебе нужно объяснение? Я сошел с ума. Пожалуйста! Ты доволен?

Т о м а (крайне озабоченно). Привезти доктора, папа, да? Бегу за доктором.

Стремясь отделаться от сына, Маноле согласно кивает головой и машет рукой, чтобы тот шел. Т о м а быстро уходит. В то время как Маноле выходит на середину сцены, слышится шум отъезжающего автомобиля.

М а н о л е (приблизясь к рампе). Ты победила меня, ведьма. Отныне и впредь я не стану больше прятать голову в песок, чтобы не видеть тебя, не пытаюсь убежать. Я гляжу прямо тебе в лицо! И буду видеть только тебя. (Словно наслаждаясь отчаянием.) И я создам твой образ, чтобы и другие сошли с ума от страха и отвращения. (Овладевая собой, делает несколько шагов по саду; другим тоном.) Домника! Домника!

Будто ждавшая этого зова, появляется Д о м н и к а.

Д о м н и к а. Звал меня, Маноле?

М а н о л е. Няня, собери-ка пожитки да устрой себе постель в холле. Никого не пускай в мастерскую. Только ты можешь входить ко мне. Поняла?

Д о м н и к а. Хорошо, сынок, как прикажешь.

М а н о л е (пересекает холл и входит в мастерскую. С порога). И хорошенько запри дверь, няня! Закрой на засов. (С двусмысленной усмешкой.) Не будем тревожить сон разума, пусть себе спит. (Закрывает дверь мастерской.)

Какое-то мгновение дом, облитый лунным светом, выглядит пустым и слепым, только звучат удары молотка.

Затемнение.

В саду.

Т о м а (входящей Клаудии). Бесполезно, да?

К л а у д и я (обескураженно). Он даже двери не открыл. Передал через старуху, чтобы пришла в другой раз.

Т о м а. Клаудия, останьтесь с нами, хоть на несколько дней. Нужно что-то делать.

К л а у д и я. Почему ты не известил меня сразу? Как все произошло, Тома?

Т о м а. В тот несчастный вечер я поверил в припадок… (Ему трудно выговорить это слово.)

К л а у д и я. Безумия?

Т о м а. Да. Я помчался за доктором. Однако отец выставил его за дверь с такой вежливостью и логикой, что медик счел сумасшедшим меня. И правда, тут кроется что-то другое, но я не могу понять что.

К л а у д и я. Что говорит Влад?

Т о м а. Влад? (Издает короткий язвительный смешок.) Пробудился от летаргии, как муха в тепле. Страшно возбужден, крутится весь день вокруг мастерской, улыбается, будто посвящен в тайну. Но со мною помалкивает.

К л а у д и я (после минутного колебания). А Кристина?

Т о м а (хмуро). Очень болела. (Просительно.) Поговорили бы вы с ней, помогли узнать, что происходит, вы оказали бы мне огромную услугу. Меня она избегает или, когда встречаемся, замыкается в молчании, из которого вытащить ее я не в силах.

К л а у д и я. Мне говорила Аглая, что в тот вечер…

Т о м а (нервно). Да, и что? Это правда, папа застал нас здесь, когда мы обнимались. Но я не понимаю, зачем Аглая рассказала вам это. Глупо. Это не имеет никакого отношения к случившемуся. (С едва уловимым беспокойством.) Или имеет?

К л а у д и я. Разумеется, Тома. Состояние Кристины, несомненно, результат волнения. Ее взволновала выходка Маноле. В ее возрасте это вполне понятно.

Входит поглощенный своими мыслями В л а д.

В л а д. Какой сюрприз! Вы хорошо сделали, что приехали, Клаудия. (Целует ей руку.)

Т о м а (озабоченно). Не понимаю, однако, почему она избегает меня. И почему молчит?

В л а д. Ты говоришь о Кристине? (Клаудии.) Он умеет решать квадратуру круга, но элементарная логическая проблема — выше его возможностей.

К л а у д и я (поспешно). Дай мне сигарету, Влад.

В л а д (подавая сигарету, с иронией). С каких пор вы курите?

Т о м а. Какая еще логическая проблема?

К л а у д и я (торопливо). Он хотел сказать, как и я, что это несчастное происшествие взволновало девочку.

В л а д (улыбаясь). Точно. Как ясно вы формулируете!

Т о м а переводит взгляд на него, но тут же, встрепенувшись, поднимается и уходит.

(Тихо Клаудии.) Интересно бы знать, насколько вы меня считаете негодяем.

Возвращается Т о м а.

Т о м а. Мне показалось, ее увидел. В конце концов, Кристина поправится. Она молода. Серьезнее то, что происходит с отцом. Ума не приложу, где он берет силы работать по пятнадцать часов в день.

В л а д. Рубит прямо в камне, никакой лепки.

К л а у д и я (испуганно). Да, но ведь это самоубийство. Почему вы не остановите его?

Т о м а. Как?

К л а у д и я. И что он делает?

В л а д. Страшно хотелось бы увидеть. Во всяком случае, я жду сюрприза.

Т о м а. Не знаю, что он делает, но этот беспрестанный стук молотка пробирает меня до самого мозга. (Ожесточенно.) Ничего больше не понимаю. Все превратились в какие-то бродячие ребусы. Если бы я не убеждался время от времени, что голова моя в порядке, я бы решил, что спятил.

В л а д. Иногда это предпочтительнее.

Т о м а. Прибереги для себя это удовольствие.

В л а д (опять уходя в свои мысли). Да, но что он там делает? Простите… (Уходит.)

Т о м а. Опять пошел вертеться около мастерской. (Просительно.) Клаудия, прислать вам Кристи?

Клаудия кивает. Т о м а уходит. Клаудия опускает голову на руки и не видит, что к ней приближается А г л а я. Та, очевидно, взволнована, поэтому меньше следит за собой.

А г л а я. Что они вам сказали? Выдумки все это, правда? (Конфиденциально.) У них не хватает смелости признать правду. Я буду кричать о ней на весь свет! Он совсем спятил.

К л а у д и я. Что вы себе позволяете?

А г л а я. Я знаю, что говорю. Я, было, поверила, что это история Кристины и Тома так его взбесила. Взяла и пробралась тайком к нему в мастерскую, чтобы успокоить его, объяснить. Знаете, что он сделал? Швырнул в меня долото. И заорал на меня, порядочную женщину, вдову: «Сводня!» Так и заорал. После пятнадцати лет преданности и самопожертвования… (Всхлипывает.)

К л а у д и я (с отвращением глядит на нее). Да, ужасное слово! Когда его не заслуживаешь. (Резко.) Но никто не дал вам права называть его сумасшедшим. Это неправда!

А г л а я. Неправда? Я видела, что он делает. Как только он понял, что я в мастерской, он набросил простыню на… (испуганно) на эту вещь. (Взрываясь.) Ее и в сумасшедший дом не взяли бы.

К л а у д и я (заинтересованно и взволнованно). Но что вы увидели?

А г л а я. Не знаю… То есть. Это было три или четыре человека, мужчины и женщины. Не помню сколько. Совсем голые. Едва выступают из камня. Будто хотят втиснуться в него обратно. У одного видно только лицо. И глядели они на меня так странно и устрашающе, что я обернулась, чтобы увидеть, что у меня за спиной. А внизу, у их ног была огромная женщина, тоже голая, мертвая. Только глаза у нее — живые и будто смотрели на что-то. Так хитро, пристально, прищурясь, на меня. То есть тоже за мою спину. Тогда я обернулась еще раз и закричала.

К л а у д и я. Почему?

А г л а я. Мне показалось, что я понимаю, на что они смотрят, будто и я вижу… не знаю, смерть или еще что. Тут он набросил простыню. Он сумасшедший! (Вздрагивает и поднимается.) Надо бежать. Сюда идет дочка. Она не желает знать меня.

Аглая хочет выйти, но в эту минуту появляется К р и с т и н а. Она бледна, осунулась, движется, как автомат. Аглая не решается уйти. И смиренно глядит на нее, полная материнской тревоги.

К р и с т и н а (бесцветно). Добрый день. Мне Тома сказал, что вы хотите говорить со мной.

А г л а я (со слезами на глазах). Посмотрите, какая она бледная! Что с тобой, доченька ты моя? Почему ты не скажешь маме, что с тобой?

Кристина сурово глядит на нее и рывком поворачивается спиной к ней. А г л а я плача уходит.

К л а у д и я. Ты не посидишь со мной? (Притягивает ее за руку.)

Кристина садится как деревянная.

Я слышала, ты болела?

К р и с т и н а. Только два дня. Теперь все хорошо.

К л а у д и я (бережно). Поговорим с тобой как два старых друга. Согласна?

К р и с т и н а. Как вам угодно.

К л а у д и я. Ты знаешь, Тома очень горюет.

К р и с т и н а. Знаю. Я виновата. Во всем виновата я.

К л а у д и я. Ну что за ребячество? Что ты вбила себе в голову?

К р и с т и н а (упрямо). Я знаю, что виновата.

К л а у д и я. Послушай, девочка. Тебе нужно встряхнуться и прогнать эти глупые мысли.

К р и с т и н а (машинально). Да, мадам.

К л а у д и я. Посмотри мне в глаза. Ты любишь Тома?

К р и с т и н а (на этот раз вопрос дошел до ее сознания, она прижимает руку к губам). Я не отдавала себе отчета до того вечера, когда он меня поцеловал.

К л а у д и я (облегченно вздохнув). Слава богу! Тогда все хорошо. Будет хорошо.

К р и с т и н а. Никогда я не выйду замуж за Тома. И я не могу его больше видеть. Я виновата.

К л а у д и я. Да перед кем же, чудак человек?

К р и с т и н а (опять бесцветно). Перед Тома, который считает меня честным человеком. Перед вами, которая знает, что это не так.

К л а у д и я. Ну, я не в счет. Я уже к этому привыкла. А кроме того, я не догадываюсь, что ты имеешь в виду.

К р и с т и н а. Перед… ним…

К л а у д и я (решившись вложить персты в рану). Кристина со мной ты можешь говорить откровенно. Тебе пришло в голову, что Ман влюбился в тебя и что его болезнь — результат случившегося в тот вечер…

Кристина, вся сжавшись, глядит на нее и кивает.

Так ты маленькая романтическая чудачка. Все это выдумка твоей девичьей головушки.

К р и с т и н а (выходя из состояния безразличия). Ох, если бы это было правдой!

К л а у д и я. Но так оно и есть! Он же только пошутил. Сам мне признался.

К р и с т и н а (полна надежды). Вы меня не обманываете?

К л а у д и я. Он мне сам признался. (С усилием.) Говоря мне, что любит меня. Ну, теперь успокоилась? Беги к Тома, и побыстрее!

К р и с т и н а (собирается вскочить, потом останавливается). Не сердитесь, но я вам не верю. «Ты для меня — жизнь», так он мне сказал.

К л а у д и я (отворачивается и закусывает губу, пытаясь овладеть собой, потом с улыбкой гладит Кристину по голове). Он шутил, девочка.

К р и с т и н а (упрямо). Я должна поговорить с ним, должна! Если нет…

Слышны удары молотка.

Слышите? Будто гвозди в гроб заколачивает. Не могу больше слышать, не могу! (Затыкает уши, в то время как свет гаснет.)

Затемнение.

Мастерская. Слышно, как работает Маноле, слышно его тяжелое дыхание дровосека, но самого его не видно, так как угол, где он работает, скрыт от зрителей. Д о м н и к а сидит у двери на стуле. Как у всех очень старых людей, у нее отсутствующий вид.

М а н о л е (прервав работу, выходит. Вытирает пот. Вид у него изнуренный). Няня, меня оставляют силы. (Падает на стул.) Няня, ты слышишь? (Тяжело дышит. Через некоторое время всматривается в старуху и замечает ее отсутствующий вид. Громче.) Есть еще молоко, няня?

Д о м н и к а (вздрогнув). На холод поставила, сынок. (Приносит молоко.)

М а н о л е (тяжело переводя дыхание). Опять, Домника, к тебе твои старики приходили?

Д о м н и к а. Только-только ушли. Потому, какая у них забота? Вот и гуляют. Ни пахать тебе, ни полоть. Весь день по гостям. Большими барами заделались.

М а н о л е. Все еще зовут к себе?

Д о м н и к а. А зачем, думаешь, ходят? Прикидываются: «Почему, мол, девонька, корова не доена?.. Да чего, мол, стоишь у плетня?» Какая корова, какой плетень? Будто не знают, что тут у нас дача?! Хитрые! Бери молоко, сынок. Пенку я сняла.

М а н о л е (пьет). Хорошо. Им-то оставила?

Д о м н и к а. Господи, Маноле, что тебе в голову пришло! Они же… (долгая пауза) померли.

М а н о л е (с мрачным юмором). Так, может, они голодные после такого пути. А что еще говорили старики?

Д о м н и к а. Ну, чего не наговорят! (Смеясь.) Сегодня про Митруца меня пытали.

М а н о л е. Какой такой Митруц?

Д о м н и к а. А кот, Митруц. Не я ль ему жестянку на хвост навязала? «Что ты, матушка, как можно!» Ну что сказать ей, что злодей Ионикэ, поповский сын, подбил меня кота держать, пока сам жестянку ему навязывал? (Заливается старческим дребезжащим смехом. И совершенно неожиданно смолкает.)

М а н о л е. Люди бы сказали: из ума выжила няня.

Д о м н и к а. Эх, горемычные, что они знают? Может, и впрямь из ума выжила… Так это когда готовишься в самую дальнюю дорогу. Одной ногой здесь, а другой — там, почитай, ушла наполовину.

М а н о л е (смеясь). Смерть, которую видят мои каменные люди, не похожа на твою, няня. Она без Митруца и без гостевания батюшки с матушкой.

Д о м н и к а. То-то они пялятся страховито как… Будто большое дело помереть, Маноле… Так уж положено. А что ты там делаешь — чистое злодейство, поломал бы лучше. Чтобы люди не видели. Ну что им нужно? Жизнь — жизнью, а смерть — смертью. Чего мешать их? Не положено закон рушить, Маноле.

М а н о л е (сердито). Хорошо, хорошо, иди спать.

Д о м н и к а (поднимаясь). Тогда доброй ночи. (Бредет к дверям.) С законом играть не пристало тебе. (Открывает дверь.) Оставить тебе дверь приоткрытой? Вон, послушай, соловей поет. Ах, сердешный, ах, ласковая птаха, какое чародейство вложил всевышний в твое горло? (Словно читая псалом.)

Знаешь, как я думаю, Маноле? Что вся наша жизнь — это таинство свадьбы. Венчается тьма со светом, зло с добром, и снова и снова беспрерывно зарождаются зори.

М а н о л е. Какие еще зори.

Д о м н и к а. Заря, сестра родная. Слышишь?

М а н о л е (довольно хмуро). Не слышу. И вообще, чтоб его кошка съела!

Д о м н и к а. Окстись, не мели. А как лягушки орут, тоже не слышишь, как деревья шумят? Господи, как велик и прекрасен жизни сад…

М а н о л е (выталкивает ее за порог). Хватит, оставь меня в покое, ничего я не слышу. (Закрывает за нею дверь. С усмешкой.) Жизни сад! (Идет к скульптуре.)

Дверь приоткрывается, и в мастерскую проскальзывает неясная тень, прижимается к стене и замирает.

(После долгой паузы поднимает глаза, видит тень у стены. Без удивления.) Опять пришла? (Усаживается спиной к своему безмолвному собеседнику.) Ты никак не поймешь, что нас двое совсем чужих. Ты — другой Маноле Круду. Тот, который стоял наверху, у края пропасти.

К р и с т и н а (ибо это она, испуганно отделяется от стены, делает шаг вперед). Маэстро!

М а н о л е (вздрогнув). А? (Оборачивается, проводит рукой перед глазами, будто прогоняя видение.) Это ты? (Тихо смеется.) Я беседовал с другим гостем. Тоже незваным. Его зовут скульптор Маноле Круду, и он невероятно назойливый человек. Читает мне проповеди. Я выставляю его за дверь, а он лезет в окно.

К р и с т и н а. Маэстро!

М а н о л е (словно только сейчас осознал ее непрошеное вторжение). А ты что здесь потеряла? Кто позволил тебе войти в мастерскую?

К р и с т и н а. Мне нужно поговорить с вами. Немедленно!

М а н о л е. Ты забываешься, девочка. Откуда ты взяла, что у меня есть желание разговаривать с тобой? Почему ты врываешься сюда без спросу?

К р и с т и н а (героически). Я пришла сказать вам, что никогда больше не увижусь с Тома и что…

М а н о л е (раздосадованно). Ну а мне что? Твое дело.

К р и с т и н а. И что я сделаю все, что вы захотите.

М а н о л е (после паузы). Подойди.

Растерянная Кристина делает два шага к нему.

Ты в своем уме, девочка? Что за странные сказки ты рассказываешь? И что ты себе позволяешь?

К р и с т и н а (растерянно, но готовая идти напролом). Вы сказали однажды, что для вас я… жизнь. Так я…

М а н о л е (разражается смехом). Я сказал это? (Приподнимает ей подбородок.) Ага, ты решила принести себя в жертву, не так ли? Кажется, шла речь, что ты будешь мне позировать.

К р и с т и н а (едва дыша). Да, маэстро.

М а н о л е. Хорошо, раздевайся.

Кристина испуганно глядит на него. Потом, смертельно побледнев, поднимает руку и расстегивает пуговицу на блузке.

(Хватает ее за руку и дает ей оплеуху.) Блаженная! Иди спать и выкинь дурь из головы. (Встает и направляется к своей скульптуре. Берет молот и долото. Не оборачиваясь.) Ты все еще здесь? Я занят.

К р и с т и н а (направляясь к выходу. В дверях). Прошу вас, простите меня, теперь я понимаю, что была ужасно смешной и бесстыжей.

М а н о л е (обернувшись к ней). Это неважно и со временем пройдет. Скорей, нужно чувствовать себя счастливой.

К р и с т и н а. Это правда. Но мне вас жалко. Вы так переменились и так печальны…

М а н о л е (вздохнув, скучающе). Излечу тебя и от этого. Но потом не надоедай мне больше. (Указывает на скульптуру.) Подойди и смотри.

Кристина подходит.

Если поймешь, что я сделал, догадаешься, что я уже по ту сторону и печали и жалости.

К р и с т и н а (зачарованная и испуганная, слегка пятится). На что глядят эти люди, что они увидали?

М а н о л е. Небытие, девочка. Смерть.

К р и с т и н а взглядывает на него, издает сдавленный крик и бежит, оставив дверь открытой.

Гусыня! (Вновь идет к скульптуре, но, скрученный болью, хватается за сердце. Падает на стул, стонет.)

В дверь заглядывает В л а д. Видит отца, но не отдает себе отчета в том, что происходит, или не хочет принимать этого во внимание. Осторожно проходит за спиной Маноле к скульптуре. Через некоторое время возвращается.

В л а д (настолько взволнован, что почти заикается. Подходит к отцу). Прости меня, отец! Я должен был увидеть ее! Потрясающее творение!

М а н о л е (во власти приступа, невнятно бормочет). Ампулу! (Показывает на куртку, висящую на гвозде.)

В л а д (только сейчас осознал серьезность положения). Что с тобой, папа, тебе плохо?

М а н о л е (хрипит). Ампулу!.. В кармане!

В л а д (бросается к куртке, достает ампулу). Что с ней делать, папа?

М а н о л е. Платок… Разбей… Скорее…

Влад разбивает ампулу в платок. Маноле хватает его и глубоко вдыхает запах лекарства.

В л а д (совсем потеряв голову). Позвать кого-нибудь? За доктором послать?

М а н о л е (делает отрицательный жест. Продолжает вдыхать, потом понемногу расслабляется). Воды, прошу.

В л а д (подавая стакан). Тебе легче?

М а н о л е (отвечает с большим запозданием, как человек, вернувшийся издалека). Пока да. По крайней мере могу дышать. (Пауза. Глядит на скульптуру.) Не успею закончить ее!

В л а д. Но она закончена, отец!

М а н о л е (глядит на него недоуменно и сосредоточенно). Что? Что ты сказал?

В л а д. Всякое добавление ее осквернило бы. (Благоговейно.) Какой ты большой скульптор, папа! (Возвращается к скульптуре.) Теперь я понимаю твои слова, что я ничего не знаю о мраке и почему предупреждал меня не плясать на канате. Каким глупцом я должен был тебе казаться с моими мелочными истериками и моим эстетическим шутовством! (Подходит к Маноле.) Но с этой твоей скульптурой случилось нечто: она ничего не потерпит рядом! Она — по ту сторону искусства и человеческого.

М а н о л е. Не ожидал от тебя таких слов.

В л а д (указывая на скульптуру). Она вынуждает меня произнести их. Вопреки моему сопротивлению. Это не человеческое творение, а противоположность его, средоточие паники, осязаемое отрицание. Сама смерть.

М а н о л е. Помоги мне подняться. Хочу ее видеть.

Влад помогает ему встать и подводит к скульптуре.

Как странно! Ты прав. Я не заметил, что кончил ее. Думал, что работы еще много. Но сейчас понял, однако, что полностью закончил ее. Словно лет десять назад. (Улыбается, потом улыбка переходит в почти жизнерадостный смешок.)

В л а д. Чего ты смеешься?

М а н о л е (указывая на скульптуру). Само уродство!

В л а д. Это шедевр!

М а н о л е. Как гигантская, вырванная с корнем и водруженная на постамент опухоль. (Вопросительно сыну.) Почему на постамент?

В л а д. Не понимаю, что ты хочешь сказать?

М а н о л е. Откуда такой шум? Невероятный шум, как водопад, ураган.

В л а д. Тебе чудится.

М а н о л е (внимательно прислушивается). Готово, теперь исчезло, прошло… Рассеялось… (Длинная пауза.) Какая ласковая тишина! Почему он не поет?

В л а д (испуганно). Кто не поет?

М а н о л е. Не пугайся, я не брежу. Никогда не было так ясно. (Трогает рукой голову, потом грудь.) И здесь… и здесь… (С улыбкой.) Так должна чувствовать себя женщина, которая родила чудовище. Очистившаяся, облегченная… и очень виноватая, стыдящаяся.

В л а д. Папа!..

М а н о л е. Молчи, Влад. Позволь мне поговорить с самим собой. Давно уж я не говорил со старым, вышедшим из моды каменотесом. Он был неглупый старик и с чувством достоинства. Ему не по нутру были умозрительные обоснования, претили непристойности. (Указывает пальцем на скульптуру.)

В л а д (робко). Я хочу у тебя кое-что спросить.

М а н о л е. Что ты сказал?

В л а д. Я хочу спросить тебя. Для меня это очень важно… После… (указывает на скульптуру) что можно еще создать? Что еще может быть потом? Не для тебя, но вообще, для художника.

М а н о л е. Ничего. Явно ничего не может уже быть после.

В л а д. Значит, тому, кто принял ее, не остается ничего другого, как бросить долото, упасть на землю и выть от ужаса. Как животное.

М а н о л е (после молчания). Но ее не нужно принимать.

В л а д (оторопев). Как? И это говоришь ты, ты, создатель ее?

М а н о л е. Не я ее создал, Влад, а мой страх. Теперь этот страх уже не во мне, а там, на постаменте, безумный и бесстыдный. Оттого я и смеялся сейчас, потому что открыл вдруг… что мне больше не страшно. (Возбужденно.) Никогда я не был так свободен и силен, как сейчас. (Хватается вдруг за грудь с выражением страшной боли на лице. Почти хрипит.) Ничего, это уже не имеет никакого значения. Устала плоть. На отдых просится. Только и всего.

В л а д (после долгой паузы, побуждаемый непреодолимым любопытством). Прости, папа, я не хочу тебя мучить, но для меня это вопрос жизни и смерти, ответь мне… Как же выйти из этого тупика?

М а н о л е (с трудом). Кое-что сделать все же можно… Одно-единственное… то есть… (Хватается за горло.) Кажется, у меня снова приступ.

В л а д (испуганно). Я все же позову кого-нибудь!

М а н о л е. Никого не хочу видеть!

В л а д (робко). Мне можно остаться возле тебя?

Маноле пожимает плечами, безразлично, но не протестуя.

Пойми, по сути дела… я всегда любил тебя.

Маноле, который прислонился к спинке стула с закрытыми глазами, только поднимает руку в знак молчания. Через некоторое время Влад, истерзанный любопытством, которого он не в силах сдержать, возобновляет разговор.

Ты не сказал, что еще можно сделать… (Опять указывает на скульптуру.)

М а н о л е (открывает глаза, он будто прислушивается к чему-то). Тсс! (Улыбка.) А он-то сильнее. Слышишь его?

В л а д. Кого?

М а н о л е (улыбаясь). Соловья.

И в то время, как Маноле стискивает горло рукой, охваченный новым приступом, с возрастающей силой слышится песня соловья. Свет медленно гаснет.

Затемнение.

В саду. В л а д, Т о м а, К р и с т и н а, К л а у д и я. Все наспех одетые.

В л а д. Пока все сводится к разговорам, потому что скульптуру никто не видел, кроме Стериана, когда тот приезжал составить список работ для парижской выставки. Но слухи распространились с быстротой молнии.

Т о м а. Справедливо. Эта скульптура зачеркивает творчество всей жизни отца. Это как отступничество.

В л а д. И все же она гениальное произведение. Не знаю, достигало ли два-три раза искусство отца таких высот.

Т о м а. Когда я вошел в мастерскую, меня просто парализовало. Счастье, что у человечества желудок страуса. Переварит оно статую, как переварило и войны, и крематории, и все другие подлости.

К л а у д и я (которая, погрузившись в свою боль, не слушала их). Почему он улыбается? Вы заметили? Молчит и все время улыбается. Это улыбка, которой я не понимаю. Даже во время ночного приступа она не сходила у него с губ…

К р и с т и н а (застенчиво). Он со мной вчера так ласково разговаривал…

К л а у д и я. Да, никогда Ман не был таким кротким. И таким отсутствующим.

В л а д. Есть две вещи, которые меня мучают и которые мне никогда не понять. В ночь, когда он закончил скульптуру, он мне сказал, что можно еще что-то сделать. И потом говорил о соловье. Правда, соловей пел, но я не понял, что ему казалось необычным?

К л а у д и я (глянув в небо). Скоро рассвет.

К р и с т и н а (смотрит в сторону). Идет доктор.

Д о к т о р подходит к группе, которая как будто олицетворяет тревожное ожидание.

Д о к т о р (с жестом бессилия). Хочет вас видеть. После всех этих припадков любое волнение, любая тревога, даже самая маленькая, могут быть роковыми. Лучше, чтобы вы это знали! На всякий случай я ему сказал тоже. Да… (Повторяет жест.) Это все, что мы можем сделать.

Все хотят идти к Маноле.

Т о м а (задерживает доктора). Вы полагаете, что…

Д о к т о р. Мне не нравится его отсутствующий вид. (Смотрит на часы.) Я еще загляну в первой половине дня. (Пауза.) И самое главное: никаких эмоций! (Уходит.)

Холл. Входит М а н о л е в сопровождении Д о м н и к и.

М а н о л е. Какое у тебя древнее лицо, няня! Будто тебе тысячу веков.

Молчание. Входят К л а у д и я, Т о м а, В л а д, К р и с т и н а.

К л а у д и я. Мы здесь, Ман.

М а н о л е (минуту рассеян). Да. Не сердитесь, что я позвал Домнику. Она учила меня делать первые шаги в мире и воображает, что у нее еще один долг по отношению ко мне. Не станем портить удовольствие старухе. Она тоже торопится.

Домника отступает в угол.

М а н о л е. Опять у тебя глаза красные, Клаудия.

Клаудия отворачивается.

И Влад пришел?

К л а у д и я. Ты не видишь его, Ман? Он перед тобой.

М а н о л е. Да, правда. Так темно здесь, что…

Все испуганно переглядываются, так как ярко горит лампа.

А кто эта девочка?

Т о м а. Кристина, папа.

М а н о л е. Кристина? А, да, знаю. Ты и Тома должны народить детей, много и красивых. Слышите? (Впал в рассеянность.)

Т о м а. Пап, не лучше бы тебе лечь?

Маноле не отвечает.

К л а у д и я. Поздно, Ман.

М а н о л е. Вы правы, очень поздно. У меня мало времени.

Т о м а. Лучше поговорим завтра, папа.

М а н о л е (с трудом. У него все время вид человека, который погрузился в воду и изо всех сил пытается вынырнуть на поверхность. Только гигантская воля помогает ему в этом усилии). Завтра… вчера… я забываю. (Улыбается.) Я позвал вас сюда для того, чтобы… (Его сотрясает озноб.)

Т о м а. Доктор сказал, что тебе нужен абсолютный покой.

М а н о л е. Но я очень спокоен, мальчик, никогда я не был так… Я хотел сказать вам… сказать… да, вспомнил… Смерть — это личное дело, но жизнь… жизнь — это дело общее. Поэтому… (Его опять сотрясает дрожь.)

К л а у д и я. Тебе холодно, Маноле? (Укутывает его плащом, который прикрывает плечи Маноле.)

М а н о л е. Немного. Смеркается, да? Не прерывайте меня. Мне так трудно собраться, мысли разбегаются… Путь слишком далек, и темно… (Опять впал в рассеянность. Потом с усилием.) Но нужно… иметь теперь… Я…

Т о м а. Папа, прошу тебя!

М а н о л е. Влад, в тот вечер, когда я выбрался из ужаса, как из туннеля, я сказал тебе, что сброшена не последняя карта, что… (Тяжело дышит.)

В л а д. Что можно еще что-то сделать.

М а н о л е. Да. Ты не понял? Я могу…

Пауза.

В л а д (это вопль сердца). Скажи, папа!

М а н о л е. Могу… уничтожить скульптуру.

В л а д. Уничтожить? Произведение это неповторимо, папа. Оно не ложь.

М а н о л е. Но кому полезна такая правда? Это не мое завещание! Возьми молоток, Влад, и разбей ее! Прошу! Приказываю! Скорее! Я спешу!

В л а д (испуганно отступает). Я? Не могу, отец!

М а н о л е. Немощный мозгляк!

К л а у д и я (с отчаянием). Ман, умоляю, ты устанешь!

М а н о л е. Клаудия, ты никогда не стояла у меня на пути. И именно сейчас?.. Тома, ты! Ты разумнее, ты здоровее!

Т о м а. Я не могу, отец!

М а н о л е. Трусы! (С трудом поднимается, идет к мастерской. Шатается.)

К л а у д и я. Не позволяйте ему, он убьет себя!

Д о м н и к а (останавливает ее). Не мешай. Он знает, что делает.

В л а д (загораживает дорогу Маноле). Я пойду, папа! (Входит в мастерскую.)

М а н о л е (остается один в центре холла). Да, она была хорошо сделана.

Слышатся удары молотка, и скульптура с грохотом разбивается. Появляется В л а д.

В л а д. Все, отец!

М а н о л е (легко коснувшись его щеки). Это хорошо. Ты понял, как обстоят дела, сынок. (С трудом.) Хорошо быть верным самому себе… Но еще важнее быть верным людям.

В л а д (испуганно разглядывая свои руки). Не знаю. Я ничего больше не знаю. У меня руки в крови.

М а н о л е. Где вы? Ужасно темно.

К л а у д и я. Нет, Ман. Это день.

Действительно, розовеет небо.

М а н о л е (всматривается в небо, с волнением). Правда. (Очень долгая пауза.) Идите. Прошу вас, идите! (Пауза.) Дай мне руку, няня.

Д о м н и к а. Вот она, сынок, дорогой мой мальчик, няня с тобой, не бойся.

М а н о л е. Чего мне бояться? «Солнце и луна»… Ведь так, няня?

Д о м н и к а. Так, Маноле.

Маноле закрывает себе лицо плащом.

(Причитает на крещендо.)

З а н а в е с.