Современная румынская пьеса

Перевод Е. Азерниковой

Павел Стоян, 65 лет.

Михай Дума, 45 лет.

Петр Петреску, 50 лет.

Василе Олариу, 55 лет.

Тибериу Ману, 47 лет.

Марта, 45 лет.

Дед Никифор, 70 лет.

Йон, 55 лет.

Андрей, 25 лет.

Траян Мэриеш 55 лет.

Доктор Мартин.

Лейтенант.

Младший лейтенант.

Шофер, 35 лет.

Рабочие, крестьяне, дети, юноша, девушка, стража, сержант, заключенные, офицер, строители, партийные активисты.

Действие происходит в наши дни.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Странный красноватый цвет.

Д о к т о р. Да-а-а. (Поспешно.) Не вздумай искать в этом «Да-а-а» какой-нибудь скрытый смысл. Просто у меня такая странная привычка.

С т о я н. К старости мы обрастаем привычками, как колючками.

Д о к т о р. Ты все еще куришь? Сколько сигарет в день?

С т о я н. Что бы ты хотел услышать?

Д о к т о р (с профессиональной улыбкой). Правду.

С т о я н (резко, глядя ему прямо в глаза). А ты… скажешь мне правду?

Д о к т о р (короткая напряженная пауза, потом взгляд ясный, открытый). Да, Павел.

С т о я н (пауза). Спасибо, Мартин… (Улыбка застыла на его лице как маска.) Впрочем…

Д о к т о р (встревожен отсутствием реакции). Я бы посоветовал тебе проконсультироваться и с…

С т о я н (отрицательно качает головой). Я верю только тебе. Знаешь почему? Не знаешь. Помнишь, в июле сорок четвертого тебя привезли после процесса худого, как кошка. Какого черта тебя так разнесло? Ты вошел в камеру, козырнул по-военному… а уж из тебя вояка — смех один!.. и отрапортовал: «Приговорен к смертной казни!»

Д о к т о р (тихо). Это я форсил…

С т о я н. Нет. Ты был уверен, что с тобой такого произойти не может. (Очень тихо, удивленно.) Вот и я не верю. Ты на рыбалку-то ездишь?

Д о к т о р. А как же! На прошлой неделе в Дорне{80}… может, потому, что у меня не было специального разрешения, я поймал такую рыбищу… (Показывает размеры, напоминающие Моби Дика{81}.)

С т о я н. Я пришлю тебе прекрасный английский спиннинг. Марка «Шекспир»…

Д о к т о р (поучительно). У рыбаков — владельцев изысканных удочек — рыба, как правило, не клюет. (Провожает Стояна до двери.)

С т о я н (резко повернулся, с бешенством). Черт бы побрал все эти слова. Здорово мы научились за них прятаться… Зачем? Именно теперь и следовало бы напиться.

Д о к т о р. Если хочешь.

С т о я н. Нет, спасибо. Мне это уже не по плечу. Всего хорошего.

На сцене обозначены три места действия.

Улица, тихая боковая, — место прогулок влюбленных и пенсионеров.

Двор Дома приезжих уездного комитета партии. Выглядит, пожалуй, слишком ухоженным: симметричные грядки, фонтанчик с журчащей водой, несколько зеленых кустов, забор из проволочной сетки. Старинные марамурешские ворота{82}. Холл дома — просторный, обставленный массивной мебелью. Его украшает искусственный камин и многорожковая люстра. Разрозненные предметы крестьянской утвари — сундук для приданого, трехногие табуретки, кувшины. На стене углом прибита посудная полка. Безвкусные картины и лишь одна по-настоящему хорошая — портрет деда Никифора. Выразительное, неординарное лицо.

Во дворе В а с и л е О л а р и у. Он высок, худ, еле заметно волочит правую ногу. Т р а я н М э р и е ш — пожилой, но еще крепкий, одет весьма неприхотливо: двубортный пиджак, крестьянская рубаха, резиновые сапоги, охотничья шапка. Ш о ф е р — личность невыразительная.

Каждый чем-то занят, хотя никакого дела у них нет.

О л а р и у (шоферу, сухо и повелительно). Почему ты позволил ему уехать одному?

Ш о ф е р (привычно). Разрешите доложить…

Олариу грустно улыбается.

Извините… Привычка…

О л а р и у (с той же улыбкой). Эх ты! Столько времени утекло — а ты все не отвыкнешь.

Ш о ф е р (просто). Нет. (Продолжает прерванное объяснение.) Я уговаривал, аргументировал… Мол, движение сумасшедшее, машин много… А милиция! Эти новички с высшим образованием! Я не против, но с правилами-то они не… Думаете, он меня слушал? Так на меня посмотрел, что я и умолк. Будто вы его не знаете…

О л а р и у (негромко, почти шепотом). Я? Знаю.

М э р и е ш (все это время он разглядывал марамурешские ворота, с эстетической точки зрения они его, видно, не удовлетворили). Ей-богу, господин Олариу, стоит мне увидеть гнилую труху вроде этой, сохранившуюся еще со времен Децебала{83}, так и хочется схватить топор и пустить ее на дрова. Да где уж! Разве можно! Товарищ Стоян купил их, когда был первым секретарем… А денег отвалил — сказать страшно! По мне, красная цена им — сто пятьдесят лей, но крестьянин — мужик хитрый, увидел, как загорелся покупатель, цену-то и взвинтил… Теперь они всю перспективу улицы портят! А сколько раз я предлагал заказать новые чугунные ворота с цветами и красной звездой в наших закрытых мастерских. Но, дорогой господин Олариу…

О л а р и у (сухо, резко и жестко). Мэриеш! Не смей меня называть господином Олариу, ясно? Никогда!

М э р и е ш (обмяк, угодливо). Извините, пожалуйста… Я ведь безо всякого умысла. Теперь никогда не знаешь, как… Некоторые любят, когда их «господами» величают, если, конечно, они не на партсобрании сидят.

О л а р и у (сухо). Лично мне это не нравится.

М э р и е ш (пытается обрести утерянное равновесие, рассматривает ворота). Надо их смазать.

Улица: по ней идут ю н о ш а и д е в у ш к а.

Д е в у ш к а. Ну чего ты пристаешь. Я ведь сказала: я не люблю тебя больше.

Ю н о ш а. Глупости!

Д е в у ш к а. Может, ты лучше меня знаешь, что я чувствую?

Ю н о ш а. Ну хорошо — чем я провинился?

Д е в у ш к а. В том-то и дело. Ничем.

Ю н о ш а. Может, я был бестактен?

Д е в у ш к а. Что ты!

Ю н о ш а. Так что же?

Д е в у ш к а. Просто я вдруг поняла, что не люблю тебя больше. Разве так не бывает?

Ю н о ш а. Ты эти свои мелкобуржуазные штучки брось…

Д е в у ш к а. Ах так… Используешь политические аргументы… Может, еще обсудим на собрании… Чувства ведь тоже надо уметь планировать.

Ю н о ш а смотрит на нее пристально, словно прощаясь, поворачивается и уходит. Она удаляется в противоположном направлении.

Двор Дома приезжих.

Ш о ф е р (следит за разговором). Да-а-а… Эти двое выросли в теплице. Желаете шоколада? Пожалуйста. Желаете апельсины? Прошу — апельсины… Вот у них никаких жизненных соков и нет. Да если б со мной какая попробовала так поговорить — я влепил бы, будь здоров…

М э р и е ш (поучительно). Что поделаешь, господин Джику? Равноправие… (Взглянув на Олариу, тушуется.) Я не против, товарищ Олариу, конечно, наши женщины должны быть равноправны с мужчинами, но пусть знают свое место… Как поживает госпожа… товарищ Валерия?

О л а р и у (улыбаясь). Ее ты можешь величать как хочешь… Она в Бухаресте с дочкой: сдают экзамены в институт…

М э р и е ш. Надо же! Этакая пичужка стала уже самостоятельной гражданкой! На кого же она учиться собирается?

О л а р и у (сухо). На артистку.

М э р и е ш. Да… Тут уж ничего не поделаешь. (Философски.) Бывает…

Ш о ф е р. Замолчи, дурак. Слышал бы, как она поет «Республика — Родина великая моя!»{84}, сразу схватился бы за оружие и на баррикады, хоть ты и кулак самый настоящий.

М э р и е ш. Вот что, товарищ Джику, если это шутка, то неудачная. Я ведь член партии с тысяча девятьсот сорок шестого года…

Ш о ф е р. Ну и что с того, что член. Выговор у тебя, с предупреждением.

М э р и е ш. Его давно сняли.

Ш о ф е р. Кто же его снял?

М э р и е ш. Как кто?! Товарищ Стоян! Я же работаю в обкомовских теплицах. На ответственной работе.

В холле М а р т а. Ей сорок пять, но она еще очень хороша. Беспокойно прислушивается к каждой проезжающей машине. Дверь бесшумно открывается, и входит С т о я н. Он высокий, крупный, седой, с тяжелой поступью. Некоторое время смотрит на нее: она скорее почувствовала, чем услышала, как он вошел, и, обернувшись, еле сдержала крик.

М а р т а. Я не слышала, как подъехала машина.

С т о я н. Я оставил ее в центре, чуть не попал в аварию из-за какого-то идиота. Должно быть, постарел здорово — совсем не знаю города.

М а р т а (со сдержанным обожанием). Ну уж…

С т о я н. Я вернулся пешком. Говорят, это полезно.

М а р т а (после паузы, осторожно). Что сказал Вайсман?

С т о я н (быстро, уверенно). Ерунду какую-то. Много он понимает! Ты… ты знаешь больше, чем он.

М а р т а. Ну если тебя устраивает такая формулировка…

С т о я н (бесцельно кружит по комнате, потом, круто повернувшись). Ты попыталась его разыскать? Она кивает. Нашла?

М а р т а. Да.

С т о я н. Ну и? Давай, давай, не тяни душу…

М а р т а (с деланной веселостью). Товарищ Дума сказал, что придет. Обязательно. Только запоздает: у него бюро.

С т о я н (смеется). Хорош! Хвастался ведь, что упразднит заседания… Ну а остальные?

Она молчит.

Петреску в городе, знаю. Ты с ним говорила? (Смущенно улыбается.) Спорю, что… Придет?

М а р т а (сдержанно, глядя в сторону). Нет… Он сказал… он сказал, что ему не о чем с тобой разговаривать. Все, что надо было сказать, уже сказано.

С т о я н (с отсутствующим видом). Да-а-а. (Жестко.) Объясни толком, пожалуйста. Что он сказал?

М а р т а. Сказал, что ему нечего добавить к тому, что произошло.

С т о я н (тихо, удивленно). Возможно…

М а р т а (подходит к нему, робко пытается приласкать, но так и не решается). Не волнуйся — тебе нельзя… Не стоит… Товарищ Дума придет. Обязательно. Ты ведь знаешь — он тебя любит. (Быстро.) Товарищ Олариу давно здесь.

С т о я н. Да-а-а. Что же ты его не пригласила? А Ману?

М а р т а (она окончательно растерялась). Я его искала — с трудом нашла… (Предупреждая его нетерпеливый жест.) Он очень просил его извинить… И был страшно расстроен. Он уезжает в командировку.

С т о я н (стремительно вскакивает, подходит к телефону, набирает номер). Ману к телефону!.. Кто спрашивает? Ману, я сказал… Вот так, милочка, не забыла мой голос — это мне льстит. Так вот, я сказал — Ману! Немедленно… (И неожиданно переходит на крик.) Послушай! Какая еще командировка! Катись ты! Никаких командировок!.. Что ты говоришь! Не буди во мне зверя!.. Ах так? Можно отложить? Значит, наврал. Жду. (Садится в кресло, с трудом справляясь с дыханием.) Ну Ману, Ману — это уже ни в какие ворота не лезет!

М а р т а. И все же он человек порядочный. Привязан к тебе, верит в тебя.

С т о я н. Послушать тебя — мир состоит исключительно из порядочных людей. Может, так оно и есть… Только мне от его верности ни тепло ни холодно. Я требовал, чтобы он был верен партии. (Негромко смеется.) Этого Ману в подполье считали ультралевым… Он все ждал, когда же вспыхнет мировая революция, а поскольку она не начиналась, места себе не находил! (Вдруг обмяк, постарел.) Однажды в Аюде{85}… или нет… (радостно) ну конечно, в Аюде, Ману попросил разрешения на публичное самоубийство, чтобы привлечь внимание мировой общественности к тем условиям, в которых нас содержат…

М а р т а (смеется). Тиби на это не способен.

С т о я н. Представь себе — способен. Но как человек дисциплинированный, спросил у меня разрешения.

М а р т а. И ты?

С т о я н (с видимым удовольствием). Я ему влепил пару оплеух, каких он за всю свою жизнь не получал. (После паузы, задумчиво.) Он единственный человек, которого я ударил… Остальные били меня.

М а р т а (порывисто). Перестань об этом думать.

С т о я н. О чем же прикажешь мне думать?

М а р т а. О вещах приятных…

С т о я н. Да-а-а. Мне приятно, что Дума пригласил меня на торжественное открытие гидроцентрали, что не забыл обо мне. (Осматривается.) А здесь мало что изменилось.

М а р т а (торопливо). Почему же! Новая кухня — огромная, как церковь… и несколько ванных комнат…

С т о я н. Всю жизнь я ненавидел этот дом. Ману и Олариу заперли меня здесь в сорок восьмом{86}, когда меня чуть не пристрелил Баничу… «Товарищ Стоян, я отвечаю за вашу безопасность, в этом доме вам будет спокойно — он прекрасно охраняется…». И так долго они зудили, что я сдался. Обещали подыскать другой, но забыли. И я тоже…

М а р т а. Солидный дом… Для Дома приезжих вполне подходит… Мне лично нравится.

С т о я н (украдкой ее разглядывает). Помнишь, как ты появилась наверху лестницы с топором в руках? Я решил, что ты хочешь меня пристукнуть.

М а р т а (смеется). Придет же такое в голову…

С т о я н (копируя ее). «Что привык есть на ужин товарищ первый секретарь?»

М а р т а. Господи, как же я испугалась, когда ты взглянул на меня и заорал: «Вы кто такая?» У меня ноги подкосились. Уж и не помню, что я ответила.

С т о я н. «Марта Рэдулеску».

М а р т а. Ты выглядел таким одиноким за этим столом… И спросил меня: «А вы что здесь делаете?»… — «Товарищ Ману…» — «Какой еще Ману?» — опять заорал ты… Я тебя очень боялась, пока не поняла, что кричишь ты, когда не уверен в себе.

С т о я н. Ну уж прямо?! Иди ты… (Это у него такая привычка.)

М а р т а. Вот-вот. И говоришь кстати и некстати «Иди ты!»… Потом попросил: «Вытащите из холодильника бутылку вина и захватите два стакана»… Я налила тебе. И ты сказал: «Я не люблю пить в одиночестве… Как, вы сказали, вас зовут?»

С т о я н (тихо). Марта… В подполье я был знаком с Мартой — это была ее подпольная кличка…

М а р т а. Ты никогда не рассказывал мне о ней… Она была красива?

С т о я н (так же). Гм… (И снова холодный взгляд.) Марта, скажи мне, когда Ману и Олариу брали тебя на службу, чтобы ты… вела мое хозяйство, они приказали тебе спать со мной?

М а р т а (после паузы). Павел, неужели я это заслужила?

С т о я н. Нет, не заслужила.

Улица. Р е б я т и ш к и, вооруженные пластмассовыми пистолетами и деревянными ружьями, ссорятся и кричат. О л а р и у подходит к забору.

О л а р и у. Эй, вы, прекратите базар. Стыдно! Вы уже не дети. В ваши годы я на хлеб зарабатывал!

О д и н и з р е б я т (прицелился). Пу! Ты убит!

Олариу обмяк — словно повис на заборе. Подходит ш о ф е р.

Ш о ф е р. Дайте-ка…

М а р т а появляется в конце улицы с кульком конфет в руке.

М а р т а. Ребята, я ведь просила: играйте где-нибудь подальше отсюда, и не надо так шуметь.

Присмирев, ребята окружают ее в ожидании конфет.

И бросьте-ка эти пушки, придумайте себе другую игру… Вот так, молодцы, вы ведь все понимаете. (Уходит.)

Ребята тоже собираются разойтись.

В т о р о й м а л ь ч и к. Давайте вернемся через час, может, она нам еще и пирожное даст.

Один из них неожиданно поворачивается, как в вестерне, и стреляет в Олариу, который все еще «висит» на заборе.

Пиф-паф!

О л а р и у. Чего патроны зря тратить? Я же убит!

Р е б я т а уходят.

Ш о ф е р. Какого черта им нравятся эти игры? Я не могу слышать это «пиф-паф»… Я даже ночью иногда вспоминаю, товарищ полковник… Помните, во время национализации бандиты подожгли фабрику. Когда мы подоспели, они успели забаррикадироваться в цеху вместе с Трифаном, новым директором…

О л а р и у. Кстати, как его дела?

Ш о ф е р. Он на пенсии. Целыми днями сидит себе на речке с удочками. А улова — никакого. Я достал ему пропуск в рыбное хозяйство — пусть наслаждается.

М э р и е ш (он слушал очень внимательно). Что же стало с бандитами?

Ш о ф е р. Значит, забаррикадировались они в цеху… Тогда Андрей… помнишь, как этот парень играл в футбол! Что с ним? Не знаете?

О л а р и у. Он в Бухаресте. Полковник.

Ш о ф е р. …Как закричит в рупор: «Сдавайтесь! Вы окружены! У вас нет выбора!» А они в ответ: «Уведите солдат с территории фабрики, иначе мы расстреляем заложника»… (Мэриешу.) И в это время товарищ полковник…

О л а р и у. Я тогда был капитаном…

Ш о ф е р. …товарищ полковник, в одной рубашке… пополз по крыше. Я закрыл глаза… По крыше он добрался до старой пожарной лестницы. Все замерли. Только огонь потрескивал — горела фабрика. И вдруг выстрел… Потом шквал ответного огня, и снова одиночный выстрел.

О л а р и у. У меня был парабеллум с точным прицелом.

Ш о ф е р (захвачен воспоминаниями). И… тишина… Могильная. Дверь открылась, и первым спиной к нам вышел товарищ полковник. Потом они с поднятыми руками.

О л а р и у. Мне просто повезло: я работал на этой фабрике и знал ее как свои пять пальцев.

Ш о ф е р. Ну уж повезло. Вы стреляли как бог. Не разучились?

О л а р и у. Не пробовал.

Ш о ф е р. Ну парабеллум хоть сохранили?

О л а р и у (тихо). Сохранил.

Ш о ф е р. Обидно было его сдавать. Память все-таки… Я ясно вижу, словно это было вчера: двадцать четвертого августа сорок четвертого года немецкий полковник протягивает вам парабеллум: «Bitte schön, bitte…»[13] (Мэриешу.) Тебе этого не понять!

М э р и е ш. Где уж? Наверно, это тебя кулаки и легионеры{87} засыпали по горло кукурузой, когда ты пришел за госпоставками? Или тебя запирали в погребе? Тебе строили виселицу прямо напротив церкви? Да если бы не подоспел господин Олариу с войсками Госбезопасности, не есть мне больше хлеба с солью… А Петре — брательника — Баничу забрал, тело его я нашел в лесу спустя два месяца. Над ним надругались и глаза выкололи… Где уж мне понять?! А что стало с Баничу, господин… товарищ Олариу?

О л а р и у. Мы его ликвидировали в пятьдесят втором… (И неожиданно резко.) Может, мы наконец цветы польем?

В холле. С т о я н сидит в кресле, закрыв глаза, и что-то мурлычет себе под нос. Звонок в дверь. Вздрогнул и с неожиданной для его возраста легкостью бросился к двери, открыл. В дверях — высокий человек в очках, с непокорной седой шевелюрой. Элегантен, хотя одет по-спортивному: толстый свитер, вельветовые брюки, мягкие ботинки. В руках кошелка с бутылками. Это П е т р е с к у. Молча смотрят друг на друга.

П е т р е с к у. Вино надо поставить в холодильник…

Стоян берет бутылки, не знает, что с ними делать, но это его нисколько не смущает. Ставит их на столик.

Ты коньяк пьешь?

С т о я н. Иногда. Украдкой.

П е т р е с к у (держит бутылку коньяка). А где рюмки?

С т о я н. Надеюсь, там же, где всегда.

П е т р е с к у (открывает буфет, берет два пузатых бокала и по-холостяцки тщательно рассматривает их на свет). Да-а-а.

С т о я н. Садись! (Поспешно.) Давай посидим.

Садятся. Стоян умело открывает бутылку, наполняет бокалы, свой берет в ладонь, чтобы согреть. Не пьет. Петреску выпивает залпом, наливает еще и снова выпивает.

(Мягко.) Куда торопишься? Коньяк надо пить медленно, очень медленно.

П е т р е с к у (напряженно смотрит ему в глаза). Павел, ты знаешь… Допросы, которые длились много дней и ночей, муки моральные и физические, ощущение ужасной несправедливости не причинили мне столько страданий, сколько мысль о том, что ты мог поверить, будто я способен предать Родину.

С т о я н (совсем тихо, едва слышно). Откуда ты взял, что я поверил?

П е т р е с к у (кричит). Тогда как же ты мог?..

Долгая пауза.

С т о я н (пристально на него смотрит). Зачем ты пришел?

П е т р е с к у. Не знаю… Может… чтобы мы вместе попробовали забыть обо всем.

С т о я н (взрываясь). Я ничего не желаю забывать! Понял? Ничего!

П е т р е с к у. Тогда я не знаю, о чем нам говорить.

С т о я н (улыбаясь). О чем-нибудь приятном.

П е т р е с к у. Ну что ж! Хорошего у нас в жизни было немало.

Во дворе. О л а р и у сидит на скамейке, уставясь в пустоту. М э р и е ш возится в саду. Подходит ш о ф е р с загадочным видом.

Ш о ф е р. Он вернулся пешком. Бог знает, где он бросил машину. И знаете, кто у него? (Выжидает, чтобы эффект был полным.)

О л а р и у (с беспокойством). Говори, чего душу тянешь?!

Ш о ф е р. Петреску.

О л а р и у (холодно, жестко). Товарищ Петреску. Чего глаза вылупил? Я сказал: товарищ Петреску, профессор, автор проекта Дорна Маре{88}, гордость румынской науки. Кто тебе позволил называть его «Петреску»? Что это такое?

Ш о ф е р (смущенно, ничего не понимает). Извините меня. Я ведь считал…

О л а р и у. А меня совсем не интересует, что ты считаешь.

Ш о ф е р (испуганно). Извините… Знаете, тогда, когда его брали после исключения из партии, я как раз дежурил на оперативной машине.

О л а р и у (ледяным тоном). Ну и?

Ш о ф е р. Ну… и ничего. Просто ляпнул, не подумав.

В доме.

П е т р е с к у (оттаявший после коньяка и воспоминаний). Я никогда тебя так не любил, как в августовские дни сорок четвертого{89}. Ты был необыкновенным. В тебя словно черти вселились. Припоминаешь?

С т о я н. Пытаюсь.

Здесь можно дать звуковой фон: отдаленный глухой гул артиллерийских разрывов, от которых слегка дребезжат стекла.

П е т р е с к у. Эсэсовская дивизия подходила к городу… Помнишь, как мы разозлились. В одной национал-цэрэнистской газетенке{90} был напечатан призыв: «Не сопротивляйтесь!» Пусть, мол, дивизия пройдет через наш город… Она уйдет… и все обойдется без кровопролития…

С т о я н. Из наших кое-кто тоже придерживался такого мнения. (Резко, жестко стучит кулаком по столу.) Этого никак нельзя было допустить! Никак! Понимаешь? Пришло время с оружием в руках показать всем, что мы существуем! Как нация мы, румыны, как партия мы, коммунисты. (Пауза.) Просидев всю войну в тюрьме, я страдал от своего бездействия, от невозможности хоть что-то сделать, чтобы приблизить двадцать третье августа…{91} Не все складывалось так, как хотелось. Мешали тысячи причин — ты знаешь…

П е т р е с к у. Знаю. Ох как хорошо знаю! Однажды я даже решил покончить счеты с жизнью. Такое, правда, со мной случилось всего один раз.

С т о я н. И что же?

П е т р е с к у. Тогда я подумал: должна же существовать какая-то высшая мудрость. Если человек сомневается — ни жизнь, ни смерть уже не имеют значения. Умереть в сомнениях нелепо. Лучше мучиться, но искать истину. Иначе теряет смысл борьба за то, что я считал и считаю предназначением человека…

С т о я н. А именно?

П е т р е с к у (просто). Свобода.

С т о я н. Цэрэнистская газета, которая призывала к пассивности и повиновению, если не ошибаюсь, называлась «Свобода».

П е т р е с к у. Да. Я, как сейчас, вижу господину Дэрнеску — элегантного, благоухающего…

С т о я н. Помнишь, что он сказал? (Имитируя Дэрнеску.) «Я имею честь представлять национал-цэрэнистскую и национал-либеральную партии. Господа Попп и Дучану просили передать их глубокое сожаление по поводу того, что они не могут принять участие в этом совещании… Помнишь? Это было первое легальное заседание нашего уездного бюро. В зале без стекол, без мебели, прямо за бильярдным столом…

П е т р е с к у (смеется). Ну и память у тебя! Я только помню, как ты ему ответил, словно родился дипломатом. (Играет «роль Стояна».) «Меня очень беспокоит состояние здоровья вышеназванных господ. И в то же время я счастлив, что две представительные партии, которые вечно враждовали, нашли наконец общий язык…»

Оба смеются.

С т о я н. Правда? Так я сказал? (Вживаясь в собственную роль.) «Они не пройдут! А эта газетенка…»

П е т р е с к у. «Но, господин Стоян…»

С т о я н. «…призывает население не мешать эсэсовцам маршировать по улицам города. Не дай бог прольется кровь! Нет уж, господа! Отряды патриотов будут стоять насмерть до прихода советских и румынских войск!»

П е т р е с к у. «Как директор и владелец металлургического завода, я запретил своим рабочим принимать участие в авантюристических акциях…»

С т о я н. «А вы их мнением поинтересовались? Господин Дэрнеску, я вынужден вас огорчить. Дело в том, что мы возродили профсоюзы… А рабочие — рисковые ребята, они будут драться за свои убеждения. Конечно, вы уже отвыкли от этого. Ничего не поделаешь — придется привыкать».

П е т р е с к у. Как же мы были молоды тогда!

С т о я н. Знаешь, я его как-то встретил, Дэрнеску.

П е т р е с к у. Да ну?

С т о я н. По-прежнему элегантен, бодр. Тюрьма спасла его от цирроза и холестерина… Когда в шестьдесят четвертом его освободили, он стал работать бухгалтером-экспертом — в этом деле он кое-что смыслит. Теперь на пенсии… Выжил в классовой борьбе. Знаешь, что он мне сказал? «Господин Стоян, перед вами я готов снять шляпу. Я признаю себя побежденным, вы осуществили то, что нам было не под силу». Лицемер проклятый…

П е т р е с к у. Отчего же — он был искренен. Мне он сказал то же самое.

С т о я н. Когда? Где?

П е т р е с к у (жестко). В тюрьме.

Во дворе. Входит Т и б е р и у М а н у — суетлив, но элегантен. Портфель туго набит. Видит О л а р и у.

М а н у. Он здесь? Здесь? Привет, Василе.

О л а р и у. Здравия желаю, товарищ Ману.

М а н у. Как дела? (Тихо.) Что это взбрело ему в голову? Созывает нас, словно… Наорал на меня по телефону… Комната была полна народу, а то бы я ему ответил… Бывают же люди — никак не могут свыкнуться с мыслью… что все кончено. Ну был ты тем, кем был. Страна, партия признают твои заслуги, ценят тебя, а теперь занимайся своим делом и другим не мешай.

О л а р и у (сквозь стиснутые зубы). Катись-ка ты отсюда, а то я тебе физиономию разукрашу.

М а н у (теряется от неожиданности). Кто вам позволил! (Берет себя в руки.) Надо же… Ну погоди, товарищ Олариу, мы еще с тобой поговорим!.. Может быть, заведующий уездной столовой по-прежнему считает себя полковником Госбезопасности? Который творил, что хотел. Завтра с утра явишься ко мне! (Уходит.)

М э р и е ш. Деловой человек этот товарищ Ману. Любую проблему может решить. Уезд знает как свои пять пальцев.

О л а р и у. Да, деловой человек.

В доме. Торопливо входит М а н у, словно бежал всю дорогу. Увидев П е т р е с к у, растерялся. Не знает, с кем первым здороваться.

М а н у. Здравия желаю, товарищ профессор… Здравия желаю, товарищ Стоян. Извините, что не мог сразу приехать — как раз шло заседание бюро. Надо было послушать, какие будут задания, разъяснения…

С т о я н. Неужели ты не член бюро?

М а н у (отчужденно). Будто вы не знаете?.. Сейчас выдвигают молодые кадры, с высшим образованием. Необыкновенные люди. А нас потихоньку-полегоньку… Диалектика…

С т о я н. Своим блестящим анализом ты все расставил по своим местам. И чем же ты занимаешься?

М а н у. Я секретарь Уездного совета.

С т о я н. Тогда какие могут быть жалобы?

М а н у. Я — жалуюсь! Когда это было, товарищ Стоян? Конечно, задачи перед нами поставлены грандиозные, и мы стараемся не ударить в грязь лицом. План капиталовложений по уезду выполнен на сто семь и шестьдесят пять сотых процента, по зерновым — только на девяносто девять и семьдесят пять сотых процента — это из-за дождей… Вступила в строй величественная плотина Дорна Маре…

С т о я н. Знаю. Разве не вы пригласили меня на торжественный пуск?

М а н у (смеется). Ну конечно… Кому же, как не вам, присутствовать при таком событии.

С т о я н. И чего ты подхалимничаешь, Ману? Теперь это вроде ни к чему.

М а н у. Товарищ Стоян, вы несправедливы… Многие товарищи с глазу на глаз говорят… (Меняет тему.) Вам здесь нравится? После того как вы уехали из этого дома, мы решили превратить его в Дом приезжих для партработников… Но, как видите, почти ничего здесь не изменили… Когда будете ужинать? Я распорядился…

С т о я н (внезапно). Ману, почему ты стал коммунистом?

М а н у (смеется, уж очень нелепым кажется ему вопрос). Товарищ Стоян…

С т о я н (серьезно). Я тебя спрашиваю всерьез. И без лозунгов. Или без лозунгов — ты не умеешь?

М а н у (неожиданно искренне и серьезно). Потому что встретил тебя. (Испугался.) Извините, пожалуйста, но в подполье мы были на «ты».

С т о я н (после паузы, грустно). А потом ты перешел на «вы»…

М а н у (искренне). Ну а как же иначе?! Ведь существует дисциплина, иерархия…

С т о я н (очень тихо). Да…

М а н у. Как мог я позволить себе на заседании в присутствии посторонних сказать вам «ты»! Так знаете до чего можно докатиться! Иногда… Другой раз, с глазу на глаз, может, и вырывалось (смущенно) «ты»… (Радостно.) И я отметил, что вы не превратились в формалиста.

С т о я н (очень тихо). А может, я просто не замечал…

М а н у (смеется). Э-хе-хе… (Опять застенчиво.) Разве ты можешь чего-нибудь не заметить. (Взволнованно.) Я много раз вспоминал и даже жене рассказывал… Кризис тридцать третьего года. Я — подмастерье, неотесанный деревенский парень. Меня бьют все, кому не лень. Никто на меня не обращает внимания. Девушки в том числе. Однажды ты застал меня в цеху. Я был один…

С т о я н. И ревел.

М а н у. Нет, не ревел, хотя готов был зареветь. Я в чем-то ошибся, у меня из зарплаты вычли восемьдесят три леи, а хозяйка грозилась выгнать меня с квартиры, если я с ней вовремя не расплачусь. Ты меня пригласил к себе. Вы с Мартой еще не поженились. Просто… жили… вместе. (Быстро.) Конечно, тогда не было условий. (Неожиданно глаза его наполнились слезами.) Ах, эта ночь! Мы ели хлеб, обжаренный в подсолнечном масле, и запивали липовым чаем… Тогда я впервые услышал имена Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин… У меня словно пелена упала с глаз… Да, да, знаю — это лозунг. Мне… сам не знаю почему… всегда трудно было выразить, что я чувствую… Всеобщая забастовка. Вы взобрались на груду лома. Я и сейчас слышу ваш незабываемый голос: «Где это сказано, что одни должны владеть всем, другие — ничем!» Потом сигуранца{92}, пытки… Я язык готов был проглотить, только бы ни одного слова не вымолвить… После всего, что вы для меня сделали, я был бы последним подонком…

П е т р е с к у. Правда, этим, из сигуранцы, все давно было известно…

М а н у (взволнованно кричит). А мне какое дело? Во всяком случае, не от меня!.. И когда меня всего в крови принесли в камеру…

С т о я н. Ты, как в бреду, повторял: «Они ничего из меня не вытянули, ничего…»

М а н у (с глазами, полными слез). И ты меня поднял на руки, как ребенка…

С т о я н (вдруг, как и тогда, обнимает его, гладит по волосам). Эх, Тиби, Тиби… А ты располнел…

М а н у. Сидячий образ жизни… заседания… заседания…

В эту минуту на улице появляются д в а м о л о д ы х п а р н я, они тащат тяжелый ящик.

П е р в ы й р а б о ч и й. Долго еще нам надрываться?

В т о р о й р а б о ч и й. Мы уже на месте. Вот он — Дом приезжих. Как назло, сломался грузовик, пришлось на себе тащить этакую тяжесть.

П е р в ы й р а б о ч и й. Ну давай, последний рывок.

В доме.

М а н у. Что вам сказать, товарищ Стоян? Дела идут! Мы работаем, даем план. Но все не так, как… (Жест — «как в былые времена».) Тогда все было ясно. Черное — это черное. Белое — белое. И все. Приказ. Будет сделано! Сейчас… ничего не скажешь… все вроде хорошо… только надо к каждому прислушиваться, каждый может тебя раскритиковать, а ты, вместо того чтобы поставить его на место, обязан принять к сведению, да еще и объяснить, найти аргументы, понятные всем. Конечно, теперь такая линия, мы ей подчиняемся, но…

Петреску смотрит на него с неприязнью, встает и идет в другой угол. Ищет, чем бы ему заняться.

Вам не нравится, что я говорю, товарищ Петреску… Вы всегда смотрели на меня свысока… Ваше дело — теория. Я же — практик… Но когда я вспоминаю наше общее боевое прошлое, кое-что мне становится ясно. Товарищ Дума, наш дорогой Михай, — человек прекрасный, энергичный… Но… я бы сказал… мечтатель… Идеалист. (Поспешно.) Нет, не в смысле философской концепции… этого нельзя сказать…

П е т р е с к у. А что в этом плохого?

М а н у. Я тоже за демократию… Только чтобы она не превращалась в анархию. Когда каждый говорит, что ему в голову придет… А отсюда всего один шаг, и каждый станет поступать, как ему заблагорассудится. Вот пример… Товарищ первый секретарь дал указание…

П е т р е с к у (смеется). Судя по тому, как ты это сказал, сие указание не показалось тебе «ценным».

М а н у. …раз в квартал собирать в городе собрание… Без всякой предварительной подготовки, без написанных тезисов. Кто захочет, приходит в зал театра. Вы-то знаете, каких денег он нам стоил, а разве для того мы его строили, чтобы превращать в парламент, где каждый говорит, что ему вздумается? Нет. Здесь надо показывать спектакли, мобилизующие, воспитывающие… Конечно, у людей может возникнуть недовольство — отдельные недостатки еще имеют место… Но все зависит, с какой стороны на них взглянуть, как их объяснить. Есть у нас сложности со снабжением, но отсюда и до…

С т о я н (тихо и грустно). До чего, Ману?

М а н у (возмущенно). До того, чтобы сказать… (Вытаскивает записную книжку.) «Самое простое, товарищ Ману, — это давать объяснения общего характера, обсасывая, как конфету, слова «объективные условия»…

С т о я н. Тиби! Это же мое выражение.

М а н у. Но все зависит от того, в каких случаях его использовать! (Продолжает читать записную книжку.) «…в то время, когда, к примеру, товарищ Ману, у тебя есть все, что тебе нужно, и с тысяча девятьсот сорок седьмого года ты ни разу не стоял в очереди…»

С т о я н (хохочет). И кто же этот анархист?

М а н у. Кто же это может быть? Дед Никифор! Приятель товарища Думы… С тех пор как он вышел на пенсию, стал сторонним наблюдателем строительства социализма, вместо того чтобы заняться рыбалкой или еще чем, всюду сует свой нос… Еще бы. Герой соцтруда! Целыми днями долбит одно и то же: почему, мол, эта улица вся в колдобинах, а этот продавец груб и т. д. и т. п. А товарищ Дума, вместо того чтобы послать его… на прогулку… Ей-богу, я не понимаю таких: ну работал, ну был какой-то там шишкой — и хватит с тебя, радуйся жизни, пока можешь…

С т о я н (с отчаянной грустью). Ах, Ману, Ману… Надо же такое придумать: революционер на пенсии?..

М а н у (поспешно). Я такого не говорил, товарищ Стоян… Но существуют же какие-то общепринятые нормы, проверенные практикой…

В этот момент открывается дверь и появляются д в о е р а б о ч и х с ящиком. М э р и е ш и О л а р и у им помогают.

(Направляется к ящику; он устроен таким образом, что его боковые дверцы раздвигаются и тогда виден художественно выполненный макет гидроцентрали.) Товарищ Стоян! От имени рабочих нашего уезда, которым выпала честь участвовать в строительстве этого грандиозного сооружения социалистической эпохи, разрешите преподнести вам этот скромный макет как знак признательности за вашу бескорыстную помощь…

С т о я н (подходит к макету). Помолчи, Тиби. Помолчи…

Медленно гаснет свет. Луч прожектора падает на макет. Слышно, как с ревом бьется вода о плотину. Раздается многоголосое «ура!».

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

На сцене одна декорация: холл Дома приезжих. Много свободного пространства. Оно нужно для сцен-воспоминаний, ретроспекций. Все сгрудились возле макета: рассматривают его, обсуждают. Один О л а р и у забился в угол, будто почувствовал, что не имеет права участвовать в общем разговоре. Стоян заметил это и направился к нему.

С т о я н. Как жизнь?

О л а р и у. Работаю.

С т о я н. Я ведь спросил — как жизнь?

О л а р и у. И что вы хотите услышать в ответ?

С т о я н. Разве ты обязан отвечать то, что я хочу услышать? Я просто спросил: как жизнь… (Пауза.) Должно быть, мы слишком связаны с нашей жизнью, трудно взглянуть на нее со стороны…

О л а р и у (глухо). А что интересного в моей жизни? Стоит ли рассматривать ее со стороны? Что это — камень? Река? Картина? (Пауза.) И запомни, когда бы я тебе ни понадобился… В любом месте, в любом качестве — с оружием в руках, с метлой, которой метут улицу…

С т о я н (тихо). Думаешь, мне было легко? Думаешь, что меня все устраивало? А что было делать? Поделиться с вами своими сомнениями или взять ответственность на себя? И расплачиваться жизнью, бессонными ночами… Угрызениями совести… (Резко поворачивается к остальным, кричит.) Думаете, мне было легко? Так вы считаете? А сейчас я должен смотреть на этот макет — надо же столько денег на него ухлопать!.. — и убеждать себя «Ты не зря прожил жизнь!»

П е т р е с к у (тихо). Павел… Не стоит…

С т о я н (кричит). Нет, стоит! Стоит! Стоит! (Глубоко взволнован.) Была разруха и нищета… Саботаж, спекуляция, безграмотность… Мне было тяжело, тяжелее, чем в подполье. Там все было просто — мы и они лицом к лицу. Когда мы взяли власть в свои руки, надо было доказать, что мы не стремимся к благополучию, не стремимся повыгоднее устроиться… А мы так мало знали! Но не имели права в этом признаться или заявить, что мы чего-то не можем… Это был вопрос политический. Район наш был бедным, отсталым… (Петреску, почти с ненавистью.) Ты сам мне рассказал об этом проекте, ты! А не кто-нибудь другой… Еще в тюрьме!

П е т р е с к у (спокойно). Это был мой дипломный проект. Экзаменационная комиссия сочла меня не вполне нормальным.

М а н у. Проект, вычерченный на бумаге, — это одно, его реализация — другое…

С т о я н (резко поворачивается, словно хочет ударить). Иди ты!.. Голое место… Камни… Козы… Крестьяне грязные, вшивые, слепо верящие в бога… Ах да, кстати. Остатки старой римской дороги. Что вы с ней сделали?

М а н у. Согласно приказу товарища Думы, я обнес ее железной решеткой…

Свет гаснет.

Отдельные детали декорации создают впечатление пустынного пространства. Какие-то камни — остатки римской дороги. С т о я н, П е т р е с к у и стройный молодой человек, Д у м а.

С т о я н. Римские солдаты были чертовски опытными строителями. Сменились общественные формации, умерли миллионы людей, а эти камни и сегодня бросают нам вызов…

П е т р е с к у. Нам неизвестен состав раствора, который использовали римские строители. Когда я был студентом, мечтал проникнуть в его секрет…

Д у м а. Да ну его к черту, этот раствор! Давайте посидим немного, чувствуете, какой здесь воздух?

С т о я н (поднимает воображаемый стакан). Ну, за нашу стройку! Слишком долго мы были пастухами, страной преимущественно сельскохозяйственной… Теперь у нас нет выбора: или построим, или околеем! Третьего не дано!

П е т р е с к у. В принципе ты прав.

С т о я н. Знаю, дорогой, что ты хочешь сказать: практика покажет… Так давайте наоборот, мы ей покажем…

П е т р е с к у (после паузы). Павел, ты не должен был брать на себя эти обязательства перед партийным руководством… Тогда, в тридцать седьмом, в Жилаве{93}, после жарких споров… Теперь это похоже на авантюру…

С т о я н. Ты Энгельса читал?

П е т р е с к у. Представь себе, читал.

С т о я н. Так вот, Энгельс пишет где-то, что мы, коммунисты, — самые великие авантюристы: хотим изменить мир.

П е т р е с к у. Павел, давай прибережем громкие слова для другого случая. Социализм — это наука, точный расчет, а не пустые слова… У нас нет средств, нет машин. Сроки сдачи взяты с потолка. Каких-то два года!

С т о я н (спокойно). На областном бюро этот вопрос обсудили, и нас поддержали.

П е т р е с к у. Ну и что! Почему я, ученый, должен подчиниться решению людей, которые не умеют извлекать квадратный корень?

Д у м а. Петре, тебе не стыдно?

П е т р е с к у. Пройдет год, и нам придется клянчить кредиты, дотации… Где мы возьмем рабочие руки?

С т о я н (хлопает рукой по камням). А римляне где их брали?

П е т р е с к у. Сравнение не подходит — у римлян были рабы.

С т о я н. Иди ты! Ну вот что. К счастью, я — не диктатор и не принимаю в одиночку решения. Эх, Петре, черт бы вас побрал, интеллигентов… со всеми вашими сомнениями. Ты готов угробить собственный проект, юношескую мечту!.. Был у меня один приятель, увидит, бывало, красивую бабу и давай хвастаться: «Ух, что я с ней сделаю…» А как только дело дойдет до постели, сразу в кусты… Вот та-ак. Какой сегодня день?

Д у м а. Вторник.

С т о я н. В пятницу. В пятницу мы все обсудим на бюро… (Глухо.) В последний раз…

Небольшой зал заседаний. Густой табачный дым. Л ю д и устали, видно, заседание длится долго.

М а н у. Эта величественная стройка обогатит нашу область новыми кровеносными артериями, электрическим светом, станет очагом культуры.

Н и к и ф о р (торжественно). Лампочкой Ильича…

С т о я н (раздраженно). Дед Никифор, не прерывай, пожалуйста, а то мы до послезавтра не кончим…

М а н у. А с политической точки зрения это прямой удар по буржуазии, по сытой морде империалистов всех мастей… Со всей ответственностью я голосую «за», беру на себя обязательство…

С т о я н. Может, лучше не брать, Тиби, а то потом…

М а н у. Товарищ первый секретарь, вы ведь знаете, свои обязательства я выполняю…

С т о я н. Знаю, дорогой, знаю. Итак… решено… (Вдруг вспомнил.) Ах да, кажется, у кого-то были возражения. Товарищ Петреску, прошу…

П е т р е с к у. Я подал докладную записку, где изложил свои соображения…

С т о я н (спокойно). Товарищ инженер, она излишне подробна и трудна для понимания: высокая наука не каждому доступна, квадратный корень или еще что… Попробуй коротко изложить ее суть…

П е т р е с к у. Но за несколько минут это сделать невозможно…

С т о я н. Будем сидеть до послезавтра, до послепослезавтра, до Нового года, если надо. Нам за это зарплату платят.

П е т р е с к у. Мне кажется, у нас не было реальных оснований, чтобы именно в этом году начинать строительство…

Ж е н с к и й г о л о с (из зала). Товарищ Петреску, сколько я вас знаю, вы всегда говорите «нет»…

С т о я н (грубо). Не прерывайте его!

П е т р е с к у. У нас нет рабочих рук.

О л а р и у. Какого черта мы здесь целый день обсуждаем?.. Ведь сделаны все расчеты…

П е т р е с к у. Я говорю о квалифицированной рабочей силе. Да и техника… не соответствует…

С т о я н. Ну вот, наконец мы дошли до сути дела. Значит, мы глупы, а техника у нас отсталая… Так какого же черта мы взяли власть? Ведь все было в порядке: король управляет, а мы себе в тюрьме нежимся… (И вдруг закричал так, что зазвенели стекла.) Ну пусть ты прав и у нас нет всего того, что нам нужно. Нет! Ну и что из этого… Кто же тогда должен строить? Рабы?! Так утверждает товарищ Петреску.

П е т р е с к у (раздражен его недоброжелательностью). Товарищ Стоян, речь шла о римлянах!

С т о я н. Вот что, Петреску, можешь думать обо мне все, что хочешь, мне плевать, только не считай меня идиотом! Хоть раз в жизни сделай исключение для старого партийца! Думаешь, так уж трудно понять твой намек на наших замечательных предков? Вместо того чтобы теоретизировать, почитай-ка лучше обязательства, данные нашими рабочими. Сколько в них оптимизма, мобилизующей силы… И мы построим! Назло буржуазии, назло тем, кто ставит нам палки в колеса в той или иной форме! Ману! Ты только не вздумай аплодировать, а то я тебя из зала выгоню! (Торжественно.) Товарищи, должен вам признаться… я очень долго колебался, прежде чем решился предложить товарищу Петреску высказать здесь вслух свои пораженческие соображения. Они лишены всякой перспективы! Больше того, направлены против его же собственного проекта. Мы не поэты! Слова на ветер не бросаем, не умываем руки, как Понтий Пилат{94}! Товарищ Петреску! Почему у тебя не хватает смелости громко сказать членам бюро то, что ты сказал мне: «Открытие стройки — это авантюра!»

П е т р е с к у (тихо). Да, это авантюра…

М а н у. Провокация!

С т о я н. Иди ты! Я вижу, ты сегодня в полной боевой готовности! Итак, давайте обсудим все в организованном порядке… Товарищи члены областного бюро… Показались ли вам убедительными аргументы товарища Петреску? Согласны вы отложить начало строительства? Может, подождем, как предлагает товарищ Петреску, пока благоприятные условия поднесут нам на блюдечке с голубой каемочкой!

Смех.

Ну, Петре, что будем делать? Будем верить тебе, или, может, ты поверишь в нас и отдашь нашей величественной стройке все свои знания и творческие силы.

П е т р е с к у (после долгой паузы). Придет день… и вы пожалеете, что не прислушались к моим словам…

С т о я н. Да-а-а, в этом вся штука. Совсем забыл сказать: Петреску не согласен даже с Уставом партии! Его величество не считает для себя обязательным подчиняться большинству, если это большинство составляют неучи, которые квадратный корень извлечь не умеют.

Н и к и ф о р. А как он затесался в ряды нашей партии?

С т о я н (изменил тон). Петре…

П е т р е с к у (поднялся, твердо). Я требую созыва пленума областного комитета партии.

Свет гаснет. Когда он зажжется вновь, в зале только С т о я н и Д у м а.

С т о я н. Почему ты отмолчался сегодня… У тебя неприятности?

Д у м а. Нет. Все в порядке.

С т о я н. Ты не согласен с решением бюро?

Д у м а. Я же голосовал — ты видел.

С т о я н. Действительно, руку ты поднял. Считаешь, что Петреску прав?

Д у м а. Не знаю.

С т о я н. Тогда зачем же ты голосовал?..

Пауза.

Хочешь, объясню, Михай. В тебе сработал классовый инстинкт. А господин Петреску, если он только не возьмется за ум и не займется делом…

Д у м а. Можешь думать обо мне что хочешь, но мне не понравилось…

С т о я н. Что именно?

Д у м а. Твое поведение… Зачем тебе понадобилось предавать гласности ваш спор, который велся с глазу на глаз? Петре был искренен, может, сгоряча он и наговорил какие-то глупости, но ведь он тебе их сказал, тебе, и честно.

С т о я н. Эта стройка, как и социализм вообще, — не частная лавочка, не сделка между двумя людьми.

Д у м а. Может, и мне надо бояться говорить с тобой в открытую?

С т о я н. Если бы ты говорил… В последнее время ты стал молчуном, замкнулся в себе. Почему?

Д у м а. Павел, ну я допускаю: какой-то интеллигент, у которого вчера открылись глаза на революцию, выдвинул подобные возражения… Тут стоит призадуматься… Но когда речь идет о моем товарище по подполью, жизнь которого я знаю как свою и она чиста, как стеклышко… О друге моем, твоем…

С т о я н. Вот что, мальчик, если мы с тобой сию секунду не выпьем пива, я умру от жажды!

Д у м а (уныло, нехотя). Пиво? Если хочешь…

С т о я н (холодно). Иди-ка домой!

В большом зале заседаний уездного комитета партии.

П е т р е с к у. В заключение, товарищи… хочу сказать… Я считаю, что взятые нашей областью обязательства по строительству гидроцентрали — это проявление местного, ложно понятого патриотизма, волюнтаризма…

Г о л о с. А что в этом плохого, товарищ? Мы готовы работать волонтерами, добровольцами, раз надо!

П е т р е с к у. …волюнтаризма, который не учитывает объективных условий… Думаю, что товарищ Стоян был не прав, когда в порыве энтузиазма, который можно понять…

С т о я н (коротко). Товарищ инженер, а что если мы попробуем выражаться яснее? Товарищ Стоян — не оракул… Помоги ему понять свои ошибки. Только в более деловой форме…

П е т р е с к у. …взял на себя обязательства, которые противоречат объективным условиям…

С т о я н. Товарищ инженер, извини за резкость, зачем ты обсасываешь слова, как конфетку?

П е т р е с к у. …и чтобы выполнить эти обязательства, мы должны перескочить через необходимые и последовательные этапы развития. А это невозможно! Вот все, что я хотел сказать. Спасибо за внимание.

С т о я н. И вам спасибо. Кто следующий?

Молчание.

Ну кто-то должен первым сломать лед молчания.

Долгая смущенная тишина.

Стоян делает едва заметный жест в сторону Ману.

М а н у. Товарищи! Два часа (смотрит на часы) тридцать восемь минут мы слушали ученую речь товарища Петреску. В течение последних месяцев на заседаниях бюро мы слышали его по меньшей мере раз десять. Что касается меня — разбудите меня ночью, и я буду шпарить наизусть с любого места эту речь. Думаю, что товарищи, присутствующие в зале, при всем их «невежестве» суть проблемы поняли. А что сказал Петреску по существу вопроса? Ни слова. Так в чем же суть? (Кричит.) Будем строить? Или сложим руки и будем греться на бабкиной печке? Вот в чем суть! И здесь мы обойдемся без советов какого-то там Петреску. Мы будем строить!!!

Аплодисменты.

С т о я н (знак рукой). Короче. Все уже поняли.

М а н у. Я хотел сказать о другом. Если бы рабочий… простой рабочий, который не умеет извлечь квадратный корень, продемонстрировал бы нам, мягко говоря, свою нелояльность, упрямство… упрямство, на мой взгляд отнюдь не случайное… если я не прав, поправьте меня… мы расправились бы с ним в два счета и в другом месте. А с товарищем Петреску носимся как с писаной торбой. Лично я считаю — если я ошибаюсь, поправьте меня, — что бюро и сам товарищ первый секретарь проявили мягкотелость, заняли примиренческую позицию по отношению к откровенно пораженческим настроениям товарища Петреску!

О д и н и з п р и с у т с т в у ю щ и х (читает по бумажке). Я хочу задать вопрос: каковы классовые корни враждебного отношения товарища Петреску к строительству социализма?

П е т р е с к у (вскочил). Никакой я не враг!

Т о т ж е т о в а р и щ (читает дальше). Пусть объяснит нам товарищ Петреску, почему он получает книги и журналы на иностранных языках, то есть империалистические?

П е т р е с к у (с жалостью и сочувствием). Это же научные и технические книги…

М а н у («поймал» на слове). Ах так… Значит, безобидные?

П е т р е с к у (с усилием). Товарищ Ману, математика и кибернетика не имеют классового характера…

С т о я н (холодно). Доказательство — ваша позиция.

Шум в зале, голоса: «И у меня вопрос»… — и т. д.

О л а р и у (в штатском). У меня четыре вопроса. Первый: считает ли товарищ Петреску, что мы должны построить социализм, или нет? Второй: считает ли товарищ Петреску, что социализм можно построить только с помощью рабов? Третий: считает ли товарищ Петреску, что член партии всегда обязан подчиняться мнению большинства? Четвертый: знает ли товарищ Петреску, что такое космополитизм?

П е т р е с к у (выпрямился). Первое: при тех условиях, которыми мы располагаем, строительство может превратиться в катастрофу. Второе: социализм следует строить, учитывая самые передовые достижения мировой науки, опираясь на героизм, самоотверженность, готовность к самопожертвованию всего народа…

Г о л о с (злобно). Какое еще самопожертвование? Может, вы предлагаете людей плетью стегать?

П е т р е с к у. Третье: член партии обязан подчиняться мнению большинства. Но в научной сфере понятие «мнение большинства» теряет свой смысл! Если бы Галилей подчинился большинству…

Г о л о с. Позор! Тоже мне Галилей нашелся!

С т о я н (глухо). А мы, значит, инквизиция…

П е т р е с к у (очень грустно). Нет, товарищ первый секретарь! Просто вы принимаете иллюзии за реальность. А на самом деле… реальность… Вот и все.

Н и к и ф о р. Значит, так… дорогие товарищи… Скажу я вам, никогда я не слыхал ничего подобного… Но пусть это послужит нам уроком… Классовая борьба не утихает, она обостряется. Да-а-а. С каждым днем… С каждым часом, с каждой минутой. Она рядится в разные одежды, и мы обязаны быть бдительными. Разве… эти ее проявления… случайны? Разве за ними ничего не скрывается? (Грустно.) Я не думал, что доживу до такого момента, когда перед лицом самого высокого форума нашей области один из нас, которого я считал своим товарищем, цинично заявит: «Социализм построить нельзя! Это авантюра, это катастрофа…» Та-ак, значит. Сколько мы еще будем терпеть клевету? Это (поправляет очки) называется уже не близорукостью, а совсем по-другому!

Свет. Снова холл Дома приезжих.

М а н у. Товарищ Стоян… Товарищи, стоит ли портить друг другу настроение, вороша прошлое? Тогда были тяжелые объективные условия. Партийные документы открыли нам глаза, вооружили нас новым зрением. Сейчас наступил новый этап, перед нами поставлены новые задачи. Какой смысл копаться в прошлом? (Смотрит на часы.) Думаю, что товарищ Дума уже не придет… И вообще, я совсем не уверен, что именно сегодня надо было собрать заседание бюро… Может, лучше поужинаем?

С т о я н (зло, жестко). Иди ты… У тебя лакейская психология. А кто же, по-твоему, должен копаться в нашем прошлом? (И неожиданно начинает громко и нервно смеяться.) Ну, давайте-ка представим, что мы, обладая сегодняшним нашим опытом и знаниями, оказались в тысяча девятьсот пятидесятом году… Я, значит, провел соответствующую проработку… как тогда, намекнул, что поведение Петреску носит явно враждебный характер… Думу я отправил в Бухарест или еще куда — сейчас уже не помню…

П е т р е с к у. Я все время задавал себе вопрос, зачем ты это сделал…

С т о я н. Ну и?.. Ты нашел какой-нибудь ответ?

Петреску молчит.

Пожалуйста, предоставляю слово товарищу Петреску…

П е т р е с к у (смеется). Павел, раз в жизни я согласен с Ману: ну какой в этом смысл?

С т о я н (глухо, угрожающе). Слово имеет товарищ Петреску!

П е т р е с к у (нехотя поднимается, облокачивается на спинку стула, как на кафедру). Товарищи, в условиях тысяча девятьсот пятидесятого года начать строительство… (в отличие от предыдущей сцены голос звучит невыразительно, вяло) при нашей технической отсталости рискованно… (Обрывает на полуслове.) Хватит! Это глупо!

С т о я н (очень серьезно). Петре, я прошу тебя…

П е т р е с к у (внимательно на него смотрит). Хорошо… (Неожиданно говорит противным, елейным голосом.) Дорогие товарищи… Я много думал все эти дни… Как могло случиться, что я, коммунист со стажем, автор проекта, мог поднять свой голос против строительства? Товарищ Стоян — он, и никто другой — открыл мне глаза: борясь против меня, он боролся за меня. Здесь, в вашем присутствии, я хочу от души поблагодарить его за политическую зоркость. Товарищ Стоян помог вскрыть мелкобуржуазные корни моих сомнений… Я обязуюсь работать самоотверженно, бороться со своими паническими настроениями… и отдам все силы на строительство этого величественного сооружения…

С т о я н (глядит на него с ужасом, закрывает лицо руками). Ты не должен был этого делать, Петре… Не должен…

М а н у (слушает с любопытством человека, не искушенного в актерском искусстве, сам включается в игру, представляя себя на трибуне). Товарищи! Извините, я очень взволнован и не могу подобрать слов, чтобы выразить свою радость по поводу глубоко самокритичного выступления нашего товарища, глубокоуважаемого инженера Петре Петреску! Но у меня сложилось впечатление — если я ошибаюсь, пусть меня поправят, — что товарищ Петреску несколько преувеличил свою вину. К его критическим замечаниям стоит прислушаться… над ними стоит поразмыслить…

О л а р и у (кричит из своего угла). Да замолчи ты, ради бога!

М а н у (удивленно). Почему? Если бы у нас тогда был наш сегодняшний опыт, мы бы не наделали столько ошибок… Но ведь с опытом не рождаются, его приобретают…

П е т р е с к у (очень тихо, весь сжался в кресле). Когда я услышал: «Исключить из рядов Румынской рабочей партии», мне показалось, что слова потеряли свой смысл. Потом я шел один… Все сторонились меня, уступали дорогу — свой круг почета, в кавычках, я прошел в одиночестве. (Пауза.) В эту ночь ко мне зашел дед Никифор…

М а н у. Кто-о-о?

Свет гаснет, яркий луч прожектора высвечивает П е т р е с к у, который так и остался сидеть в кресле. Освещение вокруг него создает впечатление комнаты. Слышен стук в дверь. Входит д е д Н и к и ф о р с бутылкой цуйки{95}.

Н и к и ф о р. Только не гони меня, парень. Я пришел… чтобы ты глупости не сделал…

П е т р е с к у. Дедушка Никифор, уходи, мне надо побыть одному…

Н и к и ф о р. И не подумаю… Еще успеешь… Вот останешься один… на старости лет… тогда начнешь цепляться за людей изо всех сил, поверь мне, уж я-то знаю… Как я любил тебя! И какую боль ты мне причинил! Был бы ты моим сыном, намылил бы тебе шею вот этими руками! Видишь эти руки? Руки без ногтей: мне их содрали клещами…

П е т р е с к у (невольно улыбнулся). Ладно уж, сегодня ты доказал, что когти у тебя довольно острые…

Н и к и ф о р. Это все, что ты понял, а я ведь тебе помочь хотел! Опомнись, пока не поздно, пойми, куда завел тебя этот… как его? — буржуазный объективизм! Ты молод… Партия — она как мать родная, побьет, коли ошибешься, простит, коли покаешься… Хоть на коленях ползи, но в партию возвращайся, а то и не заметишь, как окажешься во вражеском лагере… А уж если они вдруг вернутся к власти — хотя черта с два у них это получится, — вот тогда они нам глаза повыколют и ногти сдерут! И тебе тоже, Петре, потому что, голову даю на отсечение, — ты с нами по одну сторону баррикады стоишь. (Трагически.) Классовая борьба с каждым днем обостряется, и без партии не прожить! Тебе в первую очередь, потому как ты честный, до глупости честный, Петрика. Неужели ты забыл, Петрика, первую свою ночь в тюрьме… Я к тому времени отсидел уже одиннадцать лет, четыре тысячи пятьдесят ночей… Я-то понял, что тебе тяжело. Ты не мог заснуть — и некому было тебя, беднягу, успокоить… (Тихо, по-стариковски запевает.)

П е т р е с к у.

В м е с т е.

Песня обрывается. Д е д Н и к и ф о р исчез. Петреску заснул в кресле. Громкий стук в дверь.

П е т р е с к у. Кто там?

Г о л о с. Из Госбезопасности…

Холл ярко освещен. Все застыли на своих местах.

П е т р е с к у. В машине на меня надели черные очки. Разговор шел о футболе. С Андреем я познакомился летом сорок четвертого — он мечтал уничтожить классовых врагов, всех до единого. В машине я все время чувствовал его сильное, теплое плечо рядом с моим. Вам покажется смешным, но тогда меня охватило странное спокойствие и уверенность. Теперь все выяснится, подумал я. Поначалу допросы носили комический характер.

Свет снова гаснет, луч прожектора освещает тюремную камеру. П е т р е с к у в кресле, напротив него молодой, красивый л е й т е н а н т Госбезопасности.

П е т р е с к у. Ладно, Андрей, довольно чепухой заниматься… Как дела? Ты все еще увлекаешься рыбалкой? Женился? У тебя дети?.. А я так и остался холостяком…

А н д р е й (холодно, официально). Когда и при каких условиях вам удалось связаться с империалистическими шпионскими организациями?

П е т р е с к у (смеется). В восемь лет. С помощью немцев — братьев Гримм.

А н д р е й. Хочу обратить ваше внимание, господин Петреску, что от вашего искреннего признания, от желания помочь органам, ведущим расследование, зависит…

П е т р е с к у. Что зависит, Андрей?

А н д р е й (холодно). Отношение органов, ведущих расследование, к вам. Повторяю: с какой целью и каким образом вы получали материалы из империалистических стран?

П е т р е с к у. Это научные и технические книги и журналы.

А н д р е й. Вы хотите сказать, что они носят безобидный характер? Кому служит наука и техника в капиталистических странах?

Петреску молчит.

Цитирую вашу статью, опубликованную в тысяча девятьсот сорок девятом году: «Империалистические круги все более интенсивно используют науку и технику в своих агрессивных целях». Повторяю вопрос: кому служит наука и техника в капиталистических странах?

Петреску молчит.

Ясно… Заинтересованы ли агрессивные империалистические круги в построении социализма в нашей стране?

П е т р е с к у. Нет.

А н д р е й. В таком случае, с какой целью они посылают вам свои мерзкие издания?

Петреску молчит.

Тогда я отвечу: их цель — деморализовать вас, заставить потерять веру в творческие силы нашего народа… (Грустно.) И, как видите, они своей цели достигли.

П е т р е с к у (вскакивает, нежно). Андрей, мальчик мой…

А н д р е й (холодно). Господин лейтенант!

П е т р е с к у (тоже становится сдержанным, холодным). Господин лейтенант, вы попались в ловушку формальной логики, сухих силлогизмов. Нет никакой связи между тем фактом, что агрессивные круги используют науку в агрессивных целях, и объективным характером…

А н д р е й (с иронией). До чего же вам нравится это словечко — «объективный», конфетка, да и только…

П е т р е с к у. …и объективным характером любого технического открытия независимо от того, в какой стране оно совершено…

А н д р е й. Никакой связи, кроме одной: вы любыми способами саботируете начало строительства. (Звонит.)

Появляются д в е б е с с л о в е с н ы е ф и г у р ы.

Поразмышляйте над этой связью.

В этот момент входит О л а р и у, он в форме полковника.

О л а р и у (Андрею, не замечая Петреску, словно он предмет неодушевленный). Признался?

Петреску вскакивает. И мгновенно двое становятся по бокам.

П е т р е с к у. Я протестую во имя социалистической законности против провокационных обвинений. И с этой минуты отказываюсь отвечать на вопросы.

Свет — действие снова переносится в наши дни.

П е т р е с к у (один в своем кресле). Я мог бы рассказать вам об ужасном чувстве унижения и удивления… Да! Удивление, пожалуй, было чувством более сильным и болезненным, нежели унижение… словно тебя избили твои друзья… К чему этот разговор?.. Я все забыл… Это я действительно забыл… Я молчал. Но не так, как в застенках сигуранцы, Тибериу Ману. Там меня в моем молчании поддерживала вера и любовь моих товарищей. Здесь я был один. Один, Павел Стоян.

О л а р и у (в тени). Ты был не один.

В луч прожектора, освещающий П е т р е с к у, который по-прежнему сидит в кресле, входит О л а р и у. Его правая рука забинтована, мундир наброшен на плечи. Он не брит, лицо усталое, темные круги под воспаленными глазами.

О л а р и у. Петре…

Петреску смотрит в пустоту.

Взгляни на меня.

П е т р е с к у. Выйди вон.

О л а р и у. Зачем? Что ты этим добьешься? Хочешь, я велю принести тебе еды? Хочешь пить? Я тебе принес трубку… (Протягивает ему трубку и пачку табаку.)

П е т р е с к у (колеблется, потом жадно затягивается). Василе, как случилось, что мы, старые товарищи и друзья, оказались в такой ситуации?

О л а р и у. Только ты можешь ответить на этот вопрос. Я хочу помочь тебе, хочу, чтобы ты вел себя как коммунист, а не как обиженный мямля интеллигент… Пора с этим кончать. (Как о чем-то незначительном.) Меня не было в городе — пришлось ликвидировать банду Баничу в горах. Этого идиота служаку, который дал приказ арестовать тебя… я выгнал из органов… Тупой чиновник. (Криво усмехается.) Надо понимать: на тебя подобные приемы не действуют — результат оказывается прямо противоположным. Уж я-то тебя знаю — изучил твое дело в архивах сигуранцы…

П е т р е с к у. Ты находишь это сравнение удачным? А какие приемы ты собираешься применить?

О л а р и у. Никаких. Петре, что для тебя значит партия?

П е т р е с к у (просто). Ты знаешь: все.

О л а р и у. Боюсь, что нет. Это не упрек. Я пытаюсь найти объяснение. Единственно возможное… Ты состоишь в партии и одновременно…

П е т р е с к у. Уже не состою.

О л а р и у. …и одновременно оцениваешь ее действия со стороны. Трезво. Повторяю: это не упрек. Констатация. Ты вполне мог бы занять определенное положение и при капитализме. Где бы ты ни оказался. Во Франции. В Америке.

П е т р е с к у. А почему ты считаешь, что я хочу занять какое-то положение? Почему не можешь понять, что у меня одно желание — сделать что-нибудь нужное, необходимое для моего народа.

О л а р и у. Видишь, опять то же самое. Я и народ. Я и партия. Я и революция. Когда мне было пять лет, я рылся в мусорных ящиках. Отец умер, мать… Мастер, у которого я работал, приставал ко мне со всякими гнусностями… Я ему врезал так, что у него из ушей кровь пошла. Меня упрятали в тюрьму. А я об одном только мечтал — выйти и всадить в него нож. Ему повезло: нож лишь скользнул по серебряной табакерке, которую он носил в кармане. Снова тюрьма. Кем я мог стать? Вором или убийцей… (Глаза его сияют.) А партия сделала из меня человека… С тех пор я готов свернуть голову любому, кто посмеет посягнуть на мою партию. Вот в чем разница между мной и тобой.

П е т р е с к у (очень грустно). Сила коммунистической партии в том, что она опирается на разум, на понимание сложного механизма окружающего мира…

О л а р и у. Это ты так считаешь. Как-то ты назвал меня фанатиком. Да, я фанатик и горжусь этим. Мой долг — очистить от мусора человечество и историю. Мне бы твой дешевенький гуманизм и… рационализм, и я, наверное, спятил бы… Нет, Петре, все гораздо проще. Зло надо выжечь из нашего общества каленым железом.

П е т р е с к у. И меня ты считаешь мусором, который необходимо сжечь?

О л а р и у. Объективно говоря — если воспользоваться твоим любимым словечком, — ты вел себя как самый злостный враг. Вот и пожинаешь плоды… (Неожиданно жестко.) И с такими, как ты, меч революции не должен церемониться. С теми, кто, прикрываясь прошлым, сеет зерно сомнений…

П е т р е с к у (улыбается). Любимое выражение Маркса: «De omnibus dubitandum»[14].

О л а р и у. С остальными все обстоит проще. Они открыто борются за свои классовые идеалы. Не прикрываясь нашими лозунгами! И еще я тебе скажу… Этих бандитов, которых я уничтожил без всякой жалости, я могу… понять… ну, скажем, с чисто спортивной точки зрения. Но тебя?! Тебя, который сидит между двух стульев…

П е т р е с к у (грустно). «Но да будет слово ваше: «да, да», «нет, нет»; а что сверх этого — то от лукавого»{97}.

О л а р и у. Это еще что такое?

П е т р е с к у. Евангелие.

О л а р и у (удивленно). Евангелие? Ну и что? Так оно и есть! (Пауза, потом с братской доверчивостью.) Петре, вот для тебя и наступила минута, когда ты должен выбрать между «да, да» и «нет, нет». Попробуй — как ты любишь говорить — «остаться верен самому себе». Видишь, я помню…

П е т р е с к у. Это значит, я должен признаться в поступках, которых не совершал?

О л а р и у. Это значит, ты должен признать наше толкование своих поступков. Пусть оно в чем-то упрощенное, в чем-то преувеличенное.

П е т р е с к у. Но зачем? Зачем это нужно, Василе? Кому пойдет на пользу?

О л а р и у (вытаскивает из портфеля кипу бумаг). Вот прочти эти заметки за последнюю неделю. Ты стал знаменем всех отступников, скептиков, всех, кто издевается над нами, кто не желает понять, что только строительство крупных промышленных сооружений поможет нам покончить с отсталостью… Доказать партии, что ты остался тем же Петре Петреску, который решительно сказал «нет!» отсталости и эксплуатации, ты можешь сейчас, только сказав «да!», чего бы это тебе ни стоило! Ты поможешь нам нейтрализовать тех, кто использует твои замечания, пусть даже частично справедливые, для саботажа… Петре, я взываю к твоему сознанию. (Проникновенно.) Докажи, что ты остался коммунистом!

Петреску весь ушел в себя, закрыл лицо руками. Плечи его непроизвольно вздрагивают. Олариу подходит к нему и обнимает раненой рукой.

П е т р е с к у. И… что же я должен сделать?

О л а р и у. Здесь вопросы и ответы. Подпиши.

П е т р е с к у (поднимает на него глаза, полные слез). Хорошо… (долгая пауза) товарищ…

В луче прожектора остается только Петреску.

В темноте звучит голос Олариу.

О л а р и у. Да, так и было… Единственный вопрос, который мучил меня все эти годы, — почему ты не спросил: «А что будет со мной?»

П е т р е с к у. Это то немногое, что я попытался сохранить из безжалостно растоптанного человеческого достоинства… (И неожиданно с огромной болью.) Во имя «правды» весьма относительной, правды, лишенной уважения к человеку, к коммунисту, который должен иметь право открыто высказывать свое мнение.

Зажигается свет. П е т р е с к у моргает от неожиданности. В углу, как тень, стоит незаметно вошедшая М а р т а.

С т о я н (ушел в себя, отсутствующе). Да-а-а…

П е т р е с к у (тепло). Павел, если, пережив такое, я все-таки пришел к тебе сегодня, то хочу, чтобы ты знал: я понял тебя… пусть и поздно.

С т о я н (взрываясь). А зачем оно мне, твое «понимание»? Оно сродни поповскому отпущению грехов! Историю делают не сентиментальные барышни…

П е т р е с к у (очень тихо). Правильно. И все же наша история отличается чем-то существенно новым…

С т о я н. Ты всегда был силен в анализе!

П е т р е с к у. …существенно новым, в ней воплотились самые светлые надежды человечества. Это новое человечество!

С т о я н (машет рукой). Литература все это! То, что произошло, было необходимо, а значит, полезно. И для тебя, Петре Петреску, было полезно! Если бы тебя миновали эти испытания, может, еще и сегодня ты сочинял бы гениальные проекты, а потом сам их гробил, мотивируя «технологической» осторожностью. А на самом деле ты просто струсил перед жестокой действительностью! Думаешь, у меня было время изучать психологию каждого интеллигента, решать за него его гамлетовские вопросы? «Быть или не быть!» Смех, и только! Чего ты вертишься, Ману? (Пауза.) Ну что же, по «объективным причинам» Дума, по-видимому, уже не придет. Да и поздно. Очень поздно. Я благодарю вас, товарищи, за то, что вы пришли. Может, эта встреча и не доставила вам удовольствия. Но она была необходима, а значит, полезна! Что же касается всего этого…

П е т р е с к у (очень тихо). То есть нашей жизни…

С т о я н. История рассудит нас с большей объективностью. Счастливо, спасибо, до свидания, товарищи…

П е т р е с к у. До свидания… (В дверях, обернулся.) Павел, знаешь, что меня пугает… то, что даже сегодня ты ничего не понял. Неужели не хочешь? Или не можешь? Обидно. Очень обидно.

С т о я н (тихо). Иди ты… (Провожает их до двери и оборачивается. Выглядит стариком. Сидится в кресло, устремив взгляд в пустоту.)

М а р т а. Павел, как ты мог? Откуда эта черствость в тебе, человеке, по существу, добром?.. Ты же… добрый…

С т о я н. Иди ты!.. Ты была здесь?

М а р т а. Послушай, Павел, что с тобой произошло, почему ты не можешь понять других?.. Я смотрю на тебя и не знаю… значила ли я что-нибудь в твоей жизни или?.. Однажды меня вызвали товарищ Ману и господин Олариу. Мне дали задание — да, задание! — стать экономкой в твоем доме… Стать… словом, делать все, что ты захочешь… У товарища все должно быть в порядке. Все. Я овдовела четыре года назад. Никто не спросил меня, не устроила ли я за это время свою жизнь, нет ли у меня кого-нибудь. Так случилось, что у меня никого не было… Я пришла в этот дом, умирая от страха. Ты был один. Сильный, красивый и… одинокий человек. И я полюбила тебя с первой минуты. (Тихо, почти шепотом.) Я тебя и сейчас люблю… И я бы хотела… о, как бы я хотела… чтобы… в один прекрасный день… ты попросил меня стать твоей женой… И чтобы у нас…

С т о я н (очень тихо). В подполье я познакомился с женщиной, ее подпольная кличка была Марта. Мы прожили вместе несколько лет… По профессии она была инженером. Мы поженились после того, как меня приговорили к пятнадцати годам заключения.

М а р т а. И… что же случилось с ней… с Мартой?

С т о я н (бесцветно). Настоящее имя ее было Анка. Ее казнили в тысяча девятьсот сорок втором. Иди сюда… садись рядом.

Она садится; так сидят они рядом, замкнутые, глядя в пустоту.

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Декорации должны быть сделаны таким образом, чтобы действие могло разворачиваться в любом месте.

С т о я н врывается в кабинет, как вихрь, в руках у него папка.

С т о я н. Кошмар! Немыслимо!

Д у м а. Что произошло?

С т о я н. Покаяние Петреску…

Д у м а (холодно). На каком из заседаний бюро было принято решение об аресте Петреску?

С т о я н. Тебя интересует формальная сторона вопроса?! Когда Олариу предложил мне допросить Петреску, я готов был размозжить ему башку… И вот, пожалуйста! «Еще в тысяча девятьсот сорок четвертом году устанавливает связи… получает и передает информацию…».

Д у м а. Я ничему этому не верю.

С т о я н. Потому что мы идиоты! Потому что мы забываем: тот, кто противится строительству социализма, невольно вступает в сговор с врагом! Вот, почитай, убедись, как мало ты знал своего товарища по подполью.

Д у м а. Все равно я ничему не верю.

С т о я н. Ну предположим, эти, из Госбезопасности, кое-что преувеличили, их формулировки несколько… Олариу мечтает об ордене… Но пораженческие настроения, программный скептицизм…

Д у м а. Но за это его исключили из партии, и я могу с этим согласиться… Хотя…

С т о я н (настороженно). Я что-то не понял… Ты сказал «хотя»?

Д у м а. Зачем ты отослал меня в Бухарест именно в тот день, когда исключали Петре?

С т о я н. Потому что кто-то должен был туда поехать. Я же не могу разорваться на части. И раздваиваться не умею, как некоторые.

Д у м а. Я ничему не верю, понимаешь.

С т о я н. Хорошо… (Разговаривает по телефону.) Олариу? Да, это я. Вот что: через десять минут Дума должен встретиться с Петреску… Что? Да? Ну и шустрый же ты у нас! Распорядись, чтобы его пропустили. (Думе.) Он на сортировочной станции. Возьми мою машину.

Детали декорации создают обстановку сортировочной станции. Ночь. Тусклый свет фонарей. Монотонный гудок паровоза. У колонки с е р ж а н т органов безопасности и г р у п п а з а к л ю ч е н н ы х. Среди них — П е т р е с к у с консервной банкой в руках. Д у м а подходит, предъявляет пропуск, сержант козыряет.

Д у м а (тихо). Петре… Как ты мог подписать всю эту чушь?

П е т р е с к у (бесцветно). Мне нечего добавить к показаниям, данным мною органам расследования.

Д у м а. Так значит… это правда…

П е т р е с к у (тем же голосом). Мне нечего добавить к показаниям, данным мною органам расследования.

Д у м а (поворачивает Петреску к себе лицом). Петре… что они с тобой сделали?

П е т р е с к у (взрывается). Мне нечего добавить… Нечего! Понятно?!

С е р ж а н т. Тогда проходи… проходите, набирайте воду.

П е т р е с к у исчезает в темноте. Дума застыл на месте. Теперь мимо него проходит пожилой крестьянин лет пятидесяти, огромный, как глыба, с белой небритой бородой — Й о н.

Д у м а. А ты, дяденька, почему здесь?

Й о н. Потому что меня нет в другом месте.

С е р ж а н т. А ну-ка отвечай вежливо, не то я тебе покажу!

Й о н. Да… потому что не сдал госпоставки…

Д у м а. А почему не сдал?

Й о н. Объяснил, что мне неоткуда брать. А председатель сельсовета товарищ Мэриеш сказал, что я не хочу. И господа из трибунала с ним согласились.

Д у м а. А если по правде, как было?

Й о н. Правду только господь бог знает… (Он разговорился.) А сейчас узнал я, что нас на новую стройку отправляют, и подумал: может, к лучшему. Работы-то мы не боимся. Только бы кормили вдосталь — иначе какая от нас польза?.. Если у мужика брюхо набито, он до всего охоч — и до работы и до баб. Ну, доброго здоровья, а то меня уже в спину толкают.

Д у м а. Как вас зовут?

Й о н. Меня? (Пауза.) Йон.

Д у м а. Йон, а дальше?

Й о н. Йон. Разве этого мало? (Исчезает в темноте.)

В кабинете Стояна.

Д у м а (в плаще; задумчиво стоит в дверях). Я давно хотел тебе сказать одну вещь.

С т о я н (удивлен, он ждал другого). Что именно?

Д у м а. Мы строим новый мир, а строить его, Павел, можно только чистыми руками… Еще хочу сказать, что без веры в человека, без человечности социализм превращается в карикатуру, даже хуже — в свою противоположность.

С т о я н (опустив глаза). Считай, что ты убил меня наповал своим блестящим анализом. (Неожиданно, с иронией.) Неужели ты еще сомневаешься, услышав Петреску? «Мне нечего добавить к показаниям, данным мною органам расследования».

Д у м а (спокойно). На каком заседании бюро было вынесено решение об аресте Петре? Кто вынес это решение?

С т о я н (спокойно). Я.

Д у м а. А кто дал тебе это право? С кем ты советовался? Почему не…

С т о я н. С кем я должен был советоваться? С Ману, с Олариу, с Никифором!

Д у м а. С Ману, с Олариу, с Никифором, со мной…

С т о я н (спокойно, но за этим скрывается растущее раздражение). Послушай, Михай… Есть люди, у которых ничего нет: ни дома, ни семьи, ничего. Для них социализм означает все: дом, семья, дети… Эти люди должны принимать решения, на которые другие не могут осмелиться.

Д у м а. А почему ты не разрешаешь и нам сказать свое слово, когда речь идет о свободе и чести нашего товарища? Вот что хотел бы я от тебя услышать.

С т о я н. Услышишь. Ты видел, как каялся Петреску, отрекался от своего высокомерия? Мы окружены врагами. Петреску вел себя как враг — и я вынужден был отнестись к нему как к врагу. Ничего страшного, посидит немного, помашет лопатой, а потом посмотрим…

Д у м а. Значит, и ты понимаешь, что он не виноват! Так вот, знай, что на любом заседании, при любом удобном случае я буду ставить вопрос о Петре, пока его не реабилитируют…

С т о я н. Я тебе не советую…

Д у м а (хохочет как безумный, потом спокойно). Тогда арестуй и меня. Только немедленно. Сию минуту…

Барак. О л а р и у в кожанке, с непроницаемым выражением лица. С т р а ж а вводит П е т р е с к у в полосатой одежде.

П е т р е с к у. Заключенный номер ноль четыреста шестьдесят два.

О л а р и у (не глядя на него). Высшие органы отменили приказ о вашем заключении. Ваше место жительства — деревня Дорна. Если захотите поехать в город, я распорядился — немедленно получите разрешение. Место вашей работы — проектное бюро. Я надеюсь, я уверен… (с усилием) что вы будете работать с энтузиазмом, чтобы помочь ликвидировать… временные трудности… которые переживает наша стройка.

П е т р е с к у. Я буду стараться… господин полковник. (Поворачивается и уходит.)

Входит С т о я н.

С т о я н. Кремень, да и только, зубастый черт…

О л а р и у. Я все равно остаюсь при своем мнении…

С т о я н (чувствует себя неуверенно и потому раздражен). Я знаю твое мнение. Ты мне все уши прожужжал!.. Целый год вы заставили Петреску рыть землю…

О л а р и у. Товарищ первый секретарь, указания…

С т о я н (кричит). Катись ты! Это все, что ты уразумел? Будто кому-то было нужно… чтобы Петреску признал себя бельгийским или датским шпионом? А надо было совсем другое — чтобы он понял свою ошибку. И надо было использовать все его способности… ведь дела на стройке совсем не блестящи, Олариу!

О л а р и у. Я буду стараться… товарищ первый секретарь!

В кабинете.

С т о я н. И чего ты добиваешься?

Д у м а (мягко). Чтобы ты принял во внимание выводы комиссии о положении дел на стройке…

С т о я н (насмешливо). Комиссии, которой ты руководил… (Издевательски.) Триста миллионов добавочных капиталовложений, квалифицированные рабочие руки, пересмотр первоначальных планов, отсрочка окончания работ на четыре года… (Переходит на крик.) Ложь! Разве тебя не было на заседании, где было принято решение о начале строительства? Почему же ты молчал?

Д у м а (после паузы, глядя в глаза). К сожалению, тогда я не был достаточно подготовлен…

С т о я н. А за это время ты просветился? По какому праву ты говоришь мне, что отчет бюро дезинформирует руководство… Ложь! На стройке орудует шайка саботажников! Олариу согнал на стройку все отбросы. Я такое покажу господину полковнику, что он родную маму не узнает! А теперь ты стучишь по столу, утверждаешь, что Петреску был прав?

Д у м а. Я не стучал по столу. Но Петреску действительно прав. И если мы не признаем свои ошибки перед лицом партийного руководства, нам здесь делать нечего.

У входа в здание Госбезопасности.

О ф и ц е р. Здравия желаю, товарищ первый секретарь! Дежурный офицер лейтенант Якоб Михай.

С т о я н. Как пройти в кабинет Олариу?

О ф и ц е р. Ваше удостоверение.

Стоян протягивает удостоверение.

Пропуск товарищу первому секретарю!

М л а д ш и й л е й т е н а н т (в окошечко). Имя?

С т о я н (глухо). Павел Стоян.

М л а д ш и й л е й т е н а н т. Место работы.

С т о я н (так же). Обком партии.

М л а д ш и й л е й т е н а н т. К кому идете?

С т о я н. К товарищу полковнику Олариу.

М л а д ш и й л е й т е н а н т (протягивает пропуск). Второй этаж, комната сто двадцать три. Пропуск надо подписать. (Поднимается, отдает честь, стоя по стойке «смирно».) Здравия желаю, товарищ первый секретарь!

В кабинете.

О л а р и у (в трубку). Что?! Выписали пропуск? Когда он уйдет, ты мне представишь рапорт, идиот! (Поправляет форму.)

Входит С т о я н.

Прошу извинить часового у входа…

С т о я н. За что? Разве это его изобретение? Подпиши… подпиши, раз так надо… Красиво тут у тебя. Как на кладбище…

О л а р и у (после паузы, смущенно). Я говорил с товарищем Думой — он заупрямился как осел. Я не изменил своего мнения… Можем вынести на публичное голосование — ведь во всех газетах… ведь на пленуме тоже…

С т о я н. Короче. Твоя позиция мне ясна.

О л а р и у. На стройке орудовала шайка саботажников. Моя ошибка в том, что я подчинился твоим капризам и позволил Петреску работать головой, вместо того, чтобы заставить его работать лопатой… Почему нам не пришло в голову — и здесь я виноват больше всех, — что Петреску захочет отплатить нам сторицей…

С т о я н (горько). Эх ты… значит, по-твоему, по вине какого-то Петреску мы оказались на грани катастрофы?

О л а р и у. Я собрал все документы, заявления, всю информацию, которая может это подтвердить. Я предлагаю обобщить их и подшить к отчету бюро.

С т о я н (очень серьезно). Олариу, ты понимаешь, что тогда все должно закончиться процессом, осуждением на казнь… Ты убежден, твоя совесть коммуниста чиста, когда утверждаешь, что эти люди, и Петреску в первую очередь, сознательно вели стройку к катастрофе?..

О л а р и у. Если интересы политики итого требуют, можно интерпретировать и так.

С т о я н (посерел). Да-а-а. Хорошо. Я пошел. (В дверях оборачивается, кладет руку на плечо Олариу.) Василе, боюсь, ты не можешь больше здесь работать.

На авансцене С т о я н. Идет дождь.

С т о я н. Товарищи… дорогие мои товарищи! Десятки раз я был здесь, у вас… вместе мы переживали волнующий момент закладки первого кирпича…

Г о л о с. Ура-а! Ура-а!

Раздается многоголосое «ура!».

С т о я н (с большим трудом). Вместе… здесь… мы радовались, что стройка растет, набирает темпы, а теперь, поскольку мы с вами — коммунисты и обязаны смотреть правде в глаза…

Г о л о с (бас). Да здравствует победа социализма в Народной Республике Румынии!

Х о р г о л о с о в. Ура-а! Ура-а!

С т о я н (преодолев сомнения, неожиданно, с нечеловеческой энергией). Вместе с вами, со всем народом мы победим любые трудности! (Разорвал ворот рубахи.) Мы должны построить социализм — в этом смысл нашей жизни!

Крики «ура!».

Перед входом в барак. Й о н, в крестьянской одежде, рассматривает на свет полосатую робу, аккуратно складывает и прячет в котомку. Входит Д у м а.

Й о н. День добрый. Ну вот, пора и по домам… А жаль! Сейчас-то как раз и глянуть, что получится из этих раскопок. А то как копать — копай, а потом… Но я не жалуюсь… Бить меня не били… Господин сенатор, господин министр — они, может, и схлопотали по тумаку в порядке классовой борьбы, потому как норму не выполняли… (Смеется.) Так-то вот, господа! Меня — никто не трогал. Да стоило кому руку на меня поднять — с поднятой рукой и помер бы. Зря, что ли, прожил я пятьдесят три года, чтобы какой-то проходимец руку на меня подымал. Доброго вам здоровья и до встречи, товарищ Дума.

Д у м а. Дяденька… а откуда вы меня знаете?

Й о н. А тебе-то что за дело. Знаю — и все. Ты нашел для меня доброе слово, когда мне трудно было. А мы такого не забываем. Зло — забудем. А добро — никогда. (Уходит.)

Дума входит в соседний барак. П е т р е с к у склонился над освещенной чертежной доской.

П е т р е с к у. Я ждал тебя. Хотя и побаивался нашей встречи, побаивался, после того как меня частично восстановили в правах. Прекрасная формулировка, не правда ли…

Д у м а. Я давно хотел…

П е т р е с к у. С другими было проще. «Произошла ошибка. Бывает. Доказательство: свободен, работаю…». А с тобой — трудно. Очень трудно.

Д у м а. Петре, как ты мог признаться в преступлениях, которых не совершал?

П е т р е с к у. Что тебе сказать?

Д у м а (просто). Правду… В тысяча девятьсот тридцать седьмом, в сигуранце, — сколько тебе было? Двадцать четыре? Ты рта не раскрыл. Я знаю, проверял…

П е т р е с к у. Там были враги. Я считал, что говорить с ними о погоде — уже предать. Здесь все были мои… мои товарищи… И еще кое-что. Ночи напролет в камере я пытался понять, почему же я испытываю чувство вины? Почему я не до конца уверен в своей правоте?..

Д у м а. Ну и понял?

П е т р е с к у. Да. Думаю, что да. Я понял, что и Стоян по-своему прав. Вопрос стоял и так, как он считал: или будем строить, или нам крышка. Но, по его, выходило, что его правда и моя взаимно исключают друг друга. Поэтому он не мог поступить иначе. А правда, истина — это синтез, его можно расчленить и составить заново. Олариу… именно Олариу заставил меня это понять…

Д у м а (кричит). Каким образом?

П е т р е с к у. Неважно. Зачем ворошить прошлое? Зачем ковырять раны?

Д у м а (настойчиво). Чтобы все это не повторилось в этой стране, с этой партией… А теперь-то какого черта ты здесь торчишь?

П е т р е с к у (улыбается). Работаю. Делаю новый проект стройки, которая нам необходима как вода, как воздух. А все остальное — не имеет значения. Никакого! Поверь мне, Михай.

В другом месте. С т о я н и Д у м а.

С т о я н. Я не мог. Делайте со мной что хотите, выгоняйте, я не мог.

Д у м а. Почему ты меня не пустил?

С т о я н (тепло). Я не хотел, чтобы эта неудача легла пятном на твою совесть…

Д у м а (глядит на него с недоумением). Не пойму я. Моя совесть, твоя совесть… Наша совесть — с ней связаны и наши победы и наши поражения… и прежде всего наша ответственность. Когда тысячи людей ждут тебя под проливным дождем — нельзя произнести зажигательную, но пустую речь, сесть в машину и… сбежать. Мы не пророки, не спасители, которые в любое время могут вознестись на небеса… Мы люди, Павел. И рабочие это должны знать… Народ наш испил горькую чашу терпения. Одного он не потерпит — лжи, и это здорово! Не знаю, много ли уроков я извлек из жизни, но этот извлек.

С т о я н. Ладно, хватит теоретизировать… Главная проблема — что делать со строительными рабочими.

Д у м а. Пока работы не возобновятся…

С т о я н. Ты что, спятил? Какие работы? Когда возобновятся? Это еще кто тебе вбил в голову?

Д у м а (спокойно). Петре Петреску.

Большая комната в сельском Доме культуры. На койках спят партийные а к т и в и с т ы. На столах открытые банки консервов, пустые бутылки. На стенах развешана одежда, плащи. Под кроватями чемоданы, ранцы, тазы. Входит С т о я н, задыхаясь от злости.

С т о я н. Приятных сновидений, товарищи. Где Дума?

Дума, небритый, встает с постели.

Вам не стыдно? Вас собрали, наш надежный актив… а вы… Что это — ночлежка? Все области нас перегнали… а вы дрыхнете в этой забытой богом деревеньке…

Д у м а (преспокойно вытаскивает таз из-под кровати, мочит в воде кончик носового платка и протирает глаза). Садитесь, товарищ Стоян.

Остальные собираются выйти.

С т о я н. Стойте. Куда же вы? Бежать прямо с места в карьер… Надеюсь, ты не собираешься бриться?

Д у м а (потрогав щеки). Пока нет.

С т о я н (раздражение его прошло). Ребята, ведь всего три месяца назад мы ходили в передовых… Где же ваша гордость? Другие области уже закончили…

Д у м а. У каждой области — своя специфика…

С т о я н. Спасибо за информацию. Не очень-то вы выкладываетесь, братцы… Отдыхаете после обеда, а люди прячутся от вас по закоулкам… Директивы Центрального Комитета…

Д у м а. Директивы Центрального Комитета учат вести разъяснительную работу…

С т о я н. Вы не умеете разговаривать с людьми! Шпарите шаблонными фразами… (Думе.) Приведи ко мне самого упрямого. Человеческая душа — штука сложная, а у вас для всех один ключ — вот дело и не движется…

Д у м а. Гица, позови, пожалуйста, дядюшку Йона…

Та же декорация. Й о н, крестьянин со стройки, стоит перед С т о я н о м. Д у м а с отсутствующим видом механически проводит ладонью по небритому лицу.

С т о я н. Дядюшка Йон, партия… и тебе это известно, желает народу только добра… Земля наша полита потом наших предков, омыта их страданиями…

Й о н. Что правда — то правда. Дай вам бог здоровья…

С т о я н. Я знаю, нелегко… человеку расстаться с привычным образом жизни, даже если жизнь его была до краев наполнена горем…

Й о н. Это точно.

С т о я н. Но наша страна не может остаться такой, какой была. Мир движется вперед…

Й о н. Движется, накажи меня господь, с бешеной скоростью…

С т о я н. Партия предлагает вам, трудовому крестьянству, единственно возможный путь — научной, коллективной работы…

Й о н. Не хочу я записываться, товарищ. Хочу быть сам себе хозяином на собственной земле, в своем дому.

Та же декорация. Накурено.

С т о я н протягивает Й о н у папиросу. Йон высыпает из папиросы табак в трубку из обожженной глины.

С т о я н. Выходит так, дяденька, кто-то из нас свихнулся…

Й о н. Неужто?! Вроде незаметно…

С т о я н. Из нашего разговора я понял, что ты не хуже меня знаешь преимущества коллективного хозяйства. Ты размышлял, изучал…

Й о н. А что же прикажите — дураком помирать…

С т о я н. Значит, преимущества — преимуществами, но тебе этот путь не подходит. Что-то одно с другим не вяжется.

Й о н. И хорошо, когда одно с другим не вяжется — иначе от скуки недолго подохнуть…

С т о я н (рванулся к Думе). А тебе нечего сказать?

Й о н. Он мне все это вот уже недели три как вдалбливает. Но у меня туго с мозгами… (Серьезно.) Я не хочу. Вот и все. Не люблю, когда мной командуют. (Поднялся.) Мне жить недолго осталось, товарищи, и свобода мне очень по душе… Пусть останусь я бедным и глупым… Я понимаю… Кооператив надо строить… новые времена того требуют… Я — «за» всем сердцем… только меня не трогайте… Вот что, давайте на том сторгуемся: я скажу, что записываюсь, за мной полсела пойдет. Черт его знает, откуда у меня такой авторитет, — может, потому, что я горластый… Я запишусь, и они за мной, а потом я — в сторону… Я им, бараньим лбам, разъясню, что они дураки, если не видят своего будущего. Даже в Апокалипсисе сказано…{98} (Вспоминает и говорит наобум первые пришедшие на ум строки.) «Они имеют власть затворить небо, чтобы не шел дождь на землю во дни пророчествования их…». Ну по рукам?

С т о я н (после тяжелого молчания, жестко). Итак, ты не веришь партии! Итак, по-твоему, коллективизация отнимает у людей свободу. Апокалипсис толкуешь, будто мы, коммунисты, используем науку, чтобы погубить урожай и заставить людей нам подчиниться?

Й о н (испуганно). Дорогой товарищ…

С т о я н. Достаточно. Нам больше не о чем разговаривать! Вот, напиши здесь все, что ты мне сказал. Изложи свое мнение о партии, и мы обсудим это в другом месте! (Думе.) Теперь ты понимаешь, почему работа здесь не движется! (Йону.) Может, ты еще и в кулаках числился?

Й о н. Числился, а то как же. Кулак из кулаков — с одним акром земли…

Та же декорация. Зал полон. В президиуме С т о я н, Д у м а, М э р и е ш.

С т о я н (искренне взволнован). Для меня, дорогие товарищи, сегодняшний день — великий и счастливый день. Я вижу, как исполняются мечты, ради которых я сидел в тюрьмах, ради которых мои друзья отдали жизнь… За эту радость я хочу поблагодарить вас… Но, как говорит наша старая пословица, «слово сказать — не дело сделать». Так что давайте, товарищи, перейдем от слов к делу: мы должны выбрать председателя, руководство кооператива… (Поворачивается к Мэриешу, который расплылся в улыбке.) Мы все знаем и уважаем товарища Мэриеша. Человек он прямой, честный, член партии. Зазнаться мы ему не позволим — сразу к ответу призовем… Посоветовавшись с группой товарищей, мы решили предложить его кандидатуру на пост председателя сельскохозяйственного кооператива «Новый путь», созданного в вашем селе.

Ледяное молчание.

Ну, кто первым возьмет слово?

Молчание.

Д у м а (подчеркивая каждое слово и вместе с тем абсолютно естественно). Может быть, будут другие кандидатуры?

Стоян молниеносно повернулся к нему.

Зал ожил, зашевелился, кто-то кашляет…

Г о л о с а. Дядюшку Йона.

— Нашего товарища Йона.

— Йона, по кличке Баран!

С т о я н (снова поворачивается к Думе, который улыбается и пожимает плечами). Так, одна кандидатура есть.

Г о л о с а. Дядюшку Йона!

Й о н (встал, низко, по-стариковски кланяется в зал). Спасибо вам, что выбрали меня председателем. (Поднялся в президиум.) Благодарю за честь. Значит, люди добрые, такая ситуация — мы вступили. А как пойдут наши дела, хорошо ли, плохо ли. — зависит от того, как мы будем работать. А работать мы будем по плану. (Стояну.) Только план… я его изучил… нам не годится…

П а р е н ь. Это точно. Не годится.

Й о н (он уже «председатель»). А тебя кто спрашивал… веди себя как положено. Может, для кого план этот и хорош — для Добруджи{99}, например. Слыхал я, там дело идет на лад. Как уж это случилось, но знаю: земля там неважнецкая, пришлось мне в этом убедиться… У нас здесь холмы и долины, но больше холмов, а там горы и богатые пастбища. В молодости мне там нравилось. Выращивать фруктовые деревья и скот, дорогие товарищи, надо по-научному, то есть с любовью. У скотины душа имеется… уж я-то знаю… да и всякое другое, о чем я тоже подумал… Чего ты на стуле ерзаешь, товарищ Мэриеш? Конечно, обидно, когда на выборах проваливаешься. Но тут уж ничего не поделаешь, придется тебе с нами сотрудничать по-хорошему. Еще раз низкое вам спасибо. Флорида! Принеси-ка мне стул.

Д у м а (опережая Стояна). Дядюшка Йон, ты очень хорошо говорил. Но тебя ведь еще не выбрали. Выдвинуто две кандидатуры. Теперь надо поставить их на голосование. А пока пройди, пожалуйста, в зал.

С т о я н. Объявляю перерыв…

В том же зале. С т о я н разговаривает с М э р и е ш е м. Несколько активистов почтительно слушают.

С т о я н. …с каждым в отдельности. Чтобы до них дошло, какая разница между демократией и анархией. Дума, поди-ка сюда.

Подходит Д у м а, о с т а л ь н ы е ретируются.

Я знал, что ты хороший организатор. Но вот что ты способен организовать фракционное собрание, этого я не знал… Молчи! Люди смотрят.

Д у м а. Пойдем в другое место, поговорим…

С т о я н. В другом месте обязательно поговорим, товарищ Дума.

Д у м а. Как вам будет угодно, товарищ первый секретарь!

С т о я н. Кулак…

Д у м а. В списки кулаков его внес противозаконно твой протеже, Мэриеш. У него всего полтора акра земли…

С т о я н. Гляди-ка, ты хорошо информирован…

Д у м а. А за что мне зарплату платят, Павел…

С т о я н. Прошу всех в зал, занимайте места…

Л ю д и входят, рассаживаются.

Продолжаем наше собрание. Итак, имеются две кандидатуры. Первая — товарищ Мэриеша. Кто «за»? Прошу поднять руки.

Несколько рук поднялось — выше всех Мэриеша.

Раз, два… четыре… семь. Кто против?

Присутствующие смутились.

Никто? (Улыбается.) Значит, подводим итог: семь — «за», против — никого, остальные воздержались!

Г о л о с (подвыпившего человека). Вроде была еще одна кандидатура!

С т о я н (улыбается). Вы что — спешите? Переходим к следующей кандидатуре. Кто — «за»?

Все подняли руки, кроме Мэриеша и Йона. Йон встает.

С т о я н. Товарищ Йон?

Й о н. Я воздерживаюсь!

С т о я н. Почему? Ты не согласен?

Й о н. Согласен. Но так положено… зачем же мне слыть выскочкой.

С т о я н. Большинством голосов избран товарищ Йон. Прошу в президиум. Поздравляю…

Где-то в другом месте. С т о я н и Д у м а.

С т о я н. Вряд ли тебе охота возвращаться со мной в город. Ты предпочтешь вместе со своим кулаком-председателем отпраздновать победу над партией…

Д у м а (делает усилие). Павел… жизнь ушла вперед, а ты отстал от нее.

С т о я н. Неужели!

Д у м а. Ты всегда для меня был кумиром… Нелепое слово, но это так. С тех пор как я познакомился с тобой в подполье, я хотел во всем походить на тебя: разговаривать, как ты, смеяться, как ты… Павел, когда, каким образом… произошел твой разрыв с людьми?

С т о я н. Иди ты… Может, ты мне объяснишь?

Д у м а. Попробую… Это случилось в тот момент, когда ты забыл, что каждый человек — это целый мир, а не какой-то винтик… Судьба, а не анкета…

С т о я н. Это все болтовня! А времени в обрез… У меня нет времени объяснять какому-то Василе…

Д у м а. Миллионы Василе — так ты их называешь — идут за партией… потому что знают: здесь строят не просто заводы — здесь рождается новый мир. Наш народ назвал его миром человечности.

С т о я н. Тебе бы попом быть…

Д у м а. А ты говоришь: «Какой-то Василе»! Павел, не пытайся предрекать истину, не считай врагами всех, кто не видит в тебе оракула… Тебе одному не под силу создать то, что должны создать все мы вместе… Синтез власти и правды… Разве можно было предположить, что с тобой случится такое… И знаешь, чего я боюсь… Вдруг и мне это грозит… Хоть бы заметить вовремя… (Очень четко.) Павел… если ты не можешь этого понять, если не хочешь… я буду вынужден бороться против тебя… Во имя всего того, что нас связывает… Попробуй обрести себя — настоящего Павла Стояна, а не власть имущего… Самого человечного человека…

С т о я н смотрит налево долгим взглядом, поворачивается и медленно, очень медленно выходит.

В холле Дома приезжих. Никого, кроме С т о я н а, который сидит в том самом кресле, где сидел Петреску. Лицо он закрыл руками. Медленно поднимает голову. В дверях стоит Д у м а. Виски у него седые.

З а н а в е с.

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Декорация первого действия. Д у м а и С т о я н долго смотрят друг на друга.

Д у м а (улыбается). Держу пари, ты был уверен, что я не приду.

С т о я н. Не стоит. Проиграешь. Здесь были все… Петреску, Ману, Олариу… Мы, как старички, вспомнили прошлое. (Улыбается.) Знаю, товарищ Дума, это неправильно. Надо смотреть только вперед. Но иногда… ох, как бывает иногда трудно заглянуть в прошлое… Как тебе работается с Петреску? Здорово он постарел.

Д у м а. Он, как всегда, сначала чертит гениальные проекты, потом отвергает их…

С т о я н (тихо). Только его никто не сажает за это в тюрьму. Так ты хотел сказать.

Д у м а. Ты страдаешь?..

С т о я н. Да. Ужасно. Я все бы отдал, лишь бы не было того, что было. Но это, как остатки римской дороги, уже высечено в камне. На века. Все остальное стерлось из памяти. Михай, я любил тебя, как сына… которого Марта потеряла, когда была арестована… Если бы он остался жив, я хотел бы, чтобы он походил на тебя… И все-таки, когда мне пришлось уехать отсюда, я тебе завидовал. Не потому, что ты занял мое место. А потому, что у тебя хватило мужества задавать себе вопросы. Любые. Знаешь, о чем я думал… Был такой период, когда мы сами, наша пропаганда старались сгладить противоречия действительности. Украсить представление о собственной жизни. Словно мы стеснялись, что совершили революцию величественную и одновременно жестокую… Почему так произошло, не знаю. Хотя нет — знаю. Мы хотели нарисовать — кому? Самим себе? — вполне благополучную картину: словно мы взяли власть при всеобщем согласии и единодушной поддержке, исключая, конечно, кучку эксплуататоров…

Д у м а. Наше право на власть подтвердила логика истории. Народ пошел за нами, но это вовсе не означало, что он понял всю историческую закономерность… А потом… черт его знает, как это случилось… только некоторые из нас стали пленниками созданного ими ложного представления: «Все должно развиваться от хорошего к лучшему…» Они считали, что отклониться хотя бы частично от этого представления — опасно, что правда обладает взрывной силой и является уделом избранных.

С т о я н (глядит прямо в глава Думе). Михай… а сегодня что ты обо мне думаешь? Только, пожалуйста, не начинай подыскивать слова.

Д у м а. В этом нет необходимости, Павел. Я много думал обо всем. В тюрьме мы тянулись к тебе не потому, что ты был нашим начальником — отвратительное слово! А потому, что от тебя исходила сила… И главное, Павел, — доброта, человечность. Ты был островком человечности посреди всей этой дикости. Я не открылся тебе, но был момент, когда я почувствовал: не выдержу. Ты понял и сказал мне, что я могу признать некоторые факты, о которых сигуранце давно все известно… Но я уже готов был умереть, лишь бы ты не подумал, что я слабый человек.

С т о я н. Я тоже пережил минуту слабости.

Д у м а. А после… Мы понимали друг друга с полуслова… Что я о тебе сейчас думаю. (Просто.) Ты из тех, кого рождает народ в дни тяжелых испытаний…

С т о я н. Ну, это слишком. Не льсти мне.

Д у м а. Это не в моем характере — ты знаешь. У тебя один недостаток, Павел, — ты не умеешь признавать свои ошибки. Ни в шахматах, ни на охоте. Не знаю, хорошо это или плохо, но логика истории такова, что в какой-то момент революции власть концентрируется в руках немногих — здесь не до дискуссий и парламентских дебатов. И иногда случается, что личные человеческие недостатки приобретают пропорции общенациональные, а порой и мировые. Я имею в виду Сталина: у него огромные заслуги перед революцией, и он же нанес ей огромный ущерб. И все дело — в его личных недостатках, на которые Ленин обращал внимание.

С т о я н. Ленин был один…

Д у м а. Неправда! Его сила в том, что он не был один! Действительно, в определенные моменты истории власть сосредоточена в руках немногих… Такова объективная необходимость… историческая, следовательно, диалектическая, а следовательно, преходящая! Ну а потом… некоторые… сочли очень удобным считать себя единственными хранителями истины. Народ надо лишь информировать о принятых решениях… А принимать их — тем, на чьи плечи легла вся тяжесть восстановления страны, совсем не обязательно…

С т о я н. Да это у тебя просто идея-фикс. Вспомни-ка, какой скандал ты мне закатил однажды в период национализации. Мы тогда заперли наших активистов в кабинете, чтобы не разболтали раньше времени, что их хотят назначить директорами фабрик… А ты давай возмущаться: доверяем-де людям тысячи рабочих рук, миллиарды лей, а поверить, что они не сороки какие-то, не можем… Та же самая идея-фикс.

Д у м а. Фикс не фикс, только и сегодня я точно так думаю. Вот Ману, например, считает меня идеалистом… (Смеется.) Нет, не в смысле философской концепции. До этого я еще не докатился.

С т о я н. Кстати, какие у тебя с ним отношения?

Д у м а. Ману — вполне приличный сержант, который в один прекрасный день проснулся офицером. И еще: он убежден в своей непогрешимости.

С т о я н. Модное словечко…

Д у м а. Могу сказать по-другому. Он считает, что его заслуги делают его личностью неприкосновенной, никто не имеет права возразить ему… Но те, кто взвалил на свои плечи всю тяжесть возрождения новой Румынии… считают своим правом знать правду и высказывать правду. А те, кто этого не понимает, не могут занимать руководящие должности… к сожалению, мы об этом подчас забываем… Помнишь, ты любил говорить: «Не пробуй бороться с курением, если у тебя папироса в зубах»…

С т о я н. Смотри-ка — не забыл?

Д у м а. Как видишь. Отлично сказано. И хватит о глобальных жизненных проблемах… И я и ты думаем о них… Мучаемся… Ищем… Бьемся головой о стенку… Да и маленьких проблем — великое множество… Вот тебе пример: сегодня на заседании бюро среди прочих мы обсуждали проблемы общественного транспорта… И вдруг я задумался… когда я последний раз пользовался… трамваем. Году этак в пятидесятом, пятьдесят первом… А очереди? Разве наши жены знают, что такое очереди… Может, потому нас так раздражают жалобы тех, кому еще приходится выстаивать в очереди…

С т о я н (думает о другом). Да-а-а…

Д у м а (серьезно). Знаешь, что сказал Сен-Жюст{100}?

С т о я н (устало). А это еще кто?

Д у м а. Французский революционер… «Идея счастья нова для Европы»… И для нас тоже… Люди открывают ее с жадностью. Это самое дорогое для них в мире, который сдвинулся с места в поисках самого себя… Человечество ощущает себя способным реализовать наконец синтез: власть — правда — счастье… Ну все! Достаточно! У меня голова раскалывается от всех этих мыслей… (Замолчал. После паузы.) Ты был у доктора?

С т о я н. Был. Старик Вайсман ни капельки не изменился, разве что стал еще больше похож на сердитого слона.

Д у м а. Ну и?

Стоян молчит. Смотрит ему в глаза.

(Очень тихо.) Я знал, он позвонил мне…

С т о я н. И такое бывает. (Глухо.) Самая большая несправедливость. Молчи. Не давай советов.

Д у м а. Тебе страшно?

С т о я н. Да…

Пауза.

И досадно. Ужасно досадно… Мне кажется, только теперь я понял наконец, как должно было…

Пауза.

Перед моим приездом сюда… Марта написала: «Мне страшно, Павел, и очень досадно… Но не беспокойся, об этом никто не узнает».

Пауза.

Как дела у Павла-младшего?

Д у м а. Здоровый вымахал — косая сажень в плечах. И патлы отпустил. Иногда он бывает настолько мил, что разрешает мне влепить ему оплеуху чисто воспитательного характера. В институт поступил.

С т о я н. Так пусть живет у меня.

Д у м а. Нет уж — в общежитии! А то ты его совсем испортишь.

С т о я н. Но это ведь ненадолго… Поздно-то как… Я бы хотел тебя кое о чем попросить.

Д у м а. Говори, Павел.

С т о я н. Когда… придет время… я бы попросил тебя…

Д у м а. Я приеду, Павел.

С т о я н. Я провожу тебя немного.

Выходят во двор.

Ворота эти… Не сносите их… Они очень красивы… А теперь иди… (Застенчиво протягивает руку к седым вискам Думы.) Иди… малыш… Поздно… (Пожимает плечами.) Так уж случилось…

Д у м а (очень тихо). Завтра утром я за тобой заеду… Знаешь, как будут рады тебе люди.

С т о я н (едва слышно). Правда?

Д у м а уходит. Стоян стоит в освещенном проеме двери. М а р т а подходит сзади.

Появляется Й о н.

Й о н. Имею честь пожелать вам доброго здоровья!.. Вы меня не помните?

С т о я н (грустно, после того как попытался вспомнить). Извините, нет… Постарел я.

Й о н. Тут уж ничего не поделаешь. От старости да от смерти никому не уйти. Я — председатель кооператива из Дорны. Да вы знаете, не можете не знать… Один из самых упрямых людей на свете…

С т о я н (страшно смущенно, впервые, пожалуй, растерялся по-настоящему). Я очень рад… я рад…

Й о н. Я вас сразу признал, товарищ Стоян, потому как господь бог, — извините, но так говорят, — так вот, господь бог то ли благословил меня, то ли проклял, дав мне память. Вот захотелось мне руку вам пожать, поблагодарить вас, несмотря ни на что.

С т о я н (совсем потерянно). За что… товарищ?

Й о н. Меня зовут Йон. Йон Йон. Вроде Йон в квадрате. Я хотел вас поблагодарить не за то, что я все-таки стал председателем, нет… (Смеется.) Стать-то куда легче, нежели остаться… а многие считают, что… (Жест, означающий, мол, ему доподлинно известно, что многие считают, будто хорошо быть председателем.) Но мы-то с вами хорошо знаем, что совсем не сладко отвечать за что-то. Или, как теперь в газетах пишут, «нести ответственность»… Как поживаете, товарищ Стоян?

С т о я н (сдержанно). А вы? На открытие приехали?

Й о н (непринужденно). Я приехал из-за сына, он у меня на стройке работает. Дали ему орден и медаль, так он напился на радостях, скандал учинил. Вот я и приехал — чтобы в чувство его привести.

Стоян стоит с отсутствующим взглядом.

Й о н (заметив это). Ну я пошел. Вам к завтрему, наверно, подготовиться надо. Хорошо размышлять вечером, при свете звезд. Всего доброго, товарищ Стоян. Встретимся завтра на трибуне. Похлопаем, поговорим, если, конечно, вам захочется… (Уходит.)

М а р т а. Пойдем в дом, а то поздно…

С т о я н (кротко). Иди ты… еще очень рано.

З а н а в е с.